Знаменательная история скрывается за этим странным и непривычным сочетанием слов, поставленных в заголовок.
В обширной летописи российской промышленности не было, наверное, более колоритной и типической эпопеи, чем эпопея знаменитой «династии» горнозаводчиков Демидовых… Предприимчивый тульский мужик Никита Демидов Антуфьев, самородок‑умелец, искусный оружейник, волевой и энергичный человек, заложил в стремительное царствование Петра Первого в диких уральских горах фундамент гигантского частного капитала, который круто нарастал при его потомках, несмотря на их фантастическое расточительство. Нижний Тагил стал главной вотчиной некоронованных королей‑заводчиков… Трудно, пожалуй, найти в нашей истории более точный и яркий пример для пояснения известных слов «государство в государстве», чем уральские владения Демидовых в первый век их существования. Демидовы, среди которых особенно выделялся Акинфий Никитич, «казнили и миловали», содержали войско за свой счет и даже выпускали фальшивую серебряную монету в тайных, мрачных подземельях своего «замка». Колоссальные демидовские деньги могли купить кого угодно. И покупали… В ежегодных «Соображениях на потребность в деньгах», составляемых заводской конторой для хозяина, постоянно присутствовала графа «На известный Вам расход». В 1833 году на сей «расход» было отпущено, например, 27 тысяч рублей.
Первые «колена» демидовского рода, еще при Петре Первом сопричисленного к российскому дворянству, – кондовые мужики с мертвой хваткой удачливых приобретателей, сменились «коленами» последующими – несравненными «великанами» на поприще прожигания жизни. По воле судьбы на потомков основателей демидовских сокровищ прямо в их колыбели низверглась Ниагара русских рублей, и в течение всей их жизни этот могучий золотой водопад не убывал и не оскудевал.
Демидовы XIX века были кем угодно – французами, итальянцами, немцами, но только не русскими. Анатолий Демидов, к примеру, говорил почти на всех европейских языках, кроме русского. И донесения и отчеты его уральского управителя секретари Анатолия переводили для него на французский язык. Впрочем, делами своей «горнозаводской империи» Анатолий почти не занимался. Зачем? И так без малейших забот и трудов его ежегодный доход достигал двух миллионов рублей… Потомок крепостных тульских кузнецов, он женился на родной племяннице Наполеона Бонапарта, стал итальянским князем, купив этот титул вместе с великолепной виллой Сан‑Донато в предместьях Флоренции, В этом поместье новоиспеченный князь завел даже свою «армию» – три тысячи «гвардейцев», облаченных в яркие мундиры. И все это на деньги, добытые десятками тысяч крепостных, гнувших спину на уральских заводах!
Вот оттуда‑то и залетело это непривычное, итальянское название в самое сердце Урала. Во время прокладки Горнозаводской железной дороги, в пяти верстах от Нижнего Тагила и была построена станция Сан‑Донато.
В «Горном гнезде» – романе Д. Н. Мамина‑Сибиряка – один из последних «князей Сан‑Донато» был выведен в образе миллионера‑заводчика Лаптева. Писатель дал убийственно верную характеристику всей лаптевско‑демидовской «династии»:
«Просматривая семейную хронику Лаптевых, можно удивляться, какими быстрыми шагами совершалось полное вырождение ее членов под натиском чужеземной, цивилизации и собственных богатств. В Париже, Вене, Италии были понастроены Лаптевыми княжеские дворцы и виллы, где они коротали свой век в самом разлюбезном обществе всевозможного отребья столиц и европейских подонков… Эти мужицкие выродки представляли собой замечательную галерею психически больных людей, падавших жертвой наследственных пороков и развращающего влияния колоссальных богатств… Едва ли в европейской хронике, богатой проходимцами и набобами всяких национальностей, найдется такой другой пример, как подвиги семьи Лаптевых, которые заняли почетное место в скорбном листе европейских и всесветных безобразников».
Маленькая станция Сан‑Донато на железной дороге, соединяющей Пермь с Екатеринбургом, выросла в своеобразный символ вконец выродившегося и обреченного на смерть общественного строя, в символ предельного, обнаглевшего, вызывающего паразитизма «хозяев жизни».
