При вручении «Рыцарского креста» 1 глава

 

Я мечтал, что удостоюсь этой чести,

Когда мои волосы убелит седина.

Но вот уже сегодня мне вешают на шею

серебряный крест на блестящей ленте,

жмут руку и восхваляют до небес,

будто я совершил Бог весть какие подвиги.

А я всего лишь выполнял долг,

как мои погибшие товарищи, не получившие наград.

Я буду носить эту награду за вас, павшие,

лишь потому, что меня не достала пуля.

Вы знаете, что я не гонялся за славой,

но и не прятался трусливо от смерти.

Нет, это не было главным делом моей жизни,

я не думал о том, чтоб прославиться,

когда через пробитый огнем коридор,

через залпы зенитных орудий, в одиночном полете,

на нервном, пределе летел к намеченной цели.

Дело жизни моей еще в будущем.

Оно не будет таким уж громким.

Не ради шума мирских похвал,

не ради видимых наград —

дело моей жизни будет другим,

не из тех, что бросаются в глаза.

Я хочу найти свой путь

и помогать находить его другим.

Я хочу найти такое место

на перекрестке человеческих судеб,

где, отыскав для себя вечную опору,

я буду стойко переносить удары времени

и показывать другим путь к истинному бессмертию.

 

Вечером 3 сентября наш поезд прибывает в Ковель. По-видимо­му, это конечный пункт назначения. Никакая не бесконечно дале­кая Сибирь, а всего лишь бывшая Польша. Безнадежно далеко от дома нас не увезли.

После выгрузки проходим пару километров пешком. Начинает темнеть, когда нас приводят на большую, окруженную колючей проволокой, бугристую территорию. Немного подальше находятся освещенные бараки, на вид вполне комфортабельные. Но нас не торопятся расселять. Мы ждем несколько часов, потом садимся на землю и в конце концов так и засыпаем. Нас будит утренняя про­хлада и сырость. К своему изумлению, я обнаруживаю, что мы находимся на покрытой воронками от взрывов и развалинами пло­щадке без всяких следов каких бы то ни было жилых построек. То, что я накануне принял за бараки, — это оборудованные для жилья пассажирские вагоны, стоящие на железнодорожных путях, распо­ложенных неподалеку. Как потом выясняется, в них живет какое-то советское начальство.

Разочарованные, мы начинаем устраиваться кто как может. Каж­дый старается застолбить местечко поудобнее. Я выбираю себе мес­то у остатков стены, к которой прислоняю две длинные палки. Растянув на них свой плащ, можно устроить укрытие на случай дождя. Но не успеваю я оборудовать свое гнездо, как мне прихо­дится его покинуть. Появляется группа русских, которые громки­ми окриками приказывают нам подняться и построиться в три шеренги. Полусонных, измученных, голодных, нас ведут через кучи мусора и выбоины к расположенному приблизительно в километре разрушенному кирпичному дому. Здесь нам дают задание выбирать целые кирпичи и носить их по четыре штуки на территорию лагеря. Русские кирпичи гораздо крупнее наших, так что вес у четырех кирпичей весьма ощутимый. Таково многообещающее начало на­шего предстоящего «перевоспитания».

Самые сообразительные, почувствовав вес «кирпичиков», на­шли куски проволоки и стали связывать кирпичи по два. Еще один кусок провода, перекинутый через шею, и вот уже ноша гораздо удобнее. Я тут же заимствую этот «патент» и изготавливаю себе «снаряжение», которое усовершенствую, подкладывая под врезаю­щийся в тело провод мягкие тряпки. Этот каторжный труд продол­жается более двух недель. Со временем мы понимаем смысл нашей работы: мы собираем материал для строительства жилья, предназ­наченного для наших охранников, которые, как и мы, пока что не имеют крыши над головой.

Во время работы нас обеспечивают.хлебом и горячим супом. Питание организует наш немецкий комендант лагеря. Его зовут Шефер. Этот отличающийся огромным ростом и крепким телосло­жением мужчина был чемпионом Олимпийских игр 1936 года по гребле. Он пользуется большим уважением как у нас, пленных, так и у русского начальства, которое назначило его нашим «старостой». Для нас это большая удача, так как он умело справляется с неред­ко возникающими в дальнейшем сложными ситуациями, к тому же он смел и неподкупен. Он не боится передавать русскому ко­менданту наши обоснованные просьбы; ему удается поддерживать определенный порядок в нашем уже забывающем о воинской дис­циплине сообществе. Кроме того, он обладает способностью под­держать и ободрить в трудную минуту.

