Люсьен расставил усиленные караулы исключительно из переодетых версальских солдат, которым он заранее сообщил пароль.
Большинство защитников баррикады не смыкали глаз уже двое суток. Теперь они воспользовались затишьем и заснули крепким сном.
Заговорщики рассчитывали схватить Бантара и уничтожить коммунаров во время сна.
Всё было уже готово для неожиданного нападения, но Люсьен медлил, дожидаясь, пока уснёт и командир баррикады.
Когда Жозеф закончил осмотр орудий и подсчитал запасы снарядов и патронов, предатель уговорил его немного вздремнуть. Но в это время из окна на третьем этаже дома, примыкавшего к самой баррикаде, донёсся звонкий женский голос. Песня лилась непринуждённая, свободная:
Грозная, жестокая машина
Ей удар смертельный нанесла.
В ту же ночь бедняжка Жозефина
На руках у друга умерла.
Весть о том спокойно и бесстрастно
Выслушал директор и сказал:
«Очень жаль мне девушки несчастной!» –
И полфранка на поминки дал.
Жозеф вскинул голову и улыбнулся:
– Опять эта девушка наверху поёт! Надо ей сказать, чтобы она перестала петь. Как только версальцы примутся вновь за свою работу, она падёт первой жертвой. Какая неосторожность!
– Эта девушка всегда поёт, – отозвался Этьен с умилением.
– И голосок у неё чудесный! – добавил Лимож.
– Поднимись‑ка к ней, Лимож, научи эту дурочку не только закрывать окна, но и прятаться в глубине квартиры.
Не скрывая, что это ему доставляет большое удовольствие, Лимож отправился выполнять поручение.
…Жюли было семнадцать лет. Всего несколько месяцев назад она приехала в большой, шумный Париж из глухой деревни. Отец привёз её в город, в услужение к мадемуазель Пелажи.
Мадемуазель Пелажи была богата, набожна, полна предрассудков. Она презирала парижских прислуг. Она хотела иметь совершенно неискушённую, неиспорченную городом девушку, которой можно было бы доверить квартиру, хозяйство и Мими. Главное, Мими – маленькую кудрявую болонку.
В лице Жюли мадемуазель Пелажи получила то, чего добивалась. Жюли была хороша собой, на редкость чистоплотна, хозяйственна и честна.
2 апреля, когда версальцы выпустили первый снаряд по свободному Парижу, мадемуазель Пелажи запретила Жюли выходить по вечерам.
Не прошло и двух недель, как мадемуазель Пелажи решила, что небезопасно оставаться в мятежном городе. При помощи друзей, которые, пользуясь доверчивостью коммунаров, непрерывно поддерживали связь с Версалем, мадемуазель Пелажи уехала из Парижа.
На прощание она позвала Жюли и строго ей наказала:
– Я оставляю тебя здесь. Ты должна охранять квартиру, мебель, картины, фарфор. Я переписала все вещи, всё, что остаётся на твоём попечении. Помни: ты отвечаешь мне за каждую пропавшую или унесённую вещь. Все убытки я по приезде вычту из твоего жалованья. Бог милостив, и немцы помогают Тьеру. Надеюсь, злодеи недолго останутся в Париже, и я скоро вернусь… Но помни, Жюли: чем меньше ты будешь выходить на улицу, тем лучше. Продуктов тебе хватит надолго, но если и понадобится пойти в лавку, не задерживайся там, сплетен не слушай, поменьше разговаривай сама…
Долго и монотонно говорила мадемуазель Пелажи.
В конце концов Жюли поняла, что её скудному жалованью грозит опасность стать ещё меньше. А как же тогда будет с ботинками, которые она обещала прислать братишке Пьеру, с тёплой шалью для матери, с новым платьем для младшей сестрёнки, Ивонны?..
Жюли осталась совершенно одна. С тех пор как уехала мадемуазель Пелажи с Мими, девушка была обречена на полное бездействие. Правда, со свойственной ей добросовестностью она натирала полы, прибирала квартиру с такой же тщательностью, как и при хозяйке, но это отнимало не много времени. День казался особенно длинным.
Жюли томилась оттого, что не с кем было поговорить… Она садилась у окна и пела грустные песни. Что ещё было ей делать?..
На стук Лиможа Жюли поспешила открыть дверь. Перед ней стоял стройный молодой человек в очень странной одежде: бархатная куртка, мягкий галстук; у бедра револьвер; через плечо висело шаспо.
В свою очередь, молодой человек был приятно поражён: он увидел очаровательное юное существо с глубокими синими глазами. От всего облика девушки веяло жизнерадостностью. На ней был белый кружевной передник. Густые пепельные волосы украшала наколка, какие носили горничные богатых домов.
– Милая девушка, – начал Лимож, – вы очень неосторожны. Сидите у раскрытого окна и распеваете песни. Это опасно. Вы можете пострадать, когда начнётся стрельба.
