Уизер был с ним более чем любезен. К концу беседы он отвел его в сторону и отечески спросил, как поживает супруга. Он надеялся, что слухи об ее… э‑э‑э… нервной дистонии сильно преувеличены.
«И какая сволочь ему сказала?» – подумал Марк.
– Дело в том, – продолжал Уизер, – что, ввиду вашей высокоответственной работы, институт пошел бы на то… э‑э‑э… конечно, это между нами… я говорю по‑дружески, вы понимаете, неофициально… мы допустили бы исключение и были бы счастливы увидеть вашу супругу среди нас.
До сих пор Марк не знал, что меньше всего на свете он хотел бы увидеть здесь Джейн. Она не поняла бы многих вещей – того, сколько он пьет… ну, словом, всего, с утра до ночи. К своей (и к ее) чести Марк и представить себе не мог, чтобы она услышала хотя бы один из здешних разговоров. При ней самый смех библиотечного кружка стал бы пустым и призрачным, а то, что ему, Марку, представлялось сейчас простым и трезвым подходом, показалось бы ей, а потом и ему цинизмом, фальшью, злопыхательством. Окажись здесь Джейн, Бэлбери обратится в сплошное непотребство, в жалкую дешевку. Марка просто затошнило при одной мысли о том, как он учил бы Джейн умасливать Уизера или подыгрывать Фее. Он туманно извинился, поблагодарил и поскорее ушел.
Позже, днем, Фея подошла к нему и сказала ему на ухо, облокотившись о его кресло:
– Ну, доигрался!
– Что такое? – спросил он.
– Не знаю, что с тобой, но старика ты довести умеешь. Опасные штучки, опасные…
– О чем вы говорите?
– Мы тут сил не жалеем ради тебя, ублажаем его, думали – все. Он уже собирался зачислить тебя в штат. Так нет же, пять минут поговорили – пять минут, это подумать! – и все к чертям. Психический ты, что ли…
– Что же такое случилось?
– Это ты мне скажи! Он про жену не говорил?
– Говорил. А что?
– Что ты ему ответил?
– Чтобы он не беспокоился, ну, поблагодарил, конечно.
Фея свистнула.
– Да, – сказала она, нежно постучав по его голове костяшками пальцев, – напортачил ты здорово. Ты понимаешь, на что он пошел? Такого у нас в жизни не бывало. А ты его отшил. Он теперь ходит, ноет: «не доверяют мне», «обидели». Ничего, он тебя обидит будь здоров! Раз ты не хочешь ее брать, значит – не прижился у нас, так он понимает.
– Но это же бред какой‑то! Я просто…
– Ты что, не мог ему сказать: «Хорошо, вызову»?
– Мне кажется, это мое дело.
– Мало ты по жене скучаешь! А мне говорили, она очень даже ничего.
Тут прямо на них пошел Уизер, и оба они замолчали.
За обедом Марк сел рядом с Филострато – поблизости не было никого из своих. Итальянец был в духе и говорил много. Только что он приказал срубить несколько больших красивых буков.
– Почему вы это сделали, профессор? – спросил его кто‑то через стол. – От дома они далеко. Я, скорее, люблю деревья.
– Да, да, – отвечал Филострато. – Садовые деревья красивы. Но не дикие! Лесное дерево – сорняк. Однажды я видел поистине цивилизованное дерево. То было в Персии. Французский атташе заказал его, ибо там скудная растительность. Оно было металлическое. Грубо сделано, примитивно – но если его усовершенствовать? Изготовить из легкого металла, скажем – алюминия. Придать ему полное сходство с настоящим…
– Вряд ли оно будет похоже, – сказал его собеседник.
– Но какие преимущества! Вам надоело, что оно стоит в одном месте, – и двое рабочих перенесут его, куда вы захотите. Оно бессмертно. С него не опадают листья, на нем не вьют своих гнезд птицы, ни сырости, ни мусора, ни мха.
