Общение с иностранцами в Советском Союзе всегда было делом рискованным. При Сталине за несанкционированные контакты с иностранцами могли просто посадить. В вегетарианские брежневские времена такое общение было поводом для очень серьезных подозрений. Между тем закон общения не запрещал, а врожденного страха советского человека перед властями в диссидентской среде уже не было.
Чаще всего приходилось контактировать с аккредитованными в Москве западными корреспондентами. Они были завсегдатаями диссидентских пресс‑конференций. Долгое время, соблюдая паритет, мы звали на пресс‑конференции и советских журналистов из ТАСС и АПН, но они, разумеется, не приходили. Впрочем, из немалого корпуса иностранных корреспондентов приходили тоже далеко не все. Некоторые боялись.
Власти создали для иностранных журналистов в Москве очень комфортные условия жизни и работы. Низкие цены на аренду жилья в специально охраняемых домах и кварталах, дешевое обслуживание, отдельные магазины, разнообразные бонусы и льготы – все это предоставлялось иностранным журналистам в ожидании политической лояльности от них. Общение с диссидентами было вызовом властям, и от таких журналистов власти старались при всяком удобном случае избавиться. Например, не продлить аккредитацию – без объяснения причин, но ясно давая понять, чем именно это вызвано. Некоторые журналисты дорожили выгодной работой в Москве и не хотели рисковать ею ради контактов с диссидентами. В их оправдание можно сказать, что редакции многих западных изданий считали отказ в аккредитации, а тем паче высылку корреспондента из страны профессиональной неудачей и винили в этом журналиста, а не советскую власть. Осторожные журналисты удовлетворялись официальной версией всех событий и не утруждали себя поиском информации. Я знал корреспондента одного крупного американского новостного агентства, который отправлял материалы в свою редакцию, посмотрев вечером по первому каналу телевидения очередной выпуск программы «Время».
Однако немало было и тех, кто не покупался на московские льготы, не боялся конфликтов и добросовестно выполнял журналистскую работу. К ним относились практически все корреспонденты западных радиостанций, имеющих русскую службу вещания. Честно работали и многие корреспонденты печатной прессы.
Постоянные встречи на пресс‑конференциях сблизили многих западных журналистов и московских диссидентов. Иные из них стали друзьями. Как всякие нормальные люди, ценящие свободу и человеческое достоинство, западные журналисты сочувствовали демократическому движению в СССР. Иногда грань между сочувствием и профессиональной отстраненностью от событий естественным образом стиралась.
Однажды во время демонстрации еврейских отказников на Арбате, за которой наблюдали западные корреспонденты, на демонстрантов набросились люди в штатском и стали избивать их. Милиция стояла рядом и не вмешивалась. Пока подонки молотили мужчин, журналисты молча снимали все своими камерами. Но когда очередь дошла до женщин, один из журналистов, кажется, англичанин, отложил свою камеру и ввязался в драку, умело орудуя кулаками. За ним подтянулись и его коллеги. Массовая драка закончилась тем, что на следующий день МИД СССР заявил, будто некоторые западные корреспонденты устроили на улицах Москвы пьяный дебош.
Иные из корреспондентов брались перевезти почту на Запад, хотя это было и рискованно – на границе любого корреспондента могли обыскать и изъять письма или документы. Кто‑то покупал продукты в валютном магазине «Березка» и отдавал их Фонду помощи политзаключенным. Корреспондент «Би‑би‑си» Кевин Руйэн однажды помог мне избавиться от слежки – он увез меня на своей машине прямо из‑под носа гэбэшников.
Но главная поддержка, которую они нам оказывали, была информационная. Собранные нами сведения о нарушениях прав человека, преследованиях инакомыслящих, положении политзаключенных в лагерях, тюрьмах и психбольницах благодаря их работе становились общеизвестными. Наша информация печаталась в западной прессе и, что гораздо важнее, через вещающие на Советский Союз западные радиостанции доходила до наших сограждан. Благодаря западным журналистам мы не жили в вакууме. Количество слушателей западного радио в нашей стране было тогда огромным. Их было гораздо больше относительно небольшого количества людей, готовых на открытый политический протест.
