I. Разведка боем
Если бы моя судьба сложилась по-другому, я, возможно, совсем иначе оценивал бы сегодня свои первые шаги в жизни на манеже. Но я стал дрессировщиком, и мне теперь кажется, что все готовило меня к встрече с леопардами и тиграми. Чем бы я ни занимался, я словно исподволь тренировал в себе качества и навыки, необходимые для работы с хищниками.
Как любой парнишка, я мечтал быть сильным и смелым. И в каждом деле, за которое я брался, старался сам себе доказать, что таков я и есть. В детстве хотел верховодить сверстниками. И это мне удавалось. Потом был командиром в Красной Армии. Затем стал повелителем самых свирепых на свете зверей.
Философ прав, говоря, что каждого своего ученика опыт учит в одиночку. И все же часто с пользой для себя знакомимся мы с опытом других. Так сложилось, что мне до всего приходилось доходить самому. Я потратил много сил там, где один квалифицированный совет помог бы быстро и хорошо решить дело. Вот я и подумал, что мой опыт кому-нибудь пригодится и поможет сохранить силы.
Я расскажу о себе, начиная с детства, не из тщеславного побуждения занять внимание читателей своей персоной и не только потому, что так принято, а кстати, и естественно начинать подобные рассказы. Нет. Просто я убежден, что в единоборстве со зверями важны все качества человека и тот жизненный путь, который он прошел до встречи с ними.
Итак, я хотел быть сильным. Но кроме этого я еще очень любил мастерить. И поэтому с большим удовольствием занимался по вечерам в Строгановском училище, где осваивал резьбу по дереву, выжигание и металлопластику. Видимо, руки у меня были ловкие, потому что мои блюда, братины и ларцы экспонировались на выставках.
Но в училище я пробыл недолго — плата за обучение была довольно высокой, и мне пришлось перекочевать в Андреевский трамвайный парк и стать подручным слесаря. Конечно, я горевал, но и тут работа оказалась интересной — болты и гайки тоже пришлись мне по душе.
Однако и слесарничал я недолго. Началась Октябрьская революция.
В те дни по улицам ходили вооруженные люди, доносились звуки выстрелов. Сердце замирало от тревоги и ожидания чего-то необычного.
Отец запретил мне появляться на улице: ни в трамвайном парке, ни особенно в центре города. Но как только он ушел, я со второй Мещанской, где мы жили тогда в домах Солодовникова сейчас же устремился на звуки выстрелов. А доносились они от Красной площади. Добравшись до Большой Дмитровки, я присоединился к рабочим, которые вместе с солдатами запасного полка из Спасских казарм вели перестрелку с юнкерами.
Уж как старался я угодить каждому, только бы получить винтовку! Оружия не дали, но, когда потребовалось разведать обстановку у Большого театра, послали меня.
Вернувшись из разведки, я доложил, что у Большого театра юнкеров нет, и наша группа заняла там новую позицию. Потом я бегал в штаб, в казармы, а ночью пошел с солдатами в разведку к гостинице «Метрополь».
Я провел в этом отряде трое суток. О возвращении домой и не думал. Хотя я был рабочим еще молодым (мне едва исполнилось шестнадцать лет), но втайне гордился, что принимаю участие в великом деле. Мальчишеское желание быть сильным и смелым вообще сменилось в эти дни осознанным стремлением отдать свои силы настоящему и большому делу — борьбе за Советскую власть. Я решил совсем остаться в этом отряде и 17 ноября 1917 года был официально зачислен в Красную гвардию.
Моя первая винтовка! Я и не подозревал тогда, что она сделает меня артистом цирка. Но пока она была только боевым оружием. Ночами мы патрулировали на улицах. Я ходил по Сретенке.
Но вскоре наш Первый рабочий отряд был направлен на Южный фронт. Попрощавшись с родными, я пошел к месту сбора, в штаб, который помещался в бывшем трак тире Баскакова на Сухаревской площади. Отсюда и начался мой десятилетний путь по военным дорогам.
По пути на фронт настроение у меня было радостное и воинственное. Я попал в такой взвод, где командиром был старый солдат. Он рассказывал много историй — веселых и героических. Я слушал с упоением и тоже мечтал совершить подвиг. Единственное, что меня огорчало, — я не знал, как это делается. Ведь только по дороге на фронт меня научили разбирать и собирать винтовку. А уж с прицелом пришлось намучиться! Никак не мог освоить — винтовка была слишком тяжелой и перетягивала солдата вперед. Немало тогда надо мной подтрунивали. Но на фронте винтовка мне не понадобилась — я был определен в пулеметную часть помощником наводчика.