– Вероятно, экземпляр‑другой был бы даже забавен…
– Почему же один‑другой? Согласен, теперь нам нужны леса ради атмосферы. Но мы найдем химический способ. Зачем же тогда лес? По всей земле не будет ничего, кроме искусственных деревьев. Мы очистим планету.
– Вы хотите сказать, – спросил другой ученый, – что растительность не нужна?
– Именно. Бреетесь же вы тут, в Англии, – даже каждый день. В свое время мы побреем землю.
– А как же птицы?
– Я не оставил бы и птиц. На искусственном дереве будут сидеть искусственные, заводные птицы. Устали – выключите. Ни перьев, ни гнезд, ни яиц, ни всей этой грязи.
– Так и всякую жизнь уничтожишь! – сказал Марк.
– Безусловно. Гигиена этого требует. Послушайте, друзья мои. Когда вы видите гниющий плод, вы бросаете его, ибо в нем кишит жизнь.
– Интересно… – сказал первый ученый.
– А что вы называете грязью? Не органические ли продукты? Минералы, говоря строго, грязи не порождают. Истинная нечистота происходит от организмов – пот, слюна, прочие выделения. «Нечистое» и «органическое» – синонимы.
– К чему же вы клоните, профессор? – спросил второй ученый. – Мы ведь и сами организмы, в конце концов.
– Именно. В человеке органическая жизнь произвела Разум. Она сделала свое дело. Больше она нам не нужна. Мы больше не нуждаемся в мире, кишащем жизнью, словно его покрыла плесень. И мы избавимся от нее. Конечно, мало‑помалу. Мы постепенно постигаем, как этого добиться. Мы учимся поддерживать тело химическими веществами, а не мертвыми животными и растениями. Мы учимся воспроизводить себе подобных без соития.
– Ну, в этом радости мало… – сказал первый ученый.
– Друг мой, вы уже отделили от деторождения то, что вы зовете радостью. Более того, сама ваша радость исчезает. Конечно, вы так не думаете. Но взгляните на ваших женщин. Больше половины фригидны! Видите? Сама природа начинает избавляться от анахронизмов. Когда они окончательно исчезнут, станет возможной истинная цивилизация. Если бы вы были крестьянином, вы бы это поняли. Станет ли кто пахать на быках? Нет, нет, здесь нужны волы. Пока есть пол, порядка не будет. Когда человек отбросит его, человеком можно будет управлять.
Обед кончился, и, вставая из‑за стола, Филострато тихо сказал Марку:
– Сегодня в библиотеку не идите. Понятно? Вы в опале. Зайдите ко мне, побеседуем.
Марк пошел за ним, удивляясь и радуясь, что, хотя он в немилости у самого и. о., Филострато остался ему верен. В кабинете, на втором этаже, Марк уселся у камина, но хозяин расхаживал из угла в угол.
– Мне очень неприятно, молодой мой друг, – сказал он, – что вы испортили отношения с Уизером. Надо их уладить, понятно? Если он предлагает вызвать жену, почему вам ее не вызвать?
– Я и не думал, – сказал Марк, – что ему это так важно.
– Это важно не ему, – сказал итальянец. – Этого хочет глава.
– Глава? – удивился Марк. – Так он же подставное лицо! А ему‑то зачем моя жена?
– Вы ошиблись, – сказал Филострато, – он никак не подставное лицо.
Тон его был странен. Оба помолчали.
– То, что я говорил за обедом, – сказал наконец профессор, – истинная правда.
– Нет, зачем Джалсу моя жена? – повторил Марк.
– Джалсу? – спросил Филострато. – При чем тут Джалс? Я сказал вам, что за обедом говорил правду. Мы созидаем стерильный мир. Чистый разум, чистые минералы, больше ничего. Что унижает человека? Рождение, соитие, смерть. По‑видимому, мы сумеем освободить его от всего этого.
Марк стал сомневаться в том, нормален ли Филострато или хотя бы не пьян ли.
– Кстати, жене вашей я не придаю никакого значения, – говорил тот. – Что мне чьи‑то жены? Вся эта сфера внушает мне отвращение. Но если ему это важно… Видите ли, друг мой, вся суть в том, собираетесь ли вы стать одним из нас.
