Не сказать, что я был ошеломлен, но, безусловно, очень сильно удивлен. Это не была «разработка», попытка вывести меня на искренний разговор и получить нужную информацию. Они просто разговорились.
Однако не все были так милы. Ту смену, что помешала мне кататься на лыжах, возглавлял отвратительного вида тип лет тридцати пяти – полный, холеный, с маленькими злобными глазками на заплывшем жирком лице. Мы звали его Свин. Он смотрел с презрением и неудовольствием не только на меня – объект своей работы, но и вообще на всех окружающих.
Однажды он стал для нас причиной грандиозного веселья. Мы ехали с Таней Осиповой в метро. Сидим на скамейке. Рядом со мной Свин, у двух дверей по бокам – другие чекисты. Свободных мест больше нет. На остановке в вагон заходит старушка и останавливается со стороны Свина. Старушка смотрит на него выжидательно, остальные пассажиры – вопросительно. Свин делает вид, что к нему все это не относится, и продолжает сидеть, развалившись и вытянув ноги на середину прохода. Делать нечего, я встаю и уступаю старушке свое место. Свин довольно улыбается. Перед следующей остановкой я шепотом велю Тане сидеть, а сам иду в другой конец вагона, как бы собираясь выходить. Чекисты срываются вслед за мной, но я делаю крутой вираж, возвращаюсь обратно и благополучно сажусь на место, освобожденное Свином. Таня просит старушку подвинуться, садится рядом со мной, и мы начинаем хохотать так безудержно, что пассажиры вокруг смотрят на нас с улыбкой и некоторым недоумением. Чуть успокоившись, мы снова смотрим на стоящего рядом разъяренного Свина и начинаем хохотать пуще прежнего. Мы просто не могли остановиться. Редко в жизни я смеялся так безудержно! Никто ничего не понял. Изящество комбинации смогли оценить только мы и чекисты. Когда мы вышли на своей остановке, Свин перегородил нам дорогу и, нависнув над нами, зашипел, что в следующий раз сбросит меня на рельсы. Я ответил ему какой‑то грубостью и пообещал уйти в его смену.
Скоро опять возникла необходимость избавиться от слежки. Мне надо было лететь в Запорожье к политзаключенному Вячеславу Миркушеву. В 1968 году он был осужден на десять лет по статье «Измена Родине» за попытку перехода границы. С середины срока его отправили из мордовских лагерей в Днепропетровскую спецпсихбольницу, а недавно перевели в психбольницу общего типа в Запорожье. Надо было встретиться с ним, сделать передачу, узнать о его нуждах и получить последние известия о Днепропетровской СПБ.
Я специально дождался утренней смены Свина и поехал к Алене Арманд[35], которая жила со своей взрослой дочкой Машей в Беляево, на юго‑западе Москвы. Квартира их была на последнем этаже девятиэтажного дома. Наружка проводила меня до двери Алениной квартиры, некоторое время потопталась на лестничной площадке, а затем все пошли в машину, где тепло, можно сидеть и играть в карты. На это я и рассчитывал. Обе машины они поставили перед подъездом, понимая, что с девятого этажа иначе, чем через дверь подъезда, мне никак не выбраться. И это был бы совершенно правильный расчет, если бы на первом этаже этого подъезда не жил добрый Аленин знакомый – археолог, с которым они по утрам вместе выгуливали своих собак. После недолгих разговоров Аленин приятель любезно согласился выпустить меня через окно своей квартиры в противоположную от подъезда сторону. Решеток на окнах не было, и я вышел на улицу через открытую створку окна так же просто, как выходил бы через парадную дверь. Через пару часов я уже сидел в самолете, летящем в Запорожье.
