***
Путь в классические интеллектуалы, прячущиеся от зловония язв общества в выхолощенную башню из слоновой кости, был заказан мне задолго до моего появления на свет. Как бы странно это ни звучало, я благодарна за это судьбе. Её живыми воплощениями были представители старшего поколения моей семьи – дедушка, Рудольф Матьяш (позднее он заменил фамилию на Маттиас), и бабушка, Юфимия Тэббот. У них было немало причуд. Так, после бабушкиной помощи с эссе по «Приключениям Тома Сойера», где я назвала мистера Твена «жертвой стереотипного для его эпохи видения индейцев, не осмелившейся в гуманистическом, казалось бы, произведении, вступиться за ещё одну угнетённую расу», её вызвали в школу. О дедушке Альберте, с которым мы каждое лето играли в увлекательную игру «Курс образованного молодого бойца», когда я училась делать порох, писать невидимые записки, готовить болеутоляющие отвары из трав на заднем дворе и пересказывать новости из газет, и говорить нечего. В детстве я просто любила их. В юности, когда их принципиальность стала камнем преткновения в отношениях моей семьи, я их опасалась. Во взрослом возрасте, узнав об их прошлом и осмыслив его в контексте истории моей родины, я трепетно ими восхищаюсь.
Дедушка Альберт чудом спасся от всепоглощающего молоха Холокоста, вкусив свободы на американской земле. Впрочем, весьма скоро он понял, что все американцы свободны, но некоторые свободнее. Бывшему лучшему ученику вроцлавской гимназии пришлось сменить латинский словарь на метлу с ведром, а уют библиотеки – на грязные стаканы и столы портовой пивнушки, пока сыновья old и new money, лениво вкушая блага высшего образования, завоёвывали себе место под солнцем. «Сила, везение и юношеская злость помогли мне получить сначала стипендию на обучение в медицинском колледже, а после обретения гражданства – пройти ускоренный курс ASTP. Но что стало с теми, кому недоставало везения и злости? И неужели они заслужили прозябания за рутинной, высасывающей все силы, но не дающей ни достойной оплаты, ни человеческого уважения работой?». Этими вопросами дедушка Альберт задавался, даже выбившись в солидные исследователи на переднем крае развития науки. Его язвительные замечания в адрес бронзовевших демократов, ироничные цитирования Грамши и почти открытое сочувствие социалистам в годы разгула маккартизма могли стоить ему карьеры. Дедушка Альберт лишь усмехался в усы - ведь каждый день он укрощал в рабочей группе доктора Джонаса Солка настоящую, хоть и незримую смерть – полиомиелит. «Пока эти партократы голосили о красной чуме, мы бились с настоящей чумой. И мы, в отличие от них, сделали от неё вакцину, а не лобызались в дёсны в семидесятых!».
Если дедушка Альберт был беженцем из-за Атлантики, то бабушка Юфимия бежала из земель, когда-то бывших американским фронтиром. В 1936 году, когда стало очевидно, что Оклахома превратилась в бесплодную пустыню, убивающую человека пыльными бурями и голодом, моя прабабушка Мелани наскребла денег на железнодорожные билеты на запад для восьмилетней Юфимии и её взрослого по канзасским меркам кузена Фрэнсиса. На запад – к дяде-механику в Кохомо – маленькая Юфимия прибыла уже одна: Фрэнсиса сгубила пыльная пневмония. Пережитое оставило в душе бабушки настолько глубокий след, что своей пятилетней внучке она в качестве историй на ночь сначала прочитала введение к «О мышах и людях» и лишь потом – «Волшебника Изумрудного города» (мама была в ужасе, но сделать ничего не могла).
Несмотря на проведённое в индустриальном сердце Америки детство, бабушка Юфимия тянулась назад, к земле. Окончив агротехнический колледж, она вернулась на семейную ферму, чудом спасённую благодаря «Новому курсу»… для того чтобы через год, собрав самое необходимое, вновь бежать в Индиану – на этот раз от «активистов», ради сохранения «старого расового порядка» готовых жечь посевы «любительницы чернокожих», освистывать молодую женщину в церкви и бить стёкла в заново отстроенном доме. В Индиане бабушка по зову сердца устроилась журналисткой. Сначала её тяжёлое перо с трудом выдавало рецепты домашних пирогов и советы по штопке рубашек, но терпение и труд сделали своё дело – и вскоре «мисс Вильсон» (псевдоним, придуманный ещё для школьной газеты в Кохомо) клеймила сторонников сегрегации в южных штатах и на Капитолийском холме, брала интервью у строптивых профсоюзных активистов, не согласных с политикой Трумэна, и даже ездила на Аляску описывать борьбу с туберкулёзом у коренных народов. Когда американское государство наконец оценило борцов за справедливость по достоинству, бабушку позвали преподавать журналистику сразу несколько университетов. Выбор остановился на Бостонском, где за бабушкой закрепилось прозвище «Нэлли Хатчинсон»: одновременно в честь Нэлли Блай и Анны Хатчинсон – за журналистскую смелость и пуританскую строгость к студентам. Она не терпела сухих безыдейных текстов, трепетавших перед социальной реальностью, периодически подписывая особо «отличившиеся» работы своим стальным кредо: «Если вам дарован талант, обращайте его во благо людское».
