ИВАН СОЛОНЕВИЧ
ДИКТАТУРА ИМПОТЕНТОВ
Предварительный обзор
История Европы за последние полвека, вероятно, станет материалом для новой легенды об изгнании из рая. До 1914 года был рай. Фиговые листки не распределялись по карточкам и не служили для прикрытия срамных мыслей. Земля растила масло, пиво, икру, колбасу и прочее. Золото было не нужно: люди предпочитали получать кредитки, они легче и портативнее. Социалистические тигры разгуливали по капиталистическим детским садам — и только облизывались. Эллины и иудеи могли ехать в Эллады или Палестины без виз и без Иргун Цво Леуми. Никто никого не резал.
Европейские Адамы и Евы своим раем были не очень довольны. Впрочем, библейских не вполне устраивал и библейский рай: чего-то им все-таки не хватало. Автор первого — еще не печатного — гносеологического труда предложил библейскому Адаму и Еве свою первую теорию познания добра и зла. Он, вероятно, оперировал “самыми современными научными данными”. Адам и Ева эту теорию съели. Уровень их понимательных способностей от этого не поднялся никак. Но все остальные уровни упали катастрофически.
Что-то в этом роде произошло и с Европой. В раю, который здесь свирепствовал до 1914 года, чего-то все-таки не хватало. Из философских джунглей вынырнули новые авторы и предложили новые теории добра и зла — но в условиях цивилизации и индустриализации — в десятках и сотнях вариантов. Европа съела их всех. От Фурье и Сен-Симона до Маркса и Сартра. Уровень понимательных способностей Европы от этого не поднялся никак. Но все остальные уровни упали катастрофически.
Современное состояние САСШ, по-видимому, очень близко к райскому блаженству Европы до 1914 года. Есть масло и колбаса, нет погони за золотом — люди верят даже и кредиткам — никто никого не режет и чего-то все-таки не хватает. САСШ в 1947 году, как и Европа до 1914 года, живут не философией, а традицией. Традиции в Европе и в САСШ совпадают не вполне. Европейские можно было бы объединить в формуле “за веру, царя и отечество” — в немецком варианте — fuer Gott, Koenig und Vaterland. В САСШ была “декларация независимости”, по своему тону не очень отличавшаяся от веры, царя и отечества. На выборах в конгресс, состоявшихся 5 ноября 1946 года из 91 миллиона американцев, обладавших правом голоса, голосовало только 34 миллиона. Остальные пятьдесят семь миллионов, по-видимому, считали, что труд на прогулку к урне и обратно никак не оплатится результатами политической активности этих пятидесяти семи миллионов. В Европе такой процент абсентеизма невозможен вовсе.
Мы могли бы сказать, что Европа политически культурнее САСШ. Но мы могли бы сказать и другое: из всей суммы политической культурности Европы не вышло ровным счетом ничего путного: войны внешние и гражданские, голод промышленный и хлебный, ненависть всех против всех, разрушенные и умирающие города и, где-то, под поверхностью “сожженной земли”, назревание новых войн, новой резни и нового голода. Мы можем сказать, что м-р Натти Бумпо — “Кожаный Чулок” Фенимора Купера — и законный наследник м-р Сэм Додсвортс — в Америке, были менее культурны, чем Карл Маркс и его законные наследники в Европе. Но мы можем также утверждать, что мировоззрение Бумпо и Додсвортса при всей его “примитивности” было мировоззрением разумным и человечным. И что философия Маркса и его наследников есть философия бессмысленная и бесчеловечная. Сейчас, мне кажется, это достаточно очевидно. Остаются менее очевидными целые ряды фактов, которые привели в победе социализма, голода, философии и ненависти — к войне всех против всех.
Первая теория познания добра и зла к нам в оригинале не дошла. Мы можем предположить, что она казалась достаточно убедительной. Мы обязаны предположить, что она была обдуманно недобросовестной. Трудно, конечно, язык тысячелетней религиозной символики перевести на жаргон политической практики сегодняшнего дня. Лет почти двести тому назад ряд людей, морально и умственно неполноценных, предложили нам “диктатуру разума” — ratio. — Теория этой диктатуры казалась убедительной. На практике — рационалистическая философия привела к резне и голоду. Единственное истинно рациональное применение теории рационализма было достигнуто в рационировании хлеба и картошки. Так ratio привел к рационам.