Против западных корреспондентов, игнорировавших советы властей, КГБ устраивал провокации. Их пытались втянуть в любовные отношения с сексотками, провоцировали на драки где‑нибудь в барах или ресторанах, имитировали уличные ограбления, прокалывали колеса автомобилей. Пакостили по мелочам и старались сделать их жизнь невыносимой.
Молодому корреспонденту Financial Times Дэвиду Саттеру, только приехавшему в Москву и рьяно взявшемуся освещать диссидентское движение, устроили провокацию в поезде, когда он после встречи с литовскими диссидентами ехал из Вильнюса в Ригу. Симпатичная девушка стала его спутницей на одну ночь в купе поезда, и, пока он с жаром отдавался новому знакомству, его чемоданчик с личными вещами и полученными в Вильнюсе правозащитными документами аккуратно перекочевал в распоряжение КГБ. Милиция, в которую он обратился по поводу кражи, разумеется, обещала ему помочь. В Риге на вокзале его встретили по просьбе вильнюсских друзей латышские диссиденты. В плодотворных беседах и новых знакомствах он провел там несколько дней. Только вернувшись в Москву, он через некоторое время выяснил, что настоящих диссидентов в Риге он так и не видел, а общался с подставленными сотрудниками КГБ.
Мы были дружны с Дэвидом Саттером и часто виделись. Уже будучи в ссылке, я как‑то прочитал в «Известиях» пасквильную статью о якобы устроенном Дэвидом дебоше в каком‑то ресторане. Я написал ему письмо поддержки на адрес московского корпункта, без особой надежды, что письмо дойдет. Удивительно, но оно дошло. Дэвид написал мне в ссылку ответное письмо, которое тоже почему‑то дошло, что было и вовсе странно.
Уже давно рухнул Советский Союз, Дэвид написал о России не одну книгу, прошло больше тридцати лет, а мы по‑прежнему с интересом общаемся и видимся всякий раз, когда он приезжает в Москву или я в Вашингтон.
Западные корреспонденты надолго в СССР не задерживались: три‑четыре года – и на новое место работы. Примерно таким же был и срок активной диссидентской деятельности: два‑три года – и в тюрьму или эмиграцию. Я хорошо помню тех, чья работа в Советском Союзе совпала с моей недолгой, но бурной диссидентской жизнью на воле. Вряд ли многим скажут что‑нибудь эти имена, но мне хочется вспомнить людей, которые в середине 70‑х так деятельно сочувствовали делу свободы в чужой для них стране: Томас Кент и Джордж Кримски из Associated Press, Кевин Руйэн из BBC, Дэвид Саттер из Financial Times, Кевин Клосс из Washington Post, Дэвид Шиплер и Сэт Майданс из The New York Times, Альфред Френдли из Newsweek, Джим Галагер из Chicago Tribune, Роберт Тот из Los Angeles Times, Пьер Легаль из France Press, Диса Хостад из Dagens Nyheter. Пусть меня простят те, кого я не вспомнил.
Западные корреспонденты были по большей части людьми творческими и свободными. Тяжелее приходилось западным дипломатам. У них – дисциплина, начальство, протокол и неослабевающее внимание контрразведки КГБ. Тем не менее сотрудники политических отделов некоторых западных посольств поддерживали с нами постоянные отношения. Отчасти это было их работой: анализ политической ситуации в стране включал в себя, разумеется, и понимание того, что представляет собой демократическое движение. И все же, может, не так часто, как корреспонденты, но дипломаты тоже выходили за круг своих служебных обязанностей. С некоторыми у нас установились дружеские отношения, мы бывали друг у друга в гостях, случалось, дружили семьями. Поэтому, когда посол США запретил своим сотрудникам приходить домой к диссидентам и принимать их у себя, не все дипломаты это предписание соблюдали. Посол послом, а друзья друзьями.