В октябре 1917 года этот строй был низвержен. Через год штыки контрреволюционного чехословацкого корпуса снова принесли в Сан‑Донато и в Нижний Тагил старую власть. И, наверное, где‑нибудь в яснонебесной Италии последние отпрыски демидовской «династии» вновь воспрянули духом в предвкушении прежней жизни, орошенной неиссякаемой золотой рекой с истоком на уральских заводах и с устьем во флорентийских палаццо и парижских салонах.
Отойдя далеко за Каму, почти к Вятке, Красная Армия весной девятнадцатого года вновь перешла в наступление на Урал. Пройдем и мы вместе с вами этот страдный путь. Пройдем его с теми, кто пробивался здесь с боями летом 1919 года.
На Сан‑Донато и Нижний Тагил наступала Особая бригада 3‑й армии Восточного фронта…
Ядром Особой, которой командовал М. В. Васильев, псковский крестьянин и прапорщик царской армии, большевик с августа 1917 года, явились пролетарские полки, сформированные из рабочих Кизеловского промышленного района Пермской губернии. Район этот неширокой полосой вытянулся на север от станции Чусовой вдоль железнодорожной ветки. Многие угольные копи и заводы принадлежали здесь «династии» Демидовых – Сан‑Донато, и по воле символического случая через Сан‑Донато в июле 1919 года прошли бывшие наемные рабы демидовского рода. Рабочие, из которых в недавнем прошлом выжимал жизненные соки гигантский пресс демидовского капитала, с винтовками в руках прорвались через горный Урал к станции Сан‑Донато, чтобы это залетевшее из далекой Италии название снова стало лишь напоминанием о безвозвратно отошедшем прошлом, а не своеобразным символом ненавистной им действительности.
Давайте теперь перенесемся вместе с вами в июль девятнадцатого года, в Нижний Тагил с пригородной станцией Сан‑Донато. Перенесемся туда, чтобы встретить стремительно наступающие полки Особой бригады.
Сорокатысячный город деревянными избами почти со всех сторон обступил широкий пруд. Тут же, на берегу, под голой, каменистой Лисьей горой, увенчанной кирпичной сторожевой башней, поднял свои черные трубы Демидовский железоделательный завод.
Но притих и угас старинный завод, не подсвечивает красными сполохами низких ночных туч. Да и городок замер в ожидании. Белые бегут, красных еще не слышно…
Уральский писатель Алексей Петрович Бондин, коренной тагильчанин, слесарь, проработавший в цехе свыше трех десятилетий, был свидетелем этих дней, и он оставил яркое описание их в небольшом очерке, напечатанном сорок лет назад на страницах тагильской газеты «Рабочий».
Громко скрипят на пустынных и примолкнувших улицах бесконечные вереницы телег – через город тянутся обозы отступающих в Зауралье колчаковских дивизий… «Ползут, поднимая пыль по дороге, – писал А. П. Бондин, – кутаясь в ней, проходят, и на смену двигаются новые…» На телегах в беспорядке навален всякий скарб…
За телегами и по обочинам бредут белые солдаты. Вид у них потрепанный, жалкий. Кто в сапогах, кто в увесистых заморских ботинках, а кто и босиком.
«Прошли обозы, прошли солдаты, – рассказывал А. П. Бондин, – только отсталые мелкие группы появлялись. Иные бросали в пруд винтовки и уходили в город, а иные прятались в лес, откуда по утрам по одному выходили просить хлеба и опять уходили.
Улицы точно вымерли».
И вот настало утро 19 июля 1919 года.
Тагильчане высыпали на улицы. Одни радуются, другие смотрят с напряженным выжиданием и испугом. А у третьих в натянутых улыбках застыло наигранное гостеприимство. Это у тех, у которых, как говорится, рыльце в пуху. Вот один из них, седовласый и дородный, шествует навстречу красноармейским колоннам и громогласно поносит заблаговременно сбежавшую белую власть;
– Мошенники!.. Трепаная банда!..
Тагильчане ехидно улыбаются. Они‑то этого старца хорошо знают!.. Бывший купец, спекулянт, мукой торговал в голодное время. Три шкуры снимал с отчаявшихся людей за пуд муки и сокрушенно вздыхал да охал: «Эх, мало! Еще бы на один годок бог голоду дал, я бы тогда четвертными билетами стены дома оклеил!..» При колчаковской власти этот мироед выслеживал и выискивал большевиков, белой контрразведке их выдавал, а теперь встречать вышел, только серебряного подноса с караваем хлеба да солонкой не хватает.