Люди, которые нам всем предложили эти философии — морально стояли на грани уголовщины и умственно на пороге сумасшедшего дома — иногда, впрочем, переступая и грани и пороги. Их многочисленное потомство, унаследовавшее их моральные и умственные качества, заполнило собой кафедры философии и истории, захватило печать и радио, оглушило среднего человека Европы пропагандой ненависти и злобы. Эта пропаганда казалась убедительной. На практике она привела к потере рая девятисотых годов, рая, достигнутого вековыми усилиями европейских Бумпо и Додсвортсов — “средних людей”, не питавшихся опиумом науки.
Усилия философских поколений были, прежде всего, усилиями недобросовестными. Под этикеткой “науки” нам преподнесли то, что никогда никакой наукой не было и не является наукой и сейчас. Наше сознание наполнили рядом иллюзорных представлений. Наши души наполнили ненавистью. Наш язык засорили словами, которые в большинстве случаев не означают ровным счетом ничего, и во всех случаях означают по меньшей мере фальсификацию. Всякий философ норовит свергнуть всякую религию и всякую традицию и на их место поставить свою Истину с большой буквы, единственную научно обоснованную, единственную, во имя которой можно и должно ненавидеть и резать ближних своих. Вот: ненавистью и резней мы и занимаемся десятки лет подряд.
Европа лежит в грязи, в крови, в гное и в ненависти. Автор этой книги лично, на собственной шкуре, пережил 17 лет советской социалистической философии, семь лет германской национал-социалистической философии и, в промежутках, имел возможность наслаждаться некоторыми иными вариантами некоторых иных теорий познания добра и зла. Эта книга, прежде всего, старается быть добросовестной. Ее содержание и ее выводы диктуются личным и кровавым опытом по меньшей мере двух революций, двух войн, десятков арестов, тремя смертными приговорами и тридцатью годами голода и страха. Никакой собственной философии эта книга не имеет. Но некоторые основные термины для нее необходимо установить.
Десятки тысяч ученейших мужей века сего разрабатывают россыпи гуманитарных наук, переполненные фальшивыми кредитками. Сотни тысяч томов наполнены словами, терминами и понятиями, которые или обозначают разные вещи или не обозначают ничего. Эта книга говорит о социализме, философии, революции и всяких других вещах в том же роде. И я хочу, прежде всего, точно установить: о чем же собственно идет речь? Ибо, если мы будем говорить о демократии и забудем сказать о том, что если мы назовем демократией и строй САСШ и строй СССР, то слово “демократия” совершенно очевидно не будет обозначать решительно ничего. Почти также решительно ничего сейчас не обозначает слово “социализм”. Термин “фашизм” превратился в ругательство. Довольно очевидно, что “революция в технике” и революция в России обозначают совершенно разные вещи.
Поэтому я начну с определения: что именно Я понимаю под теми терминами, которые будут применяться в этой книге. М-р Блюм, товарищ Сталин или д-р Шумахер могут эти же термины понимать иначе — это их дело. Так, совершенно ясно, что под термином “социализм” эти люди понимают во всяком случае не совсем совпадающие вещи. Под термином социализмом я понимаю учение, требующее обобществления средств производства и как принцип и как цель, — то-есть учение, принципиально требующее ликвидации частной собственности. С этой точки зрения “национализация железных дорог” может быть социализмом, но может и не быть социализмом. Она может диктоваться “принципом”, и тогда она будет только одним из звеньев в общей цепи раскулачивания человечества, и она может диктоваться техническими соображениями — и тогда она будет просто одним из вариантов хозяйственной техники.
