Обозрев историю Армении, С. Глинка сочувственно воспринял тяжелую судьбу народа. На основе исторического материала он написал две повести в стихах, в которых художественно отобразил события далеких времен.
Любопытно и ценно то, что С. Глинка предваряет свои повести “Предуведомлением”, в котором читатель знакомится с весьма и весьма ценными высказываниями древних мыслителей, об армянской истории[39].
Предуведомление
“Гайк — первый победитель завоевателя” — так озаглавлена одна их двух повестей. Глубоко вникнув в суть предания о Гайке и Бэле, Глинка эпическими штрихами нарисовал образ Гайка, наделенного характерными чертами древнего народа, показал его стремление к свободе и независимости. В основу повести положена история о “первой войне”. В повести показано единство цели предводителя и его соплеменников — праотец армян Гайк и народ нерасторжимы. На лучезарном небосклоне Армении, где “Ковчег окончил дивный ход”, люди жили в мире и дружбе. Но властолюбие Бэла “расторгает братолюбие”, и, нарушив мирную жизнь армян, он хочет стать их владыкой.
Гайк
В другой повести в стихах “Ардоат или Адоат” С. Глинка также раскрывает исторические события древней Армении.
Ардоат или Адоад
АРМЕНИЯ В ПОЭЗИИ А.С. ПУШКИНА
(1799-1837)
Творчество гения мировой литературы А.С. Пушкина тесно связано с жизнью многих народов. Это русские, французы, татары, горцы, немцы, грузины и др. Особое место в этом аспекте занимают армяне. Общение Пушкина с армянами, неоднократные упоминания о них в художественных произведениях, отдельные зарисовки из армянской действительности, в стихотворениях: “Дон”, “Опять увенчаны мы славой”, “Черная шаль”, “Стамбул гяуры нынче славят”, в поэмах “Бова”, “Гавриилиада”, “Тазит” и очерке “Путешествие в Арзрум”, в романе “Евгений Онегин” и др. свидетельствуют о реалистическом начале творчества, об интересе Пушкина к жизни других народов.
В лицейские годы молодой Пушкин дружил с офицерами русской армии П. Чаадаевым, Н. Раевским и др., которые служили в квартировавшем в Царском Селе гвардейским попку. Полком командовал Давид Семенович Абамелик (Абамеликяц) — участник Аустерлицкого и Боронинского сражений. За мужество и отвагу он неоднократно был отмечен наградами. В архивах сохранилась запись: “Апреля 2-го 1813 <...> отличившимся мужеством и храбростью в сражениях 3, 4, 5 и 6-го числа при городе Красном в воздание за их подвиги <...> награждены: полковник Абамелик Орденом св. Анны 2-го класса, штабс-ротмистрам…князю Абамелику <...> золотые сабли за храбрость, корнету князю Абамелику <...> св. Анны 3-го класса[40].
Жена князя Давида Абамелика, Марфа Овакимовна, происходила из рода Лазарянов — основателей Московского института восточных языков, который посетил Пушкин и слушал там лекции о Востоке.
Aнну Давидовну Абамелик, их дочь, Пушкин увидел впервые, когда ей было немногим более года[41], когда привезли ее в лицей во время посещения кого-то из его товарищей.
В доме Абамелика Пушкин бывал неоднократно. Знакомство с Лазаревыми, дружба с семьей Абамелик, несомненно, дополнительно давали возможность поэту узнать какие-то сведения об армянах, о героических подвигах многих крупных военачальников русской армии - армян, воевавших против Наполеона. В их ряду были генералы В.Г. Мадатов, П.П. Меликов, Д.А. Делянов и другие.
В 1820 году Пушкин написал балладу “Черная шаль” с подзаголовком “Молдавская песня”.
Это знойная песня о страстной любви, о том, как лирический герой во время пира с друзьями узнает, что его возлюбленная отдалась другому. На быстром коне он скачет и застает свою возлюбленную гречанку в объятиях другого, обезглавливает их и тела сбрасывает в Дунай. Вот как звучит его стихотворение:
ЧЕРНАЯ ШАЛЬ[42]
Гляжу, как безумный, на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Когда легковерен и молод я был,
Младую гречанку я страстно любил;
Прелестная дева ласкала меня,
Но скоро я дожил до черного дня.
Однажды я созвал веселых гостей;
Ко мне постучался презренный еврей;
«С тобою пируют (шепнул он) друзья;
Тебе ж изменила гречанка твоя».