– Когда стреляют, я закрываю окна и даже ставни, – беспечно ответила девушка.
– Однако вы не из трусливых! Ведь атака может начаться с минуты на минуту. Зачем вы вообще здесь? Из этого дома уже все ушли.
– Я горничная мадемуазель Пелажи, – словоохотливо начала девушка. – Знаете мадемуазель Пелажи?
– Нет, не знаю.
– Да неужели? Её все знают! Она такая богомольная и очень‑очень богата… Когда начались эти волнения, мадемуазель Пелажи уехала…
– Куда?
– Да, наверное, куда выехали все богачи – в Версаль. Ценности она захватила с собой, но квартиру оставила на моё попечение, – похвалилась девушка.
– Ваша хозяйка не сомневалась, что вернётся на насиженное местечко.
– Ну конечно! – Девушка развела руками.
Лимож не успел ничего ответить. Где‑то неподалёку ухнуло орудие. От его гула затряслась вся квартира, а оконное стекло мелкими осколками посыпалось на пол.
– Это моя вина! Я не уберегла стекло! – в ужасе вскрикнула Жюли, бросаясь к окну.
– Безумная! – закричал Лимож, удерживая девушку. – Из‑за чего вы рискуете жизнью?
Лимож выглянул в окно, и то, что он увидел внизу, заставило его вздрогнуть.
Там, позади баррикады, ползли версальские солдаты. У переднего в руке был фонарик – маленький движущийся огонёк.
Недолго размышляя, Лимож прицелился. Раздался выстрел.
Закрыв лицо фартуком, Жюли с криком бросилась к дверям.
Человек с фонариком лежал неподвижно на земле.
Двое других поняли, откуда был выпущен заряд. Первый из них навёл ружьё, целясь в окно.
Но Лимож успел отойти, и пуля, миновав его, ударила в трюмо. Послышался звон разбитого стекла.
Жюли вскрикнула:
– Что вы наделали! Что скажет мадемуазель Пелажи!
Как ни серьёзно было положение, Лимож не мог удержать улыбку:
– Сейчас некогда! Кончится перестрелка – приходите на баррикаду. Я выдам вам удостоверение, что не по вашей вине повреждена мебель мадемуазель Пелажи.
Последние слова Лимож прокричал, быстро спускаясь по лестнице…
Выстрел Лиможа разбудил коммунаров.
Ворвавшийся с тыла отряд версальцев не застал врасплох защитников баррикады.
В открытом бою заговорщики не выдержали натиска коммунаров и обратились в бегство, оставив десять убитых и столько же раненых.
Бантар стоял над трупом переодетого версальца: во время боя враг замахнулся прикладом на командира баррикады, но был убит пулей подоспевшего Лиможа.
– Как он мог сюда проникнуть? – громко произнёс Бантар, ни к кому не обращаясь.
Отозвался Люсьен Капораль, который сидел на бочке и сам бинтовал себе голову. Повязка охватывала лоб, уши и стягивалась вокруг шеи. Расслабленным голосом он сказал:
– Вы позабыли, что со вчерашнего дня мы принимаем всех без рекомендации. Я тоже допустил непростительную оплошность: доверил новичкам охрану тыла.
…Между тем Кри‑Кри, преодолевая все препятствия, спешил к дяде Жозефу.
Ещё не рассвело, когда он добрался наконец до улицы Рамлонно.
Улица и переулки были пусты. Только изредка проходил патруль, окликая прохожих.
– Пароль? – спросил патрульный, когда Кри‑Кри стремительно подбежал к воротам, открывавшим доступ к баррикаде.
– Коммуна или смерть! – с дрожью в голосе произнёс Кри‑Кри.
Он называл пароль, но как он хотел ошибиться! Как хотел, чтобы произнесённый им пароль был неверным!.. Ах, если бы это было так! Тогда подслушанный разговор оказался бы только недоразумением и, значит, Люсьен – не предатель… Но… Кри‑Кри услышал в ответ:
– Проходи, малыш!
Теперь уже нет никаких сомнений: Капораль – изменник, и в руках этого предателя сейчас жизнь дяди Жозефа.
В ту минуту, когда Кри‑Кри приблизился наконец к своей баррикаде и издали заметил Бантара, раздался взрыв упавшего снаряда. Оглушённый Кри‑Кри сначала ничего не мог различить в дыму, а затем, когда дым рассеялся, увидел, что Жозеф лежит на земле ничком. Шаспо выпало из его рук.
«Я опоздал! Дядя Жозеф убит!» – эта страшная мысль, как молния, пронзила сознание Кри‑Кри.
– Дядя Жозеф! – закричал он, подбегая и наклоняясь к лежащему Бантару, к которому бросилось несколько человек, торопясь оказать ему помощь.
Жозеф открыл глаза. Он попытался встать, но ему это не удалось.
– Ну нет, шалишь! – твёрдо произнёс он. – От первой пули я не собираюсь умирать!
Заметив Кри‑Кри, он сделал новое усилие и, облокотившись на мешок, поднял голову.