В Москве меня усиленно искали. Алена Арманд весь день изображала мое присутствие в квартире – что‑то говорила мне, переспрашивала, сообщала, что она уходит и еда в холодильнике. Прослушки исправно работали, и чекисты были удачно введены в заблуждение. Однако к концу следующего дня они заподозрили неладное. К Алене пришел участковый милиционер с проверкой паспортного режима, долго бродил по квартире, заглядывая во все помещения, спрашивал про посторонних. Посторонних в доме не было. Убедившись в этом, милиционер убрался восвояси, а скоро снялись со своего поста и чекисты. Два дня меня искали по всем московским знакомым, проверяя паспортный режим. Вернувшись из поездки, я нашелся сам. На квартире у Наума Натановича Меймана[36]проходила пресс‑конференция группы «Хельсинки», я туда заявился и был подхвачен своей наружкой.
На этот раз никаких ужесточений не было. Более того, даже Свин со своей сменой стали вести себя аккуратнее, больше не задирались и не провоцировали на конфликты. Они сообразили наконец, что при желании я всегда скроюсь от них, а лишние неприятности по службе им ни к чему. Они больше не наступали мне на пятки, держались от меня на расстоянии нескольких метров и только в метро не отходили ни на шаг.
В метро им работать было сложно. В толкучке они легко могли меня потерять. Машины следовали по верху и не всегда успевали к моему выходу из метро. Так, я, например, убедился, что в будний день во время пробок я всегда приезжаю раньше их на «Преображенскую», если еду со стороны «Сокольников». Также они никак не могли меня встретить на машине, если я ехал на метро от «Фрунзенской» на «Ленинские горы». Для того чтобы сбежать от них, достаточно было, чтобы около выхода из метро меня ждала своя машина, а еще лучше – мотоцикл. Все эти варианты и некоторые другие я запланировал на будущие побеги.
Метро было неудобно им еще и тем, что радиосвязь у них работала только на станциях. В перегонах между остановками они никак не могли координировать свои действия. Видимо, не работали и прослушки. Как‑то в перегоне между двумя станциями рядом со мной встал Пончик и, странно помявшись, поглядывая искоса на напарника и немного смущаясь, спросил, нет ли у меня почитать Солженицына.
Я задумался. Это не было похоже на провокацию. К тому же после стольких обысков изъятие у меня еще одной книги Солженицына вряд ли считалось бы большой оперативной удачей. Я поверил Пончику. Мы договорились, что я принесу ему что‑нибудь в следующую его смену. Через день, когда я в его смену ехал в метро, я обнаружил, что за мной следует только Пончик. Не знаю, под каким предлогом он уговорил своих коллег остаться в машине, но он был один, и на перегоне между двумя станциями я передал ему «Раковый корпус» Солженицына. Он тут же спрятал ротапринтное издание под пиджаком. Примерно через неделю при таких же точно обстоятельствах он вернул мне книгу обратно. Сказал, что понравилось и он не понимает, почему она запрещена, «ведь в ней нет ничего такого».
Я обещал ему другие книги, но обещание выполнить не удалось – слежку за мной вскоре сняли, а месяца через полтора арестовали. С Пончиком мы виделись еще один раз. Он был в группе захвата, которая меня задерживала. Что делать, книги книгами, а служба службой. Наверное, так говорил он сам себе, конвоируя меня в КПЗ.
Устроенная за мной конвойная слежка была хорошим испытанием на психологическую устойчивость. Со стороны это выглядело, конечно, дико. Меня показывали иностранцам как достопримечательность. Один профессор, юрист из США, увидев все это своими глазами, сказал, что в США такого никто не потерпел бы.
– А что бы вы сделали на месте Подрабинека? – спросили его.
– Я бы обратился в полицию.
– А если бы это не помогло?
– Я бы достал револьвер и стал отстреливаться, – не раздумывая ответил профессор права.
У меня револьвера не было. Наше сопротивление было ненасильственным. Может быть, поэтому таким долгим.