Я дал ему злата и проклял его
И верного позвал раба моего.
Мы вышли; я мчался на быстром коне;
И кроткая жалость молчала во мне.
Едва я завидел гречанки порог,
Глаза потемнели, я весь изнемог...
В покой отдаленный вхожу я один...
Неверную деву лобзал армянин.
Не взвидел я света; булат загремел...
Прервать поцелуя злодей не успел.
Безглавое тело я долго топтал
И молча на деву, бледнея, взирал.
Я помню моленья... текущую кровь...
Погибла гречанка, погибла любовь!
С главы ее мертвой сняв черную шаль,
Отер я безмолвно кровавую сталь.
Мой раб, как настала вечерняя мгла,
В дунайские волны их бросил тела.
С тех пор не целую прелестных очей,
С тех пор я не знаю веселых ночей.
Гляжу, как безумный, на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
В 1821 году Пушкин написал поэму “Гавриилиада”[43], доставившую поэту немало хлопот своей антирелигиозностью. Поэма сохранилась в списках и была опубликована лишь в советское время. В “Гавриилиаде” есть такие стихи:
Гавриилиада
И ты, господь! познал ее волненье,
И ты пылал, о боже, как и мы.
Создателю постыло всё творенье,
Наскучило небесное моленье, —
Он сочинял любовные псалмы
И громко пел: «Люблю, люблю Марию,
В унынии бессмертие влачу...
Где крылия? к Марии полечу
И на груди красавицы почию!..»
И прочее... всё, что придумать мог, —
Творец любил восточный, пестрый слог.
Потом, призвав любимца Гавриила,
Свою любовь он прозой объяснял.
Беседы их нам церковь утаила,
Евангелист немного оплошал!
Но говорит армянское преданье,
Что царь небес, не пожалев похвал,
В Меркурии архангела избрал,
Заметя в нем и ум и дарованье, —
И вечерком к Марии подослал.
Архангелу другой хотелось чести:
Нередко он в посольствах был счастлив;
Переносить записочки да вести
Хоть выгодно, но он самолюбив.
И славы сын, намеренья сокрыв,
Стал нехотя услужливый угодник
Царю небес... а по-земному сводник.
Картины Одесской жизни Пушкина в 1823-1824 гг. нашли отображение в отрывках из “Путешествия Онегина”, в которых также встречается упоминание о безымянном армянине.
Я жил тогда в Одессе пыльной...
Там все Европой дышит, веет.
Все блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин...
В “Путешествии в Арзрум” Пушкин приводит эпизод описания похоронной процессии в горском ауле. Этот эпизод лег в основу поэмы “Тазит”, созданной Пушкиным в конце 1829 года по возвращении из Эрзрума. Поэма осталась незавершенной, хотя Пушкин и продолжил работу над ней в 1833 г. Она была опубликована после смерти поэта в “Современнике” (1837). В поэме нарисован образ молодого горца Тазита, который, в отличие от своего окружения, не приемлет многих из устоявшихся обычаев, хотя он, как явствует из поэмы, и не наделен, на первый взгляд, качеством активного борца.
Пушкин показывает в поэме открытое столкновение двух разных возрастных характеров, носителей противоположных взглядов на мир отца Гасуба и сына Тазита. В психологии Гасуба превалирует неприкрытая жестокость, разбой, месть. Эти качества он стремится навязать и своему сыну Тазиту — носителю гуманности, нравственности, глубокой человечности. Психология отца и сына, их восприятие жизненных явлений раскрывается через диалог между ними, с эпизодическим упоминанием безымянных представителей других национальностей, в том числе и армян. Вот несколько штрихов, раскрывающих суть поэмы.
В семье горца Гасуба несчастье. Его старший сын убит рукою неизвестного. Пушкин был свидетелем похоронной процессии. А Тазит ребенком был отдан на воспитание в другую семью, согласно бытовавшим тогда обычаям горцев. Причем воспитуемого нужно было научить метко стрелять, владеть шашкой и проворно управлять конем.
По завершении похоронного обряда;
Из-за горы явились вдруг[44]
Старик седой и отрок стройный.
Дают дорогу пришлецу —
И скорбному старик отцу
Так молвил, важный и спокойный:
«Прошло тому тринадцать лет,
Как ты в аул чужой пришед,
Вручил мне слабого младенца.
Чтоб воспитаньем из него
Я сделал храброго чеченца.
Сегодня сына одного
Ты преждевременно хоронишь.
