Португальцы, создавшие свой центр в Малакке, быстро составили перечень богатств архипелага. Прежде всего — перец, тонкие пряности и золото. (По данным уже упоминавшейся карты В. Магальяйс-Годинью.)
517 Цит. no: Pavlov V.I. Op. eft., p. 221. 318 Ibid.
ские купцы из Гуджарата и Каликута (по словам Томе Пириша тысяча гуджаратцев «плюс 4—5 тысяч моряков, кои ходят туда и обратно»); важной группой были также купцы-индусы с Коромандельского берега, келинг, у которых даже был свой собственный квартал— Кампон Келинг (Сатроп Queling) 517 Преимуществом гуджаратцев было то, что они укоренились на Суматре и Яве столь же прочно, как и в Малакке, и контролировали основную долю реэкспорта пряностей и перца в направлении Средиземноморья. Как говорили, Камбей (другое название Гуджарата) мог жить, лишь протянув одну руку до Адена а другую—до Малакки518. Еще раз обнаружилось таким образом латентное превосходство Индии, гораздо более Китая открытой для внешних отношений, связанной с торговыми сетями мира ислама и средиземноморского Ближнего Востока 1ем более что с 1430 г. Китай по причинам, которые нам не ясны, невзирая на воображение историков, навсегда отказался от дальних экспедиций. Кроме того, он умеренно интересовался пряностями, которые потреблял в небольших количествах, за исключением перца, которым он себя обеспечивал в Ьантаме, зачастую минуя перевалочный пункт в Малакке
'1в Abbe Prevost. Op. cit., I, p. 116. «° Ibid., p. 115. s" Fitzler M. A. H. Der Anteil der Deutschen an der Kolonialpolitik Philipps II von Spanien in Asien. — «Vierteljahrschrift fur Sozial-und Wirtschaftsgeschichte», 1935, S. 251. «2 Thomaz L. F. F. R. Op. cit., p. 36. 523 Abbe Prevost. Op. cit., I, p. 336 (1592 г.).
Завоевание Малакки, осуществленное небольшим португальским флотом Албукерки (1400 человек на борту, в том числе 600 малабарцев)519, направлялось издали процветанием и репутацией города, «тогда самого прославленного из рынков Индии» 52°. Завоевание было жестоким: после захвата моста через реку город, взятый приступом, был на девять дней отдан на поток и разграбление. Тем не менее величие Малакки не пресеклось разом в тот роковой день 10-августа 1511 г. Албукерки, который оставался в завоеванном городе до января 1512 г., сумел его организовать; он там построил внушительную крепость, и если от Сиама до «Островов пряностей» он и предстал в качестве врага мусульман, то он также объявил себя другом неверных, язычников, а по правде говоря—всех купцов. Португальская политика сделалась после оккупации терпимой и радушной. Даже Филипп II в качестве короля Португальского и господина Ост-Индии после 1580 г. ратовал за религиозную терпимость на Дальнем Востоке. Нет, говорил он, не следует насильно обращать в христианство {«Nao e este о modo que se deve ter uma conversao») 521. В португальской Малакке китайский базар существовал с тем же успехом, что и мечеть; правда, иезуитская церковь св. Павла господствовала над крепостью, а с ее паперти открывался морской горизонт. Как справедливо указывает Л. Ф. Томас, «завоевание Малакки в августе 1511 г. открыло португальцам двери в моря Индонезии и Дальнего Востока; овладев ею, победители обрели не только господство над богатым городом, но также и положение хозяев комплекса торговых путей, которые перекрещивались в Малакке и к которым город был ключом»522. В целом они, невзирая на несколько перерывов, удерживали эти связи. Иные из них даже расширились, когда в 1555 г. португальцы, чтобы компенсировать трудную конъюнктуру середины XVI в., обосновались в Макао и продвинулись до Японии. Тогда Малакка сделалась в их руках центральным постом связей между Тихим океаном, Индией и Европой, тем, чем позднее станет Батавия в руках голландцев.
