И не растопят ли солнце и теплый ветер досрочно мои мосты, превратив твердую поверхность в непроходимые болота? Не превратится ли мой поход без компаса и карты в хождение по кругу, если звезды скроются за облаками и мне придется пробираться сквозь густой снегопад? И если ледяной северный ветер выдует остатки тепла из моего тела, или меня покинут силы посреди глубоких снегов, если свалит меня горячка, придется мне погибать без помощи как подстреленному оленю в чужих краях...
Не лучше ли остаться здесь, где мне обеспечены хлеб и суп и где после работы можно уютно устроиться у теплой печки, где обо мне заботятся и в случае болезни окажут медицинскую помощь? Неужели я не могу вынести того, что выносят мои товарищи по несчастью? Мои мускулы и суставы привыкли к работе с пилой и топором, я научился с помощью досок и кольев поднимать гигантские стволы в кузов лесовоза.
Возможно, нашептывает мне голос искушения, тебя уже завтра отпустят, и ты спокойно покатишь по рельсам через те места, где тебя ждут мучения и опасности, если ты решишься на этот побег. Не лучше ли повременить денек-другой?
Не бросаешь ли ты товарищей в трудную минуту, когда они в тебе нуждаются, ведь ты своим душевным равновесием помогаешь им выстоять? Вспомни мудрость латинского изречения: «Quidquid agis, prudenter agas et respice finem!» (Что бы ты ни предпринимал, действуй разумно и думай о последствиях!) Подумай о том, что своим побегом ты можешь подтолкнуть к бегству других, шансы которых на успех еще меньше твоих.
Но навстречу всем этим возражениям все громче звучит внутри и другой голос. Ханс, говорит он, вспомни, почему ты решился на этот побег! Жена и дети заждались тебя; ты им нужен. Мать дни и ночи ждет возвращения единственного оставшегося в живых сына. Твоя страна наверняка нуждается в руках, способных помочь ей преодолеть разруху и упадок, в которые повергли ее безумные действия фюрера.
И самое главное: русские тебя не отпустят. Они нуждаются в нашей рабочей силе. Они считают, что мы должны помочь им справиться с ущербом, нанесенным их стране в результате начатой нами войны.
Но разве наше нападение не было оправдано? Разве Сталин не напал первым на другие страны? Разве не планировал он в ближайшее время захватить Германию и дойти до Атлантики? Не были ли мы вынуждены начать эту превентивную войну?
Непростительными я считаю запланированное Гитлером превращение славянских народов, которые он считал неполноценными, в слуг «высшей расы» и преступления, совершенные в отношении еврейского народа, который он объявил народом кровопийц и паразитов. Будут ли когда-нибудь открыты истинные причины, породившие такую безумную ненависть к этому мирному и мудрому народу?
Между прочим, порабощенные Сталиным народы и даже многие русские воспринимали поначалу немцев как освободителей от угнетения, пока не обнаружили, что с приходом гитлеровских войск они попали, как говорится, из огня да в полымя. С какой радостью и ликованием встречали нас в июне 1941-го литовцы! И как быстро под влиянием грубого и жестокого обращения представителей нашей «расы господ» сменилась эта радость на разочарование, а потом на ярость и ненависть!
Мое осознание всего этого нашло отражение в стихотворении, которое я написал в последние месяцы войны, но держал его, как сейчас говорится, в письменном столе.
Нас предали?
Нашу веру в скорую победу
подорвал Сталинград.
Кто знает, что скрыл от нас Гитлер,
затуманив нам мозги пропагандой?!
Что случилось с теми, кто попал к нам в плен?
Ведь их единственным желанием
было вернуться живыми на родину.
Как поступили мы с латышами,
которые встречали нас с ликованием?
Почему сегодня как враги
они охотятся на нас, немцев?
Зачем эта желтая звезда на одежде евреев —
народа, который столько дал человечеству
с незапамятных времен,
со времен Авраама и Моисея?
Ответов нет... Даже задавать вопросы
считается преступлением.
Да, натворили мы дел...
Теперь жестокой будет расплата.
Может быть, в том и был расчет Гитлера,
что страх перед расплатой
заставит нас отчаянно драться?
Неужели нас так подло предали?
Полянген, октябрь 1944
Следует упомянуть еще одну побудившую меня к побегу причину. Я посчитал, что ежемесячно число военнопленных сокращается на шесть процентов. День за днем люди умирают от недостаточного питания и вызванных этим болезней. Велика вероятность того, что вскоре наступит и моя очередь. За восемь месяцев пребывания в плену у меня было уже два тяжелейших кризиса. К счастью, я выжил, но понял, что здоровье мое не столь крепко, чтобы быть уверенным, что я смогу перенести предстоящие месяцы, а то и годы плена.