Это были времена разрядки, и западные посольства категорически требовали от своих сотрудников выполнять свои обязанности, но не ввязываться в диссидентские дела. В частности, не брать в дипломатическую почту для передачи на Запад правозащитные документы. Все равно брали! Как можно было какому‑нибудь второму секретарю посольства, низшему чину в дипломатической иерархии, реально запретить принимать правозащитные документы, когда он своими глазами видел все преследования диссидентов, знал все обстоятельства этой неравной борьбы и по‑настоящему диссидентам сочувствовал?
Секретарь политического отдела одного из западных посольств в Москве упорно игнорировал указания своего шефа и всегда брал у меня различные правозащитные документы для передачи нашим друзьям на Западе. Мы встречались в разных диссидентских домах, договариваясь каждый раз о следующей встрече. Встречаться на улице или где‑нибудь в кафе было невозможно – КГБ легко засек бы факт передачи бумаг, и получился бы дипломатический скандал. Приходить к нему домой было опасно – перед его домом меня могли обыскать и забрать всю почту. Единственный вариант – встреча в диссидентском доме. Он приезжал на своей машине с дипломатическими номерами, выходил из нее с демонстративно пустыми руками, заходил в дом и так же с пустыми руками через некоторое время выходил и уезжал. Пакет с документами он прятал под одежду. Обыскивать дипломата, не имея явных улик, КГБ не решался. Так приказы послов исправно нарушались, КГБ кусал локти, а жизнь брала верх над политически выверенной линией западных чиновников и бдительностью советских чекистов.
Впрочем, нельзя совершенно исключить и того, что послы издавали свои грозные распоряжения в расчете на советские компетентные органы, а на проделки своих сотрудников смотрели сквозь пальцы. Может быть, когда‑нибудь кто‑ни‑будь из западных дипломатов, работавших тогда в Москве, выйдя в отставку, напишет мемуары и прояснит этот вопрос.
«Скорая помощь»
Работать на «скорой» стало тяжело. Начальство, видимо, получило указание избавиться от меня, и придиркам не было числа. По диагностике и лечению ко мне придраться не могли, но тем упорнее искали другие поводы. На еженедельных врачебных конференциях мне начали ставить на вид, что среднее время обслуживания больного у меня больше часа. Кто‑то придумал норматив, что обслуживать больного можно не больше 60 минут. Я говорил, что норматив – это глупость и у постели больного надо сидеть столько, сколько нужно больному, а не чиновникам от здравоохранения.
– Как же это может быть глупость, если норматив утвержден приказом Минздрава? – возражала мне старший врач нашей подстанции пожилая доктор Кац.
– Я и сам удивляюсь, но, согласитесь, это глупо, – уговаривал я ее.
С новой силой на меня накинулись за якобы неоправданное использование наркотиков. Я действительно свободно пользовался ими, но никогда не выходил за границы терапевтических рекомендаций. Бдительное медицинское начальство считало, что применение наркотических анальгетиков стимулирует рост наркомании. У них был подход милицейский, у меня – медицинский. Им было важно положение в стране, мне – самочувствие больного. Наконец мне вынесли выговор за купирование приступа острой печеночной колики омнопоном (что клинически совершенно оправданно), и тогда я понял, что ни на медицинские рекомендации, ни на законы о труде они никакого внимания обращать не будут.
Я доставал дефицитные лекарства левым путем и тратил их по мере необходимости, не всегда отражая это в карте вызова, но всегда оставляя пустые ампулы для следующей бригады. Иногда я покупал хорошие лекарства в аптеках, но чаще брал в больницах у знакомых медсестер и врачей. Мне нравилось отрабатывать вызов по полной программе – без лишней спешки, обстоятельно и с хорошим результатом. Некоторых врачей это раздражало. На утренних пятиминутках меня упрекали в том, что после меня трудно ездить на вызов – больные требуют дать им лекарства, которых нет в штатном чемоданчике «скорой помощи». Так, однажды узналось, что я сделал больному с тяжелой стенокардией инъекцию мощного анальгетика фентанила, а это был препарат особого учета и, по идее, у меня на руках его не должно было быть.