– Шарло, – сказал он, – ты пришёл вовремя. Мои руки уже не в состоянии держать шаспо. Возьми его!
Дрожа от волнения, Кри‑Кри схватил лежавшее рядом с Жозефом ружьё и, сжимая его в руках, произнёс:
– Клянусь, что это шаспо никогда не достанется врагам Коммуны!
Но Жозеф ничего не ответил. Он впал в забытьё.
Только сейчас Кри‑Кри вспомнил об измене Люсьена, о необходимости предупредить предательство. Вид умирающего Жозефа вытеснил эти мысли из его сознания… Но Жозеф жив, он передал ему своё ружьё, и Кри‑Кри почувствовал себя готовым к борьбе. Он оглянулся и увидел Люсьена Капораля.
Трусливо следя за Кри‑Кри, предатель поспешно снимал повязку с головы. Теперь уже незачем было притворяться раненым. Обращённый на Люсьена ненавидящий взгляд мальчика не оставлял больше никаких сомнений: Кри‑Кри знал всё!
Капораль решил, что успеет дать сигнал своим раньше, чем ошеломлённый мальчик придёт в себя. Наколов на штык белую повязку, он стремительно вскочил на бочку и затем на самый верх баррикады. Размахивая самодельным белым флагом, он крикнул:
– Входите! Здесь никого нет!
И вдруг упал мёртвый по ту сторону баррикады.
А Кри‑Кри, застыв на месте, всё смотрел в одну точку – туда, куда попала его пуля. Там трепетал белый флаг, прикреплённый к штыку. Выпавшее из рук предателя ружьё застряло между бочкой и стеной.
Кри‑Кри весь дрожал.
– Ничего, ничего, мой мальчик! Ты хорошо начал. Моё шаспо попало в верные руки…
Это говорил Жозеф. Он услыхал выкрик Капораля, выстрел Кри‑Кри – и всё понял. Теперь, собрав остатки сил, он приподнялся и с любовью и надеждой смотрел на мальчика.
Опустившись на колени перед Жозефом, Кри‑Кри спешил всё ему рассказать:
– Люсьен – предатель. Он открыл пароль версальцам. Он был заодно с Анрио. Это они пропустили на баррикаду переодетых версальцев.
Наступила тишина. Белый флаг, поднятый Капоралем, и его смертельный прыжок вызвали заминку среди версальцев. Атака приостановилась.
Тишину прервал резкий, гневный голос Мадлен. Она появилась в сопровождении нескольких раненых, приведённых ею из госпиталя.
– Что это? Мы сдаёмся? Сдаёмся нашим палачам?!
Она шла, или, вернее, бежала, прямо к белому флагу.
Кри‑Кри сразу понял причину её гнева. Он ловко вскочил на бочку и ударом шаспо сбил белую повязку.
Мадлен ещё ничего не понимала. Не замечая лежащего Жозефа, она обрушилась теперь на Кри‑Кри:
– Это ты, гадкий трусишка, вывесил белый флаг?.. Жозеф!.. А где Люсьен?
Все молчали.
– Жозеф!..
Только теперь она увидела раненого Бантара, которого обступили товарищи.
– Жозеф ранен?!
Мадлен бросилась к нему, опустилась перед ним на колени и стала быстро бинтовать его рану. Кончив перевязку, она подложила чью‑то куртку под голову Жозефа, повернулась к одному из федератов и спросила:
– А где Люсьен?
Федерат опустил глаза и ничего не ответил.
Слабым голосом заговорил Жозеф:
– Мадлен…
Мадлен закрыла лицо руками.
– Люсьен убит? – спросила она.
– Люсьен… – едва слышно произнёс Жозеф и умолк. Силы покинули его.
– Люсьен – предатель, – окончил за него Этьен.
Он в упор смотрел на Мадлен. Голос этого человека, бесстрашно стоявшего под градом пуль, всегда первого в опасных местах, сейчас дрожал от волнения.
Мадлен молчала. Она вся поникла, низко опустив голову.
Тихий, но суровый голос Бантара нарушил наступившую тишину:
– Мы с тобой оба, Мадлен, отвечаем за то, что слишком доверяли… Расплата оказалась тяжёлой…
Мадлен выпрямилась, сняла висевшее за спиной ружьё и обратилась к Этьену:
– Где он?
– Он там, куда, живой, хотел уйти. Теперь он, мёртвый, лежит по ту сторону баррикады. Его убил один из наших.
Шарло, не спускавший глаз с Мадлен, с благодарностью посмотрел на Этьена.
Лёгкий стон Бантара вывел Мадлен из оцепенения. Взяв руку Жозефа, она стала считать его пульс.
– Давайте же носилки! – крикнула она, и голос её звучал почти как обычно, разве только немного более глухо.
