– Ведь это Капаев? – спросил Каталиков у своих сослуживцев. Те утвердительно кивали.
– Что это значит? – обратился Каталиков ко мне.
– Ничего особенного, – отвечал я. – Мы изучаем ваше поведение, психологию следователя при ведении допроса. Так сказать, на практике, на собственном опыте. Вы не против?
Как ни странно, взрыва негодования, которого я ожидал, не последовало. Каталиков усмехнулся. Его подручные довольно улыбались. То ли у них были неприязненные отношения с Капаевым (по постановлению которого, кстати, проводился этот обыск), то ли они оценивали своего противника как профессионалы.
Я же об их профессионализме был невысокого мнения. Один из помощников Каталикова показался мне абсолютным кретином. Он откладывал в стопку ненужных следствию бумаг именно то, что могло бы железно быть использовано против меня. А в стопку ценных для КГБ документов клал какую‑то ерунду, которую можно было найти в каждом интеллигентном московском доме. В какой‑то момент он даже вытащил из кучи для изъятия тетрадку с моими стихами и со словами «ерунда какая‑то» переложил ее в кучу ненужных следствию бумаг. Ну просто свой игрок в чужой команде! Я недоумевал и тихо радовался. Я слышал, что в 5‑е управление КГБ (борьба с диссидентами) попадают в основном из ЦК ВЛКСМ, стало быть, люди не шибко профессиональные, но чтоб до такой степени…
В одиннадцать вечера обыск закончился приятным для меня сюрпризом – чекисты нашли за шкафом банку крепкого бельгийского пива, которую я несколько месяцев назад потерял и никак не мог найти, о чем очень жалел. Баночное пиво, надо пояснить, было у нас в те времена большой редкостью. Я испугался, что его заберут как доказательство моей антисоветской деятельности, но пиво оставили. Зато забрали фотоаппарат и недавно купленную для Рабочей комиссии импортную пишущую машинку Unis TBM de luxe с двухцветной лентой. Все изъятое упаковали в мешки, опечатали и собрались уходить. Я уже думал, не проводить ли мне их на прощание чем‑нибудь вроде «Заходите в гости, как будет время», но следователь Каталиков объявил, что я еду с ними. В одиннадцать вечера? Значит, арест.
– Вещи брать? – спросил я следователя на всякий случай.
– Как хотите, – ответил Каталиков.
Как я хочу! Остряк. Я вообще не хочу ехать, ни с вещами, ни без.
– Можно не брать, – тихо буркнул мне один из помощников следователя, тот дурной, что изымал не то, что надо.
Значит, может быть, и не арест. А если вдруг арест, так не пропадать же банке пива, которую я не мог найти столько месяцев! Я быстро вскрыл ее и выдул, прежде чем кто‑то успел что‑либо возразить.
Около полуночи приехали на Малую Лубянку в областное управление КГБ. Допрос вел капитан Яковлев, изымавший у меня весной «Карательную медицину». Я отказался отвечать на вопросы, ссылаясь на то, что уже поздно и хочу спать. Меня здорово развезло после банки крепкого пива, выпитого на голодный желудок, – целый день я ничего не ел. У меня было бесшабашное настроение. Вскоре на допрос прискакал лейтенант Капаев, и вместе с Яковлевым они слушали магнитофонную запись моего летнего допроса. Они были настроены уже не столь миролюбиво.
– Да вы знаете, чем вам это может грозить? – злобно глядя на меня, спрашивал Капаев.
– А мне все равно, – отвечал я, прекрасно понимая, что ничем это грозить мне не может.
– А патрон, найденный у Якубовской, – это вам тоже все равно?
Тут я моментально протрезвел. Значит, у Тани тоже был обыск. Они и ее отследили. Что за патрон? Подкинули всего один патрон? Странно. У кого еще были обыски?
Через полчаса меня отпустили. Было полпервого ночи. Метро еще работало, и я успел на электричку до Малаховки. В два часа ночи я был у Тани. Она была обескуражена обыском, поскольку я обещал, что неприятности ее не коснутся. Уже давно я увез из ее дома все запрещенное, но в моей старой куртке оказался патрон от автомата, оставшийся с давних времен, когда, работая в МГУ, в рамках обязательной военной подготовки я ездил на учебные стрельбы в Таманскую дивизию. Это было единственное, что они забрали.