М-р Эттли, а с ним и английская рабочая партия, будут, вероятно, искренне огорчены, если им докажут, что их хозяйственная политика — в иных условиях и с иными предпосылками — просто-на-просто повторяет хозяйственную политику Николая Второго. М-р Эттли “национализировал” Английский Банк — русский всегда был государственным. М-р Эттли “национализирует” железные дороги — Николай Второй “скупал их в казну”. Переход английских железных дорог в руки английского правительства считается “революцией”. Переход русских железных дорог в руки русского правительства считался “реакцией”. М-р Эттли хлопочет о бесплатном среднем и высшем образовании — при Николае Втором в России оно было почти полностью бесплатно, а перед самой революцией был проведен закон о полной бесплатности — при чем не только обучения, но и жизни во время обучения. Мой отец окончил учительскую семинарию за казенный счет — в этот казенный счет входило все содержание и питание учащихся. Я за все время своего обучения в университете внес только плату за вступление — 25 рублей. М-р Эттли привержен к УНО. Напомню, что первый проект Лиги Наций был предложен Александром Первым, проект гаагского трибунала — Николаем Вторым. Царская Россия имела крупную казенную — то-есть национализированную промышленность, десятилетиями поддерживала такие социалистические формы сельского хозяйства, как общинное землевладение, имела наиболее крупное в мире кооперативное движение — и русская “общественность” так же жаловалась на “царскую бюрократию”, как английская — на лейбористскую. Еврейские революционные организации — Бунд в Царской России и Иргун Цво Леуми в социалистическом commonwealth равно охотились за русскими и за английскими городовыми и подсылали бомбы и русским реакционным министрам и английским революционным.
Следовательно: если м-р Эттли есть социалист, то следует назвать социалистом и Николая Второго. Николая Второго никто до сих пор социалистом не называл. Или, если Николай Второй есть “реакция”, то “реакция” есть и м-р Эттли. Предшественники м-ра Этли называли реакционером Николая Второго, а наследник Николая Второго по самодержавному трону в России называет реакцией м-ра Эттли. Крайняя буржуазная партия Франции называет себя радикально-социалистической партией, а правительство Абдул Гамида до сих пор никто не догадался назвать истинно социалистическим правительством: ему в Турции принадлежала вся земля и все, что на этой земле находилось. Может быть, именно поэтому между реакционным правительством Абдул Гамида и революционным правительством Иосифа Сталина просвещенный наблюдатель мог бы установить полное тождество политических методов.
Социализм есть принципиальное отрицание частной собственности (и семьи — тоже). Почта не есть социализм, и Всемирный Почтовый Союз не является никаким “интернационалом”. М-р Эттли, национализировав телеграфные провода, никакого социалистического подвига не совершил. Я не знаю, что он будет совершать дальше, но на данный момент правительство рабочей партии проводит программу хозяйственно-технических реформ, которые могут стать социализмом, но которые сейчас еще не социализм. Пока это есть вопрос техники. Социализм есть вопрос принципа.
Революцией я называю вооруженный социальный переворот (“захват власти”), имеющий в виду установление нового общественного строя и нового правящего слоя. Именно такими были: французская революция 1789 года, русская 1917 и почти такой же была германская 1933 года. Следовательно, ни Оливер Кромвель, ни Георг Вашингтон не были никакими революционерами. В Англии и в Америке были народные восстания, направленные на защиту старыхправ, старых вольностей и старых традиций. Революция рождается из философии: французская — из Руссо, русская — из Маркса, германская — из Гегеля. Восстание рождают народные массы. Так называемые “реформы Петра Великого” в России были революцией а пугачевское движение, направленное против этих реформ, было восстанием. Основную и решающую часть реформы Петра составляло введение в России крепостного права и рождение нового правящего слоя — рабовладельческого. Основные лозунги Пугачева сводились к борьбе с рабством во имя “старых вольностей”.
Партией я называю группу людей, объединенную общностью политической программы. Таким образом: ни виги, ни тори, ни республиканцы, ни демократы, ни консерваторы, ни либералы — в этом смысле слова партиями не являются, ибо никаких политических программ у них не было, и нет. Рабочая партия м-ра Эттли является первой попыткой европеизации Англии: превращения отсталого британского острова в политически передовую европейскую страну. До м-ра Эттли англосаксонские страны имели беспартийную, или внепартийную систему управления страной. Ни одна “партия” не имела ни своей программы, ни тем более своей философии. В Европе каждая партия содержит своих философов и каждый философ норовит пристроиться на содержание в своей партии. В Германском парламенте веймарской эпохи заседало около четырех десятков партий, вооруженных четырьмя десятками программ и четырьмя десятками философий. Это как-то не могло не кончиться. Кончилось это довольно плохо.