Затем в составе 6-го Царицынского полка воевал в Дагестане против Г. Бичерахова, возглавлявшего в то время так называемое «казачье-крестьянское правительство».
Военная жизнь пришлась мне по душе. Бои и походы, походы и бои. Что может быть увлекательнее для романтически настроенного юнца, который года три назад уже бегал на германский фронт. Я словно участвовал в каком-то непрерывном торжестве. И даже попав в плен под аулом Дженгутай, воспринял это как приключение, в котором нужно проявить смелость и находчивость. Ведь из плена, конечно же, нужно убежать! Что я и проделывал дважды. Первый раз меня поймали. А в следующий, сняв часовых, мы спрятались в порту, откуда на шхуне добрались до Астрахани.
После тюрьмы мы выглядели, очевидно, не особенно цветущими, ибо нас сразу положили в госпиталь, А потом направили в Чугуевский кавалеристский отряд.
В кавалерию я попал случайно, но служба в этом полку имела огромное значение для моей дальнейшей жизни. Я получил коня. Вместе в с ним в мою жизнь вошло что-то новое. Конь относился ко мне с какой-то благородной вежливостью. Да не покажутся здесь эти слова неуместными! С не меньшим уважением и благодарностью относился к коню и я — ведь он не раз спасал мне жизнь. Кроме того, с этого коня началось мое познание животного мира.
Годы службы в кавалерии были совершенно особым временем. Сейчас оно представляется какой-то романтической легендой: бои, привалы, учения, бои, привалы, учения! Может быть, тем, кто не был на войне или не служил в армии, такая жизнь покажется однообразной. Но для нас все было полно новизны и неповторимости. Ведь надо знать, что такое кавалерийский бой! Он длится мгновения и человек, как говорится, выкладывается весь, как в цирке. Необходимо постоянно держать себя на взводе, чтобы быть готовым в любую минуту ринуться в сражение.
Были и будни. И даже смерть ходила рядом, но в юности не веришь, что она ходит по пятам именно за тобой.
За десять лет, сначала на фронтах гражданской войны, а потом и в мирное время, каких только дорог я не изъездил! Служба шла успешно. Получал награды и все более высокие воинские звания, а в 1926 году был уволен в долгосрочный отпуск в должности помощника командира кавполка.
На положении демобилизованного я чувствовал себя как-то неловко. Мне не сиделось на месте, все время хотелось куда-то скакать, куда-то прибывать, откуда-то уезжать; все казалось, что меня где-то ждут. И было такое ощущение, словно остановился па полном скаку.
Пока я был в армии, учения и маневры поглощали все время, но в Оренбурге, куда меня направила комиссия по устройству комсостава армии организовывать Осоавиахим, почувствовал беспокойство за свое будущее. Демобилизуясь, я, естественно, думал о том, чем заняться в мирной жизни. В мыслях перебирал и то и другое, но не представлял себе, как расстанусь с лошадьми. И решил тогда, что подамся на какой-нибудь конный завод, и будет это для меня самое прекрасное занятие. И действительно, поехал в Батуми устраиваться на конный завод. Вот тогда-то я и оказался вдруг «на секундочку» артистом цирка. Впрочем, это был уже второй мой цирковой дебют.
А чтобы рассказать о первом, придется снова вернуться к детским годам. Мы с отцом любили цирк и ходили раза три-четыре в год на галерку к Саламонскому или Никитину. Без отца, а значит, и без билета, я бывал там чаще. Мне нравились невероятная сила и неправдоподобная ловкость цирковых артистов. Особенно поражал тогда воздушный полет — «Четыре черта» труппы Руденко. С удовольствием смотрел и французскую борьбу, в которой участвовали чемпионы многих стран мира, выходившие на манеж увешанные медалями.
Конечно, мне самому хотелось и летать под куполом цирка, и ходить по проволоке, и класть на обе лопатки чемпиона. Но куда уж там! Ведь все, что делают циркачи, так необыкновенно и таинственно! Ну в самом деле, такая тоненькая проволочка и не рвется. Почему? Крыльев у людей нет, а летают. Почему? Не иначе — волшебство. Я никогда не надеялся постичь все эти тайны и мечтал о цирке, как мечтают о кругосветном путешествии. Весь уклад жизни нашей семьи направлял меня по другому руслу. Но ведь, поди ж ты, мечты сбылись: цирковым артистом стал и даже под куполом летал разными способами. Но об этом позже.
