***
Утро 11 сентября 2001 года я встретила в полицейском участке Нижнего Манхэттена – накануне вечером на выходе из гостиницы у меня из рук весьма ловко выхватили сумку с телефоном и обратным билетом в Бостон. Было около 9 утра, когда меня, засыпавшую на жёстком стуле в ожидании пропажи, разбудили разрывавший барабанные перепонки гул и дребезжание стёкол. Через пятнадцать минут в участке поднялась жуткая суета, сквозь которую обрывками доносилось «Всемирный центр», «самолёт» и «террористы». Офицер, занимавшийся моим делом, посоветовал мне поскорее покинуть участок, а лучше – район.
- К чёрту сумку, сейчас речь идёт о вашей жизни, мэм.
Снаружи воздух был серым и густым, пахло гарью. Со стороны ВТЦ тянулся чёрный хвост дыма. Я не знала, что делать и куда идти, поэтому отправилась на метро по единственному известному мне адресу – к Ширли Хейнс, перебравшейся из чикагской бюрократии в крупную строительную компанию. Увидев меня на пороге, она остолбенела.
- Есть в тебе что-то кошачье, Долли. Девять жизней точно.
Из дома Хейнсов я позвонила мужу Дереку Веллеру. В 1999 сотрудничество с Дереком, юристом Союза защиты гражданских свобод, переросло сначала в полноценное соратничество, а затем – в тёплую любовь людей, объединённых не только личными симпатиями, но и общим делом на благо многих. Тем не менее, съехаться мы смогли только после свадьбы – я не находила у себя морального права требовать у Дерека бросить Бостон ради университетского городка, а он только задумывался о получении степени и статуса барристера. Окончательно решился он лишь к началу 2001 г., а летом успешно поступил, не оставив, однако, работы в Союзе насовсем.
Реакцией Дерека было радостное удивление тому факту, что я жива. Положив трубку, я дрожащей включила телевизор. Вторая башня ВТЦ падала на Нижний Манхэттен. Район обволакивал дым. О возвращении в Бостон не могло быть речи.
Вечером я стояла в очереди медицинского центра. Волонтёры у стойки спорили, можно ли допустить к донорству жительницу другого штата, хоть и за двести миль от Нью-Йорка. В конце концов вопрос решился в мою пользу. Сдав положенные 450 г. крови и поужинав сэндвичем с ореховой пастой, я отправилась на железнодорожный вокзал, где полиция настороженно проверяла всех прибывающих и отправляющихся. Из-за проверок и задержек мои планы отбыть в Кембридж ночным поездом были отсрочены ещё на сутки. Вернувшись, наконец, в кампус, я обнаружила свою фотографию с чёрной лентой в окружении цветов и свечей в холле Школы имени Кеннеди. Передо мной, конечно, извинились, но впредь просили, помимо Союза защиты гражданских свобод, уведомлять ещё и службы университета.
***
Вскоре после трагедии Конгресс принял печально известный «Патриотический акт». Лидеры Союза впоследствии сетовали, что горе и порыв единения помешали им не только критически проанализировать документ, но и очистить его от наиболее опасных для свободы проявлений. Как эксперт Союза, сосредоточенный на проблемах миграции и неравенства, я писала в аналитических документах Союза о последствиях «Патриотического акта» для наиболее уязвимых иммигрантов, не подходивших под критерии «модельных меньшинств». Гэльперин в личных беседах передавал мне, что многие из моих выводов становились основой для аргументированного продвижения инициатив по смягчению некоторых пунктов – главным образом, пункта о бессрочном задержании и отложенных ордеров, но во время всеобщей озабоченности терроризмом и агрессивности республиканцев, с трудом удержавших большинство, эти инициативы закономерно пошли под нож. Как академик я высказывалась на собраниях о потенциале ограничения свободы слова – особенно для тех, кто изучал мусульманские общества и религии, и тех, кто обращал внимание на взаимосвязь между нашей неуклюжей, углублявшей глобальное неравенство политикой и обострением глобальных проблем. Со мной соглашались, что придавало сил идти дальше. Наконец, как исследовательница международных режимов я опубликовала в Foreign Affairs статью, где через реминисценции на новую концепцию доктора Маннерса предупреждала о двуликой угрозе «Патриотического акта», способного сделать ограничения свобод граждан и изоляцию «подозрительных из проигравших глобализационно государств» новой нормой.