– Я не совсем понимаю, – сказал Марк.
– Вы слишком далеко зашли, чтобы остаться в стороне. Вы – у перекрестка, друг мой. Если вы попытаетесь пойти назад, вас ждут неприятности, как этого глупца Хинджеста. Если вы поистине объединитесь с нами, весь мир… что я… вся Вселенная лежит у ваших ног.
– Конечно, я хочу быть с вами, – сказал Марк, все больше волнуясь.
– Глава полагает, что вы не можете быть поистине нашим, если не привезете свою жену. Вы нужны ему целиком, все – или ничего. Везите ее сюда. Она должна быть нашей.
При этих словах Марка словно окатило холодной водой. И все же… все же здесь, сейчас, под взглядом блестящих глазок итальянца он вообще не мог представить себе Джейн.
– Глава скажет это вам, – продолжал Филострато.
– Джалс приехал? – спросил Марк.
Филострато, не отвечая, отдернул гардину и выключил свет. Туман рассеялся, поднялся ветер. Полная луна глядела на них. Казалось, на них катится мяч. Стерильный свет залил комнату.
– Вот он, мир чистоты, – сказал Филострато. – Голый камень, ни травы, ни лишайника, ни пылинки. Даже воздуха нет. Ничто не портится, не гниет. Горный пик – словно пика, острая игла, которая может пронзить ладонь. Под нею – черная тень, в тени – небывалый холод. Если же сделаешь шаг, выйдешь из тени, ослепительный свет режет зрение, словно скальпель, камень обжигает. Вы погибнете, конечно, но и тогда не станете грязью. В несколько секунд вы станете кучкою пепла – чистым, белым порошком. Никакой ветер не развеет его, каждая мельчайшая пылинка останется там до конца света… но это бессмыслица. Вселенной нет конца.
– Да, – сказал Марк, глядя на луну, – мертвый мир.
– Нет! – почти прошептал Филострато, даже прошелестел, хотя обычно голос у него был резкий. – Там есть жизнь.
– Мы это знаем? – спросил Марк.
– О, я! Разумная жизнь. Внутри. Великая чистая цивилизация. Они очистили свой мир, почти избавились от органической жизни.
– Как же…
– Им не нужно ни рождаться, ни умирать. Только canaglia рождается и умирает. Главные живут вечно. Они сохраняют разум, они хранят его живым, а органическое тело заменяют истинным чудом прикладной биохимии. Им не нужна органическая пища. Вам понятно? Они почти свободны от природы, они связаны с ней тонкой, очень тонкой нитью.
– Вы думаете, – спросил Марк, указывая на луну, – все это сделали они сами?
– Что же здесь странного? Если убрать растительность, не будет ни воздуха, ни воды.
– Зачем же это?
– Ради гигиены. Однако дело еще не кончено. Там есть и внешние жители, как бы дикари. На другой стороне существует грязное пятно, с лесами, водой и воздухом. Великая раса стремится дезинфицировать планету, но дикари еще сопротивляются. Если бы перед вами предстала другая сторона, вы бы увидели, как уменьшается зеленовато‑голубое пятно, словно кто‑то чистит серебряную посуду.
– Откуда вы это знаете?
– Я скажу вам об этом в другой раз. У главы много источников информации. Сейчас мне важно вдохновить вас. Я хочу, чтобы вы узнали, что можно сделать… что мы сделаем. Мы победим смерть, другими словами – победим органическую жизнь. Мы выведем из этого кокона Нового Человека, бессмертного, свободного от природы. Природа была нам лестницей, и мы ее оттолкнем.
– Вы думаете, вам удастся сохранить разум без тела?
– Мы уже начали.
Сердце у Марка страшно забилось, он забыл и Уизера, и Джейн.
– Глава, – говорил Филострато, – уже по ту сторону смерти…
– Как, Джалс умер?
– Да при чем тут Джалс? Речь не о нем.
– О ком же?