Кроме того, к безотлагательному бегству из плена меня побуждали распространяющиеся слухи о возможности войны между Советским Союзом и США. Передо мной стоит дилемма: погибать здесь, в лагере, или пойти на риск в этот последний и решающий раз, как я уже многократно поступал, пока шла война.
И, в конечном счете, я решаюсь на этот отчаянный поступок потому, что возлагаю все свои надежды на Бога, на того Бога, который отечески заботится о нас, которому я доверяю и в которого верю всей душой, несмотря на неодолимые сомнения в правильности многих важнейших церковных догм. Ведь даже если принять, как это делают многие серьезные исследователи Библии, что такие описанные в Евангелиях события, как непорочное зачатие, воскресение Христа и вознесение его на небо — всего лишь благочестивые легенды, все равно остается то непостижимое для нас Начало, которое придумало и создало мир с его гармоничными связями между энергией, материей, светом в макро- и микрокосмосе, породило жизнь на нашей планете, а возможно, и на других космических телах.
Не было ли создание человека вызвано желанием Бога создать себе партнера в безмолвной, лишенной разума Вселенной, источник радости в Его одиноком существовании? Свою веру, свои чувства по отношению к этому Богу, называть которого Отцом научил нас Иисус, я попытался выразить в стихах:
Твой избранник
Ты избрал меня, чтоб я был Твоими глазами,
создал меня, чтобы я был Твоими устами;
Твои – ноги, на которых я стою,
которыми хожу по созданной тобой земле.
Ты счастлив моим счастьем
и корчишься от моей боли;
Ты хочешь, чтобы я был Твоим телом,
я – воплощение Твоей фантазии, Твоей мечты.
Я – вершина Твоих замыслов,
строка в Твоей прекрасной песне,
искра, порождённая Твоим звёздным огнём,
капля в Твоём мировом океане.
Чем заслужил я эту честь
быть Твоим подобием?
За что удостоен я, как и многие другие,
того избрания и той заботы,
с которой Ты меня всегда хранил
под градом пуль, в смертельных опасностях?
Мне остаётся лишь одно
склонившись перед Тобой,
восславить Тебя во веки веков.
Нюрнберг, май 1989
И сегодня, здесь в Ковеле, я молюсь ему, чтобы он указал мне путь, которому я должен следовать, чтобы его ангел-хранитель как и раньше сопровождал меня. Если мне предназначено еще послужить ему, пусть он сохранит меня, а если нет, то не имеет значения, где кончится мое земное существование — на дикой пустоши или здесь, в лагере; я исчезну как увядший и забытый всеми цветок.
Итак, я решился на побег и не откажусь от этого намерения. Я уже не слышу шороха крыс и тяжелого дыхания спящих. Перед моими закрытыми глазами, как живые, встают картины счастливого будущего: я вижу, как бросаются мне в объятия счастливая жена и радостные дети, как я склоняюсь с лаской над рыдающей от счастья матерью.
Но вот уже занимается новый день, и свет его гонит все ночные тревоги и мрачные тени.
Несущий свободу рассвет
Наконец-то светает!
И я испытываю упоительное чувство освобождения.
Рассеивается окутывавший будущее туман,
становятся четкими его неясные контуры.
Планы приобретают предельную ясность,
и освобожденная рассветом мысль
преодолевает все барьеры и преграды,
как вырвавшаяся на волю птица.
Как выпущенный на охоту сокол,
я расправляю мощные крылья,
и с высоты полета то, что во мраке ночи
казалось безнадежным и непреодолимым,
разрешается само собой.
Легко, без сучка и задоринки
исполняется все задуманное.
Фент / Етцталъ, сентябрь 1979
Сегодня у русских праздник — Рождество. Поэтому у них, конечно, хорошее настроение. Я выжидаю. Проходит утро. Вот уже и полдень позади. Я собираюсь уйти, когда начнет смеркаться, чтобы затруднить преследование. Четыре часа. Пора действовать. Я незаметно перебрасываю мешочек с неприкосновенным запасом хлеба через забор, хорошо заметив место, чтобы его потом найти. Потом решительным шагом направляюсь к выходу из лагеря, где стоит часовой.
- Товарищ, кристбаум нада! Сосна, понимаешь? — говорю я ему по-русски.
Он отвечает мне потоком слов, которые я не понимаю. Я согласно киваю головой, а потом, показывая в сторону леса, добавляю:
- Там сосна!
Он смотрит в указанном мной направлении, потом, смерив меня взглядом, говорит:
- Хорошо. Только быстро!
