2012 год началась для меня с поражения – мой проект о Репарационном фонде для жертв рабства с трудом наскреб большинство в Палате представителей и, пройдя девять кругов комитетного ада, провалился в Сенате, уверенном, что президент-афроамериканец был свидетельством окончательного решения расового вопроса. На волоске висел и билль о «политике новой толерантности», обязывавший школы более чётко прописывать в уставах ограничительные меры для учащихся и наказания за них, а также принимать меры по предотвращению буллинга. Налагать дополнительные обязанности на школы не был готов сенатский комитет по образованию, требовавший исключить положение о буллинге и вынести его в качестве отдельной инициативы. Подобным методом салями сенатский комитет уже кастрировал наш билль о стипендиальных фондах для муниципальных колледжей, оставив от всего проекта несколько бюрократических поблажек для благотворителей. Я понимала, что требование к пункту о буллинге – только начало, поэтому решила стоять за целостный билль до конца. Председатель комитета, осклабившись, обещал мне за «баранью упёртость» отрицательный отзыв без рекомендации к доработке. Комитет Палаты неодобрительно косился на меня на каждом заседании – ответственной за буксующий билль все видели меня. Воздух в залах заседаний был наэлектризован, все мои комментарии и поправки получали десять правок и протестов. Наконец председатель комитета в частном разговоре выдвинул мне ультиматум – или я вношу поправки и добиваюсь принятия билля, которого штат ждал в каком угодно виде, или я по собственному желанию покидаю комитет по делам образования и до конца срока занимаюсь чем угодно, кроме школ и университетов.
Густой февральской ночью, когда я с тяжёлым сердцем урезала билль, Эмили – к тому времени она защитила диссертацию и стала моей помощницей – переадресовала на мой личный телефон звонок с неизвестного номера. Я подняла его недоверчиво, но, вопреки моим переживаниям, это были не очередные телефонные террористы. На другом конце провода оказался избирательный штаб Уоррен, баллотировавшейся в Сенат от Массачусетса. Как оказалось, его глава был в курсе истории со стипендиальными фондами и теперь предлагал мне сделку – присоединение к избирательной кампании и передача оригинального билля о фондах посредством обращения к сенатору в обмен на помощь с отстаиванием «новой толерантности». Ставки были высоки – связи в Капитолии и выход победительницей из ситуации с двумя комитетами или потраченные впустую силы, потерянный билль и, скорее всего, конец карьеры уже на уровне штата.
- Насколько вы уверены в победе доктора Уоррен?
- Настолько, что уже сейчас ищу толковые билли для выдвижения в Сенате. Доктор Уоррен – хороший экономист, но нам нужна уверенная платформа и по вопросам образования. От уверенного человека, знающего, что такое выборы.
Я взвешивала за и против три дня подряд, советовалась с коллегами из Союза, бывщими коллегами из университета, с Эмили и теми комитетчиками, кто не отвернулся от меня после первых неудач. Наконец вечером я перезвонила в штаб и спросила, каковы мои обязанности в рамках кампании.
Кампания, несмотря на сказанные по телефону слова об образовании, заставила меня вспомнить о моей ипостаси эксперта и исследователя международных отношений. Я погрузилась в изучение идентичностей массачусетских избирателей и их преломления в контексте неолиберальной политики последнего десятилетия. Я составляла опросы об их видении мира и о том, какого места для Массачусетса и Америки они желают в новой послекризисной системе отношений. Я подчёркивала слабые места глобальных экономических режимов и предлагала рецепты, доступные США для их реформирования. Наконец, я готовила материалы по международной помощи – «в стол», на будущее, когда эти вопросы стали бы актуальными. Конечно, по сравнению с агитаторами и волонтёрами, аналитиками внутренних проблем и самой Элизабет Уоррен, чьи опыт и харизма затмили Скотта Брауна, мой вклад в 95,77% по итогам кампании был ничтожен, однако я была рада оказаться причастной к работе единомышленников и внести пусть и малую толику в их успех.
Кампания отняла у нас с Эмили время и силы, вынудив держаться в комитете и Палате осторожнее, чем раньше. Тем сильнее было удивление коллег по Палате, когда билль о «новой толерантности» прошёл сначала через сенатский комитет, а после – и через Сенат – без «ощипывания». Те, кто хотел вытеснить меня, почувствовали за мной силу. Последним гвоздем в крышку гроба стал частный билль по профсоюзам работников торговой промышленности, расширявший их права на страховые гарантии для членов и права на забастовки в случае их нарушения.
***
Второй срок в Палате стал для меня плацдармом для выхода на федеральный уровень и расширения моих политических компетенций. Я стала главой комитета Палаты по образованию. Принимая на себя эту обязанность, я обрисовала перед своими новыми коллегами (после переизбрания я решила покинуть университет – дистанционное обучение тогда ещё не успело шагнуть столь далеко, чтобы позволять мне совмещать всё) своё видение работы комитета – мы должны были сосредоточиться не только на латании старых дыр, но и на превращении образования в «образцовую сферу» вне зависимости от того, шла ли речь о социальной справедливости, гендерном равенстве, защите окружающей среды или непосредственно образовании. В определённой мере комитету это удалось – школы и университеты Массачусетса стали зеленее, инклюзивнее и справедливее.
Перечислять все билли, прошедшие через мои руки в это время, не имеет смысла – в конце концов, со мной советовались не только члены моего комитета, но и те, кто работал на нивах окружающей среды и равенства. Они пытались придать своим инициативам то, что обычно требуется федеральным биллям – глобальное звучание и созвучность с многоголосием инициатив в смежных сферах. Это хорошо подготовила меня к работе в федеральной Палате Представителей.
И всё же лучшей школой накануне последней стал для меня акт о дошкольном образовании. Честно говоря, я закончила её вовсе не с отличием – ради этого акта, гарантировавшего бесплатное дошкольное образование для жителей штата с низкими доходами и льготное – для прочих, я мобилизовала весь комитет, несмотря на то, что рассмотрения в третьем чтении ждали другие билли. Я пыталась избежать ошибок первого срока и добиться взвешенного, но прорывного документа, который прошёл бы Сенат без препятствий. Как оказалось, идеальных биллей не существует – едва документ попал в сенатский комитет, из него выгрызли два важнейших элемента – льготы для родителей-одиночек и процедуру последующей пролонгации. Сенатский комитет выступил за отмену льгот для одиноких и за введение требования о согласии второго родителя. Де факто это означало многократное усложнение подачи документации и затягивание процесса вплоть до срока, когда дошкольное образование уже не нужно. Потребовал он и более сложной процедуры пролонгации акта через четыре года – за счёт того, что у штата якобы кончатся средства для программы. Я решила не ждать, пока от билля отгрызут что-то ещё и выдвинула инициативу о двухпалатном комитете. Идея о комитете для рассмотрения одного билля должна была провалиться, но отрезвить Сенат. Как же я удивилась, когда инициатива о комитете с перевесом в один голос прошла. В воздухе запахло грозой – и на первом же заседании она разразилась. Меня обвиняли в разложении семей, разбазаривании бюджета и внимании к незначительным мелочам. Когда обвинители поняли, что лепить ярлыки на разведённую коммунистку-врага Олбрайт бесполезно, мы перешли к конструктиву. Если льготы для одиноких удалось отстоять силой красноречия и индекса Джини, то вопрос о пролонгации затянул принятие на месяц – в силу того, что вдобавок к биллю о дошкольном образовании пришлось присовокупить частные билли для крупнейших компаний – о финансировании фонда штата под эту инициативу. В итоге билль, который мы планировали принять за полтора месяца, пролежал в папках дебатёров и редакторов три месяца и шесть дней.
К концу второго срока всё чаще стали звучать призывы выдвинуть меня в Конгресс. Я не стала противиться воле народа и прошла. Последнее было во многом заслугой активного фандрайзера и стратегической советницы комитета по политике и коммуникациям.
***
Палата Представителей на Капитолийском холме не допустила меня до комитета, который касался бы социальных вопросов – как позднее признавалась Уоррен, моя активность в Массачусетсе напугала даже бывалых демократов. В конечном итоге я попала в комитет по иностранным делам. Там я занималась тем, о чём все обычно забывали – целевой помощью Мьянме, требованиями к американским ТНК, размещающим в Юго-Восточной Азии вредные производства, «нетрадиционными» угрозами глобального изменения климата, хищнического рыболовства и кибератак. Я была одной из первых, кто заговорил о новой ответственности медленно и неохотно формировавшегося QUAD, потенциально способного как навсегда решить проблему пиратства и территориальных распрей в районе Спратли, так и разжечь в этом регионе пожар войны. Ко мне прислушивались и без напряжённых дебатов включали эти инициативы в билли.
Я была вполне удовлетворена сложившимся положением дел, пока на повестке не встал вопрос о ТТП. Имевшиеся механизмы разрешения споров развязывали руки корпорациям, оставляя рабочих – не только американских, но и тех, кто за океаном уже столкнулся с экспансией крупного капитала – практически беззащитными. Уоррен озвучивала это в своём июльском послании, однако упоминала о своих претензиях раньше, во время наших личных встреч. Я предложила облечь претензии в форму конкретной инициативы, которая, не пройди она как поправка, наверняка сохранила бы свою сущность в форме отдельного билля. Так появился расширенный механизм защиты прав в пространстве ТПП. К сожалению, время сыграло против меня - когда мне удалось убедить достаточное количество коллег в том, что расширенный механизм защиты прав не только не исказит суть ТТП, но и вдохнёт в него жизнь, придав мотивацию мелким предпринимателям и простым рабочим, у которых появилась бы право на социальные блага первого мира, председатель комитета счёл инициативу «флибустьерством на местах» и отклонил.
К 2016 году мои инициативы перешли из поля «классической» внешней политики в то, чем занимается foreign policy analysis – я требовала оплаты всех видов стажировок в Госдепартаменте и продвижения женщин-дипломатов, в особенности в ближневосточном регионе и аналитическом секторе. Однако больше всего усилий от меня потребовала борьба за закрытие Гуантанамо. Палата с суеверной иррациональностью препятствовала любым сдвигам, комитет и вовсе принял билль в полном согласии с большинством. Я выразила протест, который, однако, был отклонён по формальной причине – «работа в подкомитете по Азии и Тихоокеанскому региону» и, следовательно, моя «некомпетентность в данном вопросе». Формализм, не свойственный Ройсу, показал, что решение было коллективным.
Не отчаиваться помогала работа с другими проектами, не связанными с международными отношениями – за свой первый срок в Палате представителей я получила А+ от NORML и F – от NRA. Последнее звание я носила с особой гордостью, как первые переселенцы на американскую землю – звание врагов короны. Впрочем, большую пользу принесли другие инициативы. Они не принадлежали мне, но были важны для равного распределения благ и уничтожения на корню корпоративных злоупотреблений, на которые государство, словно стесняясь своих полномочий, закрывало глаза. Я говорю, прежде всего, о кампании за обновление и возобновление акта Гласа-Стигала, которая, впрочем, не вызвала энтузиазма на уровне Палаты представителей – тем более что в Палате её продвигала не эксперт по банкротствам, а международница. Кредиту доверия ещё предстояло подрасти.