Тут постучали в дверь, и, не дожидаясь ответа, голос Стрэйка спросил:
– Готов он?
– О да! Вы ведь готовы, мой друг?
– Вы ему объяснили? – сказал Стрэйк, входя. – Пути назад нет, молодой человек. Глава ждет вас. Вы поняли? Глава. Вы узрите того, кто был убит – и жив. Воскресение Христово – символ. Сегодня вы увидите то, что оно означало.
– О чем вы говорите? – сказал Марк, точнее – хрипло закричал.
– Друг мой прав, – сказал Филострато. – Глава живет вне животной жизни. С точки зрения природы это смерть, но вы услышите живой голос и – скажу вам между нами – подчинитесь ему.
– Кому? – спросил Марк.
– Франсуа Алькасану, – сказал Филострато.
– Он же казнен… – проговорил Марк.
Оба кивнули. Казалось, два лица висят над ним в воздухе, как маски.
– Вы боитесь? – говорил Филострато. – Вам нечего бояться. Вы не из тех, не canaglia. Мы победили время. Мы победили пространство – один из нас летал на другие планеты. Да, его убили, и записи его неясны, но мы создадим другой корабль…
– Воцарится бессмертный человек, – говорил Стрэйк. – О нем глаголят пророки.
– Конечно, – говорил Филострато, – поначалу это будет дано избранным, немногим…
– А потом всем? – спросил Марк.
– Нет, – отвечал Филострато. – Потом это будет дано одному. Вы ведь не глупы, мой друг? Власть человека над природой – басни для canaglia. Вы знаете, как и я, что это означает власть одних над другими при помощи природы. «Человек» – абстракция. Есть лишь конкретные люди. Не человек вообще, а некий человек обретет все могущество. Алькасан – первый его набросок. Совершенным будет другой, возможно – я, возможно – вы.
– Грядет царь, – сказал Стрэйк, – вершащий суд на земле и правду на небесах. Вы думали, это мифы. Но это свершится.
– Я не понимаю, не понимаю… – проговорил Марк.
– Ничего трудного здесь нет, – сказал Филострато. – Мы нашли способ сохранять жизнь в мертвеце. Алькасан был умным человеком. Теперь, когда он живет вечно, он становится все умнее. Позже мы облегчим его существование – надо признаться, оно сейчас не слишком комфортабельно. Вы понимаете меня? Одним облегчим, другим… не очень. Мы можем поддерживать жизнь в мертвецах независимо от их воли. Тот, кто станет владыкой Вселенной, будет давать вечную жизнь кому захочет.
– Бог дарует одним вечное блаженство, другим – вечные муки, – сказал Стрэйк.
– Бог? – переспросил Марк. – Я в Бога не верю.
– Да, – сказал Филострато. – Бога не было, но следует ли из этого, что его и не будет?
– Здесь, в этом доме, – сказал Стрэйк, – вы увидите первый набросок Вседержителя.
– Идете вы с нами? – спросил профессор.
– Конечно идет, – сказал бывший священник. – Разве он полагает, что можно не пойти и остаться живым?
– А что до жены, – сказал профессор, – делайте так, как вам велят.
Теперь Марка могло поддержать лишь бренди, выпитое за обедом, и сбивчивые воспоминания о часах, проведенных когда‑то с Джейн или с друзьями. И еще – то омерзение, которое внушали ему два освещенных луной лица. Всему этому противостоял страх, а помогала страху присущая молодым мужчинам вера, что «потом все образуется». К страху и подобию надежды присоединялась лестная мысль о том, что ему доверили такую тайну.
– Да, – сказал он, – да… конечно… иду.
Они вывели его из комнаты. В доме было уже тихо. Когда Марк споткнулся, они взяли его под руки. Подлинным коридорам, которых он не видел, они дошли до ярко освещенных мест, где пахло чем‑то непонятным. Филострато что‑то сказал в отверстие; открылась дверь.
Марк оказался в помещении, похожем на операционный зал. Встретил их какой‑то человек в белом халате.
– Снимите костюм, – сказал Филострато.