Он выпускает меня из лагеря. Не слишком медленно, но и не слишком быстро я иду вдоль колючей проволоки, наклоняюсь, чтобы завязать шнурки, которых у меня, между прочим, нет, и подбираю мой мешочек, после чего, делая вид, что осматриваю деревья, удаляюсь в лес. Когда деревья закрывают меня от часового, я прибавляю шаг и, не переходя на бег, быстро иду в северном направлении. Минут через пятнадцать я подхожу к ручью с переброшенным через него мостиком. Это граница участка, на котором мы работаем. Сюда часто приходят наши часовые, чтобы переброситься парой слов с польскими паненками. Как я и предполагал, здесь через лес ухолит от нашей территории протоптанная дорожка, по которой я могу идти дальше, не оставляя следов.
Еще через полчаса я выхожу на опушку, где обнаруживаю три крестьянских избы. Я стучу негромко в двери первой из них. Никто не открывает. Я нажимаю на щеколду и толкаю дверь. Она открывается. Заглянув внутрь, я вижу в полумраке неосвещенной комнаты пожилую женщину, глядящую на меня с явным испугом. Оставаясь на пороге, обращаюсь к ней по-русски:
- Хлеба, пожалуйста!
Похоже, что старуха не понимает моих слов или делает вид, что не понимает. Она не двигается с места и после того, как я еще раз повторяю свою просьбу. Я выхожу и, тихо закрыв за собой двери, направляюсь к следующей избе. На мой негромкий стук в приоткрытой двери показывается лицо молодой женщины. Увидев меня, она разражается большой тирадой, которую я не понимаю, в завершение которой визгливо кричит (голос ее и сегодня звучит у меня в ушах):
- И-и-идзь!
Это я понимаю. По-польски это означает «иди своей дорогой» или попросту — «проваливай».
Я удивленно качаю головой. Местное население я представлял себе более дружелюбным. Но, как известно, людям свойственно ошибаться. Живущая в третьей избе женщина тоже прогоняет меня.
Когда я сегодня вспоминаю об этом, мне становится ясной необдуманность моих действий. Я должен был бы понимать, что к женщинам, живущим так близко от лагеря, наверняка наведываются наши охранники, и те, к которым я обращался, возможно, ждали такого визита, а может быть, уже принимали гостя. В последнем случае я могу считать большим везением, что меня тут же не схватили и не вернули обратно.
Огорченный первой неудачей, я продолжаю свой путь. Быстро приближается ночь. Чтобы побыстрей добраться до шоссе Ковель — Брест, нужно держать правее. Я собираюсь двигаться вдоль шоссе на некотором удалении от него. Ага, вот и оно! Пустынное в это время, но хорошо укатанное. Вдоль дороги по обеим ее сторонам растет густой и высокий кустарник, поэтому я меняю свой план и решаю идти по обочине дороги. В случае опасности у меня будет где укрыться.
Пройдя без всяких происшествий километра два, я замечаю на восточной стороне дороги свет. Немного в стороне стоит кажущийся мне очень длинным деревянный дом. Я решаю попытать счастья и стучу. Открывает пожилая женщина.
Здравствуйте, добрый вечер! — приветствую я ее по-русски. Она вглядывается в темноту, пытаясь увидеть, с кем имеет дело, потом, испугавшись, пытается закрыть дверь. Но я успеваю просунуть ногу в щель, после чего протискиваюсь внутрь.
В комнате я вижу мальчика лет десяти. Он занят тем, что укладывает в футляр скрипку, на которой, наверное, перед этим играл. Женщина что-то сердито говорит не останавливаясь. Я не понимаю смысла, но улавливаю несколько раз повторенное слово «идзь». В ответ я только улыбаюсь, приветливо киваю мальчику и усаживаюсь на скамейку у плиты, демонстративно протягивая к ней замерзшие руки. Видя, что ее слова не возымели действия, хозяйка пытается мимикой и жестами показать мне, что присутствие мое крайне нежелательно. Безразличие, с которым незваный гость воспринимает адресованные ему слова, приводят ее в бешенство. Поняв, наконец, бесполезность своих усилий, она посылает куда-то мальчика, сказав ему несколько слов.
Примерно через полчаса с улицы доносятся шаги нескольких человек. Ну, думаю я, стараясь не поддаваться панике, что сейчас будет? Входит мальчик, а с ним двое пожилых мужчин. Один из них, дружески улыбаясь, садится рядом со мной и, с трудом подбирая немецкие слова, начинает разговор. Я узнаю, что он во время первой мировой два года был в плену в Германии и что обращались с ним очень хорошо. Потом он спрашивает, откуда я иду и куда направляюсь.