– Откуда у вас фентанил? – подозрительно расспрашивал меня заведующий подстанцией.
Я подумал тогда, что в следующий раз этот вопрос мне может задать следователь. Для КГБ это была бы просто находка – посадить за наркотики или незаконный оборот сильнодействующих лекарств. Главное, даже подкидывать не надо!
Я понял, что пора уходить. Нормально работать не дадут. Какое‑то время у меня был защитник в руководстве «скорой помощи» Москвы, но теперь он вряд ли сможет и дальше за меня заступаться. Протекцию эту я получил за пару лет до того удивительным образом.
Как‑то я приехал по вызову к женщине, упавшей то ли со стула, то ли с подоконника и повредившей себе ногу. Она жила на третьем этаже в очень старом доме в одном из переулков между Солянкой и Покровкой. Приехав, я обнаружил лежащую на полу почтенного возраста мадам, которая весила далеко за центнер. У нее был перелом голени. Я наложил шину, сделал все, что в таких случаях необходимо, и организовал транспортировку на носилках. Нашел на улице каких‑то молодых курсантов военного училища, мобилизовал их на оказание гуманитарной помощи и дирижировал спуском носилок с больной по крутой и узенькой лестнице этого старинного дома. Больная поехала лечиться в больницу, а я забыл об этом случае в тот же день. Недели через две на пятиминутке зачитали от этой больной мне благодарность, которую она направила на имя главного врача «скорой». В тот же день меня попросил заехать на Центральную подстанцию один из заместителей главврача «скорой помощи» Москвы. Я приехал. Он еще раз поблагодарил меня, сказал, что моя больная – очень дорогой для него человек, дал ее телефон и попросил позвонить ей. Я позвонил, был зван в гости, и так мы познакомились.
Это была остроумная, с живыми и веселыми глазами еврейка лет пятидесяти. Она была тронута моим вниманием и сказала, что сколько живет в этом доме, а по этим узким лестницам еще никогда и никого не смогли увезти в больницу на носилках. Мы разговорились. Она была главным администратором киноконцертного зала «Зарядье» в гостинице «Россия» – большим человеком в мире эстрады. А до того, в сталинские годы, она сидела как враг народа по 58‑й статье в женском лагере под Воркутой. Мне были интересны ее воспоминания, и она не таясь обо всем рассказывала.
В лагере ей было очень худо, она была близка к смерти от истощения и умерла бы, если бы не лагерный врач – вольнонаемный, но сочувствовавший зэчкам, а может, просто лично ей. Он ей всячески помогал, подкармливал, освободил от тяжелой работы, устроил на легкую. Она выжила. Между ними завязался роман, и длился он все время, пока она сидела в том лагере. Освободившись, она еще некоторое время пожила там, а потом вернулась в Москву и вскоре была реабилитирована. Лагерный врач тоже вернулся в Москву, но только к своей семье. Они остались друзьями. Врач этот пошел работать на «скорую помощь» и в конце концов стал заместителем главврача – именно с ним я и беседовал утром того дня.
Моя добрая знакомая опекала меня изо всех сил. Она гасила один скандал за другим. Прочитав «Жить не по лжи» Солженицына и проникнувшись пафосом гражданского сопротивления, я решил не присутствовать на обязательных для всех сотрудников политинформациях. Как только на пятиминутке заканчивался разбор сложных случаев и начиналась политинформация, я поднимался и выходил из зала. Кем надо это было замечено и оценено. Скандал уже готов был разразиться, как вдруг все стихло и успокоилось. Моя больная использовала свои связи, хотя я, конечно, ее об этом не просил. С моими уходами с пятиминуток начальство даже смирилось. Остальные мне завидовали, но повторять не решались.