Над головами рабочей демонстрации колыхались красные флаги. Над головами обывателей плывут, степенно покачиваясь, иконы и хоругви. На одной улице гремит:
Смело, товарищи, в ногу!..
А на другой тянут недружными голосами:
Величит душа моя
И наполнится духом.
И вот они, наконец, красноармейцы!.. Запыленные, загорелые, бодрые. Поблескивают штыки под жарким июльским солнцем. «Серые колонны, подкрашенные красными пятнами знамен…» Полки Особой бригады, прошедшие за несколько дней через горный Урал.
Тяжел и долог был их путь сюда, в сердцевину Уральских гор. Он начался за сотни верст, с верховьев Вятки, где на рассвете 11 мая 1919 года Особая бригада взяла первый рубеж – Залазнинский завод. А потом два месяца непрерывных наступательных боев и походов со средним продвижением до 70 верст в сутки. И едкая пыль июльских дней была, наверное, на этом пути не самым тяжким испытанием… Сергей Николаевич Удников, помощник командира Кизеловского полка, писал позднее в воспоминаниях о том, как там, на Вятке, между Омутинским и Залазнинским заводами, был сделан бригадой первый шаг на пути к станции Сан‑Донато:
«Стояла весенняя распутица. Кругом бездорожье. К тому же между этими заводами прямой дороги вообще не было, и рабочие Омутинска дали нам проводников, чтобы тропинками выйти к Залазнинскому заводу. Местами пришлось брести по грудь в ледяной воде, но никого это не останавливало».
Ледяные «ванны» для многих красноармейцев были делом вполне привычным. Связист бригады Константин Алексеевич Морзо‑Морозов, который живет ныне в Перми, хорошо помнит ту весну.
Разлив речки Чепцы прервал связь бригады со штабом 3‑й армии. Обходного пути, как ни искали, не нашли. Оставался один выход: перебросить полевой кабель через шестиверстную ширь половодья. Провод решили подвесить на шестах, укрепленных на плотиках, и на вершинах затопленных деревьев… Двое суток связисты под командой Сергея Незнамова и Константина Язева работали в снеговой воде и по пояс и по горло. Но связь была установлена. И по этому проводу из армейского штаба вскоре пришел приказ наступать, наступать на Каму, на Пермь, на горный Урал.
Вместе с полками Кизеловским и Верхнекамским – полками, состоявшими в основном из русских рабочих и крестьян, – под знаменем Особой бригады сражался и 21‑й Мусульманский полк… Конечно, это название отражало не религиозную, а национальную особенность: полк был сформирован из прикамских татар. В его ротах воевал коми‑пермяк Павел Кашин.
Как‑то раз ночью Павел исчез невесть куда. Через шесть суток он предстал перед командиром полка целым и невредимым и передал ему секретные штабные бумаги колчаковского корпуса. Кашин пробрался в тыл к белым, убил офицера и в его форме заявился в штаб корпуса, где ему и вручили важные бумаги.
…А вот проходит мимо нас по нижнетагильской улице конный отряд разведчиков. Среди них любимец бригады Павел Саранин – лихой, отчаянный кавалерист. Он творил дела, казалось бы, совсем невероятные.
Деревня занята белыми. Павел в одиночку пробирается к ней и потом вихрем проносится по главной улице, мимо растерявшихся, остолбеневших колчаковцев. Пока белые успевают сообразить, в чем дело, и вскинуть винтовки и пистолеты, всадник уже скрывается из виду, успев, однако, заприметить на лету все, что интересовало командиров.
Когда красноармейцы хотели внезапным налетом ворваться в село, захваченное колчаковцами, они часто посылали вперед Саранина. Разведчик, переодевшись в крестьянское платье, медленно подъезжал к белой заставе. Солдаты останавливали его – кто да откуда?.. Вдруг «крестьянский парень» выхватывал оружие, и оторопевшие, ошеломленные солдаты поднимали руки кверху. А товарищи‑красноармейцы тут уже, разумеется, не зевали!