- Я иду из лагеря и хочу вернуться в лагерь. Я заблудился, понимаешь? Потерял дорогу.
- Нет, не надо обратно лагерь! Ты домой идти,— отвечает он на ломаном немецком.
- О, не можно! Не знаю дорога,— возражаю я, подбирая русские слова,
- Там дорога, гутэ штрассе, по ней иди! — говорит он мне ободряюще.
- Нет, нехорошо. Без компаса нехорошо! — возражаю я.
Из моих слов он заключает, что я склоняюсь на его предложение отправиться не в лагерь, а домой, и это его явно радует. При слове «компас» он на мгновение задумывается, потом вскакивает и говорит:
- Ты тут ждать. Я приносить.
С этими словами он выходит из дома. Хозяйка, к этому времени совсем успокоившаяся и забывшая о своих страхах, предлагает мне тарелку супа. Мальчик снова достает свою скрипку и начинает играть. Доев суп, я знаками показываю ему, что тоже учился когда-то играть на скрипке. Он охотно отдает мне инструмент, и я, с трудом припоминая давние уроки, медленно играю «Дикую розочку». Он отбирает у меня скрипку и с улыбкой превосходства показывает, что нужно играть быстрее и с большей легкостью. Нет, так мне не суметь! Мальчик с большим мастерством играет какую-то танцевальную мелодию. Но похоже, что это единственный номер в его репертуаре. По нотам он играть не умеет.
Примерно через час возвращается запыхавшийся старик. Он с довольным видом протягивает мне прекрасный компас. Не скрывая радостного потрясения, я беру в руки это как с неба свалившееся сокровище. Компас работает безукоризненно.
- Немецкий товар. Я иметь из Германии,— сообщает он с гордостью и показывает, что дарит мне его.
- Я не могу его принять. Это дорогая вещь. За нее нужно заплатить, а у меня нет денег.
- Это ничего. Ты брать и идти домой. Когда-нибудь ты помогать другие люди,— говорит он и по-отечески хлопает меня по плечу. Потом надевает мне на шею ленточку, на которой висит компас. Со слезами благодарности я обнимаю его, а он прямо-таки сияет от удовольствия.
- Спроси, пожалуйста, женщину, нельзя ли мне поспать на скамейке пару часов,— прошу я его. Она соглашается. В это время возвращается домой ее муж. С помощью моего «переводчика» я узнаю, что хозяин обслуживает прилегающий участок дороги, и дом этот выделен ему как служебная жилплощадь. Сегодня по случаю праздника он был в гостях у друзей.
- Ты завтра много маршировать! — напутствует меня перед уходом мой благодетель. Я обещаю ему это, подкрепляя свои слова крепким рукопожатием. Но у меня в голове уже зреет новый план, и я думаю про себя, что выполнение этого обещания лучше, наверное, отложить на более поздний срок.
Все ложатся спать. Когда свет уже погашен, я решаю перебраться с узкой скамьи на пол, чтобы не свалиться, ворочаясь во сне. Некоторое время я не сплю, размышляя о произошедшем. Мне снова встретились хорошие люди. Возможно, и сегодня меня опекает мой ангел-хранитель. Человек отплачивает мне добром за то добро, с которым к нему отнеслись почти тридцать лет назад. И мне наверняка встретятся люди, которым я смогу отплатить за сделанное мне добро. Этого, конечно, ожидает от нас Бог.
Продолжать ли мне завтра свой побег? Далеко ли я уйду, если и дальше меня будут прогонять, когда я обращусь с просьбой о хлебе? Нет, мне нужно сначала найти говорящего по-польски спутника. Поэтому я решаю завтра утром вернуться в лагерь.
Внезапно я ощущаю как бы легчайшее прикосновение к щеке. Я подношу к этому месту руку, но ничего не обнаруживаю. Через короткое время снова такое же ощущение, но теперь на лбу. На этот раз я реагирую мгновенно и прижимаю пальцем нарушителя спокойствия. Ага, понятно, я поймал крупного клопа. С этими бестиями я уже встречался в наших казармах в Орле. О Господи, куда же меня занесло! Это ведь только начало. Сейчас они посыплются дождем с потолка. У этих врагов рода человеческого безошибочный нюх. Они с предельной точностью определяют, куда свалиться. Возможно, что они даже могут управлять своим падением как парашютист, если судить по той точности, с которой они находят свою цель.
Несмотря на это нападение с потолка, я, в конце концов, засыпаю, но уже в пять часов просыпаюсь снова. Вместе со мной поднимаются и хозяева и, узнав, что я собираюсь продолжить свой путь, дают мне на дорогу кусок хлеба и еще раз указывают направление, в котором мне следует идти.