Время и события многое решили за меня.
Всю гражданскую войну я проскакал на лошади, был командиром пулеметного эскадрона, метко стрелял, был не последним спортсменом в дивизии. Впоследствии и знание лошадей, и меткая стрельба, и спортивная тренированность помогли мне стать артистом цирка.
Наступили мирные дни, но я еще не снял военной формы. В свободное время хожу в цирк. Теперь уже вполне понимаю, почему мне нравится это искусство. Смелость и храбрость всегда привлекательны, но, кроме того, в работе циркового артиста есть та неподдельность, «настоящность», которую я особенно ценю в искусстве. Ведь артист цирка должен быть, а не казаться, не представляться смелым, ловким, бесстрашным, находчивым. У него должны быть стальные нервы и стальное тело. Никаких подделок цирк не терпит. Война научила меня ценить это настоящее, неподдельное.
В своей части я считаюсь сильным спортсменом. Мои выступления на конных и физкультурных праздниках дивизии всегда проходят с успехом. А где еще так полно сочетаются все виды физкультуры и спорта? Только в цирке.
Все эти рассуждения и размышления перестали в какой-то момент быть для меня, так сказать, чистой теорией, ибо однажды я было уже вступил одной ногой на манеж.
Мы стояли в Минске. В город приехал цирк Е. М. Ефимова. Это было в 1924 году, Тогда еще существовали частные цирки. Больше всего в программе привлекала меня труппа кавказских джигитов Али-Бека Кантемирова. Их мастерство я мог оценить с полным знанием дела, потому что сам выполнял эти трюки.
Выступление джигитов было похоже на вихрь. Конечно, мне захотелось с ними познакомиться. Сделать это было нетрудно. У нас было о чем поговорить — и о лошадях, и о вольтижировке…
Нас встретил сам Али-Бек. Увидев людей в кавалерийской форме, спросил:
— Лошадушек наших пришли посмотреть?
— Хорошие лошадушки, — откликнулись мы.
Разговор завязался. Между прочим, мы рассказали, что тоже умеем делать подобные трюки и в соревнованиях занимаем не последние места. Али-Бек вдруг ухватился за эту мысль:
— А что, давайте и в цирке устроим соревнование.
Сначала мне это показалось невероятным: как это я, военный, выйду на манеж. Но постепенно азарт Али-Бека меня увлек, и его предложение уже не казалось мне таким диким.
И вот уже я веду деловые переговоры — как и что буду делать, во что одеться, какая у меня лошадь. О работе договорились быстро: делаем одни и те же трюки, кто ловчее. А под конец я прыгну в огненное кольцо диаметром в полтора метра, укрепленное в метре от земли. В афише была даже и афиша! — так и значилось: «Адский прыжок таинственного всадника в огненное кольцо». А вся моя таинственность в том и заключалась, что выступал я в черкесской одежде да папаху пониже надвинул на глаза — чтобы не узнали. Впрочем, наиболее близким друзьям доверил тайну своего выступления….
Выглянув из-за занавеса, я увидел: кавалеристов в цирке полно. Вот тут уж заволновался: если провалюсь свои меня поддержат, здесь они меня в обиду не дадут, но потом насмешек и розыгрышей не оберешься.
Прыжок в огненное кольцо — трюк серьезный, но я его уже года два выполнял на соревнованиях. Да и в Горгоне своем я не сомневался: подобные препятствия он всегда брал безукоризненно.
Взяли его из обоза, где он возил повозку каптенармуса, по-армейскому, «каптерку». Это был серый конь с неказистым экстерьером. Но ни высокий зад, ни длинные ноги не мешали ему брать на соревнованиях любые препятствия. Горгон не останавливался ни перед чем. Шел даже на такие препятствия, которые, казалось, взять не возможно. Он был словно без нервов и работал, как хорошо отрегулированный механизм. Коня моего знала вся дивизия, еще бы — на всех соревнованиях мы забирали с ним чуть ли не все призы.