Реакциейя называю такое историческое движение, которое приводит к уменьшению хлеба, свободы и безопасности. В России реформы Петра Великого были также реакционны, как революция Ленина: хлеба, свободы и безопасности стало меньше, чем было и до реформы и до революции. Реакция не может быть противопоставлена революции — ибо революция всегда реакционна, а реакция всегда действует революционными методами: вооруженным насилием меньшинства нации над ее большинством. Гитлер был реакцией по сравнению с Вильгельмом Вторым, и Россия Петербургской Империи была реакцией по сравнению с Московским Царством.
Философией я называю то, чему обучают на философских факультетах: школьную, “цензовую” философию, попытки построить “цельное” и “стройное” мировоззрение, заменить им религию и традицию и дать нам, профанам и плебсу, новые рецепты устройства нашей профанской и плебейской жизни. Поэтому — философией будут и Платон, и Конт, и Кант, и Гегель. И философами не будут: ни Эмерсон, ни Достоевский. “Мышление” превращается в “философию” только тогда, когда оно переходит порог человеческой скромности и общечеловеческого здравого смысла. Гегель является, конечно, величайшим философом мировой истории: он утверждал, что он — и только он один, обладает “абсолютным знанием”. В результате этого “абсолютного знания” сейчас в Берлине, вместо гегелевского истинно прусского “мирового духа” сидит славянский и советский маршал Соколовский. Другие философии носили несколько менее абсолютный характер и привели к несколько менее очевидным последствиям. Но — тоже привели.
О том, что сейчас в Европе можно назвать демократией я не имею никакого представления. Если маршал Тито и генерал де Голь, римский Папа и товарищ Сталин, м-р Эттли и камрад Торрез все называют себя демократами, то ясно, что термин демократия не обозначает в Европе никакого определенного явления. “Демократический строй” имеет определенный смысл в САСШ и в Англии, теряет его во Франции и не имеет никакого смысла в остальной Европе. Стоя на точке зрения фактического опыта, можно было бы сказать, что демократический государственный строй легко и автоматически удается во всех англосаксонских странах. И так же автоматически и легко проваливается во всех остальных. В России, Германии, Австрии, Польше, Италии, Испании, Португалии — из демократического строя не вышло ничего. Франция шатается между терроризмом, бонапартизмом, де-голизмом, коммунизмом, переживает четвертую республику и не известно, сможет ли еще пережить и пятую. Демократизм формы правления не имеет почти никакого отношения к демократизму жизни: юридически самодержавная Россия имела, по-видимому, самый демократический в мире уклад жизни (прошу принять во внимание, что автор этой книги является крестьянином по рождению). Английский демократический строй — до м-ра Эттли, имел, по-видимому, наиболее аристократический жизненный уклад. Китай богдыханов знал только один социальный ценз — образовательный.
Можно верить в то, что после неудачных опытов десяти веков, Европа сумеет стать демократической в течение десяти лет. Но этому можно и не верить. В чисто терминологическом отношении социализм имеет все-таки некоторые преимущества перед демократией: социалистами называют себя все-таки не все. Демократами — решительно все. Абиссинский негус, вероятно, тоже принадлежит к числу самых демократических правителей мира... Можно верить и в демократизм Хайле Селассие. Но — можно и не верить. В книге, претендующей на некоторую степень по меньшей мере добросовестности, — без термина демократия лучше вовсе обойтись. Или, если и применять, то с прилагательным: американская, сталинская, абиссинская и прочая — тогда, по крайней мере, будет ясно, о чем именно идет речь.
Приблизительно те же соображения можно высказать и по поводу монархии.
Существуют или существовали монархии наследственные и монархии выборные. Существует абиссинская монархия и существует английская. Английская монархия является социалистической, американская республика является капиталистической. Довольно очевидно, что термин “монархия”, взятый без прилагательного, говорит еще меньше, чем термин “демократия”.