В тот первый день пребывания в лагере впервые проводится регистрация нашего состава. С помощью переводчика выясняют и записывают домашний адрес, профессию, принадлежность к национал-социалистической партии, сведения о воинской службе и другие данные. Я удивляюсь тому, как неожиданно многие из нас оказываются не немцами, а австрийцами, поляками, баварцами, саксонцами и т.п. Они, по-видимому, надеются, что это поможет им сократить время пребывания в плену. Некоторым могло даже показаться, что эти надежды не безосновательны, когда одного из наших новоиспеченных поляков, на самом деле силезского немца, на третий день куда-то отправили из лагеря. Правда, скоро обнару­жилось, что его просто перевели в другой лагерь. Так что мы лиш­ний раз убедились, что русских не так легко провести.

Похоже, что самым важным в наших анкетных сведениях для русских является профессия. Если посчитать долю появившихся среди нас фермеров и сельскохозяйственных рабочих, то можно было бы предположить, что мы еще не вышли, из средневековья. Оказалось однако, что нужны каменщики, строители и квалифицированные рабочие. Уже на следующее утро началось формирование рабочих команд для строительства домов, проводки электричества и кана­лизации. «Фермеров» определили в подручные к «специалистам». Одна команда оставлена в лагере и строит дом для кухни и лагер­ного начальства, остальных уводят утром из лагеря и приводят обратно после конца рабочего дня.

Нам же, «конторским крысам», «писакам» и «студентам» — словом, всем «образованным», — суют в руку лопаты и заставляют копать ямы тридцати метров в длину, восьми в ширину и двух в глубину.

Я думаю, что это будут общие могилы для массовых захоро­нений,— мрачно острит мой сосед. Но довольно скоро мы узнаем, что готовим для себя жилье, которое должно будет защищать нас от непогоды. Через две недели первый из четырех одновременно начатых «земляных домов», которые русские называют землянка­ми, в целом готов. Из-за отсутствия опыта и фантазии нам не приходит в голову устроить новоселье и пригласить на него наших хозяев, чтобы обеспечить праздничный стол необходимыми напит­ками.

Строится землянка следующим образом. Вдоль боковых стен выкопанной ямы на расстоянии пяти метров один от другого вка­пываются крепкие бревна. Чтобы они не наклонялись внутрь, меж­ду противоположными столбами ставятся распорки из бревен по­тоньше. На концах столбов и распорок делаются для этого вырезы в виде ступенек, которые должны быть точно подогнаны одна к другой. Позади столбов, образуя стенку, кладутся горизонтально друг на друга тонкие стволы молодых деревьев, и одновременно пространство между этой стенкой и стеной ямы заполняется зем­лей, которая плотно утрамбовывается. Задняя стенка строится ана­логичным образом. В передней стенке оставляется наклонно срытый проход, в котором делаются ступеньки. Пол покрывается спилен­ными со стволов разного диаметра дисками. Получившееся в ре­зультате довольно милое помещение покрывается крышей. Эта по­логая двухскатная кровля строится из плотно пригнанных друг к другу шестов, которые покрываются затем землей или дерном. Дневной свет попадает внутрь через единственное окошко, распо­ложенное выше уровня земли в задней стене. Во входной проем в передней стене ставится дверь. В заключение вдоль боковых стен строятся двухэтажные деревянные нары, на которых каждый из нас получает свое спальное место. С погодой нам необычайно по­везло. За все время строительства жилья не было практически ни одного дождя. Когда подходит время ночных заморозков, мы изго­тавливаем себе печку из раздобытой где-то пустой бочки из-под смолы. Для дымохода используются пустые консервные банки, от которых отрезается крышка и дно, после чего один из концов слегка расклепывается молотком так, чтобы насадить его на оче­редную банку. В результате образуется достаточно длинная дымо­ходная труба. В качестве матрацев нам выдают большие мешки, использовавшиеся в вермахте для продовольствия, но о набивке мы должны заботиться сами. Я набиваю свой сухим папоротником, которого тут хоть отбавляй.