Гасуб, покорен будь судьбе.
Другого я привел тебе.
Вот он. Ты голову преклонишь
К его могучему плечу,
Твою потерю им заменишь —
Труды мои ты сам оценишь,
Хвалиться ими не хочу».
Однако Тазит в доме отца ведет себя отчужденно. Он не вписывается в активную жизнь аула, вечно обособлен и замкнут. Он всегда стремится к уединению. Однажды два дня и две ночи пропадавший в горах Тазит возвращается домой, отец (Гасуб) спрашивает его:
Тазит
Где ты был, сын?
Сын
В ущелье скал.
Где прорван каменистый берег
И путь открыт на Дариял.
Отец
Что делал там
Сын
Я слушал Терек.
Отец
А не видал ли ты грузин
Иль русских?
Сын
Видел я, с товаром
Тифлисский ехал армянин
Отец
Он был со стражей?
Сын
Нет, один.
Отец
Зачем нечаянным ударом
Не вдзумал ты сразить его
И не прыгнул к нему с утеса?-
Потупил очи сын черкеса,
Не отвечая ничего.
Проходит время. Тазит вновь уезжает из дома и также пропадает два дня и две ночи. Он встречает “за белою горою” бежавшего от них раба. А когда возвращается, отец, как и прежде, спрашивает сына, где он был, кого видел и что делал? Тазит признается, что видел “на кургане” их раба.
Отец
О милосердная судьба!
Где ж он? Ужели на аркане
Ты беглеца не притащил? —
Тазит опять главу склонил...
Поведение Тазита противоречит психологии Гасуба, наводит его на различные недобрые размышления, он недоволен сыном. Отец замечает, что Тазит не похож на старшего брата, всегда замкнут, одинок и бездеятелен. Он любит “внимать волнам” и “глядеть на звезды”, а не своим «трудом» обогащать отца. Этого не понимает Гасуб, для него нет альтернативного отношения к врагу.
“Нет, — мыслит он, — не заменит
Он никогда другого брата.
Не научился мой Тазит,
Как шашкой добывают злата.
Ни стад моих, ни табунов
Не наделят его разъезды.
Он только знает без трудов
Внимать волнам, глядеть на звезды,
А не в набегах отбивать
Коней с нагайскими быками
И с боя взятыми рабами
Суда в Анапе нагруждать”.
Хотя Тазит открыто и не выражает своего отрицательного или одобрительного отношения к рассуждениям отца, тем не менее в действиях он не согласуется с ним. У него другое, свое отношение к людям. Он вновь уезжает на любимом коне далеко от дома к “лесным границам” Кубани и возвращается также через два дня и две ночи. Отец, как и прежде спрашивает:
Где ты был?
Сын
Около станиц
Кубани, близ лесных границ.
Отец
Кого ты видел?
Сын
Супостата.
Отец
Кого, кого?
Сын
Убийцу брата.
Отец
Убийцу сына моего!,,.
Приди!... где голова его?
Тазит!... Мне череп этот нужен
Дай нагляжусь!
Сын
Убийца был
Один, изранен, безоружен...
Далее Пушкин рисует сцену воображаемой Гасубом зверской расправы с супостатом:
Ты долга крови не забыл!...
Врага ты навзничь опрокинул,
Не правда ли? Ты шашку вынул,
Ты в горло сталь ему воткнул
И трижды тихо повернул.
Упился ты его стенаньем,
Его змеиным издыханьем...
Где же голова?.... подай... нет сил...
Но сын молчит, потупя очи.
В эпизоде отказа Тазита от кровомщения Пушкин, может быть, выразил свой идеал саморазвития характера персонажа. Ведь ни для кого не является секретом, что для Гасуба и его окружения идеалом возмездия была лишь месть, кровоиспускание. Пушкин предопределяет Тазиту другой путь. Читатель не видит как формировался характер Тазита. Он дан в поэме уже сложившимся. Его тринадцатилетнее пребывание в доме старика-аталыка Пушкин не раскрывает. Лишь можно предположить, что загадочная фигура старика-воспитателя, безусловно, имела влияние на формирование характера юного горца. Но в какой степени — загадка. Это дает право думать, что Пушкин выразил в образе Тазита, повторяем, может свой идеал — идеал христианина. Ведь в плане “Тазита” есть фраза: “черкес-христианин”. Хотя не исключается, что сам Тазит в силу инстинкта мог, видя муки жертв, самостоятельно прийти к отрицанию разбоя и грабежа. В свое время В.Г. Белинский подчеркивал, что юный горец в пушкинской поэме самостоятелен в своем развитии: “Без образования, без всякого знакомства с другими идеями и другими формами общественной жизни, но единственно инстинктом натуры юный Тазит вышел из стихии своего родного племени, своего родного общества. Он не понимает разбоя ни как ремесла, ни как наслаждения”[45].