Ко всему постепенно привыкаешь, через какое‑то время и слежка перестает сильно беспокоить. Иногда мы пытались жить «обычной» жизнью. Как‑то Зинаида Михайловна Григоренко, когда я был у них дома, предложила Петру Григорьевичу и мне пойти в кино. Это было так необычно, я даже не помнил, когда был в кино последний раз. «Нельзя же все время бороться за демократию», – пошутила Зинаида Михайловна. Мы пошли на какой‑то фильм в кинотеатре «Фитиль» на Фрунзенской набережной, поблизости. Моя слежка – за нами. На обратном пути разыгралась чудесная сцена. Петр Григорьевич вдруг остановился, повернулся к чекистам и, безошибочно определив среди них старшего, начал отчитывать его с совершенно генеральскими интонациями. «Ну вот что ты ходишь за ним? – кивая головой на меня, выговаривал чекисту Петр Григорьевич. – Кусок лентяя! Ты себе работу поприличнее не можешь найти?» Оперативник, почувствовав начальственный голос, мялся и глупо улыбался, как школьник, вышедший отвечать к классной доске, но не выучивший уроков. Петр Григорьевич еще что‑то бурчал всю дорогу до дома, а гэбэшники шли на почтительном расстоянии и генералу не перечили.
Последний раз КГБ устроил за мной такую навязчивую слежку весной 1988 года, когда мы уже издавали газету «Экспресс‑Хроника», а коммунизм зашатался по всей Восточной Европе, где до его окончательного крушения оставалось полтора года.
Они появились у меня за спиной 27 марта – в тот день, когда в газете «Советская Россия» была напечатана большая пасквильная статья обо мне под заголовком «Оборотни не любят света». Двумя неделями раньше в той же газете было напечатано антиперестроечное письмо Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами». До 5 апреля, пока в «Правде» не была опубликована ответная статья А.Н. Яковлева, все затаились, ожидая сворачивания перестройки. Тут‑то КГБ и подсуетился со своими инициативами. Как и десять лет назад, гэбэшники не скрывали своего присутствия. В тот день мы раздавали очередной выпуск «Экспресс‑Хроники» около метро «Кропоткинская». В общественном туалете на Гоголевском бульваре два чекиста вломились следом за мной в кабинку и устроили драку. До чего же неудобно драться в кабинке общественного туалета, особенно когда одет не по форме! Сопровождавший меня специально на случай чего‑нибудь непредвиденного молодой сотрудник нашей газеты Дима Пергамент стоял, парализованный от страха, – он тупо смотрел, как я отбиваюсь от двух чекистов, и ничем мне не помог.
В тот же день я показал слежку своему восьмилетнему сыну Марку, который пришел в восторг от того, что за нами идут люди, которые поворачивают не туда, куда нужно им, а туда, куда нужно нам. Перед каждым поворотом он оборачивался и приманивал их, как собачек, безмерно радуясь их послушанию. Закончился этот чудесный день дракой с чекистами на лестнице дома, в котором жил московский журналист Володя Пименов. На этот раз я был выше их на половину лестничного пролета и успешно отмахался ногами, тем более что из квартиры на лестничный шум выскочил помогать мне и сам Володя.
С тех пор прямых столкновений с чекистами у меня, кажется, не было. Они еще не раз пакостили мне по своему обыкновению, но ни конвойной слежки, ни брутальных сцен больше не устраивали. Хотя и насовсем из виду не пропадали.
Забавно: идет время, меняется облик страны, а судьба не отпускает. Я сижу у себя дома в Сокольниках, пишу эти строки, а по иронии судьбы в это время во дворе моего дома опять стоят две машины. Первая – у одного выезда со двора, вторая – у другого. Всё как и тридцать лет назад, будто ничего не изменилось. Разве что машины у них стали получше – не закамуфлированные под такси салатового цвета «Волги», а крутые тачки с тонированными стеклами – «мерседесы» и BMW.