Наш «комфортабельный» лагерь не единственный в Ковеле. Их в этой округе около двадцати, и в каждом приблизительно восемь­сот немецких военнопленных. Я не могу не восхищаться организа­торскими способностями Советов.

После того, как первые четыре землянки готовы к заселению, начинается строительство еще четырех. На этот раз мне, летчику, доверяют ведение учета выработки. Я должен записывать работу, выполненную каждым военнопленным, и оценивать ее по уста­новленным нормам. За перевыполнение норм выдаются премии в виде дополнительного питания.

Каждый вторник в наш лагерь приходит парикмахер и стрижет всех, за исключением офицеров, под машинку. Только офицеры имеют право на прическу. Хотя многие из подвергающихся этой процедуре воспринимают ее как унизительную, она весьма прак­тична. Не приходится мучиться, причесываясь без зеркала, и нет опасности обзавестись вшами.

Когда в один прекрасный день куда-то запропастилась моя рас­ческа, я оказываюсь перед альтернативой: либо самому изготовить этот необходимый инструмент, либо добровольно подвергнуться процедуре стрижки под нуль. Без колебаний я принимаю решение, подсказанное остатками мужского тщеславия, нахожу где-то алю­миниевую пластинку подходящей ширины и изготавливаю с по­мощью ножовки сносно выглядящую расческу. Вот только при ис­пользовании у нее обнаруживается весьма чувствительный недо­статок; при каждом причесывании я лишаюсь некоторой части моей драгоценной шевелюры. Тем больше начинаю я с тех пор ценить труд шлифовщика.

Здесь, в Ковеле, мы находимся как бы у неиссякающего ис­точника разнообразных материалов и всяческих полезных предме­тов. Поскольку здесь немецкая железнодорожная колея сменяется на более широкую, доставшуюся Советам в наследство еще с цар­ских времен, все, что вывозится русскими в качестве компенсации из оккупированной ими части Германии, приходится здесь разгру­жать и вновь грузить в другие вагоны. Одна из наших рабочих команд занята на строительстве огромных складских помещений. В этих складах можно найти все, о чем где-нибудь в другом месте можно было бы только мечтать.

Разумеется, хищение государственного имущества — дело не­позволительное и строго наказуемое. Однако никто из нас ни разу не попался на таких «экспроприациях». Нередко такие «вылазки» проводились по заданию лагерной администрации.

Постепенно наш лагерь стал обзаводиться неслыханными удоб­ствами. Едва подводится электрическое освещение к «вилле» рус­ского коменданта лагеря, которую построила одна из наших рабо­чих команд, как в некоторых наших землянках также появляются провода и лампочки, а генератор, предназначенный для обеспече­ния током комендантской виллы, начинает снабжать электриче­ством и нас. В лагерную кухню подводится водопровод, и наша жизнь становится все более приемлемой. К тому же однажды вечером нас собирают, чтобы объявить об еще одном впечатляющем проявлении заботы русских о нас. Ввиду приближающихся холодов нам будут выданы телогрейки, теплые рукавицы, меховые шапки, а также кожаные ботинки и валенки, такие, как у иванов. В прида­чу каждый из нас получит немецкую или русскую шинель, кому как повезет. Мне достается длинная немецкая пехотная шинель, которая служит ночью прекрасным одеялом, и обладает помимо этого множеством других достоинств. Те, кому достаются коричне­вые русские шинели, отличаются теперь от нашей охраны только отсутствием оружия.

Несмотря на многократные предостережения коменданта лаге­ря, один из военнопленных решается на «необдуманный» шаг — попытку к бегству. Причина у него для этого достаточно веская. Ему удалось скрыть, что он служил в войсках СС. Однако преда­тельский шрам от эсэсовской татуировки на внутренней стороне предплечья остался. Поэтому он жил в постоянном страхе под угро­зой разоблачения, и побег казался ему, по-видимому, единствен­ной надеждой на возвращение домой.

Когда он не явился на вечернюю поверку и стало ясно, что он сбежал, мы с ужасом стали ждать, на кого падет выбор русского коменданта, обещавшего расстрелять десять человек за каждого сбе­жавшего. Но следствием этого события явился лишь суровый доп­рос соседей сбежавшего по нарам и новые угрозы и предупрежде­ния.

Через неделю, однако, случилось гораздо худшее событие, ко­торое вновь нагнало на нас страху и ухудшило и без того не очень дружественные отношения между нами и иванами.