Многие не дошли до Урала. Мученическую смерть принял под селом Архангельским в Коми‑Пермяцком округе неизвестный красноармеец‑связной Кизеловского полка (С. Н. Удников, рассказавший об этой трагедии, не установил, к сожалению, его фамилии). Колчаковцы долго пытали пленного, отрезали уши, выкололи глаза, вырезали звезды на спине и на груди. А потом сорвали последние одежды, привязали к дереву и обливали водой на трескучем морозе до тех пор, пока человек не превратился в ледяной столб, на который палачи повесили кусок фанеры:
«Всех красноармейцев, взятых с оружием в руках, ждет то же самое. Красноармейцы, приходите к нам добровольно – и будете отпущены домой».
Но «добровольцев» они так и не дождались.
Уже на подступах к Уралу, в западном Прикамье, в селе Богородском Верхнекамский полк был врасплох застигнут на привале неожиданным кавалерийским налетом белых. Пулеметчик Эдуард Рик залег под обрывом у самой речки и срезал огнем наседавших казаков. Когда отстучала последняя лента, он поднял пулемет над головой и бросил его в речную глубину. И в это мгновение его грудь пронзило несколько казачьих пик…
В походных колоннах Особой бригады, которые в тот день, 19 июля 1919 года, двигались мимо скромных строений самой обычной российской железнодорожной станции с громким иноземным названием, мы увидели бы красноармейцев с черными лентами над щербатыми козырьками их выгоревших и пропыленных добела, потрепанных и обвислых армейских фуражек. Да, с черными лентами… Мимо нас шла 9‑я рота 22‑го Кизеловского полка во главе со своим неизменным командиром, уральским рабочим и балтийским моряком Афанасием Назукиным.
История этих необычных лент интересна и очень характерна для той эпохи.
В Перми я разыскал двух бойцов партизанского отряда «Черных орлов», из которого сформировалась впоследствии 9‑я рота Кизеловского полка, – Григория Федоровича Давыдова и Ивана Петровича Беляева. Они‑то и рассказали мне о «Черных орлах».
Еще на исходе восемнадцатого года два небольших чекистских отряда, созданных рабочими Усолья и Пожвы, слились в один крупный отряд. Командиром его стал большевик Афанасий Назукин. Здесь были и двенадцатилетние ребята, винтовки которых, лихо закинутые за плечо, бороздили снег прикладами, и шестидесятилетние старики. Одеты были кто во что мог, большинство ходило в лаптях. Ни военной формы, конечно, ни военного знамени…
Начали со знамени. В январе девятнадцатого года в селе Тилино Коми‑Пермяцкого округа Назукин увидел у одной из крестьянок большой кусок черного сатина, который она, кажется, припасла себе на новую, праздничную юбку, и упросил ее продать материал. Без знамени воевать нельзя было, а в тех захолустных, таежных местах красной ткани партизаны так и на нашли.
Из сатина выкроили флаг размером два на полтора аршина, отгладили, нашили буквы из белого коленкора: «Смерть врагам Советов» и «Мы их победим». А из оставшейся ткани нарезали ленточки на шапки.
Вот так и появился в прикамских лесах красный партизанский отряд «Черных орлов».
«Черные орлы» почти поголовно были большевиками. Там, в отряде, вступил в Коммунистическую партию и Иван Петрович Беляев. В его личном архиве сохранился редкий документ той эпохи – временный, самодельный партбилет.
Небольшой листок бумаги. В левом верхнем углу – штамп:
«Пожевский Комитет Соц. Демок, Раб. Партии
Большевиков
15 июля 1918 года
№ 184.
Пожва, Соликамск, у. Пермск».
В левом нижнем углу круглая печать, такая же вылинявшая, еле заметная, как и штамп: «Пожевский комитет большевиков» и «С‑Д.Р.П.».
Вот и весь билет… Когда Ивана Беляева на общем собрании приняли в партию, между штампом и круглой печатью вписали его фамилию, имя, отчество и – «членский вступительный взнос 1 руб. внесен». А на обороте столбиком: «июнь», «июль», «август», «сентябрь»… Уплата взносов…
29 января 1919 года в бою под селом Архангельским в бумажник, где, сложенный вчетверо, лежал этот листок, ударила белая пуля. Билет был пробит. Счастливая случайность уберегла Ивана Петровича от тяжелого ранения, а то и – кто знает? – от гибели. В том же бумажнике лежал увесистый и широкий екатерининский пятак, которым из‑за денежной неразберихи тех дней пользовались как разменной монетой.