До наступления тех трудностей, что принесло португальской Азии прибытие голландцев, португалец будет знать спокойные процветающие времена, которые приносили прибыль королю в Лисабоне, Португалии, европейским перекупщикам перца, но также и португальцам, выдвигавшимся на Востоке, которые порой (если не постоянно) обладали полуфеодальной манерой мышления испанских завоевателей Америки. Конечно, случались нападения жестокие, но время от времени и малоэффективные. В целом португальцы пользовались миром. Но, «путешествуя в сих морях беспрепятственно, они в то время пренебрегали любыми видами предосторожностей ради своей обороны»523. И именно поэтому, когда два английских корабля Ланкастера прошли в 1592 г. той же дорогой, что и Вас-ко да Гама, им не стоило большого труда захватывать португальские корабли, которые они встречали. И вскоре все переменится: европейцы перенесут в Индии свои европейские войны и соперничества, и Малакка, город португальский, утратит свое долгое превосходство. Голландцы овладели ею в 1641 г. и сразу же отбросили ее на второстепенное место.
|
524 Abbe Prevost. Op. cit.,
VI, p. 62—63.
525 Abbe Prevost. Op. cit.,
VIII, p. 480 sq.
СОЗДАНИЕ НОВЫХ ЦЕНТРОВ ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА
Еще до взятия Малакки Батавия сделалась центром торговых операций Дальнего Востока. Она ими распоряжалась, она их организовывала. Основанная в 1619 г., Батавия была в полном расцвете в 1638 г., когда Япония закрылась для португальцев, оставаясь открытой для кораблей голландской Ост-Индской компании. Центром торгового господства—и одновременно господства в важнейших сетях местной торговли (country trade) — оставалась, таким образом, Индонезия, и она им останется, пока продлится ловкое, бдительное и самовластное правление голландской Ост-Индской компании, т.е. более столетия, несмотря на немалое число превратностей и помех. Так, в 1622 г. голландцы были изгнаны с острова Формоза (Тайвань), напротив китайского побережья и на полпути в Японию, где они обосновались с 1634 г.—даты постройки форта Кастель Зеландия524. Долгое царственное положение Батавии, о котором мы уже говорили, совпадает, таким образом, в общих чертах, с продолжительным кризисом XVII в., который с силой проявился по всему европейскому миру-экономике (включая и Новый Свет) с 1650 по 1750 г. (датировка приблизительная). Но, вероятно, не на Дальнем Востоке, коль скоро по всей Индии XVII век был веком процветания, демографического и экономического подъема. Быть может, это имело значение, среди прочего, для того факта, что во время европейского кризиса Голландия оказалась по преимуществу экономикой защищенной, как мы это говорили, той экономикой, к которой устремлялись наилучшие из дел.
Во всяком случае, Батавия, город новый, была блистательным признаком голландского главенства, превосходства. Трехэтажная ратуша, построенная в 1652 г., отмечала центр города,—города, прорезанного каналами, пересеченного улицами, сходящимися под прямым углом, окруженного крепостной стеной с двадцатью двумя бастионами, в которой имелось четверо ворот. Там сходились все народы Азии, далекой Европы, Индийского океана. За стенами располагались кварталы яванцев, амбонцев; плюс виллы в сельских местностях. Но главным образом—рисовые поля, поля сахарного тростника, каналы, а вдоль приведенной в порядок речки—мельницы «для хлеба, для лесопиления, бумажные или пороховые», или сахарные, а также черепичные и кирпичные заводы... Внутри города все олицетворяло порядок, чистоту: рынки, склады, пакгаузы, мясные лавки, рыбный рынок, кордегардии и Спинхейс (Spin-huis), дом, где были осуждены прясть девицы легкого поведения. Бесполезно пересказывать, насколько голландское колониальное общество было богатым, полным неги и вялым. Это богатство, эта нега, которые мы обнаружили в Гоа около 1595 г., которые мы встречаем в Батавии еще до поездки хирурга Граафа, прибывшего туда в 1668 г., которые мы находим в такой же мере в Калькутте, были безошибочным показателем блистательного успеха525.
Однако с начала XVIII в. громадный голландский аппарат начал разлаживаться. Это иногда приписывали мошенниче-
Макао в начале XVII в., изображенный Теодором де Бри. Город, занятый голландцами с 1557 г., служил отправным пунктом купцам, торговавшим с Китаем. Фото Национальной библиотеки.
