Русская левая эмиграция сейчас никакой роли не играет, правая, впрочем, тоже. Но она имеет огромное — по настоящему научное значение: именно по ней, по дореволюционным строителям революции, — можно легче всего изучить тот процесс биологического и морального вырождения, который, начинаясь от физиологической импотенции, переходит в атеизм, из атеизма переходит в коммунизм, отбрасывает Бога, следует “духу разрушения” и разрушает все. В том числе и самого себя. Ибо — дух разрушения есть в то же время и дух самоубийства.
До второй мировой войны русская революция могла считаться локальным явлением. Особенно, для людей, забывших жизненный уклад великой французской революции. Сейчас стало ясно: это есть мировое явление, находящее свой резонанс везде, где есть философия и где есть подонки, — а какой-то процент философов и подонков имеет всякая нация в мире. И никто не может считать себя иммунным.
Сейчас Европа разделена на две не совсем равные половины: одна живет под властью духа разрушения, другая под его угрозой. Дух разрушения — это страшный и это умный дух — поскольку борьба с Богом вообще может быть умна. Такой организации, какою этот дух охватил большую часть Европы и стоит перед охватом ее остальной части — мир еще не видел. Дух знает очень точно: что именно и как именно он собирается разрушить. Его противники только очень тускло представляют себе и методы борьбы и причины коммунистических завоеваний. Фактическая сторона тоталитарно-атеистических режимов сейчас стала бесспорной — по крайней мере для людей, обладающих нормальным запасом совести и мозгов. Но причинная связь сегодняшнего положения всей Европы с предшествующими достижениями всей суммы европейского прошлого остается вне всякого общественного внимания.
В своей первой книге я рассказал: что получилось. Теперь, больше десяти лет спустя, пройдя германский опыт, я пытаюсь показать: КАК это получилось. Исторический ход событий трех, до поры до времени, победоносных революций — великой французской, великой русской и великой германской, идет поистине потрясающе параллельным путем. Две великих современных революции я пережил собственным опытом — и исторический опыт французской мне, вероятно, понятнее, чем кому бы то ни было. Может быть, непредубежденному читателю удастся понять и то отвращение, которое я питаю ко всем трем.
О себе самом
Когда вы кому бы то ни было начнете говорить о вашем отвращении к революции, в уме вашего собеседника более или менее непроизвольно возникает образ “контрреволюционера”. Вся наша гуманитарная литература всегда окрашивала всякую революцию в ангельски белоснежный цвет и всякую контрреволюцию в цвета “черной реакции”, к “реакции” всегда приклеивался эпитет “черная”. С моей точки зрения, как я уже говорил, и реакция и революция есть решительно одно и то же.
В уме вашего просвещенного собеседника более или менее автоматически возникает образ капиталиста и эксплуататора, аристократа и привилегированного человека, который пытается идейно защитить содержимое своих карманов или вооруженным путем отобрать его, если оно успело исчезнуть в стихии революции. Никто, кажется, еще не пытался написать историю французской революции с точки зрения именно трудящихся. Эта история была изложена по преимуществу с точки зрения пишущих людей, то-есть с профессионально неизбежным преобладанием романа над уголовной хроникой. Я, по своей основной профессии — репортер. И когда я писал в русской дореволюционной печати уголовную хронику петербургских судов — я писал уголовную хронику, а не детективный роман. Всякий же пишущий человек, профессионально подымающийся над уровнем репортера, старается облечь грязь уголовщины в романтические одежды беллетристики. Так, на навозе преступления взращиваются орхидеи вымысла.
Кроме того, профессионально пишущие люди склонны говорить не “я”, а “мы” — утверждая, таким путем, некую безличность, объективность, научность своей беллетристики. В таком стиле говорили и говорят монархи: “Мы, Милостью Божией”... Но у монархов это имеет какой-то смысл: они говорят от имени безличной традиции. Авторы всегда говорят от собственного лица. Можно отдать обобществлению свои доллары, своих детей и даже свою жену, но до обобществления личности мы, кажется, еще не дошли. Может быть — дойдем.
Эта книга есть книга личного опыта. В личном опыте личность автора играет, конечно, какую-то роль. Поэтому я прежде всего хотел бы заранее предупредить некоторые личные подозрения по моему адресу.