Узнав, что я снимаю комнату, моя добрая фея добилась, чтобы мне выделили от «скорой помощи» собственную комнату в коммунальной квартире в доме на улице Горького, между «Маяковской» и «Белорусской». Но тут нашла коса на камень. Как раз в это время шла кампания по принятию социалистических обязательств. Все должны были пообещать сделать что‑то дополнительное для своей Советской родины. Некоторые от этого старались уклониться, но в конце концов соглашались, чтобы только отстали. Я это дело всячески высмеивал и ничего не писал. Многие фельдшера обещали освоить ЭКГ (электрокардиографию), даже те, кто ее давно освоил. Одной нашей глуповатой фельдшерице, интересующейся всем, чем угодно, но только не своей профессией, я в шутку посоветовал написать, что она обязуется пройти курсы ЭКГБ. Она так и написала! Вышел скандал, и, разумеется, я оказался крайним.
Между тем вопрос о комнате для меня решался в ближайшие дни. Самое высокое начальство требовало, чтобы я принял соцобязательства, иначе комнаты не видать. Что и говорить, своя комната – это здорово, но идти на попятный из‑за нее было бы слишком позорно. Я уперся. Мой заступник из начальства позвонил моей фее и потребовал, чтобы я немедленно написал соцобязательства. Фея затребовала меня к себе.
– Ну напиши им, от тебя не убудет, – настаивала она.
– Не могу, – отвечал я, – это смешно и глупо.
– Конечно, глупо, – соглашалась фея, – ну и что? Хочешь быть самым умным?
Я молчал. Мне было неловко. Я понимал, как трудно было выбить мне комнату в Москве, да еще в центре, а теперь все летит насмарку из‑за моего упрямства.
– Куда ты лезешь, несчастный аид? – покачивая головой, говорила моя фея. – Ты знаешь, как перемалывает людей эта машина? Я тебе скажу, я видела эту систему, поверь мне. Она сделает из тебя бишбармак. Оно тебе нужно?
Нет, мне это было не нужно. Но и отступать было совершенно невозможно. Так и остался я тогда без своей комнаты на улице Горького.
Теперь все было гораздо серьезнее. Спорить с КГБ никто не решился бы. Надо было все решать самому, не надеясь на чье‑либо содействие. Я решил, что пора уходить. Меня отпустили сразу, даже не обязывая отработать положенные две недели. Был конец июля 1977 года.
Я еще успел насладиться остатками лета, поехав налегке в Крым. Поездом до Симферополя, на троллейбусе до Алушты, а оттуда пешком и на попутках в Коктебель. Я спал на берегу моря, встречал утром солнце, поднимающееся из воды, знакомился со случайными попутчиками и пил с ними вино, отмечая мимолетное знакомство. Я старался не думать о Москве, о Рабочей комиссии, обо всем, что окружало меня в последние годы. Интуиция подсказывала мне, что следующий летний отпуск будет не скоро. Я чувствовал, что пространство свободы вокруг меня постепенно сжимается все больше и больше и скоро сомкнется наручниками на моих запястьях. Я старался вобрать в себя побольше моря, солнца и благословенного Крыма.
Однако московская жизнь надолго не отпускала. В Коктебеле, до которого я наконец добрался, отдыхало множество московских диссидентов. Там были Арина Гинзбург с детьми и Сережкой Шибаевым[31], Ира Валитова, Вера Лашкова и многие другие друзья и знакомые. Вечерами собирались на «Киселевке» – в недостроенном доме Юры Киселева[32]– или шли на Кара‑Даг, где разжигали костер и Юлик Ким[33]пел под гитару свои бесподобные крымские песни.
