Сорок второй год, канун великой битвы на Волге, ставшей началом конца гитлеровского рейха. Уже разбита под Москвой группа армий «Центр», уже в Сибири и на Урале в невиданных масштабах куется оружие Победы, уже складывается новая стратегия разгрома фашизма.
Но враг еще силен и нахрапист, он еще не осознал приближающегося проигрыша, он рвется и рвется вперед, ошалело, как зарвавшийся игрок, и кое‑где прорывается. И тогда порой происходит неожиданное.
Вместе с командой выписанных из госпиталя и направлявшихся на отдых бойцов я следовала по направлению к Бийску. И вдруг мы оказались в тылу фашистских частей.
Не во всем из того, о чем пойдет мой дальнейший рассказ, я сама лично принимала участие. Но несколько необычное положение полуслепого разведчика вдруг сложившейся рейдовой группы настолько усилило работу воображения, такими содержательными и красноречивыми сделало любые детали, что я как бы одновременно была в нескольких местах, воспринимала события глазами сразу нескольких людей.
…Они бежали к роще. Неровными, лихорадочными скачками, тяжело топоча сапогами, хрипло дыша: в госпитале отвыкли бегать. Позади отрывисто взвизгивали пули. Ложбина скрадывала расстояние, а гитлеровский пулеметчик‑танкист был, видно, не очень опытен – суматошные, длинные очереди шли в недолет.
Они уходили от врага. Уходили без единого выстрела. Но если б кто‑нибудь в эти мгновения вгляделся в лицо старшего лейтенанта Самусева, длинными перебежками поднимавшегося вверх по склону, его бы поразило выражение дерзкого, лихого веселья, в общем‑то мало уместного в подобной ситуации. Самусев заставлял себя держаться позади редкой цепи, хотя быстрые легкие фонтанчики пыли, вспыхивавшие среди пожелтевшей травы, подстегивали, заставляли бежать изо всех сил. Именно сейчас, в эти секунды бегства, бегства не панического, а заранее запланированного, Самусев до конца ощутил себя командиром. Командиром, чей план, расчет, боевая хитрость оказались более совершенными, чем у врага.
Госпитальная команда под его началом неожиданно оказалась в тылу вражеских войск, прорвавшихся к Кавказу. Наткнувшись на мотоколонну фашистов, безоружные солдаты разделились на две группы и ушли под прикрытие степных лесополос. Впрочем, безоружные – не совсем точно; у Самусева и Нечипоренко, командира второй группы, летчика, списанного в пехоту по ранению, было по нагану и по шесть‑восемь патронов. Самусев и Нечипоренко и возглавили группы. Впрочем, о судьбе бойцов, ушедших с Нечипоренко, да и его самого я узнала несколько позже.
Часа через три, продвигаясь по полосе, группа Самусева вышла к глубокой и широкой балке. На противоположном ее склоне раскинулись сады, белые мазанки, длинные приземистые строения колхозной фермы. Залегли на опушке, ничем не выдавая своего присутствия. Володя Заря, известный севастопольский снайпер, вытащив из тощего «сидора» свою драгоценную оптику, стал планомерно, по квадратам изучать раскинувшийся перед ним буколический пейзаж.
Минут через пятнадцать сержант обнаружил у околицы темные громады двух танков. Они смутно просматривались сквозь ячею камуфляжной сети, небрежно закиданной серой соломой. Танки были замаскированы между двумя скирдами. В стороне, там, где плетень вплотную подступал к пыльному шляху, глаза снайпера углядели поднятые, будто оглобли двуколки, тоненькие стволы двух зениток.
Неширокая речушка, змеившаяся по дну заболоченной ложбины, густо поросла камышом.
Но кто в станице – наши или фашисты, – узнать не удалось.