Раздеваясь, Марк увидел, что стена напротив него вся в каких‑то счетчиках. По полу к стене тянулись трубы и шланги, и казалось, что перед тобой многоокая тварь с щупальцами. Человек в халате смотрел на дрожащие стрелки. Когда все трое разделись, они долго мыли руки, и Филострато вынул щипцами из стеклянного бака три белых халата. Дали им и маски, и перчатки, как у хирургов. Потом на счетчики смотрел Филострато.
– Так, так, – сказал он. – Еще немного воздуха. Нет, меньше, до деления 0,3. Теперь свет. Немного раствора. Так. – Он обернулся к Стрэйку и Стэддоку. – Готовы.
И он повел их к двери в многоокой стене.
Глава IX
Голова сарацина
– Это был самый страшный сон, – сказала Джейн следующим утром. Она сидела в голубой комнате перед ним и Грейс Айронвуд.
– Да, – сказал он. – Пожалуй, вам труднее всего… пока не начнется битва.
– Мне снилась темная комната, – сказала Джейн. – Там странно пахло и раздавались странные звуки. Потом зажегся свет, очень яркий, но я долго не могла понять, на что смотрю. А когда я поняла… я бы проснулась, но я себе не позволила. Сперва мне показалось, что в воздухе висит лицо. Не голова, лицо, вы понимаете. Борода, нос, глаза, нет, глаз не видно за темными очками. А над глазами – ничего. Когда я привыкла к свету, я очень испугалась. Я думала, это маска на шарике, но это была не маска. Скорее это был человек в чалме… я никак не могу объяснить. Нет, это именно голова, но срезанная, верх срезан… и что‑то… ну, выкипало из нее. Что‑то лезло из черепа. Вокруг была какая‑то пленка, не знаю, как прозрачный мешок. Я увидела, что масса эта дрожит или дергается, и сразу подумала: «Убейте же его, убейте, не мучайте!..» Лицо было серое, рот открыт, губы сухие. Вы понимаете, я долго смотрела на него, пока что‑то случилось. Скоро я разобрала, что оно не держится само собой, а стоит на каком‑то стояке, на полочке, не знаю, а от него тянутся трубки. То есть от шеи. Да, и шея была, и даже воротничок, а больше ничего – ни груди, ни тела. Я даже подумала, что у этого человека – только голова и внутренности, я трубки приняла за кишки. Но тут я увидела, что они искусственные – тонкие резиновые трубочки, какие‑то баллончики, зажимы. Трубки уходили в стену. Потом наконец что‑то случилось…
– Вам не дурно, Джейн? – спросила Грейс Айронвуд.
– Нет, ничего, – сказала Джейн. – Только трудно рассказывать. Так вот, внезапно, как будто машину пустили, изо рта пошел воздух с каким‑то сухим, шершавым звуком. Потом я уловила ритм – пуф, пуф, пуф, – словно голова дышала. И тут случилось самое страшное – изо рта закапала слюна. Я понимаю, это глупо, но мне его стало жалко, что у него нет рук и он не может вытереть губы. Он их облизал. Как будто машина налаживалась… Борода совсем мертвая, а губы над ней шевелятся. Потом в комнату вошли трое, в белых халатах, в масках, они двигались осторожно, как кошки по стене. Один был огромный, толстый, другой – худощавый. А третий… – Джейн остановилась на секунду. – Это был Марк… мой муж.
– Вы уверены? – спросил хозяин.
– Да, – сказал Джейн. – Это был Марк, я знаю его походку. И ботинки. И голос. Это Марк.
– Простите меня, – сказал хозяин.
– Потом все трое встали перед головой, – продолжала Джейн, – они поклонились ей. Я не знаю, смотрела она на них или нет, – темные очки. Сперва она вот так дышала. Потом заговорила.
– По‑английски? – спросила Грейс Айронвуд.
– Нет, по‑французски.
– Что она сказала?
– Я не очень хорошо знаю французский. И говорила она странно. Рывками… как будто задыхалась. Без всякого выражения. И конечно, лицо у нее не двигалось…
– Хоть что‑то вы поняли? – спросил хозяин.
– Очень мало. Толстый, кажется, представил ей Марка. Она ему что‑то сказала. Марк попытался ответить, его я поняла, он тоже плохо знает французский.
– Что он сказал?
– Что‑то вроде: «Через несколько дней, если смогу».
– И все?
– Да, почти все. Понимаете, Марк не мог это выдержать. Я знала, что он не сможет… я даже хотела ему сказать. Я видела, что он сейчас упадет. Кажется, я пыталась крикнуть: «Да он падает!» Но я не могла, конечно. Ему стало плохо. Они его уволокли.
– И все? – спросила наконец Грейс Айронвуд.
– Да, – сказала Джейн. – Больше я не помню. Я, наверно, проснулась.
Хозяин глубоко вздохнул.
– Что ж, – сказал он Грейс Айронвуд. – Становится яснее и яснее. Надо сейчас же это обсудить. Все дома?
– Нет, доктор Димбл поехал в город, у него занятия. Он вернется только вечером.
– Значит, вечером и соберемся. – Он помолчал и обратился к Джейн. – Боюсь, это печально для вас, дитя мое, – сказал он, – а для него еще печальней.
– Для Марка, сэр?
Хозяин кивнул.
– Не сердитесь на него, – сказал он. – Ему очень плохо. Если нас победят, плохо будет и нам. Если мы победим, мы спасем его, он еще не мог далеко зайти. – Хозяин снова помолчал, потом улыбнулся. – Мы привыкли беспокоиться о мужьях. У Айви, например, муж в тюрьме.
– В тюрьме?
– Да, за кражу. Он хороший человек. С ним все будет хорошо.
Как ни страшно и гнусно казалось Джейн то, что окружало Марка, этому все же нельзя было отказать в величии. Когда же хозяин сравнил его участь с участью простого вора, Джейн покраснела от обиды и не сказала ничего.
– И еще, – продолжал хозяин дома. – Надеюсь, вы поймете, почему я не приглашаю вас на наше совещание.
– Конечно, сэр, – сказала Джейн, ничего не понимая.
– Видите ли, – сказал хозяин, – Макфи считает, что, если вы узнаете нашу догадку, она проникнет в ваши сны и лишит их объективной ценности. Его переспорить трудно. Он скептик, а это очень важная должность.
– Я понимаю, – сказала Джейн.
– Конечно, речь идет только о догадках, – сказал хозяин. – Вы не должны слышать, как мы будем гадать. О том же, что мы знаем достоверно, знать можете и вы… Макфи сам захочет вам об этом поведать. Он испугается, как бы мы с Грейс не погрешили против объективности.
– Я понимаю… – снова сказала Джейн.
– Я бы очень хотел, чтобы он вам понравился. Мы с ним старые друзья. Если нас разобьют, он будет поистине прекрасен. Что он будет делать, если мы победим, я и представить себе не могу.
Наутро, проснувшись, Марк почувствовал, что у него болит голова, особенно затылок, и вспомнил, что упал… и только тогда вспомнил все. Конечно, он решил, что это страшный сон. Сейчас это все исчезнет. Какая чушь! Только в бреду он видел когда‑то, как передняя часть лошади бежит по лугу, и это показалось ему смешным, хотя и очень страшным. Вот и здесь такая же чушь.
Но он знал, что это правда. Более того, ему было стыдно, что он перед ней сплоховал. Он хотел «быть сильным», но добрые качества, с которыми он так боролся, еще держались, хотя бы как телесная слабость. Против вивисекции он не возражал, но никогда ею не занимался. Он предлагал «постепенно элиминировать некоторые группы лиц», но сам ни разу не отправил старого лавочника в работный дом и не видел, как умирает на холодном чердаке старая гувернантка. Он не знал, что чувствуешь, когда ты уже десять дней не пил горячего чаю.