Впрочем, как выяснилось после несложной проверки, «стоят» они сейчас не за мной, а за Володей Буковским, который обычно останавливается у меня, когда ненадолго приезжает в Москву. Ему уже под семьдесят, у него диабет, он много курит, и ему тяжело ходить. Он живет в Англии, но поддерживает своим авторитетом демократическую оппозицию, и его все время зовут в Москву. Обычно ФСБ не проявляет к нему назойливого внимания, но тут, возможно, из‑за ожидаемого на днях приговора Ходорковскому и Лебедеву, они вдруг засуетились. Они едут за нами на приличном расстоянии, но вычислить их нетрудно, особенно вечером на пустынных Лучевых просеках Сокольнического парка.
Потом мы с Володей сидим у меня дома на кухне, смотрим в окно, вспоминаем навеянные наружкой диссидентские времена и забавные истории из прошлого. Нас уже давно не волнует эта слежка, нам смешна их чекистская суета, и только немного грустно, что ничего не изменилось за эти годы.
Впрочем, нет, изменилось. Раньше соседи чаще всего шарахались от нас в таких случаях, теперь же ко мне пришел сосед сверху и говорит:
– Саня, ты у нас самый опальный в доме, не тебя ли пасут в нашем дворе круглосуточно две машины с тонированными стеклами? На бандитов не похожи.
– Почти меня, – отвечаю я соседу. – Точнее, моего гостя. Но ты не волнуйся, через два дня он вернется к себе в Лондон и все снова будет спокойно.
– Да я не волнуюсь, – обижается сосед, – я тебя по‑соседски предупреждаю, может, ты расслабился и ничего не замечаешь.
Нет, я замечаю. Это стало привычкой. Дурной и необходимой одновременно, от которой хочется избавиться, да все еще нельзя. Потому что мы слишком недалеко ушли от нашего прошлого и возвращается ветер на круги своя.
Первое испытание
Когда‑то мне казалось, что главным в жизни испытанием на стойкость будет первый допрос или первый суд. Что‑нибудь в этом роде, какое‑нибудь столкновение с врагом. Как же я заблуждался! Все эти столкновения были цветочками. Главное испытание мне уготовили близкие.
Еще в октябре мы с папой и братом пришли к общему решению, что никто из нас не хочет эмигрировать и мы остаемся, несмотря ни на что. Уже в декабре наш семейный мир взорвался, разлетевшись на множество мелких осколков взаимного непонимания, подозрений, недомолвок, горьких обвинений и затаенных обид. Натянулись как струна отношения с братом, совсем испортились – с отцом. Разделились мнения в демократическом движении; трещина прошла и через Рабочую комиссию. Никогда в жизни мне не приходилось принимать более трудных решений. Уезжать или оставаться? Если бы все было так просто.
Теперь, многие годы спустя, я могу по‑иному оценить события тех лет. Я смотрю на себя как бы немного со стороны, и такой отстраненный взгляд добавляет картине ясности и объективности. Почему бы в таком случае, подумалось мне, не предоставить слово тому, кто смотрел на меня со стороны еще тогда – не очень, может быть, объективно, даже пристрастно, но искренне и, несмотря ни на что, с любовью. Пусть эту историю расскажет мой отец, расскажет так, как он увидел и понял ее тогда, в декабре 1977 года.
Заложники [37]
В самом конце ноября мы возвращались с женой с последнего сеанса кино. Едва успели раздеться, как раздался звонок.
– Здравствуйте, Пинхос Абрамович, можно к вам?
Незнакомый молодой человек не пожелал пройти в комнату, но шапку снял.
– Вам повестка. Пожалуйста, распишитесь.
Это было предложение гражданину Подрабинеку П.А. явиться на следующее утро в приемную УКГБ при СМ на беседу к товарищу Белову Ю.С. «В случае неявки Вы будете подвергнуты приводу». Так, беседа под угрозой.
– Под документами КГБ я не расписываюсь, но приду.
– Как же?.. Я же… Мне же отвечать…
– Это ваша забота.
– Но я могу доложить, что вы будете? Вы даете честное слово, что придете?