526 Furber H. Op. cit., р. 160 f.
ствам и нараставшей нечистоплотности агентов Ост-Индской компании. Но служащие (servants) английской Компании в этом отношении превосходили голландцев, что, однако, не помешало East India Company около 60-х годов XVIII в. завладеть первым местом. Не произошло ли"это потому (как было бы соблазнительно утверждать), что наметившееся в середине XVIII в. нарушение тенденции породило повсюду величайшую активность, увеличило объем обменов, облегчило перемены, разрывы и революции? В Европе наблюдались перераспределение шансов в международном плане и шедшее полным ходом утверждение английского главенства. В Азии Индия притягивала к себе центр тяжести всего Дальнего Востока, но такое первое место она захватила только под строгим надзором Англии и для Англии, в соответствии с процессом, великолепно описанным в уже старой книге Холдена Фербера526. Английская Компания, «Джонова компания» (John Company), одержала верх над своей «кузиной» — «Яновой компанией» (Jan Company), голландской Ост-Индской компанией, так как последняя проиграла игру в Бенгале и в Индии на протяжении 70-х годов XVIII в. и потому, что уже к середине этого столетия ей не удалось занять первое место в Кантоне, где день ото дня Китай мало-помалу открывал свои двери. Я, конечно, воздержусь от
Мир на стороне Европы или против нее
| 527 A.N., Colonies, С11, Г 10 v°. 528 Furber H. Op. cit., р. 176. 529 Voyage en Inde du comte de Modave, 1773—1776, ed. J. Deloche, 1971, p. 77. 530 Ibid. |
утверждения, что в Кантоне Джон был умнее, ловчей и хитрее Яна. Именно это иной раз заявляют не без некоторого основания. Но один французский очевидец, жестоко критикующий французскую [Ост-]Индскую компанию, утверждает, что к 1752 г. в Кантоне именно шведские и датские Компании, самые слабые, менее всего оснащенные для успеха, смогли лучше других приспособиться к обстановке527. Если одержал верх англичанин, то потому, что он к своей собственной силе добавил устрашающий вес Индии. Плесси (1757 г.) подтвердило не только политическое завоевание Индии, но и завоевание тех торговых «рек», что примыкали к побережью субконтинента и текли, с одной стороны, вплоть до Красного моря и Персидского залива, а с другой—до Индонезии, а вскоре и до Кантона. Разве не единственно для нужд местной торговли (country trade) и в особенности для плаваний в Китай строили индийские верфи столько кораблей, столько Indiament По мнению Фербера528, в 1780 г. флот под английским флагом, занимавшийся торговлей «из Индии в Индию», имел 4 тыс. тонн вместимости, а в 1790 г. он достиг 25 тыс. тонн! В действительности скачок был более медленным, чем это покажется, поскольку 1780 г. был годом военным—годом предпоследнего серьезного состязания между Францией и Альбионом, и английские корабли осторожно плавали тогда под португальским, датским и шведским флагами. С возвращением мира они сбросили маску.
Одновременно состоялся быстрый, резкий переход от Батавии к Калькутте. Живой успех города на Ганге во многом объясняет полудремотное состояние голландской Ост-Индской компании. Калькутта росла дьявольски быстро, безразлично как, в величайшем беспорядке. Французский путешественник и искатель приключений граф де Модав529 приехал туда в 1773 г., в момент, когда только что началось правление Уоррена Хейстингса. Он отметил одновременно и рывок вперед, и абсолютное отсутствие порядка. Калькутта—это не Батавия с ее каналами и улицами, проложенными по линейке. На Ганге не было даже набережной; «дома рассеяны там и тут по берегу, стены некоторых из них омывает поток». Не было и городской ограды. Максимально, может быть, 500 домов, построенных англичанами, посреди леса бамбуковых хижин с соломенными крышами. Улицы были такими же грязными, как и тропинки, иногда широкими, но перегороженными в начале и в конце шлагбаумами из брусьев. Беспорядок был повсюду. «Сие, как говорят, есть результат британской свободы, как если бы свобода эта была несовместима с порядком и симметрией»530. «Не без удивления, смешанного с раздражением,— продолжает наш француз,—смотрит иностранец на Калькутту. Так легко было бы сделать из нее один из прекраснейших городов мира, просто взяв на себя труд подчиниться регулярному плану, что не понимаешь, как англичане пренебрегли выгодами столь удачного расположения и предоставили каждому свободу строить, следуя самому пестрому вкусу и самому экстравагантному расположению». Это правда, что Калькутта — простое «отделение» в 1689 г., фланкируемое с 1702 г. крепостью (Форт Уильям),—к 1750 г. была еще незначительным городком; опу-
Самый обширный из миров-экономик: Дальний Восток
бликованное в этом году аббатом Прево собрание путешествий даже не упоминает ее. Когда граф де Модав смотрел на нее в 1773 г., в то время, как она собрала у себя все возможное торговое население, Калькутта была в полном расцвете и охвачена строительным безумием. Лес прибывал туда сплавом по Гангу или морем из Пегу; кирпич изготовлялся в близлежащих деревнях; цены на квартиры достигли рекордного уровня. Город уже насчитывал, быть может, 300 тыс. жителей и более чем вдвое к концу столетия. Он расширялся, не неся ответственности за свой рост, даже за свой успех. Англичанин здесь ничем не стеснялся, он притеснял, устранял тех, кто ему мешал. Бомбей, на другой стороне Индии, был по контрасту как бы полюсом свободы, как бы реваншем или компенсацией для индийского капитализма, нашедшего там возможности для поразительных успехов.