Пока они меня могут видеть, я делаю вид, что следую их совету, и бодро марширую вдоль по-прежнему пустой дороги в сторону Бреста. Как только я исчезаю из их поля зрения, я тут же спрыгиваю в придорожный кювет и, согнувшись, чтобы не быть замеченным, крадусь в обратном направлении. Миновав дом и удалившись от него на достаточное расстояние, я снова выбираюсь на обочину, где идти гораздо удобнее. Мне встречается только один похожий на джип автомобиль. Поскольку теперь, когда я возвращаюсь в лагерь, мне уже нечего таиться, я не делаю никакой попытки спрятаться, а спокойно продолжаю свой путь. Сидящие в машине не обращают на меня никакого внимания, очевидно приняв за запоздалого посетителя какой-нибудь пивной, к которому не может быть никаких претензий, тем более, что он крепко держится на ногах.
Становится уже светло, когда я подхожу к месту, где от главной дороги ответвляется дорога, ведущая к нашему лагерю. Я узнаю ее сразу, хотя после того, как нас по ней везли, прошло несколько недель. Вот и ряд домов вдоль дороги, которые мне хорошо запомнились. Значит, уже недалеко до лагеря. Однако не следует, чтобы меня слишком рано заметили. Сначала нужно хорошенько запрятать мой продовольственный мешочек и компас. Поэтому я отклоняюсь от дороги и подхожу к лагерю со стороны леса. Внутри все спокойно. Всех уже увели на работу. На территории никого, кроме оставленного для уборки бывшего ординарца Хайнца Бадуры. Парень смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
- Тс-с-с,— предостерегаю я его,— Ни звука! Вот, возьми этот мешочек и спрячь хорошенько, я его потом заберу.
Вернувшись на дорогу, я со спокойным и даже несколько веселым видом направляюсь к входным воротам, через которые вчера вечером ушел в лес. Часовой не верит своим глазам и вызывает дежурного из расположенного тут же караульного помещения. Тот зовет еще одного помощника, и они втроем с ликующим видом ведут меня к коменданту.
И здесь мое появление вызывает фурор. Оказывается, мое исчезновение не только замечено, но уже объявлен розыск. На меня тут же набрасываются с расспросами, где я провел ночь. Я спокойно жду, пока придет переводчик, после чего начинаю свой рассказ.
- Я хотел вчера вечером найти елку покрасивее. Только я выбрал одну, как тут же заметил еще одну, получше, а там подальше росло совсем великолепное дерево. Я срубил его и направился обратно, но, наверное, сбился с дороги. Стало совсем темно. Я бродил по лесу, пока не вышел к каким-то домам. В одном из них мне разрешили переночевать. А сегодня я вышел как можно раньше и при свете смог найти дорогу к лагерю. Жаль только, дерево в лесу осталось. Пришлось его бросить. Не мог же я с ним всю ночь таскаться.
Они еще долго допрашивают меня со всем пристрастием, но я твердо держусь своей истории. Они шепчутся друг с другом, но явно не могут найти другого объяснения моему возвращению в лагерь. Комендант смотрит на меня таким взглядом, как будто спрашивает себя: может, у этого немца не все дома? Если он убежал, то что заставило его вернуться!?
Наконец допрос окончен, и комендант устанавливает мне меру наказания: десять дней карцера на воде и всего двести граммов хлеба в день. Меня тут же отводят в имеющийся в лагере маленький бункер. Бросив мне несколько поленьев, запирают. Я раздуваю тлеющий в печке огонь и радуюсь, что по крайней мере мне не придется мерзнуть. Да и питание оказалось не столь скудным. Хотя хлеба мне дают столько, сколько было приказано, уже на второй день я получаю кроме воды еще большую порцию супа. Теперь у меня есть достаточно времени, чтобы хорошенько обдумать планы на будущее и вспомнить, кто из моих товарищей родом из Силезии или Восточной Пруссии.
На пятую ночь мой арест досрочно кончается. Меня будят раздающиеся совсем рядом с моей камерой топот и голоса, как будто там собралась толпа людей. Кто-то спускается по лестнице и дергает дверь, поскольку раньше она обычно бывала не заперта. Но теперь задвижка закрыта и заперта висячим замком. Через дверь до меня доносится ругательство. Через некоторое время приносят ключ. Дверь распахивается. Вошедший часовой хватает меня за руку повыше локтя, выводит наверх и, не говоря ни слова, подталкивает по направлению к моей землянке. Я успеваю заметить еще трех часовых и человек десять военнопленных. Перед ними стоят мешