Символически Женское, которое питает, порождает и преображает, дерево, столп джед, древо небес и космическое древо равны друг другу. Детородящее древо можно далее разделить на верхушку и гнездо, ясли и колыбель. Поэтому новогоднее празднество в Египте также называется «день ребенка в гнезде»,[15] тогда как рождение дня, как и время малого рождения солнца, в сущности идентично рождению года на большом рождении солнца.
Дерево, hyle, которое как ясли и колыбель представляет детородящее материнское значение дерева, также является матерью смерти, «сарко-фагом», пожирателем плоти, гробом, который в форме дерева и столпа заключает в себе Осириса в его древе, как и Нут в ее образе гроба заключает в себе мертвых. (Илл. 91-92) Изначальное упокоение мертвых в лоне гигантского материнского древа появляется в нашем этнологическом наброске из Восточной Африки.[16] (Илл. 105)
Рис. 54 Столп джед с символом жизни и восходящим солнцем на горе утра
Египет, из папируса, XVIII династия
Но Нут, как древо небес, также является покровительницей небесных зверей зодиака, как и Диана Эфесская, чье одеяние и венец украшены многочисленными животными символами. Земное древо с его корнями в глубине и звездное древо высот – это символы времени. Возвращение единства дня и ночи в единстве древа также можно найти в небесном годовом древе Китая, под ветвями которого собираются звери двенадцати небесных созвездий. (Илл. 108b) Каждый из этих месячных зверей прежде правил двухчасовой стражей дня, который в нашем исчислении начинался в полночь. Каждая стража носит имя одной из «двенадцати земных ветвей» и соответствующих зверей;[17] древо времени с двенадцатью ветвями – это также древо ночи-дня-ночи и года.
Образ древа,[18] крепко укорененном в земле, которая его питает, но восходящем в воздух, где разворачивается его крона, будоражил человеческое воображение с незапамятных времен.[19] Оно укрывает в своей тени все живые создания,[20] и питает его своими плодами, висящими на нем, подобно звездам. В его ветвях гнездятся птицы, обитатели небес, которые, взлетая с него, развернув крылья, парят в пространстве между ветвями древа внизу и укрывающими мир крыльями-ветвями древа или птицы вверху.
Образ небесного древа происходит ни из порождающего солнце восточного неба, из из дневного неба, а из ночного. В его тени укрывается мир и собираются звездные звери; на его ветвях блистают звездные плоды, и ночной росой питается жаждущий мир.
Это небесное древо, сияющее в ночи – это также древо душ, древо перерождения, на котором каждое умершее создание становится небесным светом и возвращается как звезда в вечность Великого Круга. Отсюда архетипическая связь между свечой и лампой, например, и праздником мертвых.
Эта связь подчеркивается примером христианско-германского символизма рождественского древа на зимнее солнцестояние. Другим отличным примером служит буддистское древо,[21] которое было украшено свечами на праздники мертвых. Каждой свече семиуровневого древа, на верхушке которого был лотос с множеством лепестков, принадлежит цветок света, просветленная и искупленная душа, воцарившаяся на бутоне лотоса.