Последняя заинтересовала автора «Нового военного гуманизма», который предложил мне дать интервью. Согласилась я не сразу – я понимала, что меня будут спрашивать о Госдепартаменте и Олбрайт, а умеренные коллеги-демократы, возможно, открестятся от меня, едва вопросы о «Патриотическом акте» выйдут за пределы дискуссии о международных отношениях (коллеги-республиканцы шутили про то, что моё место в Рапалло, уже давно – я привыкла). Тем не менее, это интервью оказалось редким случаем, когда я ошиблась с прогнозами. О Югославии доктор Чомски не спросить не мог - именно тогда я призналась, что анонимная записка принадлежала мне (Олбрайт за это назвала меня «змеёй, пригретой на груди» - я ответила, что рада принадлежать факультету Слизерин). И всё же большую часть времени он беседовал со мной «по специальности» - о неравенстве и его проекциях в развитых и развивающихся странах, об образах справедливого общества, которые создают великие державы, и их ответственности. В этом интервью я по-своему перефразировала аббревиатуру R2P, определив её как «ответственность за прогресс» - ключевую характеристику великой державы, которая требует от современных США, если они претендуют на это звание, «чего-то более прогрессивного, чем просто поддержки глобального капитализма».
Это интервью я считаю началом настоящей политической карьеры. После него я стала частой гостьей на конференциях и лекториях свободных социалистов, социал-лейбористов и прогрессистского крыла демократов. Ближе всех я оказалась со свободными социалистами – для социал-лейбористов я оставалась отпрыском далёкого от народа истеблишмента и беловоротничковой интеллигенткой (что не помешало мне и Дереку в 2004 г. помочь им с подписной кампанией для The People в Массачусетсе), прогрессистов же я настораживала своими нападками на глобализацию, которую в те годы считали скорее благом, нежели злом, благодаря её демократическому потенциалу. Не последнюю роль сыграло и моё семейное и происхождение – дочери «перебежчика» Бернарда Маттиаса и ученице республиканца и реалиста Краснера предстояло ещё долго искупать своё прошлое. В 2003 году я отправилась искупить его в FSP.
***
В 2004 г. FSP провалила выборы в местные палаты представителей в четырёх штатах. Несмотря на все плюсы партии – инклюзивность, приоритет социальных вопросов и антивоенную активность – она пугала американцев, не до конца отошедших от стереотипов эпохи холодной войны, своей революционной риторикой и «интеллектуальными» методами ведения кампании, напоминавшими собрания оруэлловских заговорщиков. Другим бичом партии оказался фракционизм - объединяя организации меньшинств и рабочих и продвигая на выборах наиболее сильных левых кандидатов, сама партия то и дело схлёстывалась в спорах о приоритетах. Первое было логичным следствием второго – в самой риторике коренного решения проблем и осознанного, логичного объяснения того, как мы готовились решать их, не было ничего страшного и зазорного, но неоднородная и вскипающая от любого толчка организация не могла выстроить даже простой агитационной стратегии.
Я высказывалась об этом на партийных собраниях и на страницах Freedom Socialist. Периодически мои слова просачивались на страницы других газет – разумеется, в форме вырванных из контекста фраз. Университетское начальство готово было терпеть это до определённого момента, но в 2006 г. поставило мне ультиматум. «Ваш радикализм не совместим с имиджем исследователя. Вы должны быть респектабельны и осторожны в своих высказываниях. В идеале – ещё и в выборе стороны, к которой примыкаете». Партийное руководство же считало мою критику фракционизма «ошибками новичка» и «неспособностью оценить по достоинству подлинный дух демократизма» - хотя я поддерживала стратегии, выступавшие за демократизм социальной справедливости и интерсекциональности. В конце концов я сделала выбор в пользу академии. Этот выбор был глубоко личным, связанным с моей идентичностью и надеждой на истину, способную примирить полный противоречий и расколов мир. Это стало окончанием моего членства в FSP.