… Настал долгожданный час, и я, не помню как, очутился на арене. Проделал все по-кавалерийски лихо, ни в чем не уступая осетинам, только дико кричать не решился. Собрался было уйти за кулисы, чтобы приготовиться к прыжку через огненное кольцо, как вдруг замечаю, поднимается в первом ряду хорошо знакомая фигура нашего начальника и направляется за кулисы. Здесь за занавесом он приказывает мне немедленно удалиться, добавив при этом, что военная служба несовместима с цирковыми выступлениями.
Я удалился. Таинственный всадник был разгадан… по Горгону. И надо же было, чтобы именно конь-то меня и подвел!
Вспоминая сегодня об этом нарушении армейской дисциплины, я понимаю, что моя выходка была всего лишь вспышкой партизанского духа — все еще хотелось рубануть шашкой, куда-то бесшабашно ринуться, мчаться и мчаться, не оглядываясь. Инерция боев жила в нас очень долго.
Итак, одной ногой на манеже я постоял. Обеими нога ми ступил на арену два года спустя, в 1926 году, когда демобилизовался и приехал в Батуми, поступать, как уже говорил, на конный завод.
На конном заводе вышла осечка. И тут попалась мне на глаза цирковая афиша. А что? Не рискнуть ли? Чем, как говорится, черт не шутит?
Зашел в цирк и попросил посмотреть меня в джигитовке, объяснив, что я — кавалерист.
— Так вы — военный, — сказал мне не без ехидства руководитель труппы И. Кутенко. — Вы будете выглядеть в манеже «ать-два-три». А у нас артисты держатся свободно. Да и костюм надо иметь, не в гимнастерке же вам вы ступать. А костюма у вас, конечно, нет?. Так я и знал.
Но, почувствовав мою настойчивость, сдался. Велел вывести лошадь. Вскочил я на нее и со всей армейской чеканностью выполнил трюки один за другим. А на финал — прыжок сальто-мортале с трамплина через пять лошадей. Вижу, понравились им и трюки мои и стиль исполнения. «Ать-два-три» оказалось не таким уж безнадежным.
Меня приняли. Проработал я с этой труппой несколько дней. На чужой лошади. В чужом костюме. Дела в цирке были плохи, и вместо обещанных трех рублей в вечер платили мне по 60 копеек, как говорят в цирке, «на базар». А вскоре Рабис и вовсе ликвидировал эту труппу, как фиктивную. Кутенко-то оказался не руководителем, а нелегальным хозяином.
За эти шестидесятикопеечные дни прожил я свое армейское выходное пособие, а вещичками моими и библиотечкой военных мемуаров, которую я повсюду возил с собой, распорядились по своему усмотрению «товарищи» из фиктивной труппы.
И начало у меня портиться впечатление о цирке, яркие романтические краски как-то пожухли. Но за те несколько дней, что проработал у Кутенко, я узнал, что бывают и хорошие коллективы и работают в них хорошие артисты и честные люди. Решил поискать эту цирковую «обетованную землю». Кое-как добрался до Киева. На последние деньги купил билет в цирк. Посмотрел представление, выбрал номер, в котором, как мне казалось, мог бы работать. Это был воздушный номер — одинарный полет Н. Д. Красовского.
Когда закончилось представление, я стал у артистического выхода и терпеливо — благо, ночевать все равно было негде — дожидался Красовского. Но разговор вышел печальным. На мое предложение он ответил:
— У меня, товарищ военный, такой номер, что никого не нужно…
Потолкавшись еще некоторое время около цирка, я узнал, как создаются номера и как простые смертные делаются артистами. Но все это было пока не для меня…
Одна неудача за другой и безденежье окончательно охладили мой цирковой энтузиазм, и я уехал домой, к отцу, к матери. Житье их было трудное. Они нуждались в моей помощи. И когда комиссия по устройству командного состава Красной Армии предложила мне поехать в Оренбург организовывать Осоавиахим, я согласился.
Свое неудачное знакомство с цирком я прервал, может быть, даже и с чувством некоторого облегчения. Уж слишком резок и неприятен был для меня, человека, воспитанного в строгой армейской дисциплине, привыкшего к порядку и стройности, слишком резок был контраст с безалаберной и какой-то ненадежной жизнью циркачей. Порой даже казалось, что революция их не коснулась. Мне приходилось сталкиваться с людьми, которые знали, что царя свергли и наступила свобода, по свободу эту понимали как анархию, как свободу обогащения.
Итак, я расстался с манежем и, окунувшись в новые заботы по созданию Осоавиахима, казалось, совсем забыл про цирк. Но, как потом обнаружилось, он продолжал «назревать» во мне, так сказать, нелегально.