В двадцатых числах августа я засобирался домой. В Феодосии сел на московский поезд. Вечером вышел в тамбур покурить и послушать по своему маленькому транзисторному радиоприемнику «Голос Америки». Первое, что услышал, – в Москве арестован член Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях Феликс Серебров.
Под прицелом КГБ
Мы были дружны с Феликсом, несмотря на большую разницу в возрасте – он был тогда вдвое старше меня. Я не думал, что его арестуют первым. Я был уверен, что первым возьмут меня. Все члены нашей комиссии были люди семейные, обремененные многими заботами и обязанностями, я же был моложе всех, холост, беззаботен и все время посвящал диссидентским делам. Я был самым деятельным тогда и поэтому считал, что КГБ первым выбьет из обоймы именно меня. Так было бы для них тактически правильно. Но первым стал Феликс Серебров.
Его поймали на пустяке. В его трудовой книжке запись от 1957 года об «увольнении с работы в связи с арестом» была переделана на «увольнение в связи с решением медицинской комиссии». В те годы устроиться на работу с записью в трудовой книжке об аресте было нелегко. Феликса обвинили в использовании заведомо подложного документа. Расследование вел следователь с красноречивой фамилией Малюта. 12 октября Феликса приговорили к максимальному по этой статье сроку – одному году лишения свободы.
Той осенью началась атака КГБ на Рабочую комиссию. Мы были к этому готовы, и работа наша не прерывалась. Еще в июле мы начали выпускать машинописный Информационный бюллетень. Он выходил раз в два месяца. В бюллетене отражалась вся публичная деятельность комиссии, печатались письма и заявления в защиту политзаключенных психбольниц, сведения о состоянии их здоровья и положении в психбольнице, адреса, фамилии врачей‑психиатров, ответственных за преследования диссидентов, официальные документы и много другой полезной информации. В отличие от «Хроники текущих событий», выходившей подпольно, мы не скрывались – на первой странице стояли фамилии и домашние адреса всех членов Рабочей комиссии, ответственных за выпуск номера. Бюллетени перепечатывались, как и весь самиздат, расходились по стране, попадали за границу, их читали вещающие на СССР западные радиостанции.
Наши бюллетени, по существу, заменили раздел «Психиатрические репрессии» в «Хронике текущих событий». То есть раздел назывался по‑прежнему, но состоял он практически целиком из информации Рабочей комиссии. Я адаптировал бюллетень к требованиям «Хроники», сокращал его и готовил к выпуску в ХТС. Чаще всего я передавал готовые материалы Татьяне Ходорович или Тане Великановой. Для меня участие в работе «Хроники» было предметом особой гордости – ведь именно ХТС подтолкнула меня на путь активной диссидентской деятельности. Мне казалось, что я прикасаюсь к самой истории, к легенде и работаю с легендарными людьми, которые эту историю творят.
Пока я переживал соприкосновение с историей, КГБ вновь соприкоснулся со мной. Я по‑прежнему снимал комнату в большом доме, одна часть которого выходила на Астаховский переулок, а другая – на Петропавловский. Когда я работал на «скорой», путь от дома до работы занимал у меня пять минут. Это было очень удобно.
В квартире были соседи. Одну комнату занимала бодрая старушка, бывшая заведующая отделом кадров на каком‑то московском заводе, а теперь пенсионерка, страдающая гипертонией и сахарным диабетом. Я регулярно измерял ей давление и делал инъекции. В другой комнате жила тихая мать‑пропойца с десятилетним сыном – она и сдавала мне свою вторую комнату. Мы жили мирно, как редко бывает между соседями в коммунальной квартире. Все были друг другом довольны. Особенно моя хозяйка, которой без моей квартплаты совершенно не хватало бы денег на водку.