Я чувствовала моральное опустошение и стыд и ждала поддержки от Дерека. Однако она оказалась вовсе не того рода, что я ожидала. «Не стоило идти на такие жертвы ради академической карьеры. Впрочем, если ты и впрямь решила остепениться и заняться нашим благополучием, то я даже рад за тебя». Было странно слышать подобное от человека, который пять лет назад сам был готов, рискуя карьерой юриста, оказаться перед судом за нарушение порядка общественных собраний. Впрочем, за время обучения и частной практики Дерек сильно изменился – общественные проблемы, с которыми он, казалось, сталкивался каждый день на семинарах и залах судебных собраний, как будто его уже не волновали. Я посчитала это выгоранием и решила, что для нас обоих лучшим решением и впрямь «остепениться» и сосредоточиться на семье. Тогда всплыл вновь давний разговор о детях. Дерек настаивал на том, что семья должна быть «полной и настоящей», я вторила – скорее, из желания заботиться хотя бы о ком-то после того горького послевкусия, которое оставила мне общественная деятельность. Но увы – хороший прогнозист в международных отношениях не смог оценить опасность этой затеи для собственного брака. Весной 2007 г., когда коллеги всерьез называли меня «миссис Веллер» и сравнивали с ван Эйковской мадонной, я оказалась в университетской больнице с сильным кровотечением. Врачи диагностировали выкидыш. История повторилась ровно через год – с той лишь разницей, что на скорой я покинула не Колледж Джона Кеннеди, а избирательный штаб Джона Керри, к которому присоединилась осенью 2007 г. Дерек, отправившийся в Бостон, не отвечал на мои звонки – ни из больницы, ни из дома. В конце концов до него дозвонились из избирательного штаба. Как оказалось, он нашёл себе «серьёзную и семейную женщину, способную подарить ему ребёнка и не ждущую отсрочек». Развода пришлось ждать всё лето – я была известной в штате фигурой, а республиканцы, провалившиеся в 2006 г., готовы были сожрать Кэрри и весь штаб живьём за любой промах.
2008 год стал для меня годом личного кризиса. После пережитого новости и статьи казались сухими и бессмысленными, привычные задачи требовали всё больше времени и усилий, мозг отказывался учиться новому, обращая всё в подтверждения моих пессимистичных настроений. 2009 год прошёл, как в тумане. Коллеги, казалось мне, замечали, что я начала сдавать, соавторские правки были многочисленны и требовательны, а бывшие соратники по борьбе как будто пытались обо мне забыть.
Туман едва не поглотил меня полностью в ноябре 2009 г. Свой тридцать восьмой рождения я провела за работой, упрекая себя в том, что к этому времени не добилась ничего ни для себя, ни для страны. Тоскливые мысли измотали и усыпили меня, пока на газовой плите в соседней комнате закипал единственный атрибут праздника – глинтвейн. Разъехавшись с Дереком, я всё ещё не до конца привыкла к одиночеству и по инерции оставила кастрюлю на плите. Проснувшись, я обнаружила, что лежу на полу и с трудом дышу – воздух квартиры был пропитан газом. Меня спасли студенты, вспомнившие о дне рождения, и, заподозрив неладное, заставившие охрану вскрыть замок.
В университетской больнице мне поставили острое отравление, усугублённое лёгочными поражениями из 2001 года, но психологическая служба заподозрила, что дело в другом. Когда я появилась в учебном офисе, чтобы перестроить расписание и перезачесть часы, мне настоятельно порекомендовали уйти в саббатикал и по возможности потратить его на что угодно, кроме политики и международных отношений. В глубине души я была уязвлена столь открытым указанием на свою слабость, но совет, отличавшийся объективностью, приняла. Эта способность покидает многих из тех, кто вступает на путь политической борьбы и достигает в ней хотя бы малейших успехов. Вирус подобной слепоты к критике постепенно поражает весь государственный аппарат, не давая замечать социальных проблем и изъянов внешней политики, даже очевидных нашим союзникам. И всё же я уверена, что от него можно найти и вакцину, и лекарство.
***
Пережить саббатикал мне помогли прежние убеждения и старые новые знакомства – прежде всего, доктор Сакс и (в то время) мисс О’Коннор. Если первый в каждом письме убеждал меня в ценности моих академических идей не только для науки, но и для общества, то вторая вернула мне энергию для того, чтобы жить чем-то помимо науки. Если для академиков-исследователей политических наук высшим признанием (будем честны) остаётся применение их концепций и выводов в реальной политике, то для Эмили О’Коннор – дочери мелкого нью-гэмпширского фермера и учительницы немецкого – само попадание в академию и сохранение позиции в ней было чрезвычайно высоким достижением. Всякий раз, когда речь заходила о её поступлении в Гарвард, она с улыбкой замечала, что оно произошло «совершенно случайно». Я не смела возражать – хотя получение полной стипендии на обучение, членство в Phi Beta Kappa и стажировка в Foreign Affairs свидетельствовали об обратном. Она бегло говорила на русском, французском и немецком, писала в соавторстве с моими коллегами довольно толковые работы, но при этом боялась выйти со своим мнением за стены академии, пока её менее успешные (или «удачливые») коллеги стажировались у сенаторов, в Фогги Боттом и ООН. Я долго не могла понять, в чём дело, а задать вопрос напрямую было неловко. Осознание пришло, как часто бывает в моей жизни, случайно - в один из вечеров, занятых правками статей, я наткнулась на объявление о стажировке в европейском отделении Госдепартамента. Я отослала его Эмили с обещанием написать лучшие рекомендации. На следующий день мы столкнулись в парке у библиотеки. Эмили поблагодарила меня за предложение и обещала подать заявку, но интонация её была подавленной, а глаза выглядели опухшими. Я спросила, что случилось и как я могу помочь. Эмили не смогла сдержаться и призналась, что я не первая, кто присылает ей вакансии, и не первая, чьи советы о продвижении по карьерной лестнице дипломата ей придётся пропустить мимо ушей.