– У меня все слова честные.
– А вы не передадите такую повестку Александру? Я не застал его дома.
– Нет, не передам. Если застану его дома, скажу.
Поутру еду в Москву, звоню Подъяпольским, Саша у них. К двенадцати мы на улице Дзержинского. Ждем. Курим. Беседуем. Таня [Осипова], между прочим, одобрительно замечает:
– Итак, Пинхос Абрамович, вы принимаете боевое крещение?
– Я принял его, Таня, когда вас не было на свете, сорок лет назад.
У нее хорошие побуждения – подбодрить меня, отдать дань уважения тому, что ей кажется «вступлением на путь», – и я ее огорчил. Но какого рожна эти зеленые стручки отсчитывают историю с момента собственного произрастания, словно до них было голое поле? Неловкую паузу прерывает подошедший толстяк.
– Прошу извинить, товарищ Белов болен. Пожалуйте ваши командировки отметить.
Скорее всего, финт, нервы вздернуть. Разъезжаемся по домам.
Через два дня, 1 декабря, поздно ночью заявляется Кирилл, он получил повестки на себя и меня, опять к товарищу Белову. Едем в Москву, звоню Саше.
– Передай, пожалуйста, Белову, что я очень занят и, если он хочет со мной повидаться, пусть приходит ко мне в среду, это мой приемный день.
– Хорошо, передам.
Восхитительное нахальство сына оправданно, беседа предполагает обоюдное желание встретиться, но за вызовом мне чудится нечто серьезное, которое не терпится узнать. К тому же я с неудовольствием отдаю себе отчет в том, что не хочется обострять отношения с Лубянкой. В приемной ждем всего несколько минут. Появляется человек выше средней упитанности, лет сорока, с грузной, но упругой походкой. Предлагает раздеться, любезно открывает дверь.
– Прошу, – пропускает нас, подходит к своему столу, указывает на кресла.
Садимся.
– Здравствуйте, – приветливо здоровается он.
– Здравствуйте, – возвращает ему Кирилл.
– Спасибо, – отвечаю я.
В спокойных глазах мелькает досада.
– Ваши документы!
Кирилл протягивает паспорт, я – военный билет. Паспорт у меня с собой, но не хочу его отдавать. Вдруг после беседы обнаружится, что отныне живу, скажем, в Вологодской области.
– Вот мое удостоверение, можете с ним ознакомиться.
– Мы и так верим, что вы – это вы и здесь работаете. – Мелкими грубостями пытаюсь возместить покорный приезд.
Формальности завершены. Он торжественно встает. Так и тянет тоже встать для какой‑то, видимо, важной церемонии, но удерживаюсь.
– От имени Комитета государственной безопасности предлагаю вам в течение трех дней подать заявление о выезде и в течение двадцати покинуть пределы Советского Союза. Можете ехать вместе с семьями в любую страну через Израиль. На вас, Кирилл Пинхосович, заведено уголовное дело. Вы, Пинхос Абрамович, также известны своей антиобщественной деятельностью. Советую вам воспользоваться актом гуманности Советского государства.
Сел и уже буднично:
– Вопросы есть?
– К Саше тоже относится? – спрашиваю.
– Разумеется. Почему не пришел Александр?
Передаю дерзкие Сашины слова.
– Скажите ему, чтобы перестал в игрушки играть. Мы серьезная организация. Пусть приходит, если не хочет неприятностей. Еще вопросы?
– Мы не крезы, денег на дорогу нет и не предвидится.
– Пусть это вас не беспокоит, – с широтой богатого покровителя отмахивается он. – Еще что?
Молчим. Беседа окончена. Переглядываемся с Кириллом, встаем и уходим.
На миг отдаюсь сладостному видению: блистательный Париж, милый Льеж, весь мир перед нами за распахнувшейся дверью. Прочь, соблазн, это не про нас, одергиваю себя.