Великая Богиня ночного неба, «благодаря которой появляются ее души», питает и утоляет изнуренные души живых созданий в убаюкивающей тьме бессознательного, земле мертвых, чтобы утром они родились свежими и окрепшими на востоке дня, подобно солнцу. Как древо жизни, великая Богиня Деревьев ночного неба и подземного мира питает мертвых, а как «древо младенцев» ацтеков она питает мертвых в подземном мире своим молоком.[22]
Отождествление моря и ночного неба, символов рождающего материнства, повторяется в символе Шекины, моря божественности, которое обновляется каждую ночь. И здесь снова с этими символами связаны древо рождения, перерождения и судьбы.[23]
Так, в сочинении XIII в. «Зогар», каббалистической Библии, мы читаем:
Обновляется каждое утро – это относится к людям, которые каждый день обновляются, почему? Потому что, как продолжается в стихе: «велика верность Твоя!» Твоя «верность» (то есть) Шекина, тот пожирающий огонь, которым обновляется ночь. Он воистину «велик» и не мал, ибо он забирает все (души людей) высшее и низшее в себя и заключает их в себе. Это огромная широкая местность, которая все в себе содержит и не переполняется, как указано в стихе: «Все реки текут в море, но море не переполняется» - все (души) идут в это «море», и «море» принимает их и поглощает их, не переполняясь; оно выпускает их свежими и они идут своим путем, и потому сказано (о Шекине): Велика твоя «верность».[24]
Дерево играет важную роль в каббале как древо жизни и сефирот. Этот символизм ведет к символизму древа на древнем Востоке, где, как древо жизни, знания – и смерти – оно стоит в центре событий в рае, где решилась человеческая судьба. Потому в Книге Бахир, относительно раннем каббалистическом тексте, мы читаем:
Мной посажено «древо», которым наслаждался бы целый мир, мной возведен свод над всеми вещами и назван «вселенной», ибо на нем подвешена вселенная и из него исходит вселенная; все вещи нуждаются в нем и лицезреют его и трепещат перед ним; и отсюда исходят души.[25]
И похожий отрывок:
У Бога есть древо, и на нем двенадцать лучей: на северо-восток, юго-восток, восток-вверх, восток-вниз, северо-запад, юго-запад, запад-вверх, запад-вниз, север-вверх, север-вниз, юг-вверх, юг-вниз, и они протянуты неизмеримо, и они ветви мира. И посреди них стоит древо…[26]
И еще один:
И что это за «древо», о котором ты говорил? Он сказал ему: все силы Божьи расположены одна над другой, и они подобны древу: как дерево посредством воды приносит свой плод, так и Бог посредством воды увеличивает силы «древа». А что такое Божья вода? Это Хокма [мудрость], и это душа праведного, летящего от «источника» к «великому проливу», и она возносится и прилипает к «древу».[27]
Как бы отражая друг друга, небеса кажутся древом, и макушка космического древа возвышается над небесами. Но это не исчерпывает их отношений. Именно потому что древо укоренено в глубинах, оно несет в себе глубокий смысл. Его корни во тьме бессознательного идентичны его корням в ночном небе. Небесные созвездия его «ветвей» - это проявления глубочайшего рока, для которого верх и низ одно. Так, у каббалистического древа, как и у индийского и христианского, корни на небесах среди высших сил, и его верхушка разворачивается в в мире внизу:
Вверх корни, вниз ветви, так растет вечное фиговое дерево: его называют семенем, Брахманом, бессмертным; в нем покоятся миры, над ним нет ничего.[28]
(Илл. 110) К этому контексту принадлежит древесный символизм в алхимии, который детально обсудил К. Г. Юнг,[29] и который мы отметим только походя. Arbor philosophica психического развития, которое принимает форму в алхимическом процессе – это женское древо судьбы, верхушка которого тождественна звездному небосводу, на котором свили гнезда бессмертных трансформаций феникс и пеликан – как цапля Бену, которая на египетском древе трансформаций становится высшей душой Ра.[30]
В алхимии психологическое значение рождение от древа или цветов в особенности очевидно. Рождение такого рода всегда является окончательным результатом процессов развития и трансформации, которые не могут быть приписаны сфере животного инстинкта. Оно возникает из психического слоя, в котором – как в растении – элементы синтезируются и достигают нового единства и формы посредством трансформации, направляемой бессознательным. Они принадлежат к «матриархальному бессознательному»,[31] природа и символизм которого тесно связаны с растительным миром, как и с миром Женского. Его психические процессы – которые в большой мере независимы от эго и сознания – приводят к появлению, подобно плоду, светоносного качества сознания, особенно связанного со временем и феноменом судьбы. Эта связь дерева с судьбой в особенности очевидна в германской мифологии. Нинк пишет: «Дерево – это символ судьбы, поскольку оно укоренено в глубинах. Но что более важно, так это то, что оно растет во времени, раскидывает свои ветви, как семейное древо, и год за годом у него появляется кольцо за кольцом, в чем проявляется его возраст. (Рис. 55) Всевластным стоит Иггдрассиль, «величайшее и лучшее из деревьев» в мифологической картине мира Эдды, вознося ввысь свою крону, так что «ветви его возвышаются над небесами», опуская в глубины три своих корня, объемлющих Нифльхейм, Асгард и Йотунхейм, мир ледяных великанов».[32]
Рис. 55 Иггдрассиль, Мировое Древо Эдды
Из Старшей Эдды издания Финнура Магнуссона, XVIII в.