Более того, развивая мысль Белинского, Д. Благой утверждает, что “драматическая коллизия, воплощенная в образах отца и сына, нечто гораздо большее, чем просто столкновение двух разных характеров, двух противоположных натур. Перед нами даже не только трагический конфликт двух поколений, а борьба старых и новых начал в черкесском быту — двух ступеней сознания, двух антагонистических мировоззрений, двух различных культур”[46].
Убедившись в том, что Тазит оставил в живых “убийцу брата”, Гасуб приходит в неимоверную ярость, становится “чернее ночи” и с пеной у рта проклинает сына. Гасуб называет Тазита “старухой”, “трусом”, “рабом”, не считает его “чеченцем”, запугивает грозной встречей с “мертвым братом”, угрожает детьми русских деревень, которые должны его поймать и как “волчонка затерзать”, называет его армянином, выдворяет его из дома и т. д. и т. д.
Поди ты прочь — ты мне не сын,
Ты не чеченец — ты старуха,
Ты трус, ты раб, ты армянин.
Будь проклят мной!
Поди — чтоб слуха
Никто о робком не имел,
Чтоб вечно ждал ты грозной встречи.
Чтоб мертвый брат тебе на плечи
Окровавленной кошкой сел
И к бездне гнал тебя нещадно,
Чтоб ты, как раненный олень,
Бежал, тоскуя безотрадно,
Чтоб дети русских деревень
Тебя веревкою поймали
И, как волчонка, затерзали —
Чтоб ты... Беги... беги скорей!
Не оскверняй моих очей!”
Возникает вопрос: почему в широком перечне проклятий Гасуб называет сына “армянином”? Могло ли “бранное” в устах Гасуба слово “армянин” иметь реальную основу, или это вымысел автора?
В русском литературоведении на эти вопросы прямого ответа, к сожалению, нет. Некоторые соображения высказаны в наших публикациях.[47]
Ответ, нам кажется, может быть следующим: армянин для Гасуба — мусульманина, как любой другой христианин,- иноверец (помните выше: “а не видал ли ты грузин иль русских”). А любой иноверец им не приемлем, он нечисть, гяур. Это первое. Кстати, слово “гяур” в смысле иноверца (христианина) встречается у Пушкина и в “Бахчисарайском фонтане”. Хан Гирей размышляет:
Ужель в его гарем измена
Стезей преступного вошла,
И дочь неволи, нег и плена
Гяуру сердце отдала?
Кроме того, в те времена в Тифлисе проживало много армян, которые занимались разным ремеслом, кустарным трудом, земледелием, торговлей и т. д. По переписи духовенства в 1821 г. в Тифлисе насчитывался 2951 дым (очаг) армян. Грузин и русских вместе взятых — 417 дымов[48]. Да и сам Пушкин в “Путешествии в Арзрум” пишет, что в Тифлисе “главную часть народонаселения составляют армяне; в 1825 г. было их здесь до 2500 семейств”[49]. Ну а поскольку армяне занимались торговлей, то они, естественно, вывозили свои товары и в горы. А кто может утверждать, что Гасуб или кто-то из его близких, носители алчной и хищной психологии, не имели попытки или не нападали на армян из своего окружения или заезжих и не получали отпора. Ведь упрекает же Гасуб сына, не ограбившего тифлисского армянина:
Зачем нечаянным ударом
Не вздумал ты сразить его
И не прыгнул к нему с утеса?