Сашу привели‑таки в тот же день на беседу к Белову. Это было нетрудно, вот уже месяц его, как знатную особу, сопровождает кортеж из двух машин с личной охраной. Днем и ночью восемь топтунов следуют за ним по пятам, наступая на пятки. Он к друзьям, они в подъезд, он в такси, они за ним, пренебрегая правилами уличного движения. Он спит, они посменно бодрствуют.
– А, значит, Саша здесь, – говорю я, увидев их у дома Спартаков, куда мы являемся с Кириллом.
– Здесь, здесь, недавно приехали, – подтверждает стража.
Застаем у Спартаков Лидию Алексеевну (папина жена. – А.П.) и Сашу. Засиживаемся допоздна за столом, обсуждая предложение Белова. Выясняется, что ехать никто не собирается, но это не мешает нам побывать за границей, переругаться там за несхожестью вкусов и благополучно вернуться обратно к концу ужина. Затем между мной и Кириллом начинается турнир благородства: каждый убеждает другого, что именно тому следует ехать.
– Я в безопасности, мало материала. Тебя могут посадить за «Несчастных», Сашу – за «Карательную медицину», скорее всего, его и возьмут первым, сразу обоих едва ли решатся – слишком много шума. Поэтому я остаюсь его защищать здесь, ты для того же едешь туда. Тем более что вслед за ним тут наступит твоя очередь.
Кирилл ссылается на мой возраст, знание языков, западного образа жизни. Логика на моей стороне, но он упрям как мул и не уступает. Прекращаем спор, он отводит Сашу, о чем‑то шепчется с ним, потом вообще перестает говорить об отъезде. Время позднее, выходим во двор.
– Саша, машина подана, – приглашает главный топтун. Тоже пытаюсь в нее сесть, меня выталкивают, а Кирилл, перехватив Сашин «дипломат», бодрой рысью пускается наутек.
Его за углом нагоняют, отнимают «дипломат», прощаемся с Сашей, которого увозят. Уезжаем с Лидией Алексеевной домой, утром на работу, Кира остается узнать, чем кончится у Саши разговор с Беловым. Ночью он привозит известие – предложено уехать и ему, но – существенная подробность – ехать мы должны все вместе.
До меня тогда не дошел зловещий смысл этого обстоятельства. «Что же, никто не может остаться, выбора нет, вместе и поедем». С тем в субботу и прибываем в Москву, Лидия Алексеевна и я. Узнаем, что Кирилл у Смолянских[38], идем к ним. Оказывается, Кирилл разговаривал с Сашей и не будет давить на брата, предоставив тому решать вопрос об отъезде.
«Разумеется, не будешь, странный ты, право», – думаю я, но эти «не буду давить», «сам решит вопрос» меня неопределенно тревожат.
Много лет спустя Кирилл мне передал этот ночной разговор на квартире у Димы Леонтьева.
Саша: Ты знаешь условие? Мы должны ехать вместе.
Кирилл: Ты едешь?
Саша: Нет. А ты?
Кирилл: Вопрос бессмысленный, раз ты не едешь, не могу уехать и я.
Саша: А ты хотел бы уехать?
Кирилл: После твоего ответа мое желание остается сугубо личным моим делом и делиться им с тобой я не буду.
Впрочем, мою неясную тревогу вытесняет другая, вполне понятная: Кирилл сообщает, что собирается скрыться.
Оказывается, он пришел к выводу, возможно, после разговора с Сашей, что первым возьмут его, причем под предлогом хранения огнестрельного оружия. Перспектива посадки по уголовной статье его не устраивает, есть и другие мотивы, один мне очевиден тотчас, другой я узнаю позже. Его пытались убить, почему бы не повторить попытку, на воле или в лагере? Не могу не согласиться, такая возможность мне представляется маловероятной, тем не менее она обоснованна… И последнее, решающее обстоятельство: Саша категорически отказывается уезжать. «Только вместе», – сказал Белов, и это значит: один не едет – не выпустят остальных, вместе и сядете.