– Так, понятно, очень даже ясно. Попробуем, обязательно попробуем, – негромко приговаривал Самусев, лежа рядом с сержантом и осматривая замеченные объекты через оптический прицел. – До ночи с разведкой ждать не будем. Риска здесь большого нет, – заключил он. – От полосы до фермы километра полтора, до речушки – метров пятьсот. Танки через болото не полезут. Половина останется в лесу; я с отделением пойду к болоту. Скрываться не станем, наоборот, гимнастерки прикажу снять, рубахи скорее заметят. У воды остановимся, будто засомневались, и обратно к полосе. Если наши – себя окажут, а немцы увидят, что уходит добыча, не выдержат. Склон, правда, крутоват, зато сухой, преодолеем секунд за сорок‑пятьдесят. Не успеют фашисты пристреляться. А преследовать они нас не скоро соберутся. Уйдем.
– Может, не стоит сейчас себя обнаруживать, товарищ старший лейтенант? Дотемна подождем, а там к первой хате и сориентируемся, – засомневался Заря.
– Время дорого. К ночи мы еще десяток километров пройдем. Лесополоса‑то к самому горизонту уходит. Может, там уже точно свои.
Напарник сержанта Зари, кряжистый, крепко сбитый сибиряк со смешной и вкусной фамилией – Пельменных – дополнил план небольшой, но существенной деталью.
– Когда тронемся, махорочку‑то порастрясти придется, потереть да потрясти. Насчет собачек‑то – непонятно. Овчарку с лайкой, конечно, не сравнить, однако и они нюхом головасты…
Так и сделали. Разведка маневром удалась полностью. Потерь не было. Одного пуля царапнула по боку, другому осколок резанул мякоть руки. За точное выяснение обстановки это была не такая уж большая плата.
Трудно сказать, сколько группа прошла в тот день. Во всяком случае, много, так много, что к вечеру я совсем перестала видеть. Я брела, придерживаясь за брезентовый ремень Машиной санитарной сумки, ориентируясь на легкий звук ее шагов, и ощущала только одно – в тяжелой, будто дробью заполненной, голове колотят в виски острые молотки пульса.
Наконец двигавшийся впереди колонны Пельменных сообщил, что полоса обрывается у оврага. С той стороны доносится собачий брех и тянет дымком. Я бессильно опустилась на землю, не видя сумки, которую Маша пыталась подложить мне под голову. Услышав рядом голос Самусева, я поймала подругу за руку, зашептала горячо, как в лихорадке:
– Слышишь, молчи про мои глаза. – С трудом выпрямившись, села, поправила волосы, с деланным оживлением пригласила: – Присаживайтесь, товарищ старший лейтенант. И разрешите нам не приветствовать вас по уставу. Лучше расскажите, как наши дела.
Самусев присел. Пошуршав газетой, оторвал клочок, свернул самокрутку. Мягко шорохнуло по кремню колесико зажигалки, остро‑щекочуще запахло листовым абхазским самосадом.
– А демаскировать нас не опасаетесь? – старалась направить беседу в «зрячее» русло. И наверняка бы выдала себя, не будь Самусев озабочен другим.
– Я под плащом, – машинально отозвался он. – А что до планов… Они как у той одесской гадалки – она всех от казенного дома упреждала, а потом сама уселась за мошенничество. Послал разведку, Пельменных с ними ушел, думаю, с охотником беды не случится. Придут, доложат, тогда и соображать будем. А вообще‑то у меня на вас большие виды.
– И какие же? – настороженно спросила Иванова.
– Пока оружия не добудем, придется вам быть нашими поводырями. Платье гражданское где‑нибудь прикупим, деньги у меня есть. Будете как подружки от околицы к околице ходить. Хлопцы наши все по‑госпитальному, под нулевку острижены. Их любой патруль опознает. А вы под сочинским солнцем загорели, сойдете за казачек.
– Поводырями? И без оружия? Да знаете ли вы, дорогой товарищ старший лейтенант… – неожиданно грубым голосом начала Иванова и охнула от моего щипка.
– Помолчи, Машенька, помолчи, милая. Вы не удивляйтесь, товарищ старший лейтенант, что я ее прерываю. Мы с ней всегдашние спорщицы. А идея‑то отличная. Я в самодеятельности неплоха, говорят, была. Денек потренируюсь, сумею слепую сыграть, а Маша мне поводырем будет. Ведь правда, Машенька?
– П‑правда, – после недолгой паузы подтвердила Иванова и, не удержавшись, съязвила: – Лихой будет отряд! Разведка слепая, бойцы безоружные. Повоюем.