Я никогда, ни с какой стороны ни к каким привилегированным классам не принадлежал и не принадлежу: мой отец — крестьянин. Впоследствии, в годы моего детства он стал сельским учителем. Еще впоследствии, в годы моей зрелости, — провинциальным журналистом.
У меня никогда не было никакого текущего счета, никакой недвижимой собственности, а сумма движимой редко превышала ту норму, о которой было сказано: “все мое ношу с собой”. Мое служебное положение в начале революции: репортер. Социальное — рядовой Кексгольмского полка. Среднее образование я одолел самостоятельно, так как работать для заработка пришлось с 16-ти лет. Юридический факультет Петербургского университета я кончил уже после революции. В моей последующей биографии очень значительную роль сыграл тот факт, что в 1914 году, в сравнительно узкой области тяжелой атлетики, я занимал второе место в России. Советской и немецкой тайной полицией я был арестован десять раз, советской полицией три раза был приговорен к смертной казни, — не без достаточных к этому оснований, имел основания опасаться немецкой виселицы, бежал — от советского и от нацистского рая в общей сложности двенадцать раз и на мою жизнь за границей были произведены три покушения. Одно из них — 3 февраля 1938 года, в Софии, окончилось гибелью моей жены и моего секретаря: в квартиру была прислана бомба.
За революционные тридцать лет я перепробовал профессии: кооператора, инструктора спорта, профессионального грузчика, профессионального рыбака, циркового атлета, фоторепортера, варил мыло из дохлого скота и питался морскими улитками. Раза два-три пробовал заниматься так называемой спекуляцией, но из этого ничего не вышло. Сидел в советском концентрационном лагере и попал в германскую ссылку. Голодал много и сильно.
Опытом тридцати лет революционной жизни в социалистическом СССР и в национал-социалистическом Третьем Райхе может похвастаться не всякий. Если бы меня сейчас спросили, что есть самого характерного во всем этом опыте, я бы ответил: чувство унижения.
Люди пишут о страхе и люди пишут о голоде. Все это более или менее верно. Но, может быть, самое страшное, что несет с собой “дух разрушения”, это чувство непрерывного и всеохватывающего унижения. Чувство человеческого достоинства присуще, может быть, не всем людям земного шара. Те люди, которые становятся винтиками и шестеренками в машине всеобщего унижения, — этого чувства, вероятно, лишены, иначе своей профессии они бы выдержать не смогли. Те люди, которые профессионально занимались уничтожением других — беззащитных и безвинных людей в Соловках или в Бельзене, вероятно, устроены как-то иначе, чем устроены мы, все остальные: иначе они бы сошли с ума.
Люди, конечно, привыкают ко всему — и к страху и к голоду, и к потере человеческого достоинства. Но, думаю, что к последнему привыкнуть труднее всего. Голод испытывали разные люди и в разных условиях. Во время своих полярных экспедиций Фритьоф Нансен голодал сильно, — но этот голод не был унизительным. Голодал Кнут Гамсун — и этот голод был унизительным. Чувство страха и голода миллионы людей испытывали на войне, — но и в страхе и в голоде не было ничего унизительного. В революции счастливо сочетается все: и страх, и голод, и унижение. Иногда люди бывают все-таки сыты, иногда они получают передышку от страха. Что же касается унижения, — то оно пронизывает собою все революционные дни. Вы обязаны стать винтиком в машине революции. Вы обязаны отдать ей: и вас самих, и вашу жену, и ваших детей. Вы обязаны отдать ей ваш труд и даже ваш энтузиазм. А если энтузиазма у вас нет,— вы обязаны его инсценировать. Вы голодаете — и вас заставляют делать вид, что вы сыты. Вы в страхе за жизнь вашу — и, что хуже, за жизнь вашей жены и ваших детей, — и вас заставляют славить строй, организующий голод и страх. Вас гонят на выборы, и вы обязаны поднимать вашу руку за людей, организующих голод, страх и унижение. Вы больше не человек. Вы только бездушное и бессловесное орудие в руках апостолов духа разрушения. Вы меньше, чем домашнее животное, ибо животное стоит денег, а вы не стоите ни копейки. Вы только удобрение. И именно Сталин и Гитлер хотят удобрить огород, на котором будут посеяны семена нового голода, страха и унижения.