Я занимался своим делом — учил людей стрельбе из винтовки, показывал различные стрельбы, предусмотренные уставом.
Задумываясь над ошибками моих учеников, я стал размышлять о том, что же получается, когда оружие держишь не по уставу, заваливаешь ложе вправо или влево — нарушаешь правила. И тут вдруг открыл для себя интересную вещь: если отойти от принятых норм, то можно поражать цель, как бы не целясь в нее, а на самом-то деле отводя мушку в другую сторону, целиться во вспомогательную точку; и если всегда выдерживать точную дистанцию, то пули будут ложиться одна в одну. Это открытие меня поразило и увлекло. Начал пробовать различные приемы. Когда достиг значительных успехов, то для популяризации стрелкового спорта начал выступать в рабочих клубах и на различных праздниках как стрелок-виртуоз. Выступления проходили с успехом.
Демонстрируя сверхметкую стрельбу, я и не подозревал, что готовлю цирковой номер. Мне все казалось, что в необыкновенное можно прийти только с необыкновенным. А стрельба — что ж, это было мое повседневное занятие на протяжении доброго десятка лет.
Но однажды в Оренбург приехала цирковая труппа Лагодас. Сначала они выступали с успехом, а потом сборы начали падать. И тогда неожиданно мне предложили вы ступить на арене с демонстрацией сверхметкой стрельбы.
На сей раз цирк сам пришел за мной. Но я, видимо поглощенный идеей популяризации стрелкового спорта, не понял этого «намека». Выступил в цирке, как выступил бы в клубе агитатором, и, чтобы подчеркнуть это, отказался от предложенного гонорара — быть может, снова боялся разочароваться. А потом, поворотные моменты в своей жизни не всегда ощущаешь именно как, поворотные, решающие.
В тот самый вечер на манеже я стрелял как никогда точно, ни сделал ни одного промаха. И меня пригласили работать в цирке.
Итак, свершилось! Я — артист цирка. У меня даже есть свои реквизит, правда, не очень-то цирковой: обитый железом простой деревянный щит и винтовка. Есть и костюм — пиджак и брюки, обычная мужская одежда, которая отныне как бы повышается в ранге и называется цирковой.
И вот я ежедневно выхожу на манеж и поражаю цели. Делаю здесь все то, что делал недавно в клубах. Но мысль о том, что делаю это в цирке, — опьяняет. Почему-то кажется, что эта встреча надолго… и хочется, чтобы навсегда.
Я весь в каком-то возбужденном состоянии; это, на верное, радость, но рука тверда и не дрожит, когда, словно новый Вильгельм Телль, сбиваю яблоко с головы человека или выбиваю папиросу из зубов еще большего смельчака, чем я.
Перед выстрелом я как бы отключаюсь от всего, что меня окружает, даже от самого себя, ни одной посторонней мысли, никакого чувства, есть только прицел, мушка и предмет, который предстоит поразить. Иногда, кажется, что сам превращаюсь в пулю — до того ясно ощущаю ее полет. Эта отрешенность должна быть полной — случайная мысль или ощущение может заставить руку дрогнуть. А ведь я стреляю в человека!
Мне часто задавали вопрос, как поднимается у меня каждый вечер рука на такой трюк. Я нашел только один ответ — уверенность в себе.
И в этой моей новой и необыкновенной работе постепенно начались будни. У меня был успех, и это приносило радость и удовлетворение. Но, как я теперь понимаю, для неопытного актера подобный успех — не только необходимый вдохновляющий стимул, но и помеха, он не дает задуматься и правильно оценить свой номер.
Да и то сказать, военный опыт — не артистический. Я же в то время так мало понимал тонкости того дела, к которому отныне примкнул, не всегда мог решить, что главное, что второстепенное. Мне казалось, что в цирке главное — успех. Его я завоевал, и этого было тогда для меня достаточно.
Как я уже говорил, стрелковый устав отвергает всякие неправильности, ибо они затрудняют точную стрельбу. В цирке другие задачи: во имя интересности, занимательности на манеже стреляют вопреки уставу, из самого невыгодного положения. Позже из книг Д. Корбета «Кумаонские людоеды» и Д. Хантера «Охотник» я узнал, что этим приемом пользуются и профессиональные охотники, потому что им тоже приходится часто стрелять из неудобного и невыгодного положения.