Автор отмечает далее: «Судьбы произрастает из них, как дерево, укорененное в глубинах, как высокий и могучий ясень, уходящий в прошлое до каменного века и в глубинах объемлющий девять царств мира тремя могучими корнями.
Судьба – это священный центр жизни. Из ее лона исходят благополучие и нищета (aubr и naubr), счастье и несчастье, жизнь и смерть. Старонорвежское skop, использованное во множественном числе, означает «судьбу», а также гениталии;[33] оно связано с готским gaskapjan, староангл. scyppan, старосаксонское skeppian, древневерхнегерманское scaffon, «создавать, упорядочивать, определять», которое сохранилось в таких словах, как Schuffe, «мировой судья»; Beschaffenheit, «качество»; и в окончании –schaft (англ. –ship). Таким образом, труды судьбы в вечном становлении (от которого Урд и Верданди получили свои имена), ткачество и творение, и каждой существующей вещи судьба назначает свою роль в жизни и свой, особенный характер.
Одна из трех сестер жестоким образом перерезает нить, и потому Урд называют божественной яростью; но Норны также ведут в жизнь, и их лоно преисполнено изобилием. (Илл. 112) На романо-германских «камнях матрон» они изображены держащими корзины с фруктами; они живут к источника Урд, из которого день за днем берут воду, чтобы поливать древо и не давать ему зачахнуть».[34]
Но в настоящем женский характер судьбы как дерева и ночи стоит на переднем плане. Как пишет Нинк:
«Всегда и повсюду судьбы считалась среди германских народов женской силой. Лоно изначальной матери рождает все вещи. Норны держат судьбу в руках; они крутят нить, разрывают ее и определяют то, чему быть. Нечто от норн действует в женщинах; каждая из них как место зачатия, роста и рождения может быть голосом изначальной матери. Лучше, чем мужчина, женщина может предвидеть направление событий и дать такой совет, который приведет человеческие действия в гармонию с судьбой. Отсюда их неприкосновенность, их жреческая святость, засвидетельствованная среди кимвров. Нет нужды повторять часто цитируемые слова Тацита о sanctum et providum германских женщин… Такое положение дело продолжалось на севере, пока христиане не начали преследовать этих провидиц как ведьм. В Эдде Фригг и Гевьон предвидят судьбы мира, Гроа поет Тору магическое песни, а Один получает свою мудрость от вельв. В сагах провидицы глубоко почитаются в своих странствиях среди крестьян, и даже есть подтверждения тому, что «некоторые из них возводились в ранг богинь» (Tacitus, «History» IV, 61), ведь Ярл Хаакон приказал построить специальный храм для провидицы Торгерды.
Однако, не только видящая, но и сам элемент может стать опосредующим голосом между человеком и изначально распределенной судьбой (и в этом указание на то, что женщина достигает своего высшего призвания не как личность, а как представитель универсального). Все, что скрывается в глубинах, близко к норнам, преисполнено судьбы, и прежде всего воды, которая поднимается с глубин, и древа, укорененного в них. Вода и древо по этой причине являются важнейшими элементарными символами, и они были наделены изначальной сакральностью среди всех германских племен».[35]
В другом месте Нинк пишет: «Связь Одина с Мимиром отражает его связь с изначальной священной водой судьбы, а миф его повешения на Иггдрассиле - связь с древом судьбы. Так тесна была его связь с источником, что Один установил здесь свое судилище, а имя великого мирового ясеня указывает на великое значение, свойственное мифу о повешении; ибо Иггдрассиль – это «конь Уггра, того, кто напугал Одина». Значение этого мифа также следует из ранее упомянутых жертвоприношений повешением, подносимых богу в связи с актом инициации, исполненной им самим, и скальдских имен Одина: «Повешенный Бог», «Висящий», «Повелитель Виселиц» и «Повешенный». Едва ли какой-то аспект их религии так усиливал обращение германцев в христианство, видимое сходство их повешенного бога с распятым Христом, и и здесь характерно, что готы и англосаксонцы передавали в своем языке слово «крест» как «виселица» (готск. Galga, староангл. gealga). Этот миф можно найти и на юге, и во всем средневековье, хотя и в характерно модифицированных формах».[36]
Важнейшие строки из мифа о повешении Одина таковы:
Знаю, висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей,
пронзенный копьем,
посвященный Одину,
в жертву себе же,
на дереве том,
чьи корни сокрыты
в недрах неведомых.[37]
Очевидно, что здесь жертвоприношение, смерть, перерождение и мудрость переплетаются на новом плане. Древо жизни, крест и виселица – это амбивалентные формы материнского древа. Вися на дереве, дитя древесной матери проходит через смерть, но получает от нее бессмертие, что позволяет ему вознестись к ее бессмертным небесам, где он соучаствует ее сущности как дарующей мудрость, как Софии. Жервоприношение и страдание – это предварительные требования даруемой ею трансформации, и этот закон умирания и становления является важнейшей частью мудрости Великой Богини живых созданий, богини всякого роста, как физического, так и психического.