В этой ситуации идея на время скрыться – здравая: можно будет растянуть два дня, предоставленные Беловым на размышления, и спокойно оценить спасительные шансы, если они есть. Прогуливаясь по аллеям Ленинского проспекта, обсуждаем некоторые детали, и Кирилл отправляется в свое добровольное заточение, у него есть припасенное местечко. Обещает завтра известить меня, как устроился. Заходим к Спартакам, застаем у них Сашу и Сусанну.[39]
– Надень, надень это кольцо, – твердит она, всхлипывая, пытаясь насильно просунуть в него Сашин палец. – Возьми, дурак, и эта матрешка, они там дорого стоят. И этот коллекционный коньяк, за него любой армянин тебе выложит кучу денег. Я еще достану денег на первое время… Возьми же, – и снова старается водворить на согнутый его палец золотое кольцо.
Бедная Сусанна, братья ей всего дороже на свете, нет жертвы, которую бы она не принесла для их спасения! В отчаянии она трогательно пытается навязать его Саше простейшим образом, обручить его с судьбой: наденет кольцо, значит, согласился на отъезд.
«О, братец! Стало быть, ты еще раздумываешь!» Внимательно смотрю в обычно веселое, приветливое, а теперь замкнутое, настороженное лицо сына. Другим, видно, приходит та же мысль, потому что наступает неловкое молчание, словно каждый остерегается лишним словом вызвать Сашу на поспешный ответ. Так и не справившись с собой, в слезах уходит Сусанна, вскоре – Саша.
– Сегодня я устраиваю прощальный вечер, приходите. – Это же и мне. Не сказано где и когда, остается гадать, по какому поводу, отъезда или посадки. Мы не спрашиваем, он не уточняет, с тем и расстаемся.
Томительно течет время… Иду к Смолянским.
– Ну как, едет? – повисают на мне три женщины.
– Не знаю.
– А ваше мнение?
– Не хочу его высказывать, оно до него дойдет и может обернуться давлением, пусть решает сам. Думаю, он хочет посоветоваться с друзьями. Вы пойдете, Ира? Скажите ему, пусть позвонит о своем намерении, мы все в напряжении.
Возвращаюсь к Спартакам, и в разговоре постепенно выясняется план товарища Белова, простой, как все гениальное.
От Александра нужно избавиться, он стал наконец невыносим. Ему мало, что книгу написал, переправил ее за границу. Мало, что она сыграла роль в решении Международного конгресса психиатров осудить применение психиатрии в политических целях. Он все активнее вмешивается в налаженную систему заключения инакомыслящих в психлечебницы, разъезжает по стране, просит, угрожает, шумит, и, несмотря на арест Феликса Сереброва, комиссия действует. Убрать его, и конец его бурной деятельности! Да, но как убрать? Посадить – поднимется страшный шум. Уже и так нет спокойной жизни с Орловым, Гинзбургом, Руденко, Тихим. Несколько человек, и такой гвалт, а со Щаранским прямо‑таки в лужу сели… Нет, сажать нельзя. Выслать? Уже предлагали уехать, отказался: сажайте, говорит. Ненормальный, только псих не соглашается уехать из этой страны. Не посадить ли его в дурдом? Невозможно, член комиссии по психиатрии, слишком похоже на отместку, хлопот не оберешься. Так мы, дорогой, возьмем тебя с тыла. Не поедешь – посадим брата, отца, близких, в отличие от нас совесть‑то у тебя есть, как ты на это посмотришь? Ай да Белов! Нашел‑таки сильный ход, ай да поганец. Это ведь шантаж, верное, испытанное средство. Я уточняю: заложничество!