В общем, надо встать, думал он. Надо что‑то делать с Джейн. Видимо, придется взять ее сюда. Он не помнил, когда и как сознание решило это за него. Надо ее привезти, чтобы спасти свою жизнь. Перед этим казались ничтожными и тяга к избранному кругу, и потребность в работе. Речь шла о жизни и смерти. Если они рассердятся, они его убьют и, может быть, оживят… О господи, хоть бы они умертвили эту страшную голову! Все страхи в Бэлбери – он знал теперь, что каждый здесь трясся от страха, – только проекция этого, самого жуткого ужаса. Джейн привезти надо, делать нечего.
Мы должны помнить, что в его сознании не закрепилась прочно ни одна благородная мысль. Образование он получил не классическое и не техническое, а просто современное. Его миновали и строгость абстракций, и высота гуманистических традиций; а выправить это сам он не мог, ибо не знал ни крестьянской смекалки, ни аристократической чести. Разбирался он только в том, что не требовало знания, и первая же угроза его телесной жизни победила его. И потом, голова так болела, ему было так плохо. Хорошо, что в шкафу есть бутылка. Он выпил и тогда смог побриться и одеться.
К завтраку он опоздал, но это было не важно, есть он не мог. Выпив несколько чашек черного кофе, он пошел писать письмо Джейн и долго сидел, рисуя что‑то на промокашке. На что им Джейн, в конце концов? Почему именно Джейн? Неужели они поведут ее к голове? Впервые за всю жизнь в душе его забрезжило бескорыстное чувство: он пожалел, что встретил ее, женился на ней, втянул ее в эту мерзость.
– Привет, – раздался голос над ним. – Письма пишем?
– Черт! – сказал Марк. – Я прямо ручку выронил.
– Подбери, – сказала мисс Хардкасл, присаживаясь на стол.
Марк подобрал ручку, не поднимая глаз. С тех пор как его били в школе, он не знал сочетания такой ненависти с таким страхом.
– У меня плохие новости, – сказала Фея.
Сердце у него подпрыгнуло.
– Держись, Стэддок, ты же мужчина.
– В чем дело?
Она ответила не сразу, и он знал, что она смотрит на него, проверяя, натянуты ли струны.
– Узнавала я про твою, – сказала она наконец. – Все так и есть.
– Что такое? – резко спросил Марк и посмотрел на нее. Сигару она еще не зажгла, но спички уже вынула.
– Что с моей женой? – крикнул Марк.
– Тиш‑ше! – сказала мисс Хардкасл. – Не ори, услышат.
– Вы мне скажете, что с ней?
Она опять помолчала.
– Что ты знаешь о ее семье?
– Много знаю. При чем это здесь?
– Да так… интересно… и по материнской линии, и по отцовской?
– Какого черта вы тянете?
– Ай, как грубо! Я для тебя стараюсь. Понимаешь… странная она какая‑то.
Марк хорошо помнил, какой странной она была в последний раз. Новый ужас накатил на него – может, эта гадина говорит правду?
– Что она сделала? – спросил он.
– Если она не в себе, – продолжала Фея, – послушай меня, Стэддок, вези ее к нам. Тут за ней присмотрят.
– Вы мне не сказали, что она такое сделала.
– Я бы твою жену не отдала в вашу тамошнюю психушку. А теперь тем более. Будут оттуда брать на опыты. Ты вот тут подпишись, а я вечерком съезжу.
Марк бросил ручку на стол.
– Ничего я не подпишу. Вы мне скажите, что с ней.
– Я говорю, а ты мешаешь. Она что‑то порет, кто‑то к ней вломился или на станции напал, не разберешь, и жег ее сигарами. Тут, понимаешь, увидела она мою сигару – и пожалуйста! Значит, это я ее жгла. Как тут поможешь? Я и уехала.
– Мне надо немедленно попасть домой, – сказал Марк.
– Ну прямо! – сказала Фея и тоже встала. – Нельзя.
– То есть как нельзя? Надо, если это правда.
– Ты не дури, – сказала Фея. – Я знаю, что говорю. Положение у тебя – хуже некуда. Уедешь без спросу – все. Давай‑ка я съезжу. Вот подпиши тут, будь умница.