Я вздохнул с облегчением. Еще в электричке, обливаясь холодным потом, я вспоминал, что в малаховской квартире лежит несколько ампул морфия и омнопона, не нужных мне с того времени, как я ушел из «скорой помощи». Ампулки лежали, аккуратно укутанные в вату, в металлической коробочке из‑под бульонных кубиков, а коробочка мирно стояла в холодильнике. Чекисты ничего не обнаружили. В холодильник они на всякий случай заглянули, но открывать коробочку поленились. От греха подальше мы тут же избавились от этих ампул. Хорош бы я был, если бы они нашли их! Незаконный оборот наркотиков. Чистая 224‑я статья и до 10 лет лишения свободы. И иди потом доказывай, что ты морфий не продавал и не употреблял, а когда‑то колол больным по мере надобности.
Однако неприятности этого дня не ограничились одним случайным патроном. В тот день, 10 октября 1977 года, КГБ провел семь обысков: у Иры Каплун, Славы Бахмина, у папы дома в Электростали, у Кирилла дома и на работе, у Тани Якубовской в Малаховке и у меня в Москве. Все обыски проводились по делу № 474, которое уже было известно как «дело Орлова». Однако во всех постановлениях на обыск указывалось, что проводятся они «с целью изъятия документов, принадлежащих А. Подрабинеку». Фактически КГБ собирал доказательства для моего дела, против меня. Стало быть, близится развязка.
Никто не хотел уезжать
Один из обысков 10 октября имел далеко идущие последствия. Тучи сгустились над моим братом. Кирилл уже давно подписывал различные протесты и петиции, печатался в самиздате, строил планы активной диссидентской деятельности. Он и так был на виду, а тут, к несчастью, некоторые из его планов по распространению листовок стали известны КГБ.
Несколько лет назад Кирилл, отслужив в армии, вернулся в Электросталь к жене и маленькому сыну. Он устроился на тихую и удобную работу – дежурным по железнодорожному переезду. Зарплата маленькая, зато голова всегда свободна, рабочее время практически ничем не занято, к тому же работа была сменной, что позволяло ему часто ездить в Москву.
Будка его стояла посреди леса на каком‑то вечно пустынном переезде, от которого до ближайшего жилья было не меньше получаса ходьбы. Место было глухое, безлюдное и, учитывая реалии советской жизни, небезопасное. У Кирилла с детства хранился гарпунный пистолет для подводной охоты, работавший на воспламенительных капсюлях «Жевело». Их калибр точно соответствовал калибру патронов тозовки – спортивно‑охотничьего малокалиберного ружья, только точки боя у них были разные. Немного переделав боёк, Кирилл превратил гарпунный пистолет в мелкокалиберный, хранил его под полом на работе и чувствовал себя в безопасности.
10 октября пришедшие с обыском оперативники подняли полы точно в нужном месте и извлекли пистолет из тайника. По их поведению было понятно, что они всё знали заранее. Откуда? На работе у Кирилла никто не бывал. Правда, один раз его навестил наш кузен из Кишинева, и Кирилл даже показывал ему пистолет. Однако Мишу Кушнира мы знали много лет, и подозревать его было невозможно. Могли случайно узнать сменщики Кирилла и донести в милицию.
Через четыре дня у Кирилла дома провели еще один обыск и «нашли» патроны, которых там никогда не было. Над Кириллом нависла реальная угроза 218‑й статьи – незаконное хранение огнестрельного оружия и боеприпасов. Увы, угроза уголовного преследования была не единственной.
Недели через две после обыска Кирилл по какой‑то необходимости поменялся с напарником сменами. В эту ночь в будку дежурного постучались два прилично одетых молодых человека. Это было чем‑то из ряда вон выходящим. В этих пустынных местах и летним днем встретить кого‑нибудь было трудно, а уж в глухую осеннюю ночь… Они попросили стакан. Это единственное вменяемое объяснение в России для такого визита: выпить есть, а стакана нет. Когда дежурный повернулся за стаканом, его ударили сзади по голове чем‑то тяжелым. Он потерял сознание и упал. Очнулся только через семь часов, весь в крови. Дождался помощи, и его отвезли в больницу. Еще несколько сантиметров в сторону – и удар был бы смертельным.