МОЖНО ЛИ ДЕЛАТЬ ВЫВОДЫ?
Картина не-Европы, которую предлагает эта длинная глава, конечно же, неполна.
Следовало бы подольше задержаться на случае Китая, и в частности на центробежной экспансии, которая терзала провинцию Фуцзянь, процессе, прервавшемся лишь с оставлением Формозы голландцами в 1662 г., или, вернее, с завоеванием острова маньчжурами в 1683 г., но возобновившемся в XVIII в., с открытием Кантона для многообразной торговли с Европой.
| 531 Bluss L. 1. Wallerstein et Г Extreme-Orient, Plaidoyer pour un XVI' siicle neglige (машинописный текст доклада на Лейденском симпозиуме, октябрь 1978 г.). 532 Heesterman J.C. Littoral et interieur de I'Inde (машинописный текст доклада на Лейденском симпозиуме, октябрь 1978 г.). |
Следовало бы вернуться к особому случаю Японии, которая, согласно блестящему очерку Леонара Блюса531, после 1638 г. выстроила мир-экономику для своего употребления и соответственно своим масштабам (Корея, острова Рюкю, до 1683 г.— Формоза, допускаемые китайские джонки и привилегированная и «вассальная» торговля голландцев).
Следовало бы вернуться к случаю Индии и отвести должное место новым объяснениям Я. К. Хестермана532, видящего одну из важных причин упадка Могольдкой империи в развитии городских экономик, которые в XVIII в. разрушили ее единство.
Следовало бы, наконец, объясниться по поводу сефевидской Персии, по поводу ее командной экономики (command economy), по поводу вынужденной роли Персии как посредника между Индией, Средней Азией, враждебной и ненавистной Турцией, Московским государством и очень далекой Европой...
Но даже если предположить, что такая картина действительно будет представлена в своей целостности, с риском принять сама по себе размеры настоящей книги, придем ли мы к концу наших затруднений и наших вопросов? Конечно же, нет. Для того чтобы делать заключения относительно Европы и не-Европы, т.е. относительно мира, взятого в целом, потребовались бы приемлемые мерки и цифры. Мы главным образом описывали, ставили проблемы и выдвигали кое-какие неявные, несомненно, правдоподобные объяснения. Но мы отнюдь
Ми-
не решили загадочную проблему отношений между Европой и не-Европой. Ибо, в конце концов, если почти не вызывает сомнения, что до XIX в. мир превосходил Европу своим населением и даже — пока продолжал существовать экономический Старый порядок — богатством; если почти не подлежит сомнению, что Европа была менее богата, нежели мир, который она эксплуатировала, даже еще сразу после падения Наполеона, когда всходила заря английского первенства, то остается еще узнать: как могло утвердиться ее превосходство, а главное — как она впоследствии могла продолжить свой прогресс? Ибо она его продолжила.
Услуга, которую еще раз оказал историкам Поль Бэрош, заключается в том, что он правильно поставил эту проблему в статистических категориях. Делая это, он не только присоединяется к моим позициям, он идет дальше. Но прав ли он? Правы ли мы?
Я не стал бы вдаваться в подробности и в вопрос обоснованности методов, применяемых нашим женевским коллегой. Чтобы сократить объяснение, я бы даже предположил, что его выступление было достаточно обоснованным с научной точки зрения, так что его весьма приближенные результаты (он сам первый это признает и предостерегает нас) могут быть приняты во внимание.
Избранный показатель—это доход на душу населения (pro capite), «ВНП, приходящийся на одного жителя», и, чтобы соревнование между разными странами легче поддавалось контролю, уровни были подсчитаны в долларах и ценах США I960 г.: итак, они представлены в одной единице. Таким образом получается следующая последовательность: Англия (1700 г.) — 150—190 долларов; английские колонии в Америке, будущие Соединенные Штаты (1710 г.), — 250—290; Франция (1781— 1790 гг.)—170—200; Индия (1800 г.)—160—210 долларов (но в 1900 г.—140—180). Эти цифры, которые стали мне известны в момент правки корректурных листов этого труда, укрепляют меня в моих прежних утверждениях и гипотезах. Мы также не будем удивлены уровнем, какого в 1750 г. достигнет Япония: 160 долларов. Вызывающим удивление покажется один только рекорд, приписываемый Китаю (1800 г.) — 228 долларов, хоть этот высокий уровень и должен был упасть впоследствии (170 в 1950 г.).