Используя вспомогательные точки прицела, я неожиданно для зрителя поражал цель. Со стороны это выглядело странно и непонятно; человек вовсе не целился в мишень, а точно попадает в нее. Это порой казалось до того невероятным, что зрители не верили во «всамаделишность» моей стрельбы, думали, что мишени разбиваются каким-то заранее подстроенным способом, при помощи замаскированных приспособлений, а не пулей, которая к тому же еще и выпущена из причудливого положения.
Это-то недоверие и радовало меня больше всего. Раз зритель подозревает чудеса, значит, номер по-цирковому занимателен. Ведь и я когда-то не верил, что люди могут летать в воздухе, как птицы.
Но когда это недоверие ставило под сомнение мое мастерство, я не выдерживал и приглашал скептиков на себе проверить мою меткость. Это действовало безотказно.
Однажды, когда я предложил наиболее сомневающимся выйти на манеж, через барьер перешагнул один из зрителей, спокойно снял пальто, попросил стул, уселся около моего щита, зажал в зубах папиросу и скомандовал:
— Стреляйте!
От такой бесцеремонности я сначала опешил, а потом разозлился, но быстро собрался и с первого же выстрела перебил папиросу пополам. Незнакомец тут же закурил вторую, ее я также моментально выбил следующим выстрелом. И так мне пришлось перебить подряд тринадцать папирос, после чего этот Фома неверный более или менее удовлетворился, и то лишь, очевидно, потому, что опустел его портсигар.
Но не всегда удавалось оставаться хозяином положения и делать только то, что я считал нужным. Порой мне казалось, что командовать кавалерийской атакой легче, чем уйти из-под воздействия нескольких сотен людей.
Я понимаю теперь, что не должен был проделывать столь рискованных экспериментов. И хоть меня спасала военная выдержка, но и актерская неопытность тоже сказывалась. Впоследствии, работал с хищниками, я уже ни когда не позволял себе идти на поводу у зрителей, никогда бессмысленно не бравировал и не рисковал. Риска и без того было предостаточно.
Я тогда уже начал понимать, что для цирка важны не только техника, по и артистическая выразительность. Можно так натренироваться, что будешь попадать «мухе в левый глаз», но если не подчеркнуть эффект попадания, если я не сумею понравиться зрителям, то это будет упражнение для полигона, а не цирковой номер.
Момент поражения цели — это только миг. Его надо было всеми средствами «растянуть», чтобы зрители успели удивиться.
Я начал искать для своего номера цирковую форму. Несколько раз менял костюм, брал самые броские сочетания цветов — то белый с черным, то фиолетовый с васильковым, то голубой и синий. Пробовал надевать испанский, ковбойский костюм. А когда началась мода показывать на сцене и на манеже трудовые процессы и в цирках появились артисты то в костюмах связистов, которые взбирались не просто на перши, а на телеграфные столбы с изоляторами, то в шахтерских костюмах с лампочками на лбу, — я надел строгий юнгштурмовский костюм: брюки, гимнастерку и краги. Хоть и был он совсем не цирковой и не экзотический и, конечно, не очень-то интересный, но я чувствовал себя в нем хорошо, ведь он был почти военным. Такой костюм требовал и иного поведения — более строгого, более подтянутого. Мне, старому армейцу, это было и ближе и удобнее.
Так постигал я на практике азбуку цирковых законов. Скоро глаз стал острее и начал подмечать промахи и недочеты.
Вот, например, вызываешь желающего из публики, кладешь ему яблоко на голову, а оно скатывается — то ли я сбил его на самом деле, то ли голова качнулась, потому что человек стоять спокойно не умеет. Когда я показывал этот номер в клубах, там было рабочее, деловое настроение, и, если яблоко скатывалось, это было даже неплохо: секундная разрядка давала отдых зрителям. А в цирке скатившееся яблоко портило номер, потому что нарушалась торжественность, стройность, сбивался темп. Публика начинала смеяться в тот момент, когда мне хотелось, чтобы она была особенно серьезна. Инициатива как бы переходила от меня к публике. Терялась твердость руки, что увеличивало риск.
Это яблоко наконец стало меня просто раздражать. Да и тому же еще оно было не эффектно: не разлеталось от выстрела, пуля пробивала в нем никому не заметную дырочку. Я заменил его елочными шариками: от выстрела они лопались с искрами и треском. Но осколки стекла вонзались в лицо. Трюк не имел того успеха, которого заслуживал. Может быть, тут действительно нужен контраст, шутка. Но эти шутки должны исходить от меня.