- Все думают, что у меня есть способности и шансы работать где-то в Госдепартаменте или ООН, приносить пользу человечеству и так далее. О том, на что мне жить, не думает никто. Конечно, им ведь не понять ситуации, когда они не могли позволить себе работать бесплатно – пускай и за опыт и большие перспективы!
Эмили осеклась, словно испугавшись своих слов. У меня же внутри заскребло неприятное ощущение того, что мои достижения были не в полной мере заслуженными в мире, где равные усилия разных людей к достижению одной и той же цели в конечном итоге оцениваются по-разному. Моя первая работа в Фогги Боттом оплачивалась, хотя мне на момент поступления на службу было столько же, сколько Эмили. Мои стажировки в чикагских издательствах и стэнфордских лабораториях социальных наук позволяли мне без судорожного подсчёта центов ездить в Бостон к семье и оплачивать оргвзносы для публикаций и конференций. Бабушка Юфимия готова была помогать мне ещё в Шиммерс-колледже, когда узнала, что я работала официанткой. В тот момент я чувствовала себя консервативнее многих республиканцев, грезящих о «старых добрых временах» - правда, для меня облик «старых добрых времён» был иным: в них не было места неоплачиваемым стажировкам, а дочь нью-гэмпширского фермера могла без беспокойства о средствах делать карьеру дипломата.
- Я что-нибудь придумаю, Эмили. Мы что-нибудь придумаем.
Создание в Гарварде стипендиального фонда для оплаты стажировок из средств университета казалось мне неплохой идеей, но меня смущало в ней то, что оплата стажировок сторонними организациями только подтолкнула бы компании экономить на труде стажёров – а может, и тех, чьи квалификации никак не соответствуют званию новичка в профессии. Нужно было изжить проблему в её зародыше.
На следующей неделе я связалась с коллегой из FPA – таким же «отступником», перешедшим в демократическую партию и выбившимся благодаря этому в члены Палаты представителей штата. Я изложила ему свою идею – обязать компании и некоммерческие организации с бюджетом больше пятидесяти тысяч долларов в год заменить «микропроектами», оплачиваемыми сдельно, или, если такой возможности нет, оплачивать работу стажёров. Коллега был воодушевлён, однако предупредил, что путь такого проекта будет тернист.
- Ты прекрасно знаешь, что Демократическая партия неоднородна – а твоя инициатива будет поперёк горла некоторым демократам со связями в тех самых компаниях. Нас попытаются заткнуть Актом о справедливых условиях труда – стажёры исключены из него.
- Я буду рада на это посмотреть, - ответила я с иронией дочери перебежчика. – И дойти до Капитолия, если это потребуется.
Следующий месяц ушёл на подготовку петиции, которая и стала толчком нового демократического билля. Консервативные силы сопротивлялись яростно, выставляя компании, использующие бесплатный стажёрский труд, нищими жертвами глобального кризиса, которые в который раз пытаются обобрать дармоеды-миллениалы с неоправданными амбициями (то, что этот билль искренне поддержали немолодые академики и ветеран Корейской войны, их не смущало). Едва сопротивление было сломлено, они уцепились за последнюю соломинку федерального акта. Я уже была готова смириться с поражением, которое из-за моей инициативы потерпели демократы Массачусетса, когда помощь пришла от Союза защиты гражданских свобод. Как оказалось, несмотря на уход в туман академии в начале кризиса и развод с Дереком, я оставила там добрую память. Акт был принят – пусть и на уровне штата. Позднее The Jacobin писал, что он воодушевил других демократов Новой Англии, хотя их усилия по борьбе за права молодых работников оказались различными – с закономерно различными результатами. Достойный – федеральный - размах наш билль приобрёл уже в 2022 году, когда байденовскому восстановлению требовались всё новые и новые импульсы. Двенадцать лет было долгим сроком, но в войне с несправедливостью важнее итог.