Кирилл уволился с работы. Перспективы были безрадостные: или уголовное дело за оружие, или физическая расправа. Встал вопрос об отъезде. Эта палочка‑выручалочка всегда маячила где‑то на горизонте. Первым об эмиграции заговорил папа.
Когда‑то мы все хотели уехать. Нас всегда манили дальние края, нам всегда хотелось побывать там, где мы еще не были. В детстве каждое лето во время наших каникул и папиного отпуска мы брали рюкзаки и пускались в путь. Чаще всего без палатки и с очень небольшими деньгами. Мы облазили весь юг России, Украины и Молдавии, были в Поволжье и на Кавказе, не раз переваливали через Большой Кавказский хребет и, конечно, обожали Черноморское побережье. Папа воспитывал в нас выносливость, неприхотливость, презрение к усталости и ироничное отношение к удобствам. Мы могли проходить по 20–30 километров в день, обходиться сухим пайком, молча страдать от жажды, разводить костер под проливным дождем и спать под открытым небом. Хныкать не разрешалось. Мы никогда не ночевали в гостиницах, редко ездили на поезде и никогда не летали на самолетах, а чаще всего добирались до нужных мест на попутных машинах. Мы не любили слово «турист» и называли себя бродягами. Даже надувную резиновую лодку, на которой мы как‑то спустились по Днестру от Тирасполя до Черного моря, мы назвали гордым именем «Бродяга». Не знаю, сознательно папа готовил нас к трудной жизни или нет, но мы были к ней готовы.
Чем старше мы становились, тем больше нам хотелось уехать из страны. Хотя бы для того, чтобы увидеть весь мир. Мы понимали, что где‑то есть настоящая свобода, которая стоит того, чтобы распрощаться с нашей не слишком ласковой родиной. И мы уже готовы были подать заявление на выезд в Израиль, но тут Кирилла забрали в армию. Потом он вернулся, но плохо чувствовала себя наша бабушка, папина мама, и папа не мог оставить ее. Потом у него была на носу защита докторской диссертации. А потом я влился в демократическое движение, и мысли об эмиграции угасли сами собой.
Теперь все вспомнилось. Был теплый осенний вечер, когда, отложив все свои нескончаемые дела, мы встретились втроем на юго‑западе Москвы. Мы решили обсудить нашу ситуацию. То есть ситуацию с Кириллом. Было очевидно, что на сегодняшний день он в самом угрожающем положении. Надо было что‑то делать. Несколько дней назад Арина Гинзбург попросила меня передать Кириллу, что ему надо уезжать. Я честно передал, и у нас родилась идея пойти и поговорить с Ариной. Но сначала мы хотели обсудить всё втроем и поэтому решили прогуляться до «Беляевского треугольника» пешком.
Мы продумывали всевозможные сценарии развития событий, но все сводилось к одному – только немедленный отъезд из страны спасал Кирилла от тюрьмы. Логически все с этим были согласны, но к практическому решению это не вело. Спастись от тюрьмы можно было с самого начала, просто не занимаясь правозащитной деятельностью. Это не было решением проблемы. Решение проблемы было не в выборе между тюрьмой и свободой, а в выборе между свободой и внутренним согласием. Это мы и обсуждали той длинной дорогой от Университетского проспекта до улицы Волгина.
Зашла речь обо мне и об отъезде втроем. Я сказал, что не уеду ни при каких обстоятельствах, это не обсуждается. Но у меня другое положение – я занят публичной деятельностью, кроме того, одним из условий членства в Рабочей комиссии был отказ от намерения эмигрировать. Я не мог нарушить договоренности, тем более что сам же на них больше всех настаивал. Кирилл же был свободен от таких обязательств.
Папа оказался в гипотетической ситуации выбора между Кириллом за границей и мною здесь. «Я не могу уехать с тобой, – говорил он Кириллу. – Я должен быть здесь, когда Саню посадят в тюрьму». То, что меня посадят, само собой разумелось и даже как‑то не очень обсуждалось. Это было в порядке вещей. Посадка же Кирилла, да еще по уголовной статье, в наши планы не входила.
У Арины мы пробыли недолго, она убеждала Кирилла уезжать и обещала помочь с выездом и устройством жизни там. Кирилл из вежливости кивал и отмалчивался. Обратный путь мы тоже проделали пешком и в разговорах об эмиграции. Точнее, в уговорах уехать.