Эта книга касается генезиса социализма, и, в частности, генезиса русского социализма. Монархия в России существовала почти одиннадцать веков. С ней боролся и ее ликвидировал социализм. И вместо ограниченной, наследственной и капиталистической монархии установил неограниченную, ненаследственную и социалистическую — не столько английского, сколько абиссинского типа. Приблизительно тем же кончились социальные революции во Франции, в Италии и в Германии. Испания нашла франкистский компромисс: вождь во главе монархии.
В этой книге я говорю почти исключительно о русской монархии. Но и она — в течение одиннадцати веков, не была неизменной, а в течение последних двухсот лет пережила ряд революционных мутаций. Если в XIX веке престол замещался по праву наследования, то в XVIII нормальным путем восшествия на престол было убийство своего предшественника. Монархия XIX века была незаконченной попыткой восстановить традицию Московской Руси, монархия XVIII — была попыткой установить в России польский государственный строй: диктатуру дворянства под вывеской монархов, которые назначались правящим слоем и им же отправлялись на тот свет. Монархия старой Москвы была демократической, в стиле Англии начала XX века, монархия XVIII века была рабовладельческой вывеской над диктатурой класса. Монархия XIX века была технически чисто бюрократической, а социально опиралась на народные низы — или, по крайней мере, старалась опираться. С той точки зрения, которую я постараюсь доказать ниже — Петр Первый и Екатерина Вторая, которых история назвала Великими, были вывесками над эпохами самой страшной реакциив русской истории. А Николай Первый, “Палкин” по толстовскому эпитету, был просто работником русской эволюции— как и его наследники.
В силу всего этого, русская общественная мысль выработала две точки зрения на русскую монархию — несовместимые никак. Одну сформулировал Вл. Соловьев: “диктатура совести”, — это приблизительно соответствует тысячелетней религиозно-социальной традиции русского крестьянства. Другая была средактирована в формулу “кровавый царизм”.
Таким образом, термин русской монархии можно понимать — как диктатуру совести, как диктатуру реакции или как вывеску диктатуры совести над диктатурой реакции. В своей истории русская монархия прошла все три этапа. И была раздавлена в борьбе между реакцией и революцией.
Я боюсь, что эта книга потребует от читателя некоего самоотвержения. Придется отвергнуть целый ряд привычных мыслей, мыслей, ставших частью читательского “я”. Очень трудно, например, признать, что Николай Второй был по существу таким же эволюционистом и прогрессистом, каким является м-р Эттли. Или — что я попытаюсь доказать впоследствии — но доказать документально — что средний банкир или сапожник оказывается умнее среднего философа или гео-политика. Что современные казни Египетские не свалились на Европу с неба, — как манна небесная философских обещаний, налету превратившаяся в пепел и кирпичи. И, — основное, — что все то, что мы называем гуманитарными науками — есть просто шарлатанство и вздор. Или, в самом лучшем случае, набор разрозненных и произвольно подобранных фактов, не связанных никакими нитями причинности.
В конце прошлого и в начале нынешнего столетия в Европе вырос “научный социализм” — то-есть выросла наука о несуществующем в природе явлении. Наука о вымысле. Или, по крайней мере, наука о мечте.
Если Гегель и Маркс есть наука, то Сталин и Гитлер есть истинно научные работники человечества, а НКВД и Гестапо есть истинно научные учреждения. И Сталин и Гитлер не выдумали решительно ничего нового. То, что сейчас практически реализует Сталин, — было подготовлено, сформулировано и даже вычерчено целыми поколениями русских философов. То, что попытался практически реализовать Гитлер — было подготовлено, сформулировано и вычерчено целыми поколениями немецких. Произвола тут нет никакого. Есть изумительное по своей последовательности шествие по путям науки. Или наук. Разных наук.