– Ну, вот что! – Самусев резко поднялся. – Разговоров этих я не слышал. Не было их! Понятно?
– Ну конечно же, понятно, – ровно и спокойно подтвердила я. – К делу Машина шутка отношения не имеет. Она ведь такая – за словом в карман не полезет, но и под огнем не тушуется.
– Мы еще поговорим об этом.
И ушел, чуть похрустывая сухими ветками.
Ночь прошла в общем спокойно.
Пельменных приволок полфляги молока, заботливо, чтоб не насветила часовому, обернув ее плащ‑палаткой. Напарник его, веселый, разбитной парнишка, ремесленник из бывших беспризорных, умудрился стянуть с армейской фуры мешок с тремя буханками ослепительно белого и, как резина, безвкусного немецкого хлеба. А вот новости, которые они принесли, были невеселыми.
В окрестных, станицах, да и на многих хуторах уже обосновались вражеские гарнизоны. Не крупные, но хорошо вооруженные – с пулеметами, минометами, кое‑где и с броневиками.
В хуторе, около которого расположились бойцы Самусева, гарнизон был сильный. Здесь базировался какой‑то тщательно охраняемый склад, а кроме того, в бригадной конюшне и на фермах фашисты с «черепами да дрючками на петличках» устроили нечто вроде тюрьмы. Сюда к вечеру пригоняли партии военнопленных, чтобы охранники имели возможность комфортабельно провести ночлег. В конвой входило обычно пятнадцать‑двадцать солдат, обязательно с ручными пулеметами. Танкисты на хуторе оказались случайно, что‑то чинили, а вот теперь третьи уж сутки пьянствуют.
Военный совет старшего лейтенанта и двух сержантов длился недолго. Решено было уходить полосами, от леска к леску. Нам с Машей днем намечать рубежи, всем двигаться ночью. Но прежде всего следовало добыть оружие. Поразмыслив, решили – оседлать дорогу вдали от селений, захватить мотоциклиста или одинокую офицерскую машину. В руках Володи Зари наган был надежным оружием – еще в стрелковой школе снайпер на спор с десяти шагов перебивал пистолетной пулей «беломорину». А один уничтоженный мотопатруль – это худо‑бедно два автомата, а то еще и «ручник».
Несколько часов спустя километрах в трех от хутора группа затаилась в засаде у дороги. Но события приняли неожиданный оборот. Сначала по тракту в сопровождении девяти мотоциклов пропылила тяжело груженная автоколонна. Потом пестро размалеванный, длинномордый и угловатый броневик. А еще через полчаса запыхавшийся от быстрого бега связной бросился под куст, где расположил свой КП Самусев, и прерывающимся голосом доложил:
– Пленных ведут. С полсотни, наверное. Все в бинтах да кровище. Один – видно, невмоготу стало – присел на обочину, так его сразу порешили.
– А фрицев сколько?
– Солдат с десяток, унтер да офицер верховой. И еще фура груженая, ездовой вроде бы без оружия.
– Ясно… – протянул Самусев. – Давай обратно и смотри в оба. Сигналы – как условились. Техника покажется – вороном, пехота – кукушкой.
– Слушаюсь.
– Ну, что будем делать, сержанты? – обратился Самусев к Володе Заре и Пельменных.
– Выручить бы надо, – степенно заметил Пельменных. – Ребят, видно, недаром не в тыл, а к фронту ведут. Гнусность какую‑то фриц задумал. Помните, как на Мекензиевых, в Севастополе, эсэсовцы свои атаки пленными прикрывали?
– Как не помнить, – сквозь стиснутые зубы процедил Самусев. – Только учтите. Стрельба поднимется, шум – всем конец. Сюда от хутора танкам минут пятнадцать ходу. Действовать будем по формуле. Слышал от морячков‑десантников такую. Песком в глаза, сапогом в живот, глотки рвать руками. Пленные помогут. В общем, если не дадим опомниться – сомнем. Бери, сержант, половину людей и быстро на ту сторону.
– Ну‑ко… – сузив глаза, Пельменных проверил, легко ли выходит из чехла его старый охотничий нож с деревянной ручкой, и, пригнувшись, неслышной походкой таежника нырнул в кусты.