Мы приводили Кириллу веские аргументы в пользу отъезда: он останется на свободе, он сможет наконец окончить университет и заниматься своей любимой квантовой физикой, он убережет от многих лишений жену и сына, в конце концов, он будет оттуда помогать нам. А какие просторы откроются для него! Он сможет объездить весь мир, все посмотреть, всюду побывать – да ведь это просто удача, мы же с детства мечтали об этом! Слушая это, Кирилл только отстраненно улыбался, как мечтательно улыбаются, думая о несбыточном.
Наконец мы пустили в ход тяжелую артиллерию: разрешением на эмиграцию власти докажут политический характер его уголовного дела, признают, что оно высосано из пальца. Наверное, для Кирилла было большим искушением принять этот аргумент. Как и все диссиденты, попадающие в подобный переплет, он тяжело переживал обвинение в уголовщине. Я советовал ему плюнуть на все и признать публично, что пистолет его и он вправе защищать свою жизнь любым способом, раз государство его защитить не может. А тем более если оно само посягает на его здоровье и жизнь. Но Кирилл опасался бросить тень на демократическое движение. Он просил друзей и доброжелателей не комментировать ситуацию с пистолетом до тех пор, пока сам не сочтет нужным это сделать. В своем заявлении от 23 октября 1977 года он написал: «Возможность возбуждения против меня уголовного дела по обвинению в незаконном хранении оружия и боеприпасов может бросить тень на все демократическое движение и, в особенности, на моего брата, хотя совершенно очевидно, что в основе дела лежит политическое обвинение».
С получением разрешения на выезд это становилось еще очевиднее – уголовников не выпускают за границу. Всё сходилось на том, что уезжать надо, и всё упиралось в то, что это будет не отъезд, а бегство.
Увы, этот маленький, сидящий глубоко в нас комочек иллюзий под названием «совесть» оказывается иногда сильнее доводов рассудка и даже разумного страха смерти. Мы все мечтали о свободном мире, но никто из нас не хотел спасаться бегством. Никто не хотел уезжать.
Наружка
Человека можно посадить. Это легко. Можно убить или терроризировать угрозой убийства. Тоже нетрудно. Можно достать обысками, допросами, лишением работы, склоками с соседями или проработкой на собраниях. На кого‑то действует, на кого‑то нет. Арсенал средств у КГБ велик. Среди них есть способ, который не имеет специального названия и применяется относительно редко из‑за его дороговизны.
По виду это наружное наблюдение, слежка. По сути – конвой, круглосуточное психологическое давление. Чекисты ведут слежку не скрываясь, не пытаясь остаться незамеченными. Наоборот, всячески демонстрируют свое присутствие. Двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, без праздников и выходных, много недель подряд.
Впрочем, тут кому как. Это редко бывает больше нескольких недель, но мне они устроили такую наружку почти на полгода – за вычетом примерно недели по каким‑то своим оперативным соображениям и тех счастливых дней, когда я от них сбегал.
Они установили за мной конвойную слежку через несколько дней после обысков 10 октября. Как я узнал позже, мне досталась бригада, следившая перед арестом за Толей Щаранским. Это именно они вшили ему в дубленку жучок, когда он был то ли на чьем‑то многолюдном дне рождения (а дубленка беззащитно висела в прихожей), то ли на допросе, перед началом которого ему любезно предложили раздеться. С тех пор и до самого своего ареста Толя был как на ладони, даже когда наружки не было рядом. Мастера!
С этими мастерами мне и предстояло вести многомесячную дуэль – соревнование в хладнокровии, выдержке, психологической стойкости, интеллектуальных способностях и физической подготовке.
Начало, как всегда, было в их пользу, потому что инициатива принадлежала им. Я нервничал. Не так, конечно, как в первый раз, но все же. Что может означать такая слежка? Самое вероятное, что вот‑вот возьмут. Это только где‑то через месяц начинаешь понимать, что они затеяли игру на психологическую выживаемость, а в первые дни думаешь только о близком аресте.
Казалось бы, что с того, что рядом идут какие‑то люди? Их в Москве миллионы, все время кто‑то идет рядом! Всегда кто‑то сидит в метро напротив тебя и скользит по тебе скучающим взглядом. Но нет, эти – одни и те же, они идут именно за тобой. Тебе от них не отделаться. Человек с нормальной психикой натурально начинает психовать!