– Меня никуда не уносите, – отозвался Жозеф. – Я хочу умереть на баррикаде… Ты, Шарло, возьми… – Жозеф сделал усилие и вытащил знамя, на котором лежал. – Сохрани его, Шарло! Ты развернёшь наше знамя, когда вновь поднимутся труженики против своих угнетателей…
Он не договорил. Сознание снова покинуло его.
Взоры всех обратились теперь к Этьену.
– Мадлен и Жако, вместе с Шарло вы унесёте Бантара в безопасное место, – распорядился Этьен. – Здесь он больше ничем не может помочь, и наш долг – сохранить ему жизнь.
– Но где найти безопасное место? – спросил Жако, один из самых молодых коммунаров, оставшихся на баррикаде: ему шёл двадцать первый год.
Жако был бледен. Блеск воспалённых глаз и засохшие губы свидетельствовали не только об усталости: похоже было, что его лихорадило. Ему приходилось делать над собой усилие, чтобы вымолвить слово.
Передохнув, он продолжал:
– Версальские жандармы рыщут повсюду. Они жестоко добивают раненых. Они стреляют по госпиталям, невзирая на белый флаг и красный крест.
– Дядю Жозефа можно спрятать в каморке, где я живу, – вмешался Кри‑Кри. – Кроме меня, туда никто никогда не заглядывает. Каморка находится на заброшенном пустыре.
– Идёт! Мадлен, Жако и ты, Шарло, отнесите туда Жозефа, – сказал Этьен тоном приказа.
Никто не выбирал и не назначал его командиром, но он был единственный человек, который мог в этот час заменить Жозефа.
– Этьен, позволь мне… – голос Мадлен едва заметно дрогнул, – позволь мне остаться на баррикаде!
– Бери носилки! – настойчиво сказал Этьен.
– Я выполню твоё приказание, но разреши мне вернуться на баррикаду после того, как Жозеф будет в безопасности.
– Возвращайся, Мадлен, если успеешь.
Мадлен благодарно улыбнулась.
– Знамя! – напомнил ей Кри‑Кри.
Мадлен быстро оторвала знамя от древка и проворно обернула его вокруг тела Кри‑Кри.
Поверх знамени Кри‑Кри надел свою куртку.
Мадлен сняла с Жозефа красный делегатский шарф.
– Это сейчас ему уже не нужно, – сказала она. – Возьмите! Пусть шарф Бантара станет теперь знаменем баррикады.
Два федерата подхватили алую перевязь, и тотчас она взвилась над полуразрушенной стеной.
– Я скоро вернусь, я не прощаюсь, – сказала Мадлен.
Жозефа бережно уложили на носилки.
Подняв их, трое коммунаров медленно направились в сторону улицы Фонтен‑о‑Руа.
Глава двадцать пятая
В густом тумане
В эти предрассветные часы Париж выглядел совсем необычно.
Накануне прошёл проливной дождь.
Газовые трубопроводы и фонари были повреждены снарядами, и большинство улиц погрузилось в темноту. Густой туман мешал видеть контуры домов, и только кое‑где светлые пятна белых стен и колонн прорезали мрак. На расстоянии трёх шагов ничего нельзя было различить.
Между тем на некоторых улицах было светло и шумно. Здесь гигантские факелы пожаров, пробивая и рассеивая густую завесу тумана, рассыпали фейерверком снопы искр. В их свете суетились люди, искавшие, куда спастись от пожара и от жестокой мести версальцев.
В эту ночь в Париже никто не спал.
В тёмных переулках, пересекавших большие улицы и бульвары, где ни в одном окне не было видно хотя бы слабого мерцания света и где, казалось, всё было объято безмятежным сном, – и там бодрствовали люди. Никто не знал, что принесёт с собой утро.
Освещая дорогу фонариками, по улице Вьей‑дю‑Тампль ехали три всадника. Сытые, выхоленные кони, послушные своим седокам, неторопливо взбирались по крутому подъёму мостовой.
Главе версальской армии маршалу Мак‑Магону некуда было теперь спешить. Париж был завоёван. Этому генералу, виновнику седанской трагедии, не хватало ни желания, ни мужества, ни умения маневрировать в сражениях с пруссаками. Теперь же, в схватке с французским народом, он проявил эти качества с избытком.
Проезжая по мёртвым улицам столицы, маршал не разговаривал со своими спутниками. Он опустил поводья, и его конь медленно и осторожно перебирал ногами, как бы опасаясь споткнуться о чей‑нибудь труп.
Мрачное безмолвие тревожило Мак‑Магона и напоминало ему день 1 марта, когда немецкие полчища вступали в Париж. Так же были пустынны улицы, шторы на витринах магазинов опущены, и на них можно было прочесть: «Закрыт по случаю национального траура». Чёрные флаги развевались на всех правительственных и общественных зданиях и на окнах многих частных домов. Повсюду молчание и отчаяние. Вечером нигде не видно света, на улицах – ни одного экипажа. На стенах домов выделялся манифест Центрального комитета Национальной гвардии; он призывал население покинуть кварталы, которые должен будет занять неприятель, и отделить их баррикадами от остальной части города. Улицы казались мёртвыми, но таили столько опасностей, что прусские войска покинули город, не успев в нём расположиться. Оккупация продолжалась всего шестьдесят часов…
Не без внутренней дрожи сравнивал теперь маршал Мак‑Магон день немецкого вторжения с вступлением в Париж версальцев.