По этому всему — в личных переживаниях революционной эпохи есть вещи, о которых писать не хочется. Но о которых писать все-таки нужно в своих первых книгах я писал очень о многом. О том, как приходилось и воровать, и изворачиваться, и лгать — печатно и непечатно. Все те, кто живым выскочил из тоталитарного рая, — этим занимались. Все. Это есть абсолютная неизбежность. Но и она не кончается у тоталитарно-райских врат. Последствия и Гитлера, и Сталина — то-есть и Маркса, и Гегеля еще долго будут свирепствовать в Европе. С самых белоснежных вершин человеческой мысли мы все совершили пресловутый “прыжок из царства необходимости в царство свободы” — разные прыжки в разные царства. И с Мон-Блана философии сиганули в помойную яму сегодняшнего дня: во всеевропейскую Питекантропию...
Совсем недавно, в марте 1947 — (сорок седьмого!) года я очень хотел есть. Не в первый раз и не я один: также хотели есть мой сын, его жена и мой внук. И есть было нечего: очередная посылка от наследников Нэтти Бумпо нам, наследникам Гегеля, где-то застряла по дорогое. Я шатался по перелескам и размышлял о всяческой пище. Вспоминал о тех исполненных черной реакцией годах, когда можно было зайти в любой кабак и заказать там яичницу или что-либо иное столь же реакционное.
Мечты были вполне утопическими. Шагах в ста от меня я вдруг заметил какой-то копошащийся клубок. Мои репортерские глаза заметили огромную хищную птицу, что-то доедающую, а мои футбольные ноги понесли меня к ней. Это было что-то вроде морского орла, и доедал он — без карточек — какого-то кролика. Орел был огромен. Он расправил свои самолетные крылья и встретил меня угрожающим клекотом. Я сгреб основательный сук: дело шло о struggle for life — о пище. Так мы стояли оба: писатель и птица. Я сделал несколько шагов вперед. Птица еще выше подняла свою орлиную голову. Я снял пальто, обернул его вокруг левой руки, как плащ тореадора, и стал наступать. Птица заклекотала еще раз — потом, видимо, признав мое культурное превосходство, — взмахнула крыльями и улетела. На земле оказались задние ноги кролика, остальное птица уже успела съесть. Я эти остатки поднял. Мы их сжарили и съели. Ну, — чем не Питекантропия?
Возвращаясь с птичьими объедками домой, я вспоминал о прогнозах, пророчествах и обещаниях: Конта и Канта, Гегеля и Маркса, Милюкова и Керенского, Ленина и Сталина, Гитлера и Геббельса. Ниже я привожу кое-какие из них. О птичьих объедках никто не сказал ничего: этого ни наука, ни научная политика как-то не предусмотрели. Кое-кто из неученых людей все-таки предвидел. Но даже и птичьи объедки сейчас являются праздником на общем фоне нашей жизни, научно организованной нам всем всей суммой наших социальных наук.
Вся эта сумма сейчас заканчивается (заканчивается ли?) истинно небывалым в истории человечества скандалом. Все ее диагнозы оказались отсебятиной, все ее прогнозы — промахом. Все ее рецепты — уголовным преступлением. Вся эта сумма свергала все десять заповедей. И — когда заповеди благополучно были свергнуты — то из-под их развалин автоматически возник Питекантроп — носитель идеи первозданного, до-синайского коммунизма. Он, конечно, возник и во мне, как во всяком человеке, поставленном в социальные условия Питекантропии. Был момент — о нем я говорил в своей первой книге, когда я готов был на убийство из-за фунта керосина, а я не думаю, чтобы я был врожденно преступным элементом. Были года, когда каждое произнесенное в обществе слово — было ложью. Я собирал окурки на улицах и таскал дрова из чужого леса. В большинстве случаев вопрос шел о жизни и о смерти в буквальном смысле этого слова. Так, как он в свое время шел в каменном веке. С той только разницей, что в каменном веке людей все-таки никто не заставлял лгать.