…Недолог был отдых Особой бригады в Нижнем Тагиле и на станции Сан‑Донато. И снова в путь, по пятам отступающей «Колчаковии», в Зауралье, в Сибирь. Долгий путь, гордый путь… Вскоре после освобождения Урала Особая бригада послужила ядром для вновь сформированной 51‑й стрелковой дивизии Василия Блюхера, той легендарной дивизии, которая в 3‑ю годовщину Октябрьской революции штурмовала перекопские укрепления Врангеля. Два «родных брата‑близнеца» – Кизеловский и Верхнекамский полки, получившие при создании 51‑й новые Номера – 452‑й и 453‑й, – прорывали знаменитый Турецкий вал. Героизм кизеловцев был отмечен в рапорте В. К. Блюхера Реввоенсовету Южного фронта. «452‑й стрелковый полк, – писал начдив, – лучший полк дивизии, за время своего существования не знал поражений…» А верхнекамцы были награждены Красным знаменем Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.
Закончилась гражданская война, и бывшие уральские рабочие вернулись в родные края. Как новые и отныне вовек не сменяемые хозяева взяли они в свои руки бывшие владения российских заводчиков Демидовых – «князей Сан‑Донато». И своеобразным напоминанием обо всех этих событиях стоит и сейчас неподалеку от Нижнего Тагила небольшая железнодорожная станция со странным и непривычным названием – Сан‑Донато.
Зоя СМИРНОВА‑МЕДВЕДЕВА
НЕОЖИДАННЫЙ РЕЙД
ГЛАВА I. Об этом не забывают
Госпиталь жил размеренной и в то же время нервной, напряженной жизнью. В точно установленное время врачи совершали обход, санитарки раздавали завтраки, обеды и ужины, сестры разносили термометры, лекарства… И существовало наряду с этим особое время у каждого выздоравливающего – время воспоминаний, тяжелых раздумий, которое хотелось подхлестнуть будто ленивую лошадь, – скорее, скорее выздороветь и снова стать в строй.
Но об этом я мечтала тогда как о несбыточном.
Я была слепа. «Проникающее осколочное ранение в верхнюю долю правого глаза». Потом осложнение на левый и почти полная безнадежность увидеть свет.
Никогда прежде действительность не распадалась для меня на такое бессчетное количество звуков и запахов. Никогда раньше не были так обостренно чуткими обоняние и слух. Никогда до этого лишь по одной, выхваченной из сплошной черноты примете воображение не воссоздавало таких ярких, выпуклых, рельефных картин прошлого и происходящего.
И не то чтобы я была склонна к преувеличенному сочувствию самой себе, нет. С ранних лет не очень избалованная жизнью, я попала на фронт в девятнадцать и сразу полной мерой хлебнула солдатской судьбы. Не только сознание, все мое тело помнило и лихорадочную тряску рукояток брызжущего огнем «максима» и неподатливую жесткость земли, в которую так трудно вдавиться, когда визжат над тобой рваные клочья металла. В общем из полудетства мне пришлось шагнуть в такую зрелость, какой в другую пору хватило бы на‑десяток мужчин.
Но мысль о том, что, быть может, навсегда мир отделен от меня сплошной чернотой, была непереносима. Я жила воспоминаниями и надеждами, что кошмарная тьма разорвется и тогда я перестану жить прошлым, а опять буду солдатом. Наверное, неплохим. У меня был опыт. Я приняла боевое крещение под Одессой, дважды с моими товарищами отбрасывали штурмовые части фашистов под Севастополем. В общем я умела воевать. И могла упрекнуть себя только за тот, последний бой. Ведь для солдата важно не только отбросить, разбить противника, но и сберечь себя для других боев. Стоять насмерть – не значит искать гибели, а уничтожать врага, пока бьется сердце и глаза видят землю…
Командир нашего пулеметного взвода Морозов вскочил в дот, тяжело дыша, и, почесывая свой – бритый затылок, сказал:
– Похоже, всерьез.
Артподготовка была очень жестокой. Отдельных взрывов не было слышно. Над передовой стоял сплошной оглушающий грохот. Дот покачивался из стороны в сторону. Дважды крупнокалиберные снаряды рвались так близко, что пулемет сбрасывало на пол. Казалось, сама земля билась в лихорадочном ознобе. В доте стало невыносимо душно – и от жары и от тошнотворного духа взрывчатки.