– Вы же сами только что сказали, она вас не выносит.
– Ладно, перебьюсь. Конечно, без этого бы проще… Эй, Стэддок, а она не ревнует?
– К кому, к вам? – спросил он, не скрывая омерзения.
– Куда тебя несет? – резко спросила Фея.
– К Уизеру, потом домой.
– Ты со мной лучше не ссорься…
– А идите вы к черту! – сказал Марк.
– Стой! – крикнула Фея. – Не дури, так‑перетак!
Но Марк был уже в холле. Все стало ясным для него. Сперва – к Уизеру, не просить, чтобы тот отпустил, а просто сообщить, что он уходит, жене плохо, и не ждать ответа. Дальнейшее было туманней, но это его не тревожило. Он надел пальто, шляпу, вбежал наверх и постучался к и. о. Ответа не было. Тогда Марк заметил, что дверь прикрыта неплотно. Он толкнул ее и увидел, что и. о. сидит к нему спиной. «Простите, – сказал Марк, – можно с вами поговорить?» Ответа не было снова. «Простите», – сказал он громче, но Уизер не шелохнулся. Марк решительно обошел его и тут же испугался – ему показалось, что перед ним труп. Нет, Уизер дышал, даже не спал, глаза у него были открыты. Он скользнул по Марку взглядом. «Простите», – опять начал Марк, но он не слушал. Он витал где‑то далеко, и Марку явилась дикая мысль: а вдруг душа его газовым облачком летает в пустых и темных тупиках Вселенной? Из водянистых глаз глядела бесформенная бесконечность. В комнате было холодно и тихо, часы не шли, камин погас. Марк не мог говорить, не мог и выйти, ибо Уизер его видел.
Наконец и. о. заговорил, глядя куда‑то, быть может – в небо:
– Я знаю, кто это. Ваша фамилия Стэддок. Почему вы сюда вошли? Вам лучше не входить. Удалитесь.
Именно тогда нервы у Марка окончательно сдали. Он кинулся вниз через три ступеньки, пересек холл, выскочил во двор и побежал по дорожке. Все снова стало ясно. Вон по той тропинке он за полчаса добежит до автобусной станции. О будущем он вообще не думал. Важны были только две вещи: выбраться отсюда и вернуться к Джейн. Тоска по ней, вполне телесная, не была вожделением – он чувствовал, что жена его дышит милостью и силой, смывающими здешнюю мерзость. Он уже не думал о том, что она сошла с ума. По молодости своей не веря в настоящую беду, он знал, что надо только вырваться из сети, и все будет хорошо, и они будут вместе, словно ничего не случилось.
Он уже вышел из сада, переходил дорогу, к деревьям, и вдруг остановился. Перед ним на тропинке стоял высокий, немного сутулый человек и что‑то мямлил про себя. То был Уизер. Марк повернулся, постоял, такой боли он еще не испытывал. Потом устало – так устало, что глаза у него заслезились, – он медленно побрел назад.
У мистера Макфи была на первом этаже комнатка, которую он называл кабинетом. Женщины входили туда только с его разрешения; и сейчас в этом пыльном, но аккуратном помещении сидела Джейн, которую он пригласил, чтобы «объективно рассмотреть ситуацию».
– Скажу вам, миссис Стэддок, – начал он, – что хозяина нашего знаю очень давно. Он был филологом. Не берусь утверждать, что филология точная наука, но в данном случае я лишь отмечаю, что он безусловно умен. У нас не частная беседа, и не буду предвосхищать выводы, а потому не скажу, что воображение было у него всегда развито. Его фамилия Рэнсом.
– Неужели тот, который написал «Диалектическую семантику»? – спросила Джейн.
– Он самый. Так вот, шесть лет назад{91} – у меня все записано, но сейчас это неважно – он исчез в первый раз. Совершенно исчез на девять месяцев. Я думал, он утонул. И вдруг он оказался у себя, в Кембридже, и его немедленно отправили в больницу. На три месяца. Где он был, он сказал только близким друзьям.