Люди, которые читали эту книгу в рукописи, делали мне два упрека: в ненависти и в национализме. Говоря по совести — ни одного из этих упреков я принять не могу. Само собою разумеется, что особенных восторгов ни наше нынешнее положение, ни “summa scientiae”, которая к нему привела, у меня не вызывает. Было бы преувеличением утверждать, что расстрельщики Соловков или Бельзена мне особенно симпатичны. Положение в Европе вообще, а в России в особенности, совершенно отвратительно. Есть люди, сознательно паразитирующие на этом положении вещей, есть люди, попавшие в него не по своей вине. Но я не думаю, чтобы новый призыв к новой ненависти мог бы внести успокоение в национализированную совесть и в обобществленные мозги Европы. В числе прочего, Европа переживает своеобразную чехарду: вчерашние жертвы сегодня становятся палачами, для того, чтобы завтра стать жертвами, — это обычная судьба всех революций. На путях этой чехарды никакого разумного выхода не видно. Подавляющее большинство людей, в ней участвующих, оказались жертвами уже в момент своего вступления в сознательную взрослую жизнь: они были обмануты и потом они попали в клещи не ими созданного аппарата насилия. Немецкий га-йот и русский комсомолец воспитаны очень плохо. Но они лично не виноваты ни в чем. Виноваты прошлые поколения. Эти прошлые поколения себя самих уже почти полностью уничтожили. Они, совсем по Интернационалу, “добились освобождения своею собственной рукой”...
Вопрос о национализме несколько более сложен. Я, конечно, русский националист. И даже больше этого: русский монархист. Обе эти идеи нельзя рассматривать в политической плоскости, и поэтому оба эти термина только с очень большим трудом могут быть переведены на любой язык, в том числе и на обычный русский. Русская дореволюционная, — космополитическая и социалистическая интеллигенция применяла их в их западно-европейском смысле, действуя по тому же принципу, по какому товарищ Сталин называет себя демократом. Подтасовка терминов сыграла огромную роль в истории всех революций, а в русской в особенности. Русский “царизм” имеет очень мало общего с европейской монархией: в Европе монархия была ставленницей феодальных верхов, в России — крестьянских низов. В Европе это была опора крупного землевладения, а в России — по формулировке В. Соловьева “диктатура совести”. Сейчас она заменена диктатурой бессовестности.
Русский национализм так же непереводим на общепринятый политический язык, как и русская монархия. Русский национализм есть явление не хозяйственно-политического, а морального характера. Об этом писал Ф. Достоевский. Этой же теме — перед второй мировой войной посвятил целый том швейцарский проф. Шубарт (“Европа и душа Востока”). Русский национализм есть защита известного комплекса, который проф. Шубарт формулирует, как “объединение во имя дружбы” — в противовес римскому “разделяй и властвуй”. Таким образом, сегодняшнее сталинское объединение во имя насилия и ненависти есть вещь так же неприемлимая для русского национализма, как и гитлеровская новая организация Европы.
Сейчас Россия стоит во главе революционного движения всего мира. Москва, которая полвека тому назад считалась отсталым захолустьем, заброшенным куда-то на границу Европы и Азии, сейчас претендует на роль “столицы трудящихся всего мира”. Русская — хотя и коммунистическая организация — охватывает весь мир щупальцами своих братских партий и пятых колонн. “Отсталая, захолустная провинциальная Россия Николая Второго” путем какой-то странной таинственной исторической мутации, какого-то исторического чуда, проскочила на место “самой передовой страны всего мира”. Русская история, кажется, специализировалась на поставке всяческих неожиданностей ее более просвещенным и менее просвещенным соседям. Коммунистические партии европейских и внеевропейских парламентов, целиком подчиненные приказам из Москвы и слепо выполняющие эти приказы, есть, конечно, неожиданность, одна из неожиданностей. Но неожиданность — это только псевдоним незнания, если бы мы знали, то мы могли бы и ожидать.
Неожиданность
Еще Ф. Достоевский горько жаловался на то, что иностранцы никак не могут понять России и русского народа. Эти жалобы мне кажутся несколько наивными: что же требовать от иностранцев, если ни России, ни русского народа не понимала та русская интеллигенция, которая, в частности, служила единственным источником и для всей иностранной информации? Та русская интеллигенция, которая по ее же собственному традиционному выражению “оторвалась от народа”, стала “беспочвенной”, оказалась по другую сторону “пропасти между народом и интеллигенцией”. Та интеллигенция, которая веками “свергала самодержавие царей” для того, чтобы оказаться лицом к лицу с “неожиданностью” товарища Сталина.