У нашего лагеря был один как бы внешний филиал: команда по заготовке леса, жившая в лесном лагере. Этот лагерь находился, как я позднее узнал, километрах в двадцати от основного лагеря, немного западнее железной дороги Ковель — Брест-Литовск. В нем содержалось около восьмидесяти человек.

Там случилось так, что при проверке перед маршем с места работ в лагерь обнаружилось исчезновение двух человек. Причем не двух немцев, а одного немца и одного русского. Русскому началь­нику лесного лагеря было совершенно ясно, что русский охранник никогда не стал бы ничего затевать совместно с военнопленным, поэтому он сразу почувствовал неладное и приказал до темноты обыскать всю прилегающую территорию. Однако это ничего не дало. Тогда он послал одного из своих людей в основной лагерь, чтобы узнать, не знают ли там о местопребывании пропавшего часового. Дело в том, что один из часовых, служивших в основном лагере, был его братом.

Этот брат, по имени Петр, был так взволнован вестью об ис­чезновении братишки, что, не получив от начальства разрешения поехать в лесной лагерь, вне себя от страха и беспокойства стал «аки лев рыкающий» носиться по нашему лагерю, спрашивая с угрозами и проклятиями каждого встречного о брате. Он даже врывался в наши землянки, нагоняя на нас страху. Нам и самим было не по себе при мысли, что с его пропавшим братом случилось недоброе. Мы представляли себе, что можно ожидать от обезумев­шего от ярости Петра, если его брат действительно убит или тяже­ло ранен. К нашему облегчению, часов в восемь несчастный нако­нец ушел из лагеря.

Было часов десять. Я уже готовился ко сну и как раз направ­лялся к расположенному в стороне от землянок туалету, как вдруг заметил в неясном свете высоко повешенной электролампы чело­века, направляющегося ко мне от входа в лагерь нетвердым шагом. Приблизившийся спросил по-русски, но я понял его вопрос:

Где мой брат? Давай, веди меня к нему! Ты наверняка зна­ешь, где он!

Не знаю, пан, не знаю,— ответил я и попытался объяснить явно нетрезвому человеку, что не был и не мог быть в лесном лагере. Тут уж он пришел в ярость по-настоящему и стал размахи­вать у меня под носом своим автоматом.

У русских вообще-то доброе сердце. Можно сказать, что они мухи не обидят. Но в ярости или во хмелю они часто становятся неуправляемыми и способными на насилие и жестокость.

Поэтому я решил ему не противоречить и предложил с заго­ворщическим видом пойти со мной. Я повел его к дому, где жил переводчик. Все время, пока он шел рядом со мной, он не переста­вал выкрикивать свою угрозу — «всем капут». Нам не встретился ни один человек. Без каких-либо особых происшествий мы добра­лись до дверей переводчика. Я постучал негромко, к чему Петр добавил свой громовой стук двумя кулаками. После некоторых ко­лебаний хозяин жилья открыл наконец дверь. Петр тут же набро­сился на него с тем же вопросом, каким он ошарашил меня. Но в этот раз его внимание переключилось с меня на новую жертву, и я воспользовался моментом, чтобы незаметно испариться.

В лесном же лагере на следующий день были отменены все работы. Всех отправили на розыски. Вначале поиски оказались без­результатными. Тогда комендант выстроил всех в одну двухсотмет­ровую цепь и приказал систематически прочесывать всю террито­рию, густо заросшую лесом и заваленную множеством упавших деревьев и ветвей.

К полудню совсем еще юный солдат был найден мертвым под одним из разросшихся кустов. Его автомат отсутствовал, голова была прострелена тремя одиночными выстрелами. По-видимому, убийца как-то заманил несчастного в кусты, оглушил его дуби­ной, а затем убил тремя выстрелами из его собственного оружия. Поскольку русские нередко постреливали «под настроение», выст­релы эти не привлекли особого внимания.

Последствия этого гнусного убийства мы ощущали на себе многие недели. Не только в лесном лагере, но и в нашем, основном, паек был заметно урезан. Между русскими и нами непробиваемой сте­ной воцарилась атмосфера ненависти и недоверия. Пленный, к сво­ему несчастью нашедший убитого, был избит так, что оказался в лазарете. Еще больше досталось соседям убежавшего по нарам. По убеждению русских, они должны были знать о планировавшемся побеге и убийстве, и потому были подвергнуты многочасовому жестокому допросу. Поскольку они ни в чем не признавались, да им и не в чем было признаваться, русские мучили их, пока те еще могли издавать какие-то звуки. Один из этих двоих несчастных не выжил после таких испытаний.