Несмотря на теологическое надстройски, архетипический символизм древа достигает самых глубин мифического мира христианства и иудаизма. (Илл. 114) Христос, висящий на дереве смерти, это плод страдания, и так исполняется завет о земле обетованной и достигается блаженство; и в то же время Он – это древо жизни как бог винограда. Как Дионис, Он endendros, жизнь, действующая в древе, чем дополняется загадочная двойственная и противоречивая природа древа. И древо познания тождественно древу жизни и смерти, которое есть Крест. Согласно христианскому мифу, Крест был установлен на том месте, где стояло древо познания добра и зла, а Христос, как «мифический плод» искупления древа жизни, заменил плод на древе познания, посредством которого в мир пришел грех.
Мифическая двойственная природа древа познания, его противоположности «добра» и «зла» появляются и в швейцарском манускрипте. (Рис. 56) Его двойные аспекты – это иудаизм и христианство, Синагога и Церковь, и само собой очевидно, что смерть и дьявол соответствуют иудаизму, искупление и жизнь – христианству. Ради мифической справедливости – что парадоксально и двусмысленно – жизнь и смерть соединены в еврейском, жизнеутверждающем аспекте, в обнаженной Еве. Его лоно – это жизнь, символизируемая виноградом, но в руке она держит череп, плод древа. Церковь – это другой, жизнеотрицающий аспект. Она являет собой, хотя, вероятно, без ведома художника, лоно смерти, характеризуемой Распятием, ибо Церковь – это древо смерти и невеста смерти. Но плод, который она держит – это Гостия, хлеб жизни. Это двойственное древо добра и зла завершается в Кресте, чья двойственность часто подчеркивается присутствием на нем хорошего и плохого воров.
Эта поздняя, теологическая женственность все еще остается символическим сосудом инициации, связанным с питанием и рождением. Церковь с чашей – это сосуд спаения; Ева с яблоком – это сосуд греха. (Илл. 113) В преображающей крестильной купели[38] Женское в своем облике запада, ада и подземного мира все еще раскрывает свой негативный аспект; тогда как в облике востока, небес и рас оно раскрывается в позитивном аспекте. И обвитое змеями древо рока, листья которого – это человеческие грехи, уходит корнями в голову вавилонской блудницы с золотой чашей, увенчанное образом Похоти, поддерживающей обнаженную грудь – фигура, напоминающая Еву, Астарту и Гею. (Илл. 111)
(Илл. 116) На следующей иллюстрации Христос – это третий, новый элемент, возвышающийся над двойственным материнским деревом. Здесь снова два аспекта представлены Евой и Церковью, которая смотрит вверх на Христа как на нового Адама. Но важнейшая линия этого рисунка – вертикаль, на которой Христос висит не на Кресте, на древе жизни, которое возвышается над древним раздвоенным древом познания, как Христос, «змей спасения», возвышается над древним змеем рока.
Рис. 56 Древо познания: Церковь и Синагога
Из швейцарского манускрипта, XV в.
Обе материнские фигуры, Ева и Церковь, земное и трансцендентное, добро и зло, образуют единство женского древа, материнства, дарующего и грех, и спасение.