Оглушенная и безразличная к новым, еще более сильным разрывам, качавшим дот, как лодку, я стояла у амбразуры. Артналет мог закончиться каждую минуту, а фашисты уже научились заранее подходить поближе, прикрываясь своим огнем. Но ничего, кроме кромешного ада огня, черного дыма и вздыбленной земли, я не видела.
– Смотрите у меня! – услышала я над ухом голос Морозова. – Чтоб ни одна сволочь к доту не подошла! Я в другие расчеты наведаюсь.
Мне захотелось остановить Морозова, но он быстро вышел.
«Действительно, – подумала я, – действительно, ведь есть, кроме нашего, еще дзоты. Дзоты, а не доты, где гораздо опаснее!»
Словно угадав мои мысли, Самарский крикнул:
– Не волнуйся, справимся!
Я кивнула. Мы с ним вместе воевали еще под Одессой и понимали друг друга с полуслова.
– Живы? – послышался от входа в дом странный в этаком грохоте женский голос. Это была санинструктор Оля Ткаченко. Она вместе с мужем, политруком, служила в одной роте. – Раненых нет?
– Здесь нет, – ответил Самарский.
Не удержавшись, я спросила:
– А вообще много раненых?
Оля только рукой махнула. Она первый раз была под таким обстрелом, но держалась молодцом.
Тут в дот заглянул Ткаченко.
– Чего ходишь? Обещал же не рисковать! – сердито сказала Оля мужу.
– Ты тоже обещала, – добродушно отозвался политрук.
– Меня раненые ждут.
– А меня здоровые. Это поважнее.
Они улыбнулись друг другу. И ушли. Бой распадался на множество отдельных эпизодов.
Заканчивая перевязку двадцатого по счету раненого, Ткаченко попросила двух его соседей по окопу помочь ей отвести раненого в укрытие. Так тот ее и слушать не хотел.
– Не трепи свои и мои нервы. Стоять могу – значит, баста.
– Надо эвакуировать тебя.
Сверху сыпались комья каменистой земли, и было очень душно.
– Покурить бы… – сказал вдруг раненый.
Оля достала из санитарной сумки папиросу.
– Настоящая! – воскликнул раненый, принимая подарок. – Эй, товарищи, кому дать затянуться, пока фрицев поблизости нет?
Никто из соседей по траншее не отказался.
Оля ушла. Но покурить в свое удовольствие никому не пришлось. Едва Ткаченко зашла за выступ, как позади прямо в траншею с воем врезалось шесть мин. Оля бросилась обратно и едва не наступила на валявшуюся отдельно руку с дымящейся еще папиросой. На этом участке траншеи в живых никого не осталось.
Час спустя артиллерийско‑минометная подготовка стала заметно затихать. Сквозь разреженный грохот стали отчетливо слышаться разрывы тяжелых дальнобойных снарядов. Потом появились как бы «просветы» в общем гуле.
Наконец, наступило затишье.
Но тишины не ощущалось. Голова гудела и трещала, в ушах стоял звон, и, когда я поднялась, шагнула, все вокруг плыло и раскачивалось. Тело казалось онемевшим.
В знойном воздухе, насыщенном пороховой гарью, медленно оседала густая пыль.
Стало хорошо видно солнце.
Потом голубое небо.
Осунувшийся и поэтому выглядевший еще старше, Морозов в который раз заглянул в дот и снова вышел, сжимая в руках автомат. Высунувшись на поверхность, он оглядел подступы к рубежам взвода. От деревьев остались расщепленные, обугленные пни. Трава выгорела дотла. Дымились неостывшие воронки. Никакой маскировки на позициях не осталось.
Но вражеской пехоты еще не было.
Тогда в жуткой тишине послышался далекий гул. Летели самолеты.
– Только вас, проклятых, и не хватало, – пробурчал Морозов и стал свертывать самокрутку, немного торопливо, чтобы покурить до бомбежки. А увидев вышедшего из укрытия бойца Курбатова, хрипло Крикнул: – Воздух!
– Воздух! Воздух! – подхватили наблюдатели.