Молчание нарушил второй всадник, спутник Мак‑Магона. Это был ещё один палач Коммуны – кровавый генерал Винуа.
Его серый в яблоках жеребец шёл неровно, фыркая и пугаясь каждого шороха.
Имя генерала Винуа было хорошо известно и особенно ненавистно парижанам со времени первой осады Парижа. Винуа был назначен комендантом города вместо Трошю в самый критический момент, после двухмесячной осады французской столицы чужеземными войсками. Парижане, не допускавшие и мысли о капитуляции перед пруссаками, напрягали все силы и выставили для защиты города двести сорок тысяч вооружённых граждан. Зима выпала лютая; не было ни дров, ни угля. Приходилось терпеть неслыханные лишения. Мясо собак, кошек и крыс было желанным блюдом. Детская смертность росла день ото дня…
И всё же Париж требовал от своих генералов наступления.
А генералы? Они клялись в верности родине и в готовности защищать её от врага, а втихомолку договаривались с Бисмарком о капитуляции.
Когда парижане поняли, что губернатор Парижа Трошю не хочет сопротивляться пруссакам, они потребовали его отставки. Но на место одного изменника был назначен другой. Винуа оказался не лучше своего предшественника…
Сейчас, когда Винуа готовился к расправе с побеждённым Парижем, ему захотелось откровенно поговорить с маршалом.
– Дело прошлое, – сказал он, подъезжая ближе к Мак‑Магону, – но всё же мне хотелось бы знать, почему вы не дали согласия ускорить занятие Бельвиля и Фобур‑дю‑Тампля, чтобы одним ударом покончить с этим разбойничьим гнездом?
– Вы до сих пор не понимаете, чего хотел господин Тьер? – снисходительно бросил Мак‑Магон. – Разве вам не ясна наша тактика?
– Тактика простая: возможно скорей очистить город от красной заразы, – ответил Винуа.
– Вы считаете, что для этого достаточно было разрушить баррикады и перебить их защитников? – продолжал в том же ироническом тоне Мак‑Магон.
– Это, во всяком случае, можно было сделать куда быстрей.
– Не обвиняете ли вы главу правительства в чрезмерном великодушии к мятежникам?
– Ха‑ха‑ха! – раскатисто рассмеялся Винуа. Его смех резкой нотой ворвался в безмолвие пустынной улицы. – Это не придёт в голову даже человеку с больной фантазией. Но я просто не понимаю той медлительности, какую мы проявляли в последние дни.
– Объяснение найти легко. Всему причиной – тюрьма Ла‑Рокетт.
– Тюрьма Ла‑Рокетт? – в голосе Винуа послышались нотки искреннего удивления.
– Вернее, её узники, заложники, которых держала там Коммуна, – пояснил Мак‑Магон.
– Тем более надо было поторопиться взять укрепления в районе Ла‑Рокетт, чтобы освободить пленников и в их числе архиепископа д’Арбуа.
– Вы всё ещё ничего не понимаете! – уже с досадой произнёс маршал. – Тьер не стремился освободить этих людей, хотя все они его друзья. Он хотел, чтобы коммунары их казнили…
Циничная беседа генералов открывала карты Тьера: его намерение во что бы то ни стало вызвать со стороны коммунаров ответный террор. С первых же дней версальского нападения Коммуна держала в тюрьме заложников из числа контрреволюционеров. Однако, угрожая их расстрелом, если Версаль не прекратит казней пленных, руководители Коммуны не решались привести в исполнение свои угрозы. Была сделана попытка обмена большого числа заложников, среди которых значился архиепископ д’Арбуа, на одного Бланки,[70]давно томившегося в версальской тюрьме. Но Тьер отказался от обмена.
В последний день Коммуны ворвавшаяся в тюрьму толпа расстреляла д’Арбуа.
Узнав о казни архиепископа, Тьер сказал: «Смерть этого служителя церкви принесёт нам больше пользы, чем его жизнь. Париж заплатит за неё потоками крови».
Ехавший впереди адъютант Мак‑Магона поднял повыше свой фонарик и остановил зафыркавшую вдруг лошадь. Ему послышались осторожные, крадущиеся шаги. Лучи фонаря осветили арку и сорванные с петель ворота. Никого не было видно. Шорох прекратился. Офицер повернул лошадь и сказал генералу:
– Я полагаю, ваше превосходительство, что нам следует вернуться. Ещё возможны всякие неожиданности.
– Вы правы, – согласился с ним Винуа. – К тому же необходимо выспаться. Завтра предстоит немало работы!
– Ну что ж, я не возражаю, – согласился Мак‑Магон.