Честим на все корки КГБ. Ясно, первым пострадает Кирилл. Ему припишут 218‑ю статью за хранение оружия. Неважно, что это пистолет для подводной охоты и он отказался признать его своим, неважно, что было покушение на его жизнь, несущественно, что ему подбросили в пиджак два патрона – материала хватает. Мальва Ланда и Серебров пострадали за меньшее. Саша, конечно, понимает, что такое для Кирилла пять лет лагерей, а не поймет, мы, ГБ, доведем до его ума посредством Кирилловой шкуры. Уедешь, дорогой, деваться некуда!
Устрашенные нарисованной картиной, приходим в возбуждение, словно Кирилла через пять минут начнут резать. Что же Саша молчит, мотает нам нервы, вызвать его, пусть наконец выскажет. Звоню на «Щербаковскую», к Диме Леонтьеву, Саша обещает приехать. Спартак берется произнести речь и уходит сосредоточиться в соседнюю комнату. А вот и Саша!
– Мы хотим с тобой поговорить, – внушительно начинает Спартак.
– О чем?
Спартак взметает короткие густые брови, отчего его глаза круглеют.
– Конечно, об отъезде, о чем же еще!
– Удобно ли здесь? – Саша обводит пальцем потолок, что означает: нас прослушивают.
– А где же еще, когда всюду за тобой прихвостни!
Усаживаемся на полу и выслушиваем Спартака.
– Мы, – говорит он, – твои друзья и желаем тебе самого лучшего, ты это знаешь. Мы с уважением, даже с восхищением следим за твоей, засранца, деятельностью. Не раз и не два выручали тебя, а секли, мать‑перемать, всегда за дело, чтобы не заносился. – Голос его крепчает, в бархате появляются стальные нотки. – Мы любим и Кирилла, твоего недоношенного брата, и этого мужественного старпера, твоего отца, взрастившего таких соколов, и жену его Лидочку, – чмок ее в руку. – У тебя трезвый ум, – подносит палец к виску, – и доброе сердце, – опускает руку к желудку, – ты понимаешь, что е‑дин‑ствен‑ный выход для вас – это уехать, иначе беда, иначе Кириллу хана, он в лагере загнется, а нет, так получит финку в бок в порядке последнего тебе предупреждения. Так скажи свое благородное слово, и мы, мать‑перемать, подбросим тебя до потолка и станем страшно пить.
Все головы повернуты к Саше, дюжина глаз вперилась в его лицо. Оно немного расстроено, когда он тихо произносит:
– В этой ситуации, Спартак Николаевич, навязанной нам КГБ, каждый должен решать за себя. Я остаюсь.
– Позволь, позволь, как это «каждый за себя», когда вы все связаны?
– Но решает каждый за себя.
– Что ты хреновину (сказано сильнее) порешь? – в голосе Спартака ни ворсинки бархата, он колюч. – Сказано: всем вместе; одному в лес, другим по дрова не получится. Либо всем ехать, либо тебе с братом садиться.
– Я готов, – твердо заявляет Саша.
– А Кирилл? – спрашиваю я.
– Это его дело.
– Как же его? – срывается с голоса Люда (дочь Спартака. – А.П.). – Как же его, когда хочет он, не хочет, а садиться придется, если ты откажешься ехать?!
– Мы еще давно решили втроем идти до конца, так ведь, папа?
Вспоминаю. Верно, решили, но…
– Кто же мог предвидеть такое положение? Мы его не предусмотрели, не предполагали возможность заложничества.
– Значит, ошиблись и надо платить за ошибку. Или теперь трусим? За трусость тоже приходится расплачиваться.
Я растерян. В самом деле, внушал мальчикам и себе стойкость, а как дошло до опасной черты, пасую.
– В этом есть логика, – нерешительно замечаю, – но логика…
Выражаюсь туманно, и вряд ли он, да и другие меня понимают, мне трудно дается то, что хочу высказать. Что на логику следует опираться с оглядкой, она оформляет наши желания, порой неосознанные, охотно подбирает аргументы, столь же несокрушимые, как и противоположные. Как обычно, я ненаходчив, говорю неубедительно.