Через некоторое время к этому привыкаешь. Помимо психологического дискомфорта такая слежка создает некоторые неудобства. Невозможно предпринимать никаких действий, которые по каким‑то соображениям надо скрыть от КГБ. Ничего особо секретного, но нельзя подставлять других людей. Я, например, доставал в больших количествах остродефицитную тогда красную икру в гастрономе, что был в первом этаже высотки на Котельнической набережной. Там работала моя знакомая продавщица, которой я когда‑то оказывал скорую помощь. Икра всегда была под прилавком и почти никогда – в продаже. Каждый месяц я брал десятка два‑три банок для посылок политзаключенным психбольниц. Отправкой посылок у нас в Рабочей комиссии занималась целая группа людей, а деньги на это давал солженицынский Фонд помощи политзаключенным. Но не мог я при слежке идти в тот гастроном за красной икрой. Для решения подобных проблем приходилось от слежки сбегать.
Сначала это был просто спорт, а затем – целое искусство. Нет ничего примитивнее, чем пытаться сбежать от них в метро или уговаривая таксиста прибавить скорость.
Первый раз я сбежал от них по причинам совсем не диссидентским. После осенних обысков я обещал своей подруге Тане, что не буду приводить к ней хвосты и афишировать наши отношения. Я и сам не хотел этого, чтобы не давать КГБ лишний козырь – возможность давить на человека, который мне дорог. Но совсем отказаться от встреч с ней я тоже не мог.
На одной из пресс‑конференций у Григоренко собралось, как всегда, много журналистов и диссидентов. У подъезда паслись мои хвосты и еще чьи‑то. Пресс‑конференция закончилась вечером, когда было уже темно. Двор освещался плохо, и чекисты ослепляли светом фар своей машины всех, кто выходил из подъезда. Так они искали свой «объект». Мой брат Кирилл надел мою куртку, максимально натянув на голову капюшон, и так, мирно беседуя с кем‑то из наших друзей, вышел из подъезда. Мои хвосты признали в нем меня и пошли следом. Так они дошли до метро «Парк культуры», и Кирилл откинул капюшон только тогда, когда подошел к кассе менять деньги на пятаки. Наверное, они убили бы его, если бы рядом не было свидетелей. Но они предусмотрительно были! Чекисты припустились обратно, да было поздно. Как только Кирилл скрылся из виду, я вместе с корреспондентом «Би‑би‑си» Кевином Руйэном вышел из подъезда и на его машине уже через несколько минут был вне досягаемости моей наружки.
Для меня мой первый побег из‑под конвоя обернулся еще более жесткими условиями сопровождения. Дистанция сократилась до минимума – они шли нога в ногу со мной или даже рядом, по бокам, иногда переговариваясь между собой через меня. Если я брал такси, они втискивались в машину, а если нас было много и места в машине для них не было, они предупреждали таксиста не ехать быстро или вставали перед машиной, не давая ей тронуться с места. Обращаться к милиции было бесполезно. Чекисты были озлоблены, и понятно отчего.
Впрочем, через некоторое время режим наружки постепенно смягчился и все вернулось к прежнему. Самим чекистам тоже не нравилось находиться в постоянном напряжении и собачиться со мной. Я решил тогда, что побег от них – оружие серьезное и пользоваться им надо только по делу.
Вскоре я узнал оперативников КГБ поближе. Ежедневно я видел их рядом с собой и вскоре с некоторым удивлением обнаружил, что они разные. Для большинства из них это была просто работа, служба, за которую они получали деньги. Никакой идеологической ненависти или личной неприязни, просто работа. Разумеется, они бы выполнили любой приказ начальства, но по своей инициативе не ударили бы и палец о палец. Это были младшие офицеры, лейтенанты и лейтенантки, числясь за 7‑м Главным управлением КГБ, они работали по «пятой линии» (борьба с диссидентами) не потому, что рвались разоблачить идеологических врагов, а потому, что их туда поставило начальство. Я это постепенно понял из общения с ними, которое им было строго‑настрого запрещено, но запрет ими же и нарушался.
Работали они посменно, по восемь часов, меняясь в 7 утра, 3 часа дня и 11 вечера. Новая смена приезжала на новых машинах, и в момент пересменки их собиралось шестнадцать человек. Они очень не любили передавать смену на ходу, когда я еду в метро или в машине. Как‑то они даже попросили меня задержаться на десять минут до пересменки, но я им таких льгот не давал.