Повернув лошадь, он с места пустил её вскачь.
Улица огласилась звонким топотом трёх коней. Через минуту и эти звуки затихли. Кругом снова всё приняло пустынный вид.
Густой туман и мёртвое безлюдье, которые внушали страх кровавым генералам, были спасительными для других путников, пробиравшихся по улицам Бельвиля.
Кри‑Кри шёл впереди и время от времени снимал с фонарика прикрывавший его платок, освещая небольшое пространство впереди себя. Фонарик с сальной свечой вторично сослужил ему службу.
Когда Кри‑Кри убеждался, что поблизости никого нет, он поворачивался и делал знаки. Тогда показывались Мадлен и Жако, которые несли раненого Жозефа.
– Мы уже на Сен‑Мор, – объяснил Кри‑Кри, – она упирается в улицу Фонтен‑о‑Руа, а там – мы дома!
– Скажи, давно ты был в своей каморке? – осведомилась Мадлен. – Может быть, мадам Дидье поселила там кого‑нибудь?
– О нет, не беспокойтесь! Правда, прошло четыре дня с тех пор, как я оттуда ушёл. Хозяйка, конечно, ворчит, что меня нет, но в каморку войти не решится. Я запугал её крысами, она их до смерти боится.
Пройдя несколько шагов молча, Кри‑Кри вдруг добавил:
– По правде сказать, я сам струсил, когда одна такая зверюга впилась мне в ногу.
– Как же это случилось? – спросил молчавший до сих пор Жако. Ему хотелось вывести своих спутников из того состояния удручённости, в каком они находились.
– Когда я полз по канализационной трубе, – пояснил Кри‑Кри, – меня укусила большущая крыса.
– А как же ты выбрался из трубы? – продолжал расспрашивать Жако.
– Труба выходит в колодец, который помещается во дворе, что напротив Бельвильской мэрии. Если идти отсюда, то с левой стороны, как раз рядом с обгоревшим домом… Знаешь, следовало бы заложить камнями этот проход…
– Теперь это ни к чему! – тихо ответил Жако. – Версальцам уже не надо пользоваться тайными ходами.
Мадлен шла молча. Кри‑Кри шагал рядом с нею, поддерживая носилки. Мальчик заметил, как она два раза поворачивала к нему голову, будто хотела что‑то сказать.
Кри‑Кри догадался, что ей хотелось расспросить о Люсьене, узнать подробности его предательства. Начать разговор первым Кри‑Кри не решался, да и не знал, как это сделать. В конце концов, самое главное Мадлен узнала от Этьена, а белый флаг, выброшенный изменником, досказал остальное…
Туман начал понемногу рассеиваться. Стали различаться фасады домов.
– Надо торопиться, Жако, – сказала Мадлен.
– Я постараюсь идти скорее, – ответил Жако сдавленным голосом.
Он зашагал бодрее, но было уже достаточно светло, чтобы заметить его неуверенную поступь.
– Ты устал, Жако? Тебе трудно? – спросил Шарло и, обойдя носилки, взялся за концы поручней.
Рука мальчика коснулась горячих рук Жако. Кри‑Кри заметил, что юношу бьёт лихорадка: он весь дрожал.
– Отдохни немного. Передай носилки мне. Здесь недалеко. Я справлюсь.
– Ничего, ничего, Кри‑Кри. Я дойду, – пробормотал Жако.
Погружённая в свои мысли, Мадлен обернулась, взглянула на Жако, но ничего не сказала. Она только слегка замедлила шаги.
Скоро показалась знакомая вывеска «Весёлого сверчка». Свернув за угол, все трое остановились у решётки, окружавшей заброшенный сад. Кри‑Кри без труда нашёл место, где три железных прута легко вынимались из гнёзд. Через образовавшееся отверстие Бантара внесли на пустырь.
Кри‑Кри открыл дверь каморки. Жозефа с носилок переложили на постель Кри‑Кри.
Жозеф всё ещё не приходил в сознание. Кри‑Кри это очень волновало, но Мадлен успокоила его:
– Дай ему только отлежаться – он быстро поправится. У него крепкий организм. Рана неопасная, кость не затронута.
Мадлен с нежностью взглянула на Жозефа: она с ним прощалась.
– Прощай и ты, Кри‑Кри, – повернулась она к молодому Бантару. – Дай руку! Я надеюсь на тебя… Ты спасёшь Жозефа…
– Мадлен! – воскликнул Кри‑Кри. – Я бежал из версальской тюрьмы. Меня бросил туда Люсьен… Он действовал заодно с Анрио. – Мальчику было тяжело говорить об этом с Мадлен, но ему так хотелось, чтобы она узнала всю правду. – Это Люсьен поднял белый флаг…
Молодая женщина обняла Кри‑Кри. Неровным, прерывающимся голосом она сказала:
– Прости меня, Шарло: ведь я тебя заподозрила в трусости. Теперь я всё поняла. К несчастью, слишком поздно… Вот этого мне нельзя простить… – Мадлен вытерла катившуюся по щеке слезу. – Да, Шарло, я больше всех виновата… Смогу ли я чем‑нибудь искупить своё преступление перед Коммуной?..