В один из этих напряженных и зловещих дней распространился слух, что пленный, сбежавший раньше из нашего лагеря, пойман на Буге — реке на границе с Польшей — и будет доставлен обратно в наш основной лагерь. Некоторое время не происходило ничего особенного, кроме необычного оживления в «вилле» русского ко­менданта — все время приходили и уходили какие-то люди. Под вечер несостоявшегося беглеца наконец-то приволокли в лагерь. Этого момента дожидались Петр и его товарищи. Хотя пойманный не имел ни малейшего отношения к произошедшему гораздо по­зднее убийству, они набросились на него с огромными «балками» и стали молотить так, что, казалось, был слышен треск ломаю­щихся костей, после чего бросили его во вкопанный в землю боль­шой (два на два метра) бак с водой, в котором держали запас для кухни до того, как был подведен водопровод. Чтобы тот не смог вылезть, мстители опутали бак сверху колючей проволокой. К сча­стью, в бак свалилась одна из балок, за которую несчастный мог держаться, чтобы не утонуть.

После того, как солдаты, удовлетворив жажду мести, ушли из лагеря, мы убрали колючую проволоку и вытащили едва шевеля­щегося от переохлаждения беглеца. Вскоре его снова забрали на допрос. И на этот раз не обошлось без мучительства. Он вернулся совершенно апатичный и только шевелил почти беззвучно губами, силясь что-то сказать. Мы подошли поближе, пытаясь расслышать его. «Бритву!» — прошептал он едва слышно. Разумеется, мы не стали давать ему это орудие самоубийства. Да оно и не понадоби­лось, поскольку от перенесенных мучений он вскоре умер. Без обыч­ного равнодушия опускали мы его тело в могилу.

На следующее утро нас ждало новое ошеломляющее известие. Нам зачитали сообщение о том, что пойманы еще три беглеца, в числе которых вероятный убийца. Эти трое были отправлены для решения их судьбы в Москву. Мы не могли, конечно, знать, явля­ется ли это сообщение правдой или умышленной ложью, однако, в любом случае, оно не было ободряющим для тех, кто задумывал­ся о возможности побега. И действительно, о побегах после этого долго не было слышно.

Наше подавленное состояние усугублялось невозможностью уз­нать что-либо о судьбе наших семей. Никакой переписки нам не разрешали, и мы могли только гадать о том, что произошло с семьей: живы ли они? добрались ли домой? терпят ли нужду? не подвергаются ли преследованиям? Эта неопределенность постоянно сверлила нам мозг. Еще более болезненна была для меня мысль о том, что мои близкие ничего не знают обо мне, не знают даже, жив я или нет... Надеются ли они еще на мое возвращение? Как там обходятся без меня мать, жена, как дети?

В один из дней мы с радостью узнаем, что нам разрешено написать письмо домой. Хотя размеры письма ограничены, мы сча­стливы воспользоваться этой возможностью. Но когда прошло шесть недель и ни один из нас не получил ответа, мы стали задумывать­ся, не было ли это каким-то трюком и не были ли наши письма предназначены лишь для того, чтобы кто-то прочел их и выудил какую-то информацию о нас. Такого рода подозрения возникают очень легко.

Я должен признать, что эти подозрения были неоправданными. Обычная почта только начала функционировать, и мы и предста­вить себе не могли, с какими трудностями была сопряжена достав­ка наших писем. Нам не хватало попросту доверия и терпения.

Однако я думаю, что и сами русские признали бы, что у нас были поводы к такому недоверию. Так, нам не было официально объявлено о предполагаемом сроке нашего освобождения. Что тол­ку, если нас освободят только лет через десять, когда в живых останется лишь небольшая кучка постаревших изможденных плен­ных? Нас уже давно объявят на родине мертвыми, жизнь там уй­дет далеко вперед, нас успеют забыть, и наше появление будет чем-то совсем нежелательным, порождающим лишь дополнитель­ные неприятные проблемы.