Но подойдем к тому, что нас более всего интересует: к синхронным сопоставлениям, если это возможно, между двумя блоками — Европой, включая Соединенные Штаты, и не-Европой. В 1800 г. Европа Западная достигла уровня 213 долларов (Северная Америка—266), это не удивляет; но он едва превышает уровень тогдашнего «третьего мира», что-то около 200 долларов. И вот тут мы будем несколько удивлены. На самом-то деле именно приписываемый Китаю высокий уровень (228 — в 1800 г., 204—в 1860 г.) поднимает среднюю величину для группы стран, находившихся в наименее благоприятных условиях. А ведь ныне, в 1976 г., Западная Европа достигла уровня 2325 долларов; Китай же, который, однако, снова пошел вверх,—
369; а «третий мир» в целом находится на уровне 355 долларов, далеко позади хорошо обеспеченных.
Что вытекает из расчета, предложенного Полем Бэрошем, так это то, что в 1800 г., когда Европа повсюду блистательным образом торжествовала и когда ее корабли под командованием Кука, Лаперуза и Бугенвиля исследовали бескрайний Тихий океан, она далеко не достигла уровня богатства, который бы колоссальным образом затмевал (как это имеет место сегодня) рекорды остальных стран мира. Совокупный ВПН нынешних развитых стран (Западная Европа, СССР, Северная Америка, Япония) составлял в 1750 г. 35 млрд. долларов 1960 года против 120 млрд. у остального мира; в 1860 г.—115 млрд. против 165. Обгон произошел лишь между 1880 и 1900 гг.: 176 млрд. против 169 в 1880 г.; 290 против 188 в 1900 г. Но в 1976 г., округляя цифры, 3000 млрд. против 1000 млрд.
Такая перспектива обязывает нас другими глазами взглянуть на сравнительные позиции Европы (плюс стран, бывших одновременно с нею привилегированными) и мира до 1800 г. и после промышленной революции, роль которой фантастическим образом возрастает. Не вызывает сомнения, что Европа (по причине еще более, возможно, социальных и экономических структур, чем технического прогресса) одна оказалась в состоянии довести до благополучного завершения машинную революцию, следуя за Англией. Но революция эта была не просто инструментом развития, взятым самим по себе. Она была орудием господства и уничтожения международной конкуренции. Механизировавшись, промышленность Европы сделалась способной вытеснить традиционную промышленность других наций. Ров, вырытый тогда, впоследствии мог только шириться. Картина мировой истории с 1400 или 1450 г. по 1850— 1950 гг.— это картина старинного равенства, которое рушилось под воздействием многовекового искажения, начавшегося с конца XV в. По сравнению с этой доминировавшей линией все прочее было второстепенным.
Глава 6
ПРОМЫШЛЕННАЯ
РЕВОЛЮЦИЯ И ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РОСТ
Промышленная революция, которая началась или внезапно возникла в Англии около 50-х или 60-х годов XVIII в., представляется процессом крайне сложным. Разве не была она завершением некой «индустриализации», начавшейся столетиями и столетиями раньше? Разве, непрестанно обновляясь, не при-
1 См.: Littre.
Revolution — «возвращение
звезды в точку, из
которой она ушла».
! Arendt H. On
Revolution. 1963;
французский перевод:
Essai sur la Revolution.
1967, p. 58.
3 Kuczynski J. Friedrich
Engels und die
Monopole. — «Jahrbuch fur
fVirtschaftsgeschichte».
1970, 3,S. 37—40.
* Blanqui A. Histoire de
iieonomie politique en
Europe depuis les Anciens
jusqu'ii nos jours. 1837, II,
p. 209. «Однако, едва
выйдя из головы этих
двух гениальных людей,
Аркрайта и Уатта,
промышленная
революция овладела
Англией».
Ср.: Hartwell R. М. The Industrial Revolution and economic growth. 1971, p. HI; Mathias P. The First Industrial Nation. An Economic History of Britain 1700—1914. 1969, p. 3.