– Идём скорей, – заторопил её Жако, – уже светает.
Туман рассеялся. Нужно было спешить. Жако взял Мадлен под руку, и они направились опять по той дороге, по которой недавно несли Жозефа. Но скоро Мадлен заметила, что Жако не поспевает за ней. Она остановилась и посмотрела на него в упор:
– Что с тобой, Жако? Ты еле передвигаешь ноги и хромаешь.
Она окинула юношу взглядом с головы до ног и только теперь увидела, что из его правого сапога сочится кровь.
– Ты ранен, Жако? – с тревогой в голосе спросила она.
– Пустяки! Пуля прошла навылет, не тронув кости, – ответил Жако, виновато улыбаясь. – Ты иди, не дожидайся меня. Мне надо отдохнуть две‑три минуты, а потом я тебя догоню.
– Надо перевязать рану, да хорошо бы её и промыть, – сказала обеспокоенная Мадлен.
– Вот если бы мы нашли хоть немного воды! – силясь улыбнуться, сказал Жако. – У меня совсем пересохло горло.
Мадлен взглянула на товарища, и сердце её сжалось. Жако был в жару. На похудевшем лице выделялись большие глаза, обведённые кругами; губы слиплись и пересохли. Мадлен оглянулась по сторонам.
На углу улицы Фонтен‑о‑Руа, прямо против них, в чуть розовеющем утреннем свете вырисовывались контуры фонтана. Не раздумывая, Мадлен перебежала улицу, сняла с головы кепи, наполнила его водой и принесла Жако.
– Необходимо всё‑таки перевязать тебе рану. Спрячемся вот здесь. – Мадлен указала на разрушенный снарядами дом.
Рядом железный фонарный столб переломило надвое, и верхняя его часть висела, точно сломанный сук. Несколько далее другой, более счастливый, устоял, но не уцелело ни одно стекло. В самом доме верхний этаж выгорел целиком. Каким‑то чудом сохранилась лишь блестящая медная кастрюля, подвешенная на крюке. В утренних лучах солнца медь горела особенно ярко.
Это напоминание о повседневной жизни, о хорошей хозяйке, которая накануне разгрома добросовестно начистила кастрюлю, врывалось контрастом в картину разрушения.
В окнах магазина в нижнем этаже были выбиты все стёкла. Сорванная ставня одним краем опиралась о подоконник, другим касалась земли.
По этому импровизированному мостику Мадлен и Жако забрались в магазин.
Мадлен сняла патронташ. В нём ничего не было, кроме марли, но она‑то как раз теперь и пригодилась.
Жако подал Мадлен свой перочинный нож. Она разрезала голенище сверху донизу и сняла с ноги сапог.
После перевязки и холодной воды Жако почувствовал значительное облегчение. Теперь он мог шагать рядом с Мадлен, не отставая.
Они спешили на помощь Этьену.
Миновав Бельвильский бульвар, они услыхали частую перестрелку, доносившуюся с улицы Рампонно.
– Этьену теперь жарко! – промолвил Жако.
Но стрельба вдруг сразу прекратилась.
Вскоре прогремел выстрел из пушки, и снова всё утихло.
Мадлен остановилась.
Жако молча опустился на мостовую.
Оба поняли, что баррикады на улице Рампонно больше не существует.
«Этьен говорил, что я не успею вернуться, – подумала Мадлен. – Но это из‑за ноги Жако».
Она взглянула на своего спутника. Он сидел и беспокойно озирался по сторонам.
– Ты что, Жако? – спросила Мадлен.
– Мне пришла мысль… – сказал Жако. Голос его стал совсем беззвучным. – Я вспомнил о канализационной трубе, про которую говорил маленький Бантар…
– Правильно, Жако, желаю тебе удачи! – Мадлен протянула ему руку. – Иди скорей, а я… никуда не пойду.
– Мадлен!.. – вскричал Жако и поднялся на ноги.
До сих пор он безмолвно подчинялся ей, но теперь вдруг почувствовал себя более сильным, чем эта девушка, которая всегда восхищала его своей отвагой. Он не сразу нашёл подходящие слова, чтобы выразить своё возмущение её малодушием.
– Идём! – сказал он тоном, исключающим возражения. – Идём, объяснимся дорогой. Нельзя терять ни минуты. Ты погубишь и себя и меня. Дойдём до колодца, а потом – решай!
Жако схватил Мадлен за руку и увлёк за собой.
Мадлен не сопротивлялась. Они шли молча.
Город медленно пробуждался. Часы на башне мэрии пробили три раза.
Жители нерешительно приоткрывали ставни и робко выглядывали из окон. Никто не торопился выходить из дому.