Задрав голову с зажатой в зубах самокруткой, Морозов смотрел на стремительно приближающиеся черные точки, которые вскоре превратились в черточки. Потом стал вслух считать самолеты. Досчитав до шестидесяти, Морозов вынул изо рта погасшую папироску, сплюнул:
– Не все ли равно, сколько их? – Помолчал. – Мы же знали, что они прилетят. И что стрелять по ним будем и прятаться от осколков. А от прямого попадания бомбы укрытия на передовой нет. Это тоже все давно знают.
Открыли огонь чудом уцелевшие зенитки.
Но «юнкерсы» пролетели высоко.
– Ну вот, пронесло… – облегченно вздохнул Курбатов, обернувшись к стоявшей рядом Ткаченко.
– И ты обрадовался? – посмотрела прямо в глаза Курчатову Оля и, кивнув в сторону города, спросила: – А что там будет?
Курбатов не ответил.
– Воздух! Воздух! – снова закричали наблюдатели.
Самолеты приближались к рубежу со стороны солнца, и их трудно было увидеть и сосчитать. Курбатов долго смотрел в белесое небо.
– Эти гады, пожалуй, нас не обойдут, – и поправил каску.
Около полусотни «юнкерсов» закручивали в вышине свое «чертово колесо», карусель, чтобы не мешать друг другу при бомбометании.
И один, за другим, стали входить в пике.
От бомбовых ударов, казалось, взвыла в страхе сама земля.
А воющая, бьющая по‑земле, будто по наковальне, смерть продолжала падать с неба.
Но надо было найти в себе силы, выйти в открытый окоп и бороться: стрелять, стрелять в то и в тех, кто сеет этот ужас, и люди вышли.
– Два самолета! – закричал Курбатов и схватил за плечо Морозова. – Прямо на нас! Два самолета!
Младший лейтенант склонился над противотанковым ружьем, готовя его к стрельбе.
– Чего кричишь? – ответил он ровно. – Ты что, думаешь, не вижу? Лучше стань за пулемет – упреждение три – три с половиной корпуса. И не кричи.
Бомбы долбанули землю рядом с траншеей.
Сидя, прижавшись к стенке траншеи, Курбатов держал руками дрожащие колени.
– Что, трясутся? – спросила его Ткаченко.
– Ох, трясутся! – сглотнув, ответил Курбатов. – Сейчас справлюсь…
Отложив в сторону набитые патронами магазины трофейного пулемета, Курбатов все же заставил себя встать. Он подошел к нише, вытащил оттуда полузасыпанный пулемет, продул ствол, обтер его маленьким женским платочком‑подарком и изготовился к стрельбе, поставив «ручник» прямо на бруствер. Укрыться было негде, и, конечно, фашистские летчики отлично видели все боевое расположение нашего переднего края. Первая волна «юнкерсов», отбомбившись, поливала траншеи из пулеметов. Им отвечали с земли ружейно‑пулеметным огнем.
Морозов уже давно изучил повадки воздушных стервятников. И когда один выходил из пике, всадил бронебойный патрон в брюхо бомбардировщику. «Юнкере» закачался, как подстреленная птица, и, не набрав высоты, рухнул за вражескими траншеями.
Бойцы кричали и смеялись от радости. Но новый налет заставил их снова взяться за оружие. Второй самолет, уже в воздухе объятый пламенем, врезался в землю рядом с воронкой от бомбы, которую только что сбросил. Над воронкой еще не успела развеяться пыль.
И наконец, третий самолет, подбитый дружным огнем морозовцев, свалился, взорвавшись на собственных бомбах.
Как ни жесток и страшен был налет, но окончился и он. Мы, несмотря на потери, готовились встретить гитлеровскую пехоту.
– Идут!
– Пошли!
Я приникла к амбразуре.
Гитлеровцы пошли в атаку.
Сначала они двигались короткими перебежками.
Мы молчали.
Фашисты осмелели.
Я смотрела на изуродованный воронками клочок земли перед дотом. Смотрела и не узнавала его и не могла отыскать взглядом ни единого чуть приметного бугорка земли – ни одной мины, на которые мы тоже немного надеялись. Тогда я поняла, почему часто вместе с разрывом вражеского снаряда слышался как бы второй взрыв. Мины детонировали. Все пространство перед нашим рубежом оказалось разминированным.