5 Dobb M. Etudes suite developpement du capitalisme. 1969, p. 274, note 3; см. Besan<pon A. — в: «Quarterly Journal of Economics», XXXVI, 1921, p. 343.
* Тойнби Арнольд
(1852—1883) —английский
экономист
и филантроп.— Прим. перев.
По месту и почет: промышленная революция означала приход пара, торжество Джеймса Уатта (1736—1819). Этот портрет работы Дж. Рейнолдса изображает Уатта, занятого в своей лаборатории разработкой своей машины. Фото Снарк Интернэшнл.
сутствует она и ныне вокруг нас? Ей, определяемой как начало новой эры, принадлежат еще, и надолго, века, которым предстоит наступить. Однако какой бы массовой, какой бы всеохватывающей, какой бы новаторской она ни была, промышленная революция не составляла, не могла составить сама по себе всей полноты истории современного мира.
Именно это хотел бы я получше изложить на последующих страницах, не имеющих иной цели, кроме как ее определить и, если возможно, поставить на ее настоящее место.
НЕКОТОРЫЕ ПОЛЕЗНЫЕ СРАВНЕНИЯ
Для первой разведки полезны некоторые определения, а еще больше — несколько предварительных сравнений. С одной стороны, промышленная революция с момента своего начала в Англии породила серию других революций, и она продолжается на наших глазах, незавершенная и направленная еще в будущее: такое потомство дает ретроспективное свидетельство об английском старте. С другой стороны, до английской промышленной революции индустриализация, изначально будоражившая человеческие общества, предлагает нашему наблюдению старинные опыты, более или менее продвинувшиеся вперед и выступавшие как провозвестники. В конечном счете все они не имели успеха. Это несомненно. Но хорошо будет допросить неудачу, дабы постараться лучше понять успех.
РЕВОЛЮЦИЯ-СЛОВО СЛОЖНОЕ И ДВУСМЫСЛЕННОЕ
Заимствованное из лексикона астрономов1, слово революция в значении переворота, разрушения существующего общества появится, видимо, впервые в 1688 г. в английском языке2. Именно в этом значении, но в такой же мере и в смысле противоположности реконструкции, следует понимать удобное выражение промышленная революция, предложенное не Фридрихом Энгельсом в 1845 г.3, но, несомненно (в 1837 г.), французским экономистом Адольфом Бланки, братом революционера Огюста Бланки, куда более знаменитого, чем он4. Если только оно не появлялось уже около 1820 г. в спорах других французских авторов5. Во всяком случае, среди историков оно сделалось классическим лишь после публикации в 1884 г. «Лекций о промышленной революции» — курса, который Арнольд Тойнби* прочел в Оксфорде в 1880—1881 гг. и который его ученики издали три года спустя после его смерти.
Историков часто упрекают в злоупотреблении словом революция, которое-де должно было бы сохраняться, в соответствии с его первым значением, для обозначения явлений насиль-
ош рост
Некоторые '~юлезные сравнения
6 Rostow W. W. Les
Etapes de la croissance
economique. 1967, p. 55.
7 Kuznets S. Croissance
et structures iconomiques,
p. 247 sq.
8 Kuznets S. Capital
Formation in Modern
Economic
Growth.- — Troisieme Conference Internationale d'histoire economique. Munchen, 1965, I, p. 20, note 1.
9 Deane Ph. The First
Industrial Revolution. 1965,
p. 117,
10 Landes D. Encore de
la revolution anglaise du
XVIII' siicle.—«Bulletin
de la Societe d'histoire
moderne», 1961, p. 6.
11 В предисловии
к французскому переводу книги Томаса Эштона: Ashton Т. S. La Revolution industrielle. 1955, p. X.
ственных и в неменьшей степени быстрых. Но, когда речь идет о социальных явлениях, быстрое и медленное неразделимы. В самом деле, нет общества, которое бы не разделялось постоянно между силами, которые его отстаивают, и силами подрывными, сознательно или бессознательно старающимися его сломать; и революционные взрывы суть лишь вулканические проявления, краткие и жестокие, этого латентного и большой продолжительности конфликта. При подходе к революционному процессу проблемой всегда будет сблизить длительный и краткий сроки, признать их родство и их нерасторжимую зависимость (друг от друга). Промышленная революция, что возникла в Англии в конце XVIII в., не составляет исключения из этого правила. Она была одновременно серией ярких событий й процессом, вполне очевидно, очень медленным. Игра шла разом в двух регистрах.