Укрываясь в воротах от проезжающих патрулей, Жако и Мадлен понемногу приближались к обгоревшим стенам мэрии. Напротив находился двор с подземным ходом, о котором говорил Кри‑Кри.
Они вошли в открытые ворота, не встретив во дворе ни одного человека.
Увидев люк, Мадлен остановилась. Жако взглянул на неё. Она стояла, опустив голову, на щеках её блестели слёзы.
Жако, преодолевая жалость к Мадлен, заговорил сурово:
– Конечно, самым лёгким было бы для тебя сесть посреди улицы и с презрением смотреть в лицо жандармам, которые вдоволь поиздеваются над тобой, прежде чем прикончить. Но так поступают самоубийцы, а не борцы. Ты на меня не сердись, если я тебе прямо скажу, что думаю. Ты была невольной соучастницей предательства Люсьена, а теперь сознательно хочешь изменить знамени, на котором написано: «Борьба до конца!»
Сердце Жако учащённо билось. Он перевёл дыхание и сказал:
– Подумай, наконец, о Жозефе! Мы оставили его на руках мальчика…
Но это напоминание было уже лишним. Упрёки Жако, его искренние и простые слова нашли дорогу к сердцу Мадлен. Не поднимая головы, она прошептала:
– Я пойду с тобой, Жако.
Люк, через который вылез недавно Кри‑Кри, оставался открытым. Жако и Мадлен спустились в колодец..
Город пробуждался к жизни. Чаще стал доноситься барабанный бой.
Начиналось страшное воскресенье последней майской недели 1871 года.
Глава двадцать шестая
Последний салют
Хотя на баррикаде оставалось ещё пятнадцать бойцов, со стороны можно было подумать, что люди её покинули.
Версальцы не возобновляли атаки, а коммунары, готовясь к последней встрече с врагом, старались действовать бесшумно.
Возбуждённый Лимож шагал, выбирая проходы между камнями, бочками и мешками. Несколько раз он останавливался у фортепьяно, принадлежавшего когда‑то виноторговцу Гавару.
С того дня как Бантар поставил здесь инструмент вместо заградительного материала, его постепенно заваливали мешками с песком, обломками мебели, вывесок и брёвнами, которые громоздились вдоль возведённой стены.
Однако чьи‑то заботливые руки извлекли фортепьяно наружу. Около него стояла теперь даже скамейка. Видимо, кто‑то надеялся в перерыве между боями рассказать на языке музыкальных звуков – самом выразительном языке – о чувствах, зовущих к борьбе, заставляющих рядовых людей превращаться в смельчаков, презирать опасность и смерть.
Этьен угадал намерение Лиможа, который снимал с клавиатуры какие‑то предметы, и жестом дал ему понять, что сейчас играть не время.
Предрассветная мгла рассеялась. Из‑за туч, густо покрывавших небо, пробилось солнце, и лучи его заиграли на светлой зелени широколиственного каштана – единственного дерева, которое пощадили артиллерийские снаряды. Его белые цветы, словно длинные свечи, поднимались над стеной баррикады.
Бельвиль расположен в возвышенной части Парижа, а улица Рампонно занимает в нём одно из самых высоких мест, представляя собой как бы вершину предместья. Лимож поднялся на груду камней и, укрываясь за толстым стволом дерева, рассматривал окрестность.
С улицы Фобур‑дю‑Тампль, находившейся неподалёку, доносилась канонада.
Заняв больницу Сен‑Луи, где вчера ещё прочно держались коммунары, версальцы начали отсюда обстрел баррикады на улице Сен‑Мор. Кроме баррикады Рампонно, это было единственное укрепление, которое ещё держалось.
Но вот выстрелы прекратились. Наступила зловещая тишина.
Подойдя к Лиможу, Этьен сказал:
– Мне думается, наша баррикада теперь единственный уголок Парижа, где сохранилась рабочая власть. Улицу Сен‑Мор, по‑видимому, уже заняли версальцы. Успеют ли наши незаметно проникнуть в каморку Кри‑Кри?
Лимож ничего не ответил. Он пристально всматривался в даль.
Этьен присел на ящик, достал трубку, вывернул карманы своей куртки и стал собирать остатки табака.
Поэт схватил ружьё, прицелился и выстрелил.
Этьен вскочил:
– Ты что, Лимож! Забыл приказ?
– Заряд не пропал даром, – ответил поэт. – На улице Сен‑Мор появился трёхцветный флаг. Я должен был его сбить.
– Послушай‑ка, – обратился к нему Этьен; в тоне его звучал укор. – Ты сам просил меня позабыть, что ты поэт, однако ведёшь себя так, будто ты на Парнасе,[71]а не на баррикаде, окружённой врагами. Преждевременный выстрел, может быть, вдохновит твою фантазию, но нашему делу не поможет.
– Я не понимаю тебя, Этьен, – возразил с жаром Лимож. – Мы с тобой для того и находимся здесь, чтобы будить Францию, а может, и весь мир!
– <