Рис. 57 Каменный крест
Шотландия, до XII столетия (спереди, сверху и сбоку)
Особенности Креста-Матери с поразительной ясностью выступают в Ирландии и Шотландии. (Рис. 57; Илл. 117a, b) Пластическое исполнение шотландского креста усиливает сходство с Дианой Эфесской и кристкой богиней – сходство, распространяющееся на спираль змей в области живота. (Илл. 56) Третий крест символизирует вцепленность инфатильного мужчины в Великую Мать Смерти; здесь снова Мать держит ребенка на руках, объемля его как в смерти, так и в рождении. (Илл. 117)
Смысл креста как древа жизни и смерти еще сильнее развивается в символизме креста как кровати. «Крест стал свадебным ложем; день… его горькой смерти ведет тебя к сладости жизни», - поет Ефрем Сирин.[39] Женское дерево, materia, материнское вещество древа, появляется как символическое основание свадебного ложа, ложа жизни и смерти. Эта mater-materia является ложем hieros gamos; это сакральная сцена ритуала плодородия, где в своем облике ясель, колыбели и гнезда оно появляется как ложе рождения, а в облике смертного древа, креста, виселицы, гроба и корабля мертвых, как смертное ложе.
(Илл. 118) Колыбельный и ясельный символизм корабля, известный нам из мифов о беззащитном герое-ребенке,[40] принадлежит, как и символизм рождения сохраняющего жизнь ковчега Ноя, к символизму сосуда Женского. Это сохранилось в языке: «В старой манере выражаться слово Schiff, «корабль» также означало сосуд или посуду. Пережиток этого использования сохранился в Schiff как водном контейнере, встроенном в печь или духовку».[41] Термины для сосуда и корабля одинаковые во многих языках. Так, корни Kanne, «горшок» и Kahn, «лодка» одинаковые. С другой стороны, связь между Schiff-Nachen, «корабль»-«ялик» и Baum, «дерево» очевидна: ср. слово Einbaum, «одномачтовый». К той же сфере принадлежит использование старонорв. для корабля Бергельмира, старомодной ручной мельницы[42] и детской кроватки, колыбели.[43] Колыбель – это копия матки-корабля, на котором спящий эмбрион выплывает в жизнь, качаясь на первобытном океане, как боги, пересекающие небесный океан Великой Матери на своей космической ладье.
Луна, корабль моря ночи – это огромная лампа, сосуд света, женского божества, которая также рассматривалось как вместлище душ, в котором души, восходящие от земли, подобно пару, собираются и переходят в своем восхождении в Великий Круг.
Но корабль – это также корабль мертвых, «ведущий обратно к покачиванию, скольжению, усыпляющему ритму младенчества, изначального океана и ночи. Тысячи лет мы видим, что этот погребальный обычай сохраняется, и те же тысячу лет сохраняется колыбель. В ней хранится первобытная идея человечества, которой северная группа индо-германских народов держится с особенным упорством. Только в этом свете мы можем полностью понять, что заставляло германские народы, вплоть до введения христианства и частично после него, строить свои дома и храмы исключительно из дерева (изначально вокруг дерева судьбы); почему такое долгое время они лучше всего овладели кораблестроением и резьбой по дереву, и даже развили впоследствии готический архитектурный стиль во многом на основе символов из древесного и растительного мира, на мотивах кораблестроения и узорах резьбы по дереву».[44]
Погребение в кораблях среди германских народов можно проследить до бронзового века,[45] и вплоть до норманного периода огромные корабли-могилы остаются свидетельствами связи между кораблем и «великим путешествием» в землю мертвых;[46] но индейцы северозападной Америки тоже отправляют своих покойников в лодках.[47] Океан воспринимался архетипически не только как мать, но и как пожирающая изначальная вода, забирающая обратно своих детей.