Приведенные строки раскрывают кровожадную ненависть Гасуба не только к армянам, но и к родному сыну, названному им в перечне проклятий и “бранным” для него словом “армянин”. Надо полагать, что Пушкин, как человек острой и тонкой интуиции, в общем и целом исходил из конкретной ситуации. Он ведь на пути в Эрзрум побывал в некоторых аулах, думается, в чьем-то сопровождении, а может быть, повторяем, и армянина (шла война России с кавказскими горцами и вряд ли кто-либо из русских мог cопровождать Пушкина), который познакомил поэта с некоторыми обычаями кавказских горцев, их религиозными догмами, а также обратившего внимание поэта на их смелость, отвагу, преданность своим идеалам, отношение к представителям других народов и т. д. Поэтому негативное в устах Гасуба слово “армянин”, нам кажется, не относится непосредственно к поэту. В этом не трудно убедиться, прочитав “Путешествие в Арзрум” А.С. Пушкина. Сам факт появления такого нового слова как пример в ругательном лексиконе говорит о той обстановке в наши дни, которая в Азербайджане создана» [50]. Мы можем добавить к этому, что ненависть к армянам в Азербайджане стала государственной политикой. Более того, неоднократные высказывания президента И. Алиева о том, что армяне всего мира являются врагом азербайджанского народа вряд ли улучшит историческую ситуацию и пойдет на пользу азербайджанцам.
А теперь рассмотрим выражение “ты трус, ты раб, ты армянин” с грамматической точки зрения. Дело в том, что у Пушкина после слова “раб” стоит запятая, тем самым разграничивается перечень слов-проклятий, однородных членов предложения, но не односмысловых, не синонимов.
“Словарь синонимов” русского языка объясняет эти слова следующим образом: “«раб» — это «невольник»; трус — это «боязливый»” [51]. Эти слова не являются синонимами.
А “Краткий этимологический словарь русского языка” указывает, что слово “раб” заимствовано из старославянского языка и означает “подневольный работник”, а слово “трус” — является общеславянским выражением и означает “трясущийся”, “дрожащий”, боязливый, скажем мы[52].
Слово же “армянин” показывает национальность. Возникает вопрос: что же общего межу приводимыми словами. Ровным счетом ничего, кроме того, что они в одном ряду употреблены в смысле проклятия. Это видно и невооруженным глазом. У Пушкина эти слова стоят в одном ряду и отделены одно от другого, как мы сказали выше, запятыми как однородные члены предложения и не более.
Если бы у Пушкина после слова “раб” стояло тире, тогда смысл слова “трус” и “раб” входил бы в понятие “армянин”. Коль такого нет, то и понимать извратно Пушкина, который не нуждается в извращенных комментариях и моей защите, является неприкрытым невежеством. Несостоятельности извращенного толкования строки “ты трус, ты раб, ты армянин” мы считаем необходимым противопоставить наше следующее четверостишие:
Утром к столу нам подали
Только закуску одну
Все мы кушать стали
Зелень, селедку, ветчину.
Если кто-либо осмелится и сумеет “втащить” смысл слов “зелень” и “селедка” в слово “ветчина” и обосновать это, пусть первым бросит камень в меня. Все эти слова, разные по обозначению и смыслу, объединены одним общим понятием “закуска”, как и выше — перечнем проклятий и не более.
При внимательном прочтении поэмы “Тазит” нетрудно заметить еще одно новаторство Пушкина. Поэт показывает, как выдворенный из отчего дома Тазит попадает в сложную ситуацию. Бездомный в кругу забавляющейся верховой ездой, поющей и танцующей молодежи Тазит всегда грустен и молчалив, полон переживаний. Дело в том, что он влюблен в девушку, которой без него также немило и печально. Согласно существующему мусульманскому адату, молодой человек обязан послать кого-то из своих близких к родителям девушки, предложить калым и получить согласие. Обычно это делают родители или близкие люди. Ситуация с Тазитом иная. От него отвернулся отец, а значит и все, и надеяться на кого-либо бессмысленно. Тогда он, не выдержав “волнений сердца”, как показывает Пушкин, сам является к отцу девушки, раскрывает тайну сердца, говорит о своей чистосердечной любви к его дочери и просит благословения. Одновременно он не скрывает, что беден, но “могуч и молод” и не боится труда, голод не страшен ему. В этом Тазит находит выход из создавшейся ситуации. Он обещает отцу девушки быть сыном и другом, а его сыновьям кунаком:
Твоя мне дочь
Давно мила. — По ней тоскуя,
Один и сир, давно живу я.
Благослови любовь мою.
Я беден, но могуч и молод.
Мне труд легок. Я удалю
От нашей сакли тощий голод.
Тебе я буду сын и друг
Послушный, преданный и нежный.
Твоим сынам кунак надежный,
А ей приверженный супруг.
Таким образом, в “Тазите” Пушкин противопоставил грубой силе гуманизм, показал человека с новым психологическим укладом, который молча, но последовательно и даже рискованно для себя идет против воли отца, тем самым нарушает его патриархальные устоявшиеся воззрения, удостаивается проклятия и выдворения из отчего дома.