В конце декабря 1977 года за моим братом Кириллом несколько дней перед его арестом ходила такая же наружка. Нам нужно было повидаться, и мы договорились встретиться на автобусной остановке на улице Чайковского в три часа дня. Это было аккурат напротив американского посольства, на другой стороне Садового кольца. Мы не собирались устраивать демонстрацию для дипломатов, но именно так и получилось: больше трех десятков гэбэшников высыпали на тротуар, передавая смену, пока мы с Кириллом о чем‑то договаривались.
Случалось, их было трудно понять. Иногда в течение одной смены они зачем‑то переодевались. Слежка уже очевидно не была тайной, но, видимо, у них существовала инструкция, обязывающая их переодеваться в целях конспирации. Наверное, большинство начальников смен эти требования разумно игнорировали, но некоторые, похоже, соблюдали. Мы с удивлением видели иногда, как женщины из наружки меняли в машине юбки на брюки и наоборот. Мужчины меняли пальто и куртки.
В XIX веке, в царствование Александра Второго, в III отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии (политическая полиция) филеров одевали в одинаковые пальто. В форму их одевать было нельзя, потому что конспирация, но для порядка должна была быть одинаковая казенная одежда. Легенда гласит, что всем им давали пальто горохового цвета, благодаря чему тогдашние революционеры – землевольцы и позже народовольцы – легко обнаруживали слежку за собой. А филеров так и звали: «гороховые пальто». Впрочем, может быть, это только миф, сочиненный революционерами для унижения полиции.
В КГБ формы у оперативников не было, но отличительные признаки все‑таки были. Почти все мужчины носили зимой хорошие ондатровые или пыжиковые шапки и мохеровые шарфы в красную клеточку. Вряд ли это было указание начальства, скорее мода и признак состоятельности. Но главное их отличие – пустые руки. У них в руках никогда ничего не было, кроме разве собственных перчаток.
Есть и еще один способ проверить их – попробовать сфотографировать. Они боятся фотоаппарата как черти ладана. Свое лицо они берегут от фотокамеры, как честная девушка невинность, понимая, что если их хоть раз сфотографируют для публики, то на оперативную работу они могут больше не рассчитывать.
Мы этим однажды воспользовались. Один чекист повадился ходить в палисадник перед нашим домом по малой нужде. На замечания он, выражаясь языком милицейского протокола, не реагировал. На прохожих внимания не обращал. Милиции не боялся. Тогда мы сфотографировали его через окно, и его как ветром сдуло. Больше он туда писать не ходил.
Иногда случались с ними стычки. Как‑то в одно декабрьское воскресенье мы с друзьями решили отвлечься от диссидентских дел и пошли кататься на лыжах в Орехово‑Борисово. Пока мы шли по дороге, чекисты следовали за нами на небольшом расстоянии, но когда мы, остановившись на краю заснеженного поля, стали надевать лыжи, они оказались рядом. У них лыж, разумеется, не было. Но разве это наши проблемы? Едва я надел лыжи, они встали на них сзади, не давая мне тронуться с места. Назревала драка, к которой я был готов. Нас было семеро, их – трое. Друзья приготовились поддержать меня, но в этот момент я сообразил, что за драку мне, скорее всего, не будет ничего, а у друзей моих будут крупные неприятности – на них могут завести административное, а то и уголовное дело. Поэтому я от своего намерения отказался, но известил чекистов, что в наказание я от них сбегу. Именно от них, в их смену. Они только усмехались.
Все пошли кататься, а мы с Аллой Хромовой вернулись в дом жившего неподалеку Юры Ярым‑Агаева[34]варить глинтвейн, писать письмо Андропову и ждать наших друзей с лыжной прогулки. Письмо получилось веселое: я просил председателя КГБ СССР снабдить своих сотрудников лыжами, чтобы они могли поддерживать свою спортивную форму и не мешали диссидентам вести здоровый образ жизни. Позже парижская газета «Русская мысль» напечатала это письмо под заголовком «КГБ и спорт».
Обещание свое я вскоре сдержал. Именно в их смену я скрылся от слежки. Жил я тогда у моего друга пианиста Димы Леонтьева на Новоалексеевской улице рядом с метро «Щербаковская». Я переехал к нему экстренно сразу после обыска у меня в Астаховском переулке. Моя квартирная хозяйка‑алкоголичка смущенно и испуганно попросила меня съехать, а соседка, бывшая кадровичка, которую я регулярно лечил от гипертонии, была оскорблена тем, что я оказался несоветским человеком.