Я берег эту комнату и никогда не шел домой, не проверившись «на чистоту» в замечательных проходных дворах старых домов на Солянке и в прилегающих к ней переулках. 9 октября, вернувшись домой, я заметил, что замок моей комнаты открывается не совсем обычно. У каждого замка свой характер. Каждый замок привыкает к своему ключу. Если сунуться в замок с новым ключом, а тем более с отмычкой, характер замка изменится. Это очень тонкие изменения, но их можно уловить. Я научился этому, когда обивал двери, заменяя попутно и замки. Здесь что‑то было не так, ключ поворачивался в личинке замка не так плавно, как обычно. К тому же контрольной ниточки на своем месте не было, она валялась на полу перед дверью. Похоже, в мое отсутствие здесь кто‑то был. Я осторожно зашел в комнату. Все было на месте. На письменном столе лежали документы Рабочей комиссии, в недавно купленной пишущей машинке торчал титульный лист второго номера «Информационного бюллетеня». Я снова попробовал замок. Теперь он открывался вроде бы нормально. Ну, может быть, совсем чуточку не так.
Я прекрасно понимал, к чему может привести постоянное ожидание опасности – мнительность, невроз, паранойя. Случайный взгляд прохожего на улице – следят! Необычный щелчок в телефонной трубке – прослушивают! Замок заедает – был негласный обыск! Так можно незаметно сойти с ума. Я ли не видел таких больных?
Надо взять себя в руки. Замок мог забарахлить сам по себе. Контрольная нитка и раньше иногда падала, если ее плохо закрепить. В комнате всё на своих местах. Я не мог сам привести сюда хвост. Среди моих друзей и близких нет предателей. Значит, у меня развивается невроз, и не надо ему потакать. Все нормально, уверяла меня моя аналитическая половина, не суетись и не паникуй.
Что нормально? – возмущалась в ответ моя скептическая половина. Не будь идиотом, прислушайся к микросимптомам! Уноси все из дома, пока не унесли другие. Потом разберешься, кто здесь параноик, а кто умный.
Что лучше: мнительность или беспечность? Выбирать между дураком и параноиком было непросто. Поэтому я принял половинчатое решение: унесу все самое ценное, остальное оставлю. Так и сделал. В тот же вечер, проклиная себя за излишнюю мнительность, я отвез в безопасное место один машинописный экземпляр «Карательной медицины», материалы к новому «Информационному бюллетеню» и некоторые другие важные документы. Пишущую машинку с заправленным в нее бланком Рабочей комиссии оставил на столе как доказательство того, что я еще не свихнулся окончательно и могу посмеяться над собой и своей болезненной мнительностью.
На следующий день вместе с Ирой Каплун мы шли по улице Дмитрия Ульянова, когда около нас резко затормозила черная «Волга». Из нее выскочили три человека, меня схватили за руки и, не говоря ни слова, втащили на заднее сиденье машины. Двое сели по бокам. Я даже не спрашивал, кто они, настолько это было очевидно. Иру, которая хотела сесть в машину вместе со мной, так грубо оттолкнули прочь, что она упала на землю.
Дальше для меня началась игра под названием «Угадай, куда едем». Спрашивать у гэбэшников не хотелось, да и было бесполезно. Я смотрел на дорогу. Мы вылетели на Ленинский проспект и через некоторое время уже мчались по осевой, разогнавшись до 160 километров в час. Перед светофорами машина чуть снижала скорость, включалась сирена, и мы мчались дальше в сторону центра. Я думал: черт с ним, с допросом или куда они там меня везут, только бы добраться до этого места живым и невредимым. Дорога была еще мокрая после дождя, на обочинах под порывами ветра от проезжающих машин танцевали желтые листья, и жизнь была бы совершенно прекрасна, если бы не сумасшедшие люди, везущие меня в машине с сумасшедшей скоростью. Проехав за считаные минуты Ленинский проспект, мы повернули по Садовому кольцу направо, и тут мне подумалось, что если меня везут на допрос в управление КГБ на Малой Лубянке, то есть дорога короче. Значит, не на допрос. Тогда куда? Миновали Таганку. Может быть, на шоссе Энтузиастов и в Электросталь? Нет, машина свернула на Ульяновскую и поехала в сторону центра. Проехали Яузские ворота, выезжаем на Солянку, и я еще надеюсь, что они таким кружным путем решили ехать в УКГБ, которое тут уже совсем недалеко. Глупые надежды. Машина сворачивает в Петропавловский переулок, и через минуту мы останавливаемся во дворе моего дома.