Если Гегель и Маркс есть наука, то НКВД и Гестапо есть самое современное достижение этой науки. Если философия хоть что-либо понимает в человеческой жизни, то организация этой жизни в Европе вообще, а в России и Германии в частности и в особенности, есть одно из высочайших достижений в области построения жизни на истинно философских началах: так Европа не жила даже и в гуннские времена. Если Гегель и Маркс, Руссо и Конт, Чернышевский и Лавров, Зомбарт и Каутский есть наука, — то пенициллин есть вздор. И — наоборот. Если пенициллин есть наука, то гегели и гегелята есть вздор. Сейчас философски просвещенный европейский наблюдатель по наивно-реалистическому повседневному своему опыту может установить тот совершенно очевидный факт, что никакой пенициллин английской медицины не может компенсировать последствий европейских гегелей, и никакие миллиарды американских Додсвортсов не могут прокормить разоренного гегелевского потомства.
Мы, на предельных скоростях современной техники, мчимся по дорогам, утыканным фальшивыми сигнальными знаками. Тито называют демократом. Сталинский феод называют республикой. Американскую нянюшку и кормилицу называют акулой. Выкуп железных дорог в казну называют социализмом, Николая Второго — реакционером, а м-р Эттли — фашистом. Тоталитарный строй — плодом восточной психологии. Демократический — плодом западных оккупационных зон. Постройка карточных домиков из заведомо фальшивых карт называется “наукой”, — общественной наукой. Проектирование воздушных замков — из тех же фальшивых карт — называлось научным социализмом...
...Замки все-таки были построены. Вот в них-то мы сейчас и сидим: четверть фунта хлеба утром и четверть фунта хлеба вечером. Пять шагов вперед и пять шагов назад. На окнах решетки, запирающие выходы из замка, за окнами — щиты цензур, загораживающих свет Божий. Подвальные этажи заняты застенками. Где-то на вершинах башен сидят гении, планирующие хлеб, свет и расстрелы.
Общий обзор
Не так давно — лет еще сорок тому назад, до победы научного социализма над трудящейся Европой, общественные науки вообще, а философия в частности — объясняли нам прошлое и обещали нам будущее. Объяснения прошлого могли нам нравиться и могли нам не нравиться, но спорить с ними было трудно. Каждый представитель истории и философии, философии истории и истории философии мог, в сущности, дать любоеобъяснение, и опровергнуть его было также трудно, как и любое другое. “Экономические отношения” Маркса или “Мировой дух” Гегеля, “Типы культуры” Шпенглера или “Жизненный разбег” Бергсона, — “стихия”, “зоны”, “империализм”, и даже случайность — все шло для стройки философских систем, объяснявших нам прошлое. Как во всем этом было разобраться? Всякий читатель имел полную, истинно демократическую свободу: поверить в то, что ему нравится, и отбросить то, что ему не нравится.
Сейчас мы потеряли и эту свободу. На основе объяснений прошлого философия давала нам предсказания будущего. Это будущее уже настало. Оно нам может нравиться и может не нравиться, но отбросить его мы не имеем никакой возможности: оно стало нашим настоящим, фактом нашей сегодняшней жизни. Выбора у нас нет. Полвека тому назад мы могли рыться в картотеках научных предсказаний и извлекать самые симпатичные. И вовсе не смотреть на самые несимпатичные. Сейчас это кончено. С совершенно потрясающей степенью точности реализовались пророчества людей, наиболее несимпатичных: реакционеров. Профанов. Людей совершенно необразованных философски. Людей, погрязших в поповских суевериях. Ретроградов и мракобесов, как их называли у нас, в России, в первой стране, вступившей на пути научно намалеванные в работах русских общественных наук, и антинаучно предсказанные в “Бесах” Достоевского. Мы, русские, прошли почти все бесовские пути. Почти все.
В этой книге я привожу целую коллекцию научных предсказаний. Они документально бесспорны. Сегодняшний день бесспорен фактически. Никакая базарная гадалка не имела возможности дать меньший процент удачных пророчеств, ибо промах больше, чем на 180 градусов, невозможен математически — а вся сумма общественных наук постаралась промахнуться именно на все 180 градусов. Сегодняшний день Европы вообще, и России в частности и в особенности, — это есть день великого провала, безмерно худшего, чем это было во времена гуннских нашествий, — ибо гуннские нашествия пришли извне, а сегодняшний провал пришел изнутри. На Европу никто не нападал — она напала на самое себя. Ее никто не разорял, — она разорила самое себя. Ее никто не расстреливал, — она расстреливает самое себя. Никто ей не навязывал ни гегелевской, ни контовской, ни марксистской философии истории — она это произвела из недр своих. Никто не сажал на ее шею ни Ленина, ни Сталина, ни Муссолини, ни Гитлера — она всех их посадила сама.