***
Мой собственный путь в политику начался с падения в самом прямом смысле этого слова. Родители, изрядно утомлённые активностью старшего поколения семьи Маттиасов-Тэбботов, нашли убежище под сводами Гарвардского университета. Их бунтом были дискретная математика и библеистика, «Дорога к рабству» и христианская демократия, полуиронично-полусерьёзная ностальгия по довоенной Америке и дочь-«южанка по рождению» (хотя маму, родившую меня в 21, на настоящем Старом Юге сочли бы старой девой). Научные руководители были готовы мириться с «эпатажем» юных дарований, но не с их погружением в быт в ущерб науке. Семейный консерватизм треснул под ударом академических – а после и политических - амбиций – в итоге большую часть детства я провела сначала у бабушки в Бостоне, а после – у дедушки в Балтиморе.
Я была обычным живым ребёнком, не показывавшим склонностей ни к книжным премудростям, ни к «жалостливой жертвенности», как называла мама бабушкину бившую через край эмпатию ко всякому страждущему. Мой талант относился к «эстетическому украшению мира» - я грациознее других кружилась в танцах на днях рождения, сама научилась садиться на шпагат и очень убедительно подражала на общественном катке опытным любителям, кое-как умудрявшимся крутить мудрёные повороты. Родители умилялись, прародители усмехались – «хоть один человек в этой семье должен быть вне политики!».
На катке я чувствовала себя волшебницей, свободной от учительской строгости (даже в начальной школе в Балтиморе от нас ждали «опережающих» результатов, ведь мы были детьми и внуками академиков и аналитиков) и семейных ссор, вспыхивавших всякий раз, когда родители приезжали в гости в Балтимор. В девять лет я не понимала, в чём именно состояла их суть – ведь и мама с папой, и дедушка с бабушкой были демократами, что должно было значить мир и единство в семье, особенно накануне ежечетверогоднего бодания слона с ослом. Для меня, увлечённой тулупами и бильманами, прочие детали были решительно непонятны. В десять лет пришлось разобраться, что к чему - в семью пришли две беды, усугубившие друг друга. Во-первых, на выборах победил Рейган. Во-вторых, на моей карьере фигуристки, которую мне прочили тренеры, пришлось поставить крест.
В ноябре лучших старших девочек начали готовить к соревнованиям штата. Младших оставили на попечение новых тренеров, которые, судя по всему, не знали, чем нас занять, потому не придумали ничего лучше, кроме как предложить нам повторить «взрослые элементы». Меня как самую низкую и щуплую поставили в конец очереди. Я с тоской наблюдала за прыжками сверстниц, подмечая ошибки и воображая, как избегну их, сделав свой лучший прыжок. Наконец настала моя очередь. Я разогналась, раскрутилась, сгруппировалась, лезвие оторвалось ото льда – взлёт вскружил голову и обжёг лёгкие приятным холодом. Прыжок, возможно, был и не лучшим по технике, но по ощущениям точно. Лёд же становился всё ближе и ближе. Я опустилась – на одну ногу, с «ласточкой», как и положено. Если бы я халатно и непрофессионально опустилась на две ноги, моя жизнь, вероятно, была бы другой. «Расслабленное» за ожидание лезвие зашаталось под «ласточкой». Голень заныла от перегиба. Равновесие было потеряно. Испугавшись, я вскрикнула и замахала руками, словно пытаясь взлететь – но вместо этого упала на спину, которую пронзила резкая боль, затмившая всё.
В университетской больнице у меня определили перелом копчика, наложили тугую повязку и поставили болезненные уколы, по ощущениям, прогрызавшие кость. На следующий день в Балтимор примчалась мама. У неё был ужасно потерянный вид. Сейчас я понимаю, что она попросту не понимала, что чувствовать – с одной стороны, её дочь оказалась в больнице с тяжёлой травмой, из-за которой с высокой вероятностью могла бы повторить судьбу нелюбимого президента Франклина Рузвельта; с другой стороны, она сама и её муж поймали за хвост общественно-политическую удачу, о которой мои бабушка и дедушка с их войной за справедливость могли только мечтать. Нарыдавшись у моей постели, мама клятвенно заверила меня, что больше никогда и ни за что меня не бросит и не оставит и что теперь всё будет по-другому. «Теперь ты всегда будешь под нашим крылышком, наша бедная птичка».