Эта книга не претендует ни на какую “научность” — после научностей Гегелей и Марксов термин научность принимает явно скандальный оттенок. Но на некоторую долю здравого смысла эта книга все-таки претендует. С точки зрения простого здравого смысла, в истории НЕТ и НЕ МОЖЕТ БЫТЬ никаких случайностей: здесь все развивается по закону больших чисел. И “неожиданность” существует только для людей, которые не ожидали, ибо не знали. Так, разгром на востоке был для немцев истинной неожиданностью — потому что военного прошлого России они: а) не знали и б) не хотели знать. Коммунистические партии и пятые колонны явились неожиданностью для людей, не знавших политического прошлого России. Давайте исходить из той точки зрения, что все то, что совершилось и совершается в Европе и в России, не есть случайность и не должно было бы быть неожиданностью. Что все это закономерно выросло из прошлого — вся та жуть и все те безобразия, которые творятся и в России и в Европе.
Сейчас Россия стала страной самой классической революции во всей истории человечества. Великая французская революция теперь кажется только детской игрой. Угроза коммунизма нависла надо всем миром — от Берлина до Явы и от Нанкина до Пенсильвании. Война между коммунизмом и всем остальным человечеством неизбежна абсолютно. Возможно, что эта книга не успеет появиться на свет до начала этой войны. В этой войне человечество может наделать точно таких же ошибок, какие наделали Наполеон и Гитлер, и очутиться лицом к лицу с одинаково неприятными неожиданностями. Их лучше бы избежать. Ибо, при мировой победе коммунизма — хотя бы и русского — всем порядочным людям мира — хотя бы и русским, не останется ничего, кроме самоубийства. Непорядочные, вероятно, найдут выход: будут целовать следы копыт гениальнейшего и получат за это паек первой категории. Как сейчас вчерашние немецкие патриоты получают в восточной зоне “сталинские пакеты”, — для немецкого патриотизма это тоже, вероятно, явилось “неожиданностью”. Как видите: русский национализм, говорящий о самоубийстве в случае победы, хотя и красной, но все-таки России, не совсем укладывается в рамки соответственного европейского термина.
Для того, чтобы хоть кое-как понять русское настоящее, нужно хоть кое-как знать русское прошлое. Мы, русская интеллигенция, этого прошлого НЕ ЗНАЛИ. Нас учили профессора. Профессора частью врали сознательно, частью врали бессознательно. Их общая цель повторяла тенденцию петровских реформ начала 18 века: европеизацию России. При Петре философской базой этой европеизации служил Лейбниц, при Екатерине — Вольтер, в начале XIX века — Гегель, в середине — Шеллинг, в конце — Маркс. Образцы, как видите, не были особенно постоянными. Политически же — “европеизация” означала революцию. Русская интеллигенция вообще, а профессура в частности, работала на революцию. ЕСЛИ бы она хоть что-нибудь понимала и в России и в революции — она на революцию работать бы не стала. Но она не понимала ничего: ее сознание было наполнено цитатами немецкой философии. Как показала практика истории — немецкая философия тоже не понимала ничего. Так что, слепой вел глухого, и оба попали в одну и ту же яму, кое-как декорированную “сталинскими пакетами” в Берлине и Москве и CARE пакетами в Мюнхене. Сидя в этой яме, обе профессуры продолжают заниматься все тем же: пережевыванием цитат.