Колонна пленных приблизилась к полосе, наискось пересекавшей дорогу. Фельдфебель, начальник конвоя (офицер, как мы узнали позже по документам, к охране не имел отношения), видно, знал свое дело. У опушки он перестроил колонну, сбил ее в плотную, компактную массу. Автоматчики отошли к обочинам, держа пленных на прицеле. Фельдфебель поступал логично – в открытом поле беглец был бы немедленно расстрелян, а здесь к самой дороге подступали густые кусты. Но нам это было на руку.
Ехавший верхом обер‑лейтенант расстегнул кобуру «вальтера», жестом поманил к себе шагавшего в центре колонны пленного в командирской гимнастерке, что‑то спросил его по‑немецки.
И тут из леса на дорогу вырвались два десятка безоружных, но страшных своей яростью бойцов.
Обрываемой струной взлетел над дорогой пронзительно‑звонкий выкрик Самусева: «Батальо‑он!» – но эта мальчишеская хитрость пропала зря. Встречная реакция пленных оказалась молниеносной. Они будто ждали освободителей. Четкий строй конвойных был смят. На каждого охранника набросилось по четыре, по шесть, по восемь бойцов. Они схватились насмерть.
Стремительно метнулся к обер‑лейтенанту шедший рядом с ним пленный командир. Он вцепился обеими руками в лаковый поясной ремень, рванул. Заваливаясь на правое стремя, офицер вырвал из кобуры тяжелый «вальтер». Двойным ударом – локтем в лицо, рукояткой пистолета по голове наотмашь – ударил нападавшего, вздыбил кобылу, но было уже поздно.
Негромкий щелчок нагана Зари – и лошадь тяжело рухнула, но, падая, обер‑лейтенант успел трижды нажать на спуск. Трое из навалившихся на офицера, и в их числе Пельменных, легли под пулями.
Володя Заря, еще в Севастополе подружившийся с моряками‑десантниками, старательно разучивал с ними приемы рукопашного боя. Он в два скачка настиг охранника, перехватил ствол «шмайссера», рванул на себя и в сторону, сильно и точно ударил коленом. Гитлеровец сложился, как перочинный нож.
Набегавшего второго конвоира Заря, не разворачивая выхваченного автомата, встретил резким тычком затыльника в переносицу. Разом ослепшего фашиста он отбросил в смертельные объятия пленных.
Не прошло и минуты, как на дороге не осталось ни одного живого фашиста. Короткая команда Самусева прервала объятия, бессвязные слова благодарности:
– Немедленно в лес! Очистить дорогу! Чтоб ни единого следочка не осталось!
Собрались в глубине лесополосы, шагах в ста от тракта. Подсчет трофеев занял немало времени. Помимо оружия, снятого с перебитых охранников, в бричке оказалось несколько коробок с автоматными обоймами, ракетница с патронами к ней, десятка три гранат, сухой паек конвоиров, две канистры отличной питьевой воды.
Мы с Машей хлопотали около раненых, обмывая, накладывая и меняя повязки. Пленный командир оказался комиссаром батальона. Приложив к разбитой макушке мокрый платок, он присел с Самусевым под раскидистой алычой.
Коротко обрисовав положение на этом участке фронта, познакомив с историей группы пленных, батальонный поднял глаза на Самусева.
– Вопросы есть?
– Вместе будем прорываться, товарищ комиссар?
– Оно хорошо бы, – комиссар отмахнулся от овода, норовившего умоститься на рассеченную бровь. – Да только раненых у нас много. Быстрого темпа не выдержим. Думаю иначе. Отберем сейчас из наших кто покрепче, нарядим во фрицевское. Дисциплина у них слава богу, службу знают. При офицере, если кто и обратится, так только к старшему. А я у «заклятых друзей» два года в торгпредстве проработал. Любопытного отбрею, как ганноверский унтер. Два десятка автоматов, конечно, не один. Только пока мы друг другу не в помощь. Вы, кстати, тоже немецкую форму захватите. Сгодится. – И, тяжело поднявшись, комиссар начал стягивать гимнастерку.