Это было одной из причин того, почему мысли о побеге ни­когда полностью не покидали меня. Постоянное чувство голода было куда менее веской причиной. Хотя питание было скудным и ограниченным до минимума, мы могли как-то жить и надеяться на изменения к лучшему. Правда, бывали периоды, когда питание резко ухудшалось. Я вспоминаю одну неделю, когда весь наш ра­цион состоял из расползавшейся в кашу мороженой картошки. Однако, по крайней мере в нашем лагере, мы не могли заподоз­рить, что иваны намерены уморить нас голодом. Иначе зачем бы нас стали так заботливо обеспечивать теплой одеждой. Кроме того, наш замечательный немецкий начальник лагеря делал все, чтобы поддержать в нас бодрость духа. Так в мой день рождения я полу­чил в обед дополнительный черпак супа, а к ужину двойную пор­цию хлеба. Мы были благодарны ему за такого рода сюрпризы.

Тем временем работы по строительству и оборудованию основ­ного лагеря были окончены. Нас, «неспециалистов», распределили по другим участкам. Мне выпала судьба отправиться в пользовав­шийся дурной славой лесной лагерь. Вместе со мной туда получили назначение еще семь наших товарищей. В некотором унынии упако­вали мы свои пожитки, и я доложил начальству о готовности на­шего маленького отряда к отправлению.

На открытом грузовике нас повезли по широкому шоссе мимо других лагерей, мимо лесопилок и складов на северо-запад по на­правлению к Бресту. Разумеется, мы с большим интересом наблю­дали за жизнью по другую сторону колючей проволоки. Широко открытыми глазами наблюдал я за группой спешащих на рынок молодых женщин, шлепавших совершенно босыми ногами по пре­вратившемуся в кашу подтаявшему снегу. До сих пор я с содрога­нием вспоминаю эту картину, которая показала, что нам, воен­нопленным, в некотором отношении было полегче, чем живущим на свободе местным жителям.

Вскоре город остается позади. Я внимательно осматриваю мест­ность, по которой мы едем. По обе стороны дороги простираются живописные пейзажи поросших кустами лугов. Время от времени встречаются деревни с разбросанными крестьянскими дворами. На заднем плане на фоне светлого горизонта вырисовываются темные кроны хвойного леса. Еще через полчаса мы сворачиваем влево по извилистой дороге, и, миновав несколько деревянных сараев, въез­жаем на большую живописную лесную прогалину. На более возвы­шенном участке прогалины, почти вплотную к деревьям, виднеет­ся состоящее из землянок поселение. Эту идиллическую картину нарушает лишь то, что самая большая из землянок — сооружение метров тридцать в длину — окружена колючей проволокой.

Нас встречает оберлейтенант Дерике, немецкий комендант лес­ного лагеря. Он приветствует нас, потом обращается ко мне:

- Добро пожаловать! Вы как офицер возьмете на себя коман­дование второй бригадой. Нас теперь здесь три офицера, и сейчас как раз по моему указанию для нас строится отдельное жилье. Видите вон там в стороне куча земли? Там будет наша «барская» мини-землянка со столом и скамейками для сидения.

- Это хорошо! Наконец-то можно будет по-человечески поесть и в нормальных условиях заполнять бумаги,— с одобрением отзы­ваюсь я.

Мы съедаем свой обеденный суп, и нас тут же, без лишних церемоний, отводят на место работы. В сопровождении одного из часовых я обхожу участок, где ведутся лесозаготовки, знакомлюсь с людьми, обменявшись с каждым рукопожатием и несколькими словами. Когда звучит сигнал окончания рабочего дня, я уже вы­полняю первую из своих должностных обязанностей: проверяю на­личие всех рабочих в бригаде, руководство которой я только что принял, и докладываю начальству.

Во всем соблюдается строгая дисциплина. По утрам и вечерам в лагере проводятся построения, подается команда «Равняйсь, смир­но! Равнение налево!», и я по всей форме рапортую Дерике, после чего тот, в свою очередь, рапортует русскому коменданту. Затем охранники еще раз пересчитывают людей, проверяя верность на­шего доклада. Этот порядок служит, с Одной стороны, для поддер­жания должной дисциплины среди пленных, а с другой, мы помо­гаем русской охране.