Европейская интеллигенция больна книжностью. Я не проповедываю неграмотности. Книги нужны человеческой душе, но нельзя питаться только книгами. Человеческой крови нужно железо, но из этого не следует, что надо питаться гвоздями. Мы все больны книжными представлениями о мире, — представлениями, созданными книжными людьми. В этом, кажется, отдают себе отчет в САСШ: м-р Трумен посылает на Балканы и в прочие места не профессоров и не философов, а банкиров и репортеров: те хоть что-нибудь увидят. Самая толковая книга о России, какая до сего времени попадалась мне на глаза, принадлежит м-ру Буллиту. Самые верные прогнозы будущего делали репортеры, полицейские и деловые люди. В России, кроме того, делали еще и поэты, то-есть, почти все, кроме профессоров и философов. Теперь — это очевидно до полной бесспорности. Но представления, созданные профессорами и философами, въелись в нашу психику, как татуировка в кожу или, как рак в печень. И все, что идет вразрез с этими представлениями, вызывает бессознательный внутренний протест. Кажется ересью, реакцией, пропагандой или враньем. Я боюсь, что наиболее резкий внутренний протест вызовут мои утверждения о России и об ее истории. Однако — если отбросить эти утверждения, тогда придется признать принцип случайности в истории: Сталина, рожденного путем непорочного зачатия. И пятые колонны, свалившиеся с неба.
Кое-что о России
Я начну с установления некоторых элементарных фактов, которые можно проверить по любому хронологическому справочнику.
1) Россия является самым старым государственным образованием в Европе. Она — уже, как империя, то-есть, как огромное и многонациональное государство, возникла в середине девятого века. С тех пор — ее язык, сознание или даже фразеология изменились очень мало. Полулегендарный князь Олег в начале русской истории собирался “пригвоздить свой щит” на воротах Византии. Московские великие князья 15-17 века претендовали на политическое и религиозное наследие Константинополя. Александр Второй шел восстанавливать “крест на Св. Софии”. П. Милюков во временном правительстве 1917 года требовал “проливов для русского экспорта”. Сейчас товарищ Молотов повторяет программу: Олега, великих князей, Александра Второго и П. Милюкова. За одиннадцать веков изменилось очень мало.
2) Россия имеет самый большой политический опыт в мире. В ней были республики: аристократические, буржуазные и просто разбойные. В ней были монархии выборные, ограниченные, наемные и даже почти неограниченные. К концу 17 века Московская Русь имела двухпалатное представительство, суд присяжных, habeas corpus act и чрезвычайно широкое местное самоуправление. К середине XX века она не имела из всего этого — ничего.
3) На территории России разыгрывались величайшие войны мировой истории и были разгромлены величайшие военные могущества и востока и запада: монгольская империя начала этого тысячелетия, Польша его середины, шведы Карла XII, Франция Наполеона и Германия Гитлера. Параллельно шел разгром Турции султанов. Русская армия (точнее русские вооруженные силы) знавала истинно скандальные поражения. Но, в общем, на протяжении одиннадцати веков она, как была, так и осталась сильнейшей армией мира.
4) Находясь на сквозняке между Европой и Азией, Россия была жертвой бесчисленных нашествий и с востока и с запада, иногда и одновременно: с востока и с запада. Нашествие немцев в XX веке было ничуть не лучше нашествия монголов в начале XIII-го. За семь веков и тут изменилось очень мало. Не намного лучше были нашествия французов и поляков. Монгольские набеги закончились только в конце XVIII века. До этого момента Россия еще платила татарской крымской орде регулярный налог для выкупа русских пленных-рабов.
5) Монгольские орды висели над Россией почти тысячу лет. Их главной военно-политической целью был захват рабов. Турецкая империя, военно-политическая наследница монгольских орд, строила свою экономику, главным образом, на торговле рабами, которых орды захватывали на востоке — Германия Гитлера только повторила военно-хозяйственные предприятия средних веков. Число русских, уведенных, таким образом, в рабство в течение 15-17 века, приблизительно равно всему населению страны в середине этого периода — около пяти миллионов. Русских рабов покупали и Кольбер и Кромвель.
6) Русский народ есть самый упорный из всех выживших народов мира. — Об этом писал деловой человек м-р Буллит. Профессора и философы писали о “мягкой славянской душе”. Все большие войны России носили характер истребительных войн — Vernichtungskrieg выдумана не в Германии, а в России. Великая армия всей Европы под водительством, вероятно, действительно великого полководца Наполеона, была истреблена вся: из шестисот тысяч ушло только около восьми. Монголы были истреблены: их остатки составляли только 1,7% населения империи Николая Второго. Почти то же пережила и армия Гитлера. Шведские армии были истреблены полностью. Армии польской интервенции начала семнадцатого века доходили до Урала и из их состава домой не вернулся никто.