Час спустя на дороге, где осевшая пыль уже прикрыла красно‑бурые потеки, вновь выстраивались «пленные». У троих – в центре, в хвосте и в голове колонны – под шинелями и драными плащ‑палатками были спрятаны автоматы. На повозке рядом с комиссаром, надевшим форму обер‑лейтенанта, сидели два ездовых – лучшие гранатометчики. Восемь тщательно выбритых, отмывшихся «конвойных» окружали с виду по‑прежнему жалкий, но теперь уже не беспомощный строй «военнопленных».
На прощанье комиссар крепко обнял Самусева, сунул ему в карман впопыхах написанную записку.
– У вас шансов больше, дойдешь – передашь по начальству. Ну, будь! Не рискуй безоглядно, а вот так. По‑умному. Чтобы мы их, а не они нас. И еще – сумку обер‑лейтенанта, этого, что меня допрашивал, тебе оставляю. Крепко береги. Я полистал – бумажки там стоящие. Покойник из абвера был. Давай. – И, круто развернув Самусева, дружески подтолкнул его.
Колонна тронулась.
Через полчаса и мы покинули место недолгого привала. Первая после госпиталя победа была одержана.
Спустя три часа остановились на отдых. Продвигаться стало опасно – лесополоса разреживалась около небольшого хутора. Поразмыслив, Самусев отвел группу обратно в глубь леска, а сам с Зарей и Машей ползком выбрался на опушку. Отдаленный, ленивый перебрех хуторских псов успокаивал. В занятых оккупантами селениях Шарики и Бобики быстро усваивали необходимые нормы поведения, втихую прятались по задворкам. И все же Самусев решил не рисковать.
– Вот что, Маша. Пойди возьми пару нижних рубах, рукава обрежь, сметай хоть наспех какую‑то юбчонку. Платок, майку вместо гимнастерки, охапку хвороста. Мы пока за хатами понаблюдаем.
Маша уползла. Заря и Самусев затаились под кустами. Низкое басовитое гудение заставило вздрогнуть обоих. Вскинув голову, Самусев чертыхнулся. Тяжелый мохнатый шмель с золотистыми комочками обножек на задних лапках с ходу залетел в паучью сеть, заворочался в липких нитях, с усилием – выпутался, устремился дальше.
– Лихой, бродяга, – с завистью вздохнул Заря. – Вот бы нам так же, по‑шмелиному!
– Так и будет, – уверенно ответил Самусев. – Сейчас Гансам не до тыла. Рвутся очертя голову. Линии фронта нет, есть соединения на марше. А мы – где мимо, а где и через… Думаю, пройдем.
– Ну‑ну, – Володя сорвал шершавый листок щавеля, вкусно причмокивая, стал жевать. – А хорошо ли девчонку посылать, может, я лучше?
– Косы, – недовольно буркнул Самусев. И, видя, что Заря не понял, пояснил: – Косы у нее не стрижены. Зоя – та под мальчика, ее могут опознать. А Иванова сойдет за местную. Сапоги, правда, но на Кубани и женщины в сапогах ходят. Ты из «шмайссера» метров на сто не промахнешься?
– И за двести поручусь.
– Видишь стожок? Перед тем как Маше идти, займешь там позицию. На случай чего. А мы вас отсюда подстрахуем. Эшелонированная, значит, будет оборона. Все по тактике.
Почти двухчасовое наблюдение окончательно успокоило обоих. За все это время из крайней саманной хатенки вышла только одна женщина, видно, немолодая, с палочкой и коромыслом. А когда Маша в своем кустарном туалете, похожая не то на нищенку, не то на ряженую, готова была отправиться в путь, со двора выехала телега, запряженная красно‑бурой коровой. Она двинулась прямо к полосе.
– Отставить разведку, – довольным голосом произнес Самусев. – Будем вести гражданскую дипломатию.
Женщина, погонявшая корову длинной хворостиной, время от времени нагибалась, сгребала в охапку кое‑где золотившуюся на стерне солому, бросала ее в телегу. Видно, хутор отапливался, а может, и кормился остатками не очень тщательно убранного хлеба. Вблизи хутора стерня была чистой, прибранной. Здесь, ближе к полосе, еще лежали сухие валки необмолоченной пшеницы.