Диалектика времени краткого и времени длительного заставляет себя принять, хотим мы того или нет. Например, в соответствии с объяснением У. У. Ростоу6, английская экономика «пошла на взлет» между 1783 и 1802 гг. по причине преодоления критического порога капиталовложений. От такого объяснения, с цифрами в руках оспариваемого С. Кузнецом7, остается прежде всего образ «отрыва» (take off), взлета самолета, покидающего взлетную полосу. И следовательно, события точно датируемого и краткого. Но в конце-то концов, прежде чем он оторвался, потребовалось, чтобы самолет, чтобы некая Англия была построена и чтобы условия полета были обеспечены заранее. К тому же никакое общество никогда не могло разом трансформировать «свою манеру поведения, свои институты и свою технику», как утверждал то Артур Льюис8, из-за того, например, что вырос уровень сбережений в нем. Всегда бывали предварительные условия, обязательные предшествовавшие этапы и время адаптации. Филлис Дин права, когда напоминает, что все новшества и даже перерывы в постепенности конца XVIII в. в Англии пребывают в неком «историческом континууме», одновременно прошлом, настоящем, а затем последующем, в континууме, где перерывы и разрывы утрачивают свои черты уникальных или решающих событий9. Когда Давид Ланд описывает промышленную революцию как образование критической массы, завершаемое революционным взрывом 10, образ хорош; но подразумевается, что такая масса должна была составиться из разных и необходимых элементов и путем длительного накопления. Длительное время, в обход наших умозаключений, всякий раз требует того, что ему положено.
Таким образом, промышленная революция была по меньшей мере двоякой. Революция в обычном смысле слова, заполняющая своими видимыми изменениями следующие друг за другом краткие периоды, она была также и процессом весьма длительной протяженности—нарастающим, незаметным, тихим, зачастую едва различимым, «настолько мало революционным, насколько это возможно», как мог сказать Клод Фо-лан11, записываясь, в противоположность Ростоу, в число сторонников континуума.
12 Hicks J. Л Theory of
Economic History,
p. 151—154.
13 Say J.-B. Cours
complet d'economie
politique, II, p. 170.
'* Ashton T.S. The
Treatment of Capitalism by
Historians. — Capitalism
and the Historians. Ed.
F.A. Hayek, 1954, p. 60.
15 Deane Ph. Op. cit.,
p. 116, 117 and note 1 (no данным кн.: Rostow W. W. The Economics of Take off into Sustained Growth. 1963).
Так что неудивительно, если даже в свои относительно взрывчатые годы (скажем, в общем начиная с 1760 г.) это важнейшее явление никого из самых общепризнанных очевидцев не поражало! Адам Смит, с его примером маленькой шотландской игольной фабрики, ретроспективно предстает плохим наблюдателем; однако же, он умер довольно поздно, в 1790 г. Давид Рикардо (1772-—1823), более молодой и, следовательно, меньше заслуживающий извинения, едва лишь включает машину в свои теоретические рассуждения12. А Жан-Батист Сэ в 1828 г., описав английские «паровые повозки», добавляет, к нашей радости: «Однако... никакая машина не будет служить, как служат самые плохие лошади, для перевозки людей и товаров посреди толпы и стеснений большого города» 13, В конце концов, великие люди — если предположить, что Ж.-Б. Сэ был из их числа,—не обязаны блистать в рискованном искусстве предсказания. И ничего нет легче, чем задним числом обвинять Карла Маркса, или Макса Вебера, или даже Вернера Зомбарта в том, что они-де неправильно, т.е. иначе, чем мы, понимали долгий процесс индустриализации. Я не нахожу особенно справедливым поспешное обвинение, которое Т. С. Эштон, обычно такой беспристрастный, бросает им, ссылаясь на высказывание Крёбнера14.