Обряд плодородия, в котором корабль в форме стилизованной под лодку повозки тащат по земле, также связан с женским символизмом корабля, для которого моряк сочетает защищающий характер матки, пещеры и дома с образом «возлюбленного». Поэтому древние корабли всегда «воспринимались как женщины»,[48] а их имена подчеркивают спасительную функцию материнства. Потому греческие корабли носили такие имена, как Спасение, Милость, Светоносец, Благословенный, Победоносный, Дева, Голубь, Спасительница, Провидение и Мир.[49]
Даже Христос Спаситель рассматривается как корабль. «И Крест стал кораблем, в сохранности несущим их через водовороты мира»,[50] или Крест с Христом стал мачтой корабля, материнское значение которого принято Церковью, а затем Сын на Кресте становится ее мужским спутником, как мужчина с копьем на северных ритуальных изображениях кораблей.[51] В христианском символизме корабль означает «блаженство и средства его достижения – т.е. Церковь, человеческую защиту от искушения. Мачта этого корабля – Крест, иногда с сидяшим на нем голубем».[52] Крест как мачта Церкви – даже сегодня мы называем часть церкви «нефом» - это вариант древа жизни и корабля света. Христос – это сын-плод Креста-Древа, плывущий на христианском корабле как солнечный бог Ра на египетской ладье.
(Илл. 118-20) Как место рождения, как путь спасения и как корабль мертвых корабль – это дерево начала, середина и конец. Это тройственная богиня как властительница судьбы и древесная мать, укрывающая жизни людей и ведущая их с земли на землю, от дерева к дереву, и обратно к себе.
Повсюду мы встречаем корабль как символ спасения. «Малый» и «большой» корабль или сосуд – это символы буддийской доктрины спасения; и Тара, Великая Благая Богиня,[53] также является «…властительницей лодок … способной усмирить бурные водовороты. В ее власти бесчисленные лодочницы, как и она, спускающиеся к судам, чтобы спасти терпящих крушение». О себе она говорит: «Из мирового океана многих ужасов я спасу созданий, и потому мудрейшие среди мудрых почитают меня как Тару».[54] И в своем облике спасительницы она напоминает Мадонну как Stella Maris, которой молятся о помощи и поддержке моряки.
Со времен исследований Маннхардта и Фрезера центральная роль майского и рождественского древа в обрядах плодородия известна так хорошо, что мы упомянем ее лишь вскользь. Нуминозно-женский характер древа виден нам в гаданиях не только греческих и германских государств, но и в Ветхом Завете.[55] Мы знаем о поклонении, при котором древо проносили среди семитов – древесный культ на высокогорьях; почитание культовой вершины Ашера, богини небес; и ритуальный танец вокруг древа – из полемики против него в Ветхом Завете.
Древо, однако, имеет не тольно женские характеристики; в соответствии с его уроборической природой, оно обладает и мужскими. «Дух» дерева необязательно принадлежит к женскому, дриадическому типу; есть и мужское начало, змей, обитающий в его ветвях, например, в мифе о Медее или Адаме и Еве. Хлыст, палка и ветка, фаллические символы, которыми побивают Женское в некоторых ритуалах плодородия – это самые известные проявления этих отношений. В другом месте мы детально обсудили юного любовника как растение и дерево.[56]
Но в своем облике дерева и усика мужчина «вмещено»; он сохраняет свою зависимость от женского в облике земли-матки. Хотя «семейное древо» часто принимает форму фаллоса, земля, в которой укоренена эта маскулинность и которая жива в глубинах ниже фаллического мужского начала, это Великая Богиня.
Бахофен цитирует торжественную клятву женщин из Приены – «Во тьме дуба…» - и комментирует: «Женщины призывают изначальную мать темной материи, не ее продукт, устремившийся к свету, ночной дуб. Выше древа богов изначальная тень, темное лоно, из которого проросло древо, в которое возвращаются мертвые и которое, таким образом, призывают в этой страстной клятве».[57] В этом аспекте древо принадлежит к тому слою жизнь и роста, который самым прямым образом привязан к земле. Древнее этого слоя только слой священных камней и гор, которые наряду с водой являются прямыми воплощениями Великой Матери-Земли, ее частями.