Как офицер я не обязан работать топором и пилой. Поэтому со следующего утра я начинаю обходить своих людей, расспрашивать о самочувствии, настроении с тем, чтобы при возможности вы­полнить их оправданные пожелания. Так проходит три дня. Часовые молча наблюдают за моей деятельностью, никак не выражая свое­го отношения. После этого меня вызывает к себе русский комен­дант. Он разговаривает со мной спокойным и серьезным тоном. Его слова так же спокойно переводит переводчик:

Вы что, не замечаете, что часть ваших людей не выполняет нормы? А мне ведь тоже дают плановые задания. Выбирайте: либо вы заставляете своих людей более усердно работать, либо сами будете работать вместе с ними.

Не раздумывая, с большим облегчением я тут же соглашаюсь на второй вариант и приступаю к работе наравне со всеми.

Один из таких рабочих дней, проходящих с монотонным одно­образием, я хочу описать.

- Подье-о-ом! — эта протяжная команда вырывает нас утром из сна. Все конечности свинцово тяжелы и требуют еще отдыха, но приходится усилием воли преодолевать нежелание подниматься. Наши истощенные организмы уже привыкли к скудному питанию, но полностью от постоянного чувства голода избавиться не удается. Зевая, я сажусь на своих нарах и тру глаза. В землянке еще темно. Только через дверцы печки, сделанной одним из наших умельцев из металлической бочки, поблескивает дрожащий огонек. От этого огонька лежащий ближе всех к печке Пауль зажигает заранее заго­товленную лучину и втыкает ее в щель центрального столба.

- Ну, пошевеливайтесь вы, ленивцы! — ободряет он нас. Лучи­на коптит, и эта копоть оседает на наших потных лицах. Мерзнуть нам здесь не приходится.

Снаружи еще совсем темно. Кто-то предупреждает:

- Внимание! Лестница обледенела. Не переломайте костей.

Вода в умывальниках возле кухни, которую только что залили

туда теплой, уже успела покрыться ледяной корочкой. Температура воздуха — градусов пятнадцать ниже нуля. Никто нас не осудит, если при такой температуре мы ограничимся тем, что промоем только глаза.

Я наполовину наполняю консервную банку водой и несу ее на плиту, где уже стоят аналогичные «сосуды». Через несколько минут можно приступить к бритью. Моя единственная бритва очень стара, но я не перестаю изумляться ее качеству. Правда, бреюсь я ею только через день. Приходится обходиться без зеркала, на ощупь. Ну а если где-то и останется незамеченный остаток щетины — кого это волнует? Ведь нежная женская рука не проведет по недобритой щеке.

До утреннего супа остается еще немного времени. Кто слоняется по землянке, кто сидит на краю нар, кто прилег еще на пару минут. Утренняя похлебка здесь еще жиже, чем в основном лагере, хотя работа тяжелее.

Подходит время переклички. Собрать на нее моих «овечек» сто­ит мне некоторых усилий. Некоторые не хотят подниматься. Раньше в таких случаях их следовало заставить подняться, теперь же об этом положено сообщать руководству лагеря в письменном виде. Один из часовых, имеющий какую-то медицинскую подготовку, тщательно осматривает каждого из них. В зависимости от результа­тов этого осмотра кого оставляют отлежаться, кого отправляют с машиной в основной лагерь, кого переводят на более легкую рабо­ту. С симулянтами однако долго не цацкаются, а руганью и пинка­ми заставляют присоединиться к остальным трудягам.

Время выхода на работу зависит от того, когда становится дос­таточно светло. Видимость должна быть минимум 100 м. Однажды, когда до полудня лежал туман, мы отправились на работу лишь во второй половине дня и должны были потом работать до темноты. Но и утром мы не бездельничали: нас заставили заниматься убор­кой.

Сегодня солнце скрывается за высокими плотными облаками. Мы выходим из ворот и сворачиваем на дорогу, ведущую к лесу. Холодный ветер гуляет по свободному от деревьев вырубленному участку. Медленно идем мы по утоптанному, прорезанному глубо­ко вдавленными следами лесовозов снегу. Через какие-нибудь чет­верть часа мы уже на рабочем месте. Снимаем с плеча инструмен­ты, полученные при выходе из лагеря, мой партнер — пилу, я — топор, и получаем задание на день. Число деревьев, которые мы должны повалить, рассчитывается по среднему поперечному сече­нию стволов. И вот наша пила уже погружается со скрежетом в древесину первой сосны. Дерево должно быть спилено как можно ближе к земле, поэтому работать приходится низко наклонясь или стоя на коленях.