7) Русский народ при Николае Втором был самым бедным народом в Европе. Теперь он стал самым бедным народом в мире. Хозяйственная нищета России не имеет никакого отношения к “царизму” или к “демократии”. Как ни к чему этому не имеет никакого отношения богатство САСШ. НЕдемократическая Германия Вильгельма Второго — при ее 140 человеках на кв. км. была не беднее или не на много беднее демократических САСШ 1910 года. Кроме того, Германия Вильгельма Второго была, конечно, культурнее САСШ. Россия была бедна потому, что ее все время жгли — и с востока и с запада. И потому что все “живые силы страны” были заняты по преимуществу вопросом физической защиты от рабовладельческих войн ханов, султанов, королей, императоров и вождей, — как в десятом веке, так и в двадцатом.
8) Под страшным давлением необходимости в России был органически выработан технически самый совершенный государственный строй. Этот строй не имеет никакого отношения к “культуре”. Франция эпохи г-на Блюма, разумеется, гораздо “культурнее” Рима эпохи сената. Но так же само собой разумеется, что как техническое орудие управления, Римский сенат стоит неизмеримо выше палаты депутатов всех четырех республик, даже и вместе взятых.
9) Русская государственность, как и русский национализм всегда носила космополитический характер. Дружина того же Олега включала в себя варягов, славян, татар и даже евреев. Императорскими министрами были поляки, немцы, татары, армяне и даже греки. Русские династии были варяжскими, славянскими и немецкими. Борис Годунов был татарином. Коммунистический Интернационал таким образом в некоторой степени является законным наследником — и Олега и Императоров.
10) Россия никогда не была “тюрьмой народов”. Ни один народ в России не подвергался такому обращению, какому подвергалась Ирландия времен Кромвеля и времени Гладстона. За очень немногими исключениями — все национальности страны были совершенно равны перед законом. Финляндия от момента ее отвоевания от Швеции и до 1917 года оставалась в сущности республикой. Балтийские бароны оставались балтийскими баронами. Полудикое население окраин охранялось самым заботливым образом. На кавказской нефти делали свои миллиона не русские капиталисты, а кавказские туземцы — Лианозовы и Манташевы.
Если бы все это было иначе, то Россия не выдержала бы ни одного серьезного удара извне. Она подверглась бы распаду изнутри, — что ей и предсказывала германская философия, сконструировавшая теорию “колосса на глиняных ногах” или перезрелого апельсина, готового распасться на дольки. Теорию глиняных ног я лично застал в Берлине 1938 года. На этой теории был построен философски вполне обоснованный восточный поход Гитлера. Практические уроки предшествующих походов ничему не научили: ни философию, ни вождей.
Со всех этих — не совсем обычных точек зрения, русская революция принимает некоторую закономерность: самая современная философия западной Европы скрестилась с технически самой совершенной традицией управления России. Болезни России скрестились с болезнями запада. Основной внутренней болезнью России были всегда гипертрофия государственной власти, национальной дисциплины и всяких вещей в таком роде. Она понизила инстинкт борьбы за личную свободу во имя борьбы за государственно-национальную: она создала вооруженное дворянское сословие, которое при Петре Первом — то-есть после разгрома основных врагов России — монголов и Польши, захватило власть в свои руки, ликвидировало почти на сто лет монархию — заменив ее призрачным самодержавием случайных императриц, не имевших никакой власти, установило крепостное право, родило беспочвенную книжную, философствующую интеллигенцию, которая и привела к спариванию идеи социализма — чисто европейской идеи — с чисто русской традицией концентрации всех сил в центре государственного аппарата страны. Традиция управления ста шестьюдесятью народами Российской Империи — довольно простым путем привела к технике Третьего Интернационала. Так из противуестественного брака европейской философии с русской традицией и родился страшный и кровавый ублюдок НКВД.
В Европе развитие пошло несколько иными путями и из несколько иных источников. Социализм, как и туберкулез, может родиться: от нездоровой наследственности, от нездоровых условий жизни, от плохого питания. Он может иметь различные индивидуальные формы: легочный, костный, суставной, глазной и прочее. Но во всех случаях в его основе будет лежать все та же коховская палочка.