Женщина постепенно приближалась к опушке. Когда до нее оставалось не больше полусотни шагов, Самусев легонько тронул Машу за локоть:
– Давай!
Завидев поднявшуюся из‑за кустов Иванову, казачка настороженно остановилась. Негромкий разговор, и Самусев с облегчением вздохнул – обе направлялись к опушке.
Как оказалось, немцев на хуторе не было. Заезжали, видно, разведчики, на мотоциклах и бронетранспортерах, однажды побывали и танкисты, но подолгу не задерживались.
– «Матка, яйки», «Матка, млеко». Нажрутся, наплещутся у криницы, вроде вутки, тай укатывають, слава тоби господи, – рассказывала Варя – так звали новую знакомую. – На окрестных хуторах, мабуть, много их, а мы сбич шляха. Курей‑утей пострелялы. Да то перебедуется. Бабы наши як кошки хитрущие, в клунях теперь пусто, все, шо есть, позакопували. А уж для вас найдем и сальця и винця.
– Винца‑то ладно. Водички бы. За весь день по кружке на брата только и пришлось.
– Так я разом, разом, – всполошилась Варя. – Тики худобу свою заворочу та сусидок покличу. Пидешь со мной? – обратилась она к Маше.
Та вопросительно глянула на Самусева. Он кивнул:
– Будешь в хуторе, попроси из одежды чего‑нибудь. Себе и Зое. Костюмеры из нас липовые.
На маленьком хуторе едва ли не каждый приходился друг другу кто кумом, кто сватом. Но, наверное, дело было не в родстве. Лично мне за все те годы ни разу не довелось столкнуться с равнодушием, с безразличием, душевным нейтралитетом. Не было фронта и тыла – был сражавшийся народ, люди, отмобилизованные велением собственных сердец.
Вскоре у опушки остановилась телега, нагруженная сверх всякой меры.
Сзади возвышалась кадушка с водой, бережно обвязанная поверху чистой мешковиной. На дне телеги уложены две громадные парусиновые торбы со свежим, выпеченным на капустном листе домашним хлебом, кусками чуть присоленного в три‑четыре пальца толщиной сала. Сливочное масло в здоровенной кастрюле, глиняные горшки с варениками, залитыми сметаной, пироги, яйца.
И в иные времена этот груз не мог бы не вызвать зависти у любителя вкусно покушать. Тогда же он был сокровищем. Бойцы не могли прийти в себя от удивления. Будь Маша постарше и поопытнее, то, наверно, заметила бы, с каким усилием отводят глаза от снеди трое Вариных казачат. Ей и в голову не пришла простая мысль – когда в хатах всего вдоволь, хозяева не собирают в поле колоски.
Самой желанной была вода. Пили вдоволь, взахлеб. Выпили бы, наверное, всю кадушку, если бы Самусев не опомнился, не прикрикнул, чтобы оставили на дорогу.
Потом сидели, разбившись на группы, с жадностью уничтожая домашнюю снедь, наедались впрок перед дальней дорогой. В НЗ были отложены хлеб и сало. Самусев, глянув на часы – время приближалось к одиннадцати, отозвал Зарю, велел ему повнимательнее наблюдать за юго‑восточным сектором и пошел проводить Варю до опушки. Ему хотелось поподробней расспросить о дороге.
Когда Самусев вернулся, Заря четким шепотом отрапортовал:
– В двадцать три тридцать в секторе замечены две ракеты. Зеленая и красная. Интервал – секунд десять.
– Именно так, сначала зеленая?
– Так точно.
– Дистанция?
– Затрудняюсь сказать, товарищ старший лейтенант, но большая. На пределе видимости. Первую чуть не просмотрел.
– Молодец комиссар! Далеко ушел. – Самусев на мгновенье запнулся. – Ну ладно. Поднимай людей.
Ракеты, выпущенные группой комиссара, означали, что основной поток вражеских колонн держится параллельно дороге, и если отклоняется, то больше к югу. Потому Самусев повел своих людей севернее, по‑флотски – на ост‑норд‑ост, наперерез наступавшим. Перейти линию фронта на фланге совершающих бросок гитлеровских частей было, наверное, проще.