Квартира у Димы была в первом этаже дома‑башни, окна выходили во двор. Они были забраны решетками, как это принято делать для защиты от воров во многих московских квартирах на первых этажах. Гэбэшники ездили тогда за мной на одной машине, которую ставили во дворе носом к подъезду. Они понимали, что выйти я могу только отсюда. Но они не учли разницу наших габаритов. Решетки на окнах представляли собой частые стальные прутья, выходящие «лучами» из «солнышка» в нижнем углу окна. Через решетки было не протиснуться, но однажды я попробовал просунуть голову в полукруг, и у меня получилось. Правда, обратно я втянул ее с большим трудом, оцарапав уши. Как‑то вечером, когда стемнело, я снял с себя верхнюю одежду, благополучно просунул голову в «солнышко», сложил насколько возможно плечи, а с остальным уже не было проблем, тем более что Димка усиленно выпихивал меня сзади. Выпав из окна головой вперед, я быстро оделся, выбрался дворами на соседнюю улицу и был таков. С тех пор за мной стали ездить две машины, одну из которых ставили перед подъездом, а другую – во дворе напротив окон.
Побег из‑под слежки считался в КГБ событием чрезвычайным. Один из чекистов позже признался мне, что у оперативников, упустивших «объект», начинаются серьезные неприятности – им объявляют выговоры, переводят на усиленный режим несения службы, лишают квартальных премий, могут притормозить очередное повышение по службе. Пока объект в бегах, все опера КГБ усиленно ищут его по всей Москве, задействовав все возможности наружного наблюдения, квартирных и телефонных прослушек. Короче говоря, у них аврал – оперативники не справились со служебной задачей, КГБ не выполнил поручение партии.
Поняв, что у меня есть способ наказать их, чекисты перестали досаждать мне по мелочам. Они даже пытались установить короткие отношения – поговорить о погоде, о настроении, спрашивали, куда сегодня поедем. Как‑то, демонстрируя свою осведомленность (прослушали только что мой телефонный разговор с Каллистратовой), на выходе из подъезда они спросили меня весело: «Ну что, Александр, к Софье Васильевне поедем?» Я и в самом деле договорился к ней приехать. Я, впрочем, их попытки упростить отношения всячески пресекал. Никакой фамильярности, никакого взаимопонимания. Извольте соблюдать дистанцию. Правда, иногда я делал исключения.
Мне нужно было в Электросталь. Наружка понимала, что я поеду туда на электричке. Им это было крайне неудобно. Машины едут в Электросталь по Горьковскому шоссе, но оно проходит далеко от железной дороги. Стало быть, всем чекистам надо сидеть со мной в трясущемся вагоне, а не в уютной машине. Кроме того, возможностей скрыться у меня становится больше. Если, например, на какой‑то станции меня ждет машина и они не успеют помешать мне сесть в нее, то их собственные машины ничем помочь не смогут. Поэтому, нарушая все свои правила, они предложили мне ехать в Электросталь на их машине. Это было бы, конечно, удобнее и дешевле, но сокращало дистанцию отношений между нами. Я этого не хотел. Однако это была «хорошая» смена, беззлобная и неагрессивная. Я сказал им, что сегодня они могут не волноваться. Они успокоились, зная, что я им никогда не вру. Со мной поехали только трое – два мужика и одна женщина.
В полупустом вагоне электрички мы сидели рядом. Они решали кроссворд, иногда спрашивая меня то или другое слово. Я как мог подсказывал. Как‑то незаметно зашел разговор о политике. Один из них, маленький и толстенький, которого мы с друзьями между собой звали Пончиком, спросил, что же я не уезжаю на Запад, если здесь все так плохо, а там все так хорошо. Я отвечал, что это моя страна, и я хочу, чтобы здесь было так же хорошо, как там. Они помолчали, обдумывая мой ответ, а затем Пончик, вздохнув, сказал: «Ну и правильно делаете». Остальные с ним согласились. Потом они поведали мне, что тоже слушают западное радио и в курсе всех событий, в том числе и моих дел. Они признались, что знают мою фамилию, хотя им положено было знать меня только по оперативной кличке.