- Где папа? – только и успела спросить я.
- В Вашингтоне, - вытирая слёзы, пролепетала мама. – Совсем рядом с президентом.
В этот момент я почувствовала себя уже не демократическим президентом, а республиканским. Любимым республиканским президентом бабушки Юфимии.
***
Пребывание в больнице университета Джона Хопкинса оказалось мучительным для девочки, умевшей делать порох, крутить бильманы, самостоятельно возвращавшейся с катка в девять вечера и иногда остававшейся на выходных на целый день в большой квартире с библиотекой медицинских книг и лабораторией. Теперь я даже не могла самостоятельно встать. Беспомощность унижала меня, делая противной самой себе. Мне хотелось рыдать и яростно кататься по полу от обиды и злости, но из-за пересохшего от лекарств горла не получалось даже рыдать. Дни издевательски тянулись и казались бесконечными, а анальгетики не заглушали самую большую боль – душевную.
Дедушка Альберт не мог этого не заметить. Первые дни он боялся заговорить со мной, словно винил себя в произошедшем. Наконец, на третий день он набрался решимости и принёс «сильные средства». Среди них были «Жизнь и приключения Оливера Твиста», «Дневник Анны Франк», «Убить пересмешника», «Сотворившая чудо» и многое другое из того, что мои вашингтонские учителя называли потом «литературой не по возрасту». Эти «сильные средства» сгладили мою боль напоминанием о том, что в мире живут – и жили – люди, которым сложнее, чем мне, и которые, окажись в моей ситуации, и вовсе потеряли бы любую возможность радоваться жизни. Из побочных эффектов у меня развилась любовь к умным, полным не самых простых отсылок книгам. За месяц в больнице я стала настоящим книжным червём с привычкой задавать сложные вопросы, а потом самостоятельно находить ответы на них.
- Не забывай об этом, когда ты окажешься в Вашингтоне. Книги рассказывают выдуманные истории, но они основаны на реальной жизни. В Вашингтоне она бьёт ключом, но это не должно тебя пугать – ты уже взрослая и можешь постоять не только за себя, но и за других.
Эти слова, сказанные на перроне – последней остановке на пути в Вашингтон – задели меня за живое, но уже в вагоне их ждала матушкина попытка «установить равновесие».
- Дедушка и бабушка драматизируют чужие страдания и придают несправедливости слишком много внимания. Это понятно – они жили в жестокое время, когда даже достойным людям всё давалось с большим трудом. Но сейчас времена изменились – если ты достаточно стараешься, тебя ждёт успех. Совсем как тебя на катке – ты старалась больше всех и получила по справедливости. Не стоит жить старыми предрассудками старого мира.
- Что папа делает в Вашингтоне? – вернулась я к старому разговору, переварив не самую удачную метафору.
Мама объяснила, что после моего переезда в Балтимор папа благодаря знанию математики вошёл в круг экономистов, которые теперь помогают президенту делать Америку богаче и справедливее.
- Значит, папа теперь республиканец?
- Нет, он демократ, птичка. Но как республиканец.
Из этого разговора я поняла, что, несмотря на мамино обещание, жизнь моя не слишком изменится – разве что я окажусь по другую сторону баррикад. Мой прогноз оказался удивительно точен. Изменились окружение, дом, школа, хобби (врачи и родители оберегали меня от всего, что подразумевало слишком активные физические нагрузки) – но не погода в доме.
***
Следующие шесть лет прошли для меня в чаду русских горок. После включения отца в группу президентских экспертов по экономическим реформам в 1982 году (до этого он числился «внештатным экспертом», аффилированным с одним мозговым центром; в 1982 г. он официально перешёл в Республиканскую партию) моя семья стала «домом разделённым» - каждый разговор по телефону сопровождался спорами на повышенных тонах, взаимными обвинениями в предательстве, отсталости от жизни и много чём ещё. После каждого такого разговора я чувствовала себя подавленной грузом вины – в конце концов, в родительском доме я была одновременно живым свидетельством проваленной политической социализации и «вражеским агентом» левой демократической оппозиции. Семейные праздники превращались в мрачные прогулки по минному полю, когда я боялась вымолвить хоть слово, потому что даже невинное слово – например, «котёнок» или «пастила», могло пробудить ассоциации с больной темой вроде зелёных законов Никсона, цен на сахар, социального жилья и так до бесконечности.