Современному положению Европы можно сочувствовать. Но, сидя где-нибудь в Кентукки, можно и не сочувствовать: tu l’a voulu, George Dandin. Однако, даже и сидя в Кентукки, никак нельзя считать себя застрахованным от последствий европейской философии. Политический изоляционизм может и не быть вполне утопическим. Идеологический изоляционизм утопичен вполне. Тот “страшный и умный дух разрушения”, о котором говорит Достоевский в своей “Легенде о Великом Инквизиторе”, заперт в Европе, как в магической бутылке — и он рвется наружу. В нем нет ничего магического. Это есть силы организованных подонков Европы, которые зарвались слишком далеко и отступления которым нет. Им в унисон вибрируют вожделения подонков всего человечества — и эти подонки уже имеют не только свою философскую, но и свою организационную и свою военную точку опоры. Кентуккийский изоляционизм есть утопия. От борьбы с “духом зла” не уйдет никто в мире, ибо этот дух претендует на мировое господство и почти половину пути к этой цели уже прошел: ему помог изоляционизм европейских кентуккийцев, которые в свое время надеялись на то, что русский коммунизм касается только России, что это — чисто локальное явление, что если коммунистический крокодил и попытается съесть, скажем, Италию или Францию — то только в последнюю очередь. Сейчас этот коммунизм завоевывает и САСШ. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности — это только детская игра. Территории, на которых тренируют и концентрируют свои силы сторонники духа разрушения, находятся вне сферы достижения каких бы то ни было комиссий. Это, с одной стороны, те “вершины человеческой мысли”, которые находятся под охраной “табу” свободы мысли, и, с другой стороны, то подполье индустриальных трущоб, которое сумеет скрыться от любых комиссий и от любых полиций мира. Об одном из обитателей этого подполья О’Генри писал: “доллар в чужом кармане казался ему личным оскорблением”. С “вершин человеческой мысли” доллар в чужом кармане кажется философским оскорблением. На ваш доллар, на ваш коттедж, на вашу свободу, на вашу семью нацеливаются одновременно: и вершины человеческой мысли и подонки человеческой биологии. От этого вас никакие комиссии не изолируют...
Около десяти лет тому назад почти на всех европейских языках и на некоторых неевропейских была издана моя книга: “Россия в Концлагере”. Она рассказывала о том, что совершается в царстве победившего социализма — в республике товарища Сталина. Этой книге поверили не все. Даже часть русской эмиграции, бежавшая от победы ею же вскормленного социализма, — нашла в этой книге только полное собрание преувеличений, карикатур и клеветы. С тех пор прошло около десятка лет. Прогнозы, сделанные в этой книге, исполнились все. Десятки людей с тех пор посетивших СССР, предложили миру свои фактические сообщения, не менее “преувеличенные”, чем мои. Сто пятьдесят тысяч польских евреев, в свое время эвакуированных из Польши в СССР и оттуда — через Польшу бегущих, куда глаза глядят — передали через еврейскую газету “Vorwaerts” в Нью-Йорке свои переживания в подвалах воздушного замка, построенного социализмом. Американский капиталистический посол в Москве и австралийский социалистический посол в той же Москве сообщили миру о своих профессионально, служебно сделанных наблюдениях. Десятки репортеров пинкертоновскими своими глазами заглядывали за кулисы банкетов и пропаганды и то, что они там обнаружили — было и страшно и отвратительно. Пять миллионов русских пленных и рабочих отказались вернуться на свою победоносную родину — и были туда посланы насильственно. Многие предпочли самоубийство возвращению домой.
Сейчас все это находится вне всякого сомнения. Торрез и Пик, Галлахер и Толлиатти не могут признать всего этого по чисто платным соображениям. Левая часть русской эмиграции отрицает все это бесплатно. Она родила русский коммунизм. И как бы ни был уродлив и кровав ее сифилитический и социалистический потомок — он остается ее потомком.