Впрочем, в большей ли мере уверены в своейоценке нынешние историки, бесчисленные историки промышленной революции? Одни усматривают этот процесс в наличии еще до начала
XVII в.; другие полагают, что «славная революция» 1688 г. бы
ла решающим моментом; третьи заставляют радикальную
трансформацию Англии совпасть с великим экономическим
подъемом второй половины XVIII в... И каждый по-своему
убедителен, смотря по тому, делает ли он ударение на сельском
хозяйстве, на демографии, на внешней торговле, на индустриаль
ной технике или на формах кредита... Но следует ли рассмат
ривать промышленную революцию как некую серию модер
низаций по секторам, как какую-то последовательность фаз
прогресса или же под углом зрения совокупного роста, вклады
вая в слово «рост» все возможные значения? «Если в конце
XVIII в. английский рост сделался необратимым, не более, не
менее как «нормальным состоянием» Англии, по выражению
Ростоу1S, то определенно не из-за факта такого-то или такого-
то частного прогресса (включая уровень сбережений или инве
стиций), но, напротив, из-за факта наличия неразделимого
множества, множества взаимозависимостей и взаимных усту
пок, которые каждый сектор своим более или менее давним
развитием, плодом [усилий] интеллекта или случая, создавал
к выгоде других секторов. В самом деле, «настоящий» рост
(другие сказали бы, настоящее развитие, но слова несуществен
ны!), разве может он быть чем-то иным, чем таким ростом, ко
торый необратимым образом связывает несколько направле
ний прогресса и выталкивает их вверх все вместе, так что одни
из них опираются на другие?
Промышленная революция и экономический рост
Некоторые полезные сравнения
16 Sachs I. Pour une
economic politique du
diveloppement. 1977, p. 9.
17 Ibid.
18 Это слова
чилийского экономиста
Освальдо Сункеля
(Oswaldo Sunkel),
заимствованные из книги
И. Сакса: Sachs I. Op.
cit., p. 34.
ПРЕЖДЕ ВСЕГО ВНИЗ ПО ТЕЧЕНИЮ: СЛАБОРАЗВИТЫЕ СТРАНЫ
Английская промышленная революция открыла двери серии революций, бывших ее прямыми потомками, прошедшими когда под знаком успеха, когда под знаком неудачи. Ей самой предшествовало несколько революций того же порядка, что и она,— одни едва наметившиеся, другие достаточно серьезно продвинувшиеся вперед, и все завершившиеся неуспехом в более или менее длительном временном плане. Таким образом, открываются две перспективы, одна в сторону прошлого, другая—к настоящему времени. Две серии путешествий, которые, и те и другие, суть способ подойти к предмету, разыгрывая драгоценную карту сравнительной истории.
Следуя вниз по течению, мы не изберем пример промышленных революций Европы или Соединенных Штатов, которые почти непосредственно следовали английскому образцу. Нынешний «третий мир», находящийся еще на пути индустриализации, предоставляет нам редкий в ремесле историка случай поработать над тем, что видишь, что слышишь, что можешь потрогать руками. Конечно, это зрелище—не картина блистательных удач. В целом «третий мир» на протяжении последних тридцати, сорока, пятидесяти лет почти не знал непрерывного прогресса. Его усилия и ожидания слишком часто заканчивались горькими разочарованиями. Могут ли причины неудачи или полунеудачи этих опытов определить от противного {a contrario) условия исключительного английского успеха?
Несомненно, экономисты, а еще больше историки предостерегают нас против такого способа экстраполяции настоящего ради лучшего понимания прошлого. Они не без основания утверждают, что «миметическая модель, та, что настаивала на повторении пути, пройденного прежде индустриальными странами, отжила свое»1б. Контекст изменился во всем, и ныне было бы невозможно проводить индустриализацию той или иной страны «третьего мира» в соответствии с государственной авторитарностью, руководившей ее проведением в Японии, или же в соответствии со спонтанностью, характерной для Англии Георга III. Да, конечно. Но если «кризис развития—это также и кризис теории развития», как говорит Игнацы Сакс17, то разве не будет более понятен сам по себе процесс развития, включая и развитие Англии XVIII в., если задаться вопросом, в чем заключен порок теории и почему полные энтузиазма плановики 60-х годов XX столетия столь ошибались в отношении трудностей предприятия?
Прежде всего потому, ответят нам без колебаний, что удавшаяся промышленная революция предполагает общий процесс роста, а значит, глобального развития, которое «в последнем счете предстает как процесс преобразования экономических, социальных, политических и культурных структур и институтов» 18. Именно вся глубина общества и экономики оказывается затронутой, и она должна быть способна сопровождать,
19 Sachs I. La
D&couverte du Tiers
Monde. 1971, p. 18—30.
20 Ibid.
поддерживать, даже терпеть перемену. В самом деле, достаточно, чтобы в таком-то или таком-то пункте пути образовалось торможение, то, что мы сегодня называем «узким местом», и машина заедает, движение прерывается, может даже произойти отступление. Руководители тех стран, что ныне трудятся над тем, чтобы наверстать свое отставание, заметили это на собственном печальном опыте, и стратегия развития сделалась столь же осторожной, сколь и усложненной
Какие рекомендации может дать в данном случ