По этой причине женские силы обитают не только в прудах, источниках, потоках и болотах, но и в земле, в горах, холмах, утесах и – наряду с мертвыми и нерожденными – в подземном мире. И, что важнее всего, смесь элементов воды и земли изначально женская по природе; это болото, плодородная грязь, в чьей уроборической природе вода может равно переживаться как мужской и оплодотворяющей, так и женской и порождающей. Территория этого болота так детально исследована Бахофеном,[58] что нет необходимости обсуждать ее здесь детально.[59] Среди германских народов водная госпожа – это изначальная мать и лингвистическая связь между Mutter, «мать»; Moder, «болото»; Moor, «топь»; Marsch, «травяное болото»; и Meer, «океан» остается очевидной.[60]
Нуминозные места доорганической жизни, которые воспринимались как participation mystique с Великой Матерью – это гора, пещера, каменный столп и скала – включая родильную скалу – как трон, сидение, обиталище и воплощение Великой Матери. Как говорят индейцы кагаба:[61] «Она мать древних братских камней». Не случайно эти «камни» находятся среди древнейших символов Великой Богини-Матери, от Кибелы и камня в Пессине (перемещенного в Рим)[62] до исламской Каабы и храмового камня в Иерусалиме, не говоря уже об omphaloi, камнях с пупками, которые мы находим в столь многих местах по всему миру.[63]
Великая Мать-Земля – это мать камней, каменных орудий и огня. (Рис. 33) В ацтекской «обсидиановой религии» все еще живы остатки этих идей. Сакральное значение каменного жертвенного ножа, которые мы обнаруживаем среди народов, которые для иных целей уже давно заменили каменный нож металлическим, является важным указанием на связь между каменным орудием – особенно когда оно связано со смертью – и культом Великой Матери. (Рис. 38)
Хаос и ночь, изначальные воды изначального неба, земля, гора и камень – и тогда живые существа начинают появляться. Повсюду растительная жизнь рождена из этой глубины и тьмы ночного начала – как растение и дерево, как звезда и трава. На самой ранней стадии жизни человечества собирание растений, корешков и клубней было одной из важнейших задач женщин, а охота находилась в ведении мужчин. Посредством этой близости к растительному миру женщина первобытного периода обладала множеством познаний в этой сфере жизни, которая играет такую важную роль в изначальных мистериях Женского.
«Разделение труда» среди раннего человечества всегда архетипически обусловлено и не может быть объяснено «снаружи», т.е. социологически.[64] Нет никакой половой пригодности или непригодности для той или иной задачи. Мы обнаруживаем как бездействующих мужчин и воюющих женщин, так и бездействующих женщин и воюющих мужчин, и отношение группы к силам может быть либо мужским, либо женским.
Для жизни группы «психические средства производства» имеют как минимум такое же значение, как и экономические. Внешняя жизнь зависит от одного, а равно важная внутренняя жизнь, которая на первобытном уровне выражается как отношение к силам, зависит от другого. Распределение этих задач между полами и их смена являются одними из важнейших проблем в человеческой истории.
Как богиня земли и плодородия, неба и дождя, чья жрица изначально заведовала магией дождя, Великая Богиня повсюду правит над едой, которая растет из земли, и все занятия, связанные с пропитанием людей, подчинены ей. Она богиня сельского хозяйства, будь его продуктом рис, кукуруза или пшеница, ячмень, тапиока или любой другой плод земли. По этой причине Великая Богиня часто ассоциируется с растительными символом (Илл. 121): в Индии и Египте с лотосом; как Исида, Деметра и позже Мадонна с розой. Цветок и плод находятся среди типичных символов греческой Богини Дочери-Матери,[65] держащей его в своих руках, колос злака – это символ богини Рас Шамры, Иштар и Деметры,[66] Цереры и Спеис (Надежды) и Мадонны, которая в своем облике Матери-Земли является «Мадонной снопов». (Илл. 123; Рис. 68; Илл. 60; Рис. 58, 59).
Яблоки, гранаты, семена мака и другие плоды могут быть символами плодородия. Ветвь и росток были уже связаны с Великой Богиней в Шумере, и на бесчисленных изображениях Иштар и критской богини ветви и цветы появляются как культовые объекты Великой Матери. (Рис. 67-68) И еще мы встречаем такое поклонение деревьям в культе Диониса, как и позже в Риме и в языческих обрядах средневековых крестьян. (Рис. 60) И до сих пор подношения, дары и прочее прикрепляют к ветвям дерева.