Выследили все‑таки! Когда? Каким образом? Я так тщательно всегда проверялся. Если выпивал где‑нибудь в компании, то никогда не шел домой, боясь, что в нетрезвом состоянии потеряю бдительность. Как же так получилось?
Машина тем временем стояла во дворе, я сидел в ней, а чекисты время от времени выходили куда‑то, возвращались, снова уходили. Кому‑то звонили. Кого‑то ждали. Стоило ли так гнать по мокрым московским улицам, чтобы потом так тупо стоять во дворе и ничего не делать?
Я сидел, пытаясь понять, как они нашли мое убежище. Собственно говоря, было только два варианта: либо меня выследили, либо кто‑то сдал. И то и другое – невероятно. Кто знал об этом месте? Всех можно вспомнить наперечет. Папа, Кирилл – исключено. Славка Бахмин – исключено. Моя подруга Таня Якубовская – исключено. Один раз здесь был Мишка Кушнир – мой четвероюродный брат из Кишинева, отказник, ожидающий разрешения на выезд в Израиль. Исключено. Еще как‑то раз здесь оставалась до утра Лена – медсестра с работы, с которой у нас что‑то начиналось, но так ничего и не вышло. Неудачный роман? Ее обида и месть? Невероятно. Не похоже. Еще как‑то раз, возвращаясь с чьих‑то эмигрантских проводов, я дошел почти до самого дома, но в последний момент понял, что, будучи сильно подшофе, не в состоянии провериться, – я развернулся и поехал спать к приятелю. Неужели именно в тот раз я и довел их до дома? А уж квартиру вычислить совсем не трудно. А может, они до сих пор ее не вычислили, и потому мы стоим здесь уже два часа? Я терялся в догадках. Ни одного нормального объяснения не было.
Наконец приехали какие‑то люди в приличных костюмах, и мы пошли в дом. Я открыл замок своим ключом – на середине оборота он по‑прежнему непривычно цеплялся за какой‑то поврежденный цилиндрик. Все‑таки лучше быть параноиком, чем дураком, резюмировал я свои размышления двух последних дней.
Обыск проводили три гэбэшника, прихватившие с собой еще двух понятых, вероятно, своих же сотрудников. В маленькой и уютной моей комнатке было не повернуться, но, несмотря на тесноту, на полу постепенно росли две кучи бумаг – то, что надо было изъять, и то, что можно было оставить. Руководивший обыском старший лейтенант КГБ Каталиков аккуратно писал протокол, а двое его подручных – Орехов и Гавриков – лазали по шкафам и рыскали по комнате, отбирая, чем бы поживиться. Поживились в конце концов «Архипелагом ГУЛАГом», «Информационными бюллетенями», материалами «Международной амнистии», различными письмами и обращениями, самиздатом и магнитофонными пленками. С последними вышла загвоздка. Магнитофонных кассет было много, и мне было жалко терять все записи – я настаивал, чтобы каждая кассета, как и положено по закону, была описана отдельно. Для этого их надо было прослушать. Каталиков решил не нарушать закон и велел слушать начало каждой кассеты. Таким образом забрали всего Галича, Окуджаву и Старчика. Высоцкого оставили. В какой‑то момент дошла очередь и до кассеты, на которой был записан мой летний допрос в КГБ. Я с интересом смотрел, что сейчас будет. Сначала вытянулось лицо у следователя Каталикова. Затем к нему присоединились Орехов с Гавриковым, которые замерли с какой‑то недосмотренной антисоветчиной в руках.