В образе Тазита, нам кажется, сочетаются два начала; повторяем: саморазвитие характера горца и идеал Пушкина. Кровомщение чуждо русской культуре и, шире, христианской религии. Это превалирующее пушкинское начало вплетено в судьбу героя. С другой стороны, Тазит, согласно воле отца, обычаям горцев и законам общества, в котором он вырос, должен был отомстить врагу только кровопусканием. Однако он настойчиво и последовательно, не испугавшись лишений и наказаний, не имея в округе прецедента своим действиям, отказался от мести. В этом новаторство Пушкина, победа гуманизма над жестокостью и саморазвитие характера.
В нашем изложении “по Тазиту” мы сознательно отклонились от цели нашей работы. Этого требует создавшаяся историческая ситуация вокруг нас, армян, в турецком и азербайджанском мире, когда азербайджанские молодчики выписали пушкинские слова из “Тазита”: “Ты раб, ты трус, ты армянин”, лозунгом и, наслаждаясь, смаковали повсюду. Было бы лучше, чтобы они почитали “Путешествие в Арзрум”, великого поэта и узнали, как красиво Пушкин описывает его встречу в армянском селе, где ему вынесли “молока и сыру”. Или в тон этому, как в Карсе в армянской семье старуха подошла и поцеловала руку поэта, как приготовила она для него баранину с луком, что показалось Пушкину “верхом поваренного искусства” и как молодой 17-и летний юнец Артемий скакал рядом с Пушкиным на турецком жеребце “и бредя о турках и о сражениях”, или как бежали армянские мальчишки перед лошадьми Пушкина и его друзей, с возгласами — “христиан, христиан…”. Может быть, это просветлило бы головы азербайджанских молодчиков и не собирали бы детей дошкольного возраста и учили их отвечать на вопрос: “Кто наши враги?”, а те отвечали: “армяне”. Поэтому хочется надеяться, что русский читатель поймет изложенное правильно и не осудит нас. А мы продолжим наше исследование.
По возвращении из Эрзрума Пушкин стал “вестником победы”. Явившись к берегам Дона, он приветствовал великую русскую реку:
ДОН [53]
Блеща средь полей широких,
Вон он льется!... Здравствуй, Дон!
От сынов твоих далеких
Я привез тебе поклон.
Как прославленного брата
Реки знают тихий Дон;
От Аракса и Евфрата
Я привез тебе поклон,
Отдохнув от злой погони,
Чуя родину свою,
Пьют уже донские кони
Арпачайскую струю
Приготовь же, Дон заветный,
Для наездников лихих
Сок кипучий, искрометный
Виноградников твоих.
Выше мы упомянули, что в лицейские годы Пушкин впервые увидел еще грудным ребенком Анну Давидовну Абамелик, которая в 30-е годы XIX в. в Петербурге пользовалась уже большой известностью. Она была образованна, владела английским, немецким, французским и греческим языками, переводила на английский язык стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Козлова и других. На русский язык перевела 25 стихотворений Гейне. Издала сборник «Переводов немецких, английских и французских стихотворений». Ей, княжне, теперь уже фрейлине императрицы, наделенной огромной славой красавицы, Пушкин при встрече весной 1832 г. посвятил редчайшей лирической теплоты, полное воспоминаний и признаний стихотворение “В альбом кнж. А.Д. Абамелик”. Стихотворение датировано 9 апреля:
Когда-то помню (с умиленьем)
Я смел вас нянчить с восхищеньем,
Вы были дивное дитя.
Вы расцвели — с благо говеньем
Вам нынче поклоняюсь я.
За вами сердцем и глазами
С невольным трепетом ношусь
И вашей славою и вами,
Как нянька старая, горжусь.
Княжне Анне Абамелик посвятили стихи и другие русские поэты. Не будет большим грехом, если исследуя тему Пушкин и Армения, мы сознательно несколько отклонимся и рассмотрим здесь и их стихи, поскольку своей красотой, общественным положением и деятельностью Анна Абамелик не оставила равнодушным их и вдохновила на создание красивых поэтических сочинений.
Поэт Иван Козлов в том же 1832 г. воспел в полном душевной теплоты, ласки, переживаний и раздумий стихотворении Анну Абамелик:
В душистой тьме ночных часов
От звезд далеких к нам слетая,
Меж волн сребристых облаков
Мелькает пери молодая,
И песнь любви она поет, —
И нам мила той песни сладость,