***
В феврале 2010 подходил к концу мой саббатикал. Он встряхнул меня и вернул жажду жизни, что заметили и преподавательский состав, и студенты, и доктор Сакс, инициировавший тогда бурную деятельность на ниве ООН. Тем не менее, главным итогом саббатикала было то, что меня вновь заметили в штате – из бессистемной активистки, сошедшей с дистанции серьёзной политической борьбы, я превратилась в архитектора довольно громкого билля и обладательницу послужного списка, собравшего вокруг меня электорат, пёстрый лишь на первый взгляд – студентов, тревожившихся за своё будущее, эмигрантов из Южной Америки, знавших о моей работе в сфере международного развития, ждавших от президентства Обамы чего-то больше, чем реактивные меры, демократов. В конце концов, я поверила в собственное соответствие этому образу – и подалась на выборы в местную Палату представителей.
Из-за работы в университете у меня не было времени детально планировать избирательную кампанию – вместо меня это сделали местные события – скандал с оплатой труда небелым работникам сети Walmart и не менее грандиозный скандал с школой святой Анджелы Меричи, исключившей двух учениц, сделавших аборты после изнасилований. В первом случае я подключила свои связи в Союзе защиты гражданских свобод и спланировать медиакомпанию, которая объединила профсоюзы работников торговли. Это позволило отсудить у Walmart компенсации, но все мы понимали, что это лишь начало борьбы.
Во втором случае я действовала уже самостоятельно – поскольку родители девочек не желали подавать в суд, опасаясь издержек и уже переведя дочерей в другие школы (что исключало рассмотрение дела по существу – совсем как в кейсе Роу против Уэйда), я подала иск непосредственно на штат Массачусетс, аргументируя его тем, что штат не защитил право девочек на образование. В конце концов, школа святой Меричи поставила свой устав выше и федерального законодательства, не налагающего наказания за аборт, и законодательства штата, гарантирующего право на образование без дискриминации по какому-либо признаку. Претензии относительно федерального права на аборт были отклонены, однако с правом на образование без дискриминации я попала в яблочко. Чем яростнее доказывали представители школы святой Меричи, что девушки были исключены за «несоответствие духу заведения», «угрозу морали», тем глубже они закапывали себя на прениях. Впрочем, у них оставалась последняя карта в рукаве – «нарушение устава заведения». Аргумент казался неоспоримым, но я не была готова сдаваться. Случай с Эмили доказал, что я могу добиться справедливости, потому что не только люблю свою страну, но и знаю, как она работает.
Я подошла к делу с юридической стороны – нарушение устава как внутреннее правонарушение подразумевало вину как отражение субъективной воли в форме умысла или неосторожности. Изнасилование не подразумевало со стороны жертвы ни того, ни другого, а значит, его последствия не имели никакого отношения к нарушению устава. По иронии судьбы, представитель школы святой Меричи имел неосторожность оспорить этот тезис тем, что изнасилование как преступление подразумевало неосторожность... со стороны жертвы. На следующий день в школу полетели заявления возмущённых родителей о расторжении контрактов на обучение в заведении с такими порядками и репутацией, а вечером вокруг неё собрался стихийный митинг в лучших массачусетских традициях – с чучелом несчастного представителя и табличкой «Покрыватель насильников» на нём, обезображенными чёрной краской портретами директора, попечительского совета и этической комиссии, гнилыми яблоками и яйцами. Школа тут же подала ответный иск за диффамацию на меня, но очень скоро отозвала его - видимо, осознав, что не я заставила сказать их юриста выдать оскорбительную нелепость. Новый представитель, заметно оробевший, не возражал против решения в мою пользу. Отныне все школы – вне зависимости от их финансирования – должны были блюсти равенство и недискриминацию учащихся и чётко прописывать это в уставах, не допуская кривотолков.
На этой волне в 2010 году я вошла в Палату представителей Массачусетса. Я сосредоточилась на том, что хорошо знала и за что давно боролась – равенстве меньшинств, доступности образования, помощи неимущим. Мой «академический» подход к аргументированию биллей и поправок с опорой на статистику, исторический опыт государств всеобщего благосостояния и политико-экономические теории пришёлся по вкусу не всем. Хотя Массачусетс и блюдёт статус университетского штата, многие (включая однопартийцев) в Палате представителей говорили, что «такой зануде, как Маттиас, место в экспертах, которых слышно, но негромко, и не видно на трибунах». Более благосклонны были ко мне члены прогрессистского крыла, которое приняло меня в свои ряды. В этой ипостаси на меня обратила внимание Элизабет Уоррен.