Я взял яйцо. Крутое. Забавность цели оживила реакцию. Значит, если задуматься и поискать, что-то можно сделать и с моим номером. Однажды вместо крутого яйцо оказалось всмятку, доброволец пострадал, а публика ревела от восторга.
Вызывая желающих, инспектор манежа объявлял, что патроны боевые, пробивают доску в три вершка, примерно девять сантиметров, — и демонстрировал эту доску зрителям, обнося ее по рядам. Как ни странно, почти всегда находились смельчаки, готовые встать под дуло винтовки. Хуже было, когда на манеж выходил зритель навеселе, такому, конечно, ничего уже не страшно. Но тогда страшно становилось мне — ведь такой помощник и стоять-то спокойно не мог. Приходилось быть втройне бдительным. Однажды, когда такой развеселый ассистент уже падал, я прострелил яблоко па лету, около его уха.
Зрителей особенно поражал трюк, когда я пулей разрезал игральную карту с ребра и верхняя половинка так и взмывала в воздух. Но, пожалуй, больше всего пользовалось успехом стрельба «в точку», то есть пуля в пулю, от чего на мишени образовывалась одна пробоина, называемая у снайперов «колодцем». Поэтому добровольных ассистентов у меня в это время всегда было достаточно. Находилось даже немало отчаянных. В Лысове один молодой человек вышел на арену и потребовал, чтобы я одним выстрелом выбил гривенник, который он тут же зажал зубами на ребро. Отказаться — укрепить его не доверие. И только ли его? И все же я колебался. Но когда услышал, как замерли зрители, и уловил в глазах не знакомца вызывающую усмешку, вскинул винтовку и, едва успев навести на цель, выстрелил… И тут же меня бросило в жар — юноша резко качнулся вперед. Я подскочил к нему и вздохнул с облегчением: крови не было. Просто мой неожиданный искуситель хотел найти монету, которая была выбита первой же пулей. Мы пожали друг другу руки. Я улыбнулся. Может быть, именно тогда я понял значение цирковой улыбки. Если артист на манеже улыбается — все в порядке. А что он при этом испытывает, про то знает только он сам, и знать этого никому другому не нужно. «Улыбка — это флаг корабля»!
Но бывали дни, когда решительных и отчаянных в публике не находилось, на этот случай я всегда договаривался с кем-нибудь из служителей цирка. В одном из цирков был у меня такой парень по имени Семен, как говорится, тридцать три раза некрасивый. Гримасы страха, которые он иногда выделывал, были так смешны, что я часто хохотал вместе со зрителями. Но тогда рука начинала дрожать и становилась неверной. Огромным усилием воли приходилось подавлять смех, чтобы довести номер до конца.
Прошло еще какое-то время, и мне начало казаться, что в моем номере мало захватывающего, скучноват он.
Я чувствовал, что снайперский номер вряд ли обеспечит мне в цирке то положение, которое хотелось занять. Ведь без здорового честолюбия нет настоящего артиста.
Эта общая неудовлетворенность, несмотря на успех, не давала покоя, все хотелось чего-то необычного. Я даже надумал отправиться в кругосветное пешее путешествие. Обратился в соответствующие организации за помощью. Из одной мне пришел такой курьезный ответ: «Ввиду того, что цель предполагаемого путешествия не имеет отношения к советской физкультуре, Высший совет физической культуры разрешить, а равно и запретить этого путешествия не может».
Пока я раздумывал над этим забавным ответом, получил заманчивое предложение. Служил в Оренбургском цирке билетером некто И. Шпякин. Но на самом-то деле никакой он не билетер, а ловитор. В данный же момент находился, как говорят в цирке, «на якоре» и ждал у моря погоды. Не было у него ни партнеров, ни аппаратуры. Присмотревшись ко мне, он предложил создать номер воздушного полета, конечно, подобрав кого-нибудь еще.
Это меня обрадовало. Ну как же! Воздушный полет! Романтика и классика цирка.
Я согласился. Быстро нашли партнеров — инструкторов физкультуры И. Судакова, С. Шпагина, А. Мячина; четвертым был хозяин обувного магазина в Оренбурге В. Галаган. Репетировали мы в цирке Кудрявцева — нам разрешили тренироваться только час в день, с шести до семи утра.