Полюсами этого классического для эпохи противостояния оказались отец и сын – Альберт Маттиас, рузвельтианец, член Союза защиты гражданских свобод и «левак-в-розовых-штанишках», и Бернард Штефан Маттиас, бёрчианец и «бывший-демократ-одним-названием». Мама избрала европейскую тактику осторожного поддакивания во время открытых конфликтов и деголлевских демаршей с угрозами «уехать из этого бедлама обратно в Массачусетс, в любимый университет», когда телефон замолкал. Бабушка Юфимия со своим «все делают ошибки – всем просто нужно время их признать» играла роль Движения Неприсоединения. Мне же досталась роль безымянной наименее развитой страны, которая во избежание санкций и захватов делает вид, что всё хорошо. Ни разрядки, ни деколонизации не предвиделось.
Другие на моём месте попытались бы скрыться от происходящего дома, отрастив панцирь, за который не проникали бы никакие политические известия и идеи. Но такой выход был мне не нужен – равно как и выход в виде примыкания к одной из идеологий, превозносимой отцом и дедом. Я должна была проявить гражданскую добродетель самостоятельность, без чужой помощи определить свои политические ориентации, понять истоки противоречий – от личностных до идеологических – которые рассекли надвое мою семью. Всё это - чтобы заглушить разноголосицу, раздиравшую меня надвое.
Учителя удивлялись моей энергичности – я участвовала в дебатах, состояла в студенческом совете, играла в академическое десятиборье, при этом уделяла учёбе достаточно времени, чтобы не просто получать отличные оценки, но и вырабатывать собственное мнение и доказывать его даже перед авторитетами. Я и правда не жалела энергии, чтобы понять, кто я. Но, чем больше я пыталась определить, кто я на самом деле, тем сильнее я терялась в ворохе ярлыков «лучшей ученицы класса», «предрасположенной к успеху» и «будущей гордости страны», а также «образцовой девушки» и «идеальной дочери перспективного политика». От всего этого веяло чем-то из «Эпохи невинности» и «Капитала» одновременно – я была придатком к школе и внеклассным активностям, придатком к семье и её репутации, хотя цель моя была совершенно обратной.
О моих терзаниях догадалась учительница английской литературы с говорящей фамилией Гауторн. Пока семья разжигала из выбора старшей школы новый повод для распрей (школа мисс Портер была «классистской», публичные школы Вашингтона – «посредственными»), она предложила мне программу раннего поступления Шиммер-колледжа, где во главу угла ставились вдумчивое чтение и сократические диалоги. Сначала я восприняла это как шутку – от меня ждали минимум Лиги плюща, максимум – поступления туда со стипендией, идеального среднего балла и супруга-экономиста (за монетариста я получила бы summa cum laude от папы и остракизм от остальной семьи). Становиться ещё одной причиной для скандала мне не хотелось.
- Во-первых, он аффилирован с Чикагским университетом. Возможно, вы метите в Йель и Гарвард, но Чикаго не так плох, что бы ни говорили после протестов. Во-вторых... соответствовать ожиданиям неплохо. Плохо, когда ради соответствия им попираются истинные ценности. Что для вас важнее – быть идеалом или быть…?
Я оглянулась назад. Бросание в омут активизма и бег за успехом не дали мне ничего, кроме новых вопросов, ещё больших сомнений и беспокойств. К внутреннему конфликту прибавилось ещё мириад. Я не чувствовала себя собой, я не понимала противоречий – я, казалось, вообще мало что понимала.
- Что нужно для поступления на эту программу?
- Средний балл не ниже В, заявка с эссе и… это раннее поступление на бакалавриат. Вы знаете, что хотите изучать?
- Знаю, - кивнула я. – Политические науки. Дипломатию, если быть точной.
После того, как моя семья побывала зеркалом политических противоречий, в которые погрузилась Америка 1980х, простое изучение избирательных систем и политического поведения масс было для меня не столь интересным и, пожалуй, слишком травматичным, чтобы погружаться в это на четыре года. Несмотря на высокие оценки и выделение учителей на AP-курсах, история и международные процессы, к изучению которых приходилось прикладывать больше усилий, манили меня по-настоящему. Они выявляли универсальные закономерности, выходили за пределы одной лишь моей родины и были функционально-практичны – во всяком случае, они учили не повторять ошибок прошлого и с оптимизмом смотреть в будущее.
Оглядываясь назад, я понимаю, что на заре своей политической социализации прошла через то, что после 2016 года оказалась вынуждена переживать вся наша страна. Но, если один человек, имея запас стойкости и удачи, способен вынести перипетии политических расколов и остаться цельной личностью, то ставить в такое положение целую страну слишком опасно. Раскол способны предотвратить те самые «сильные средства» - совместная борьба за общее счастье без неравенства, дискриминации и беззащитности. Вызовов и предпосылок в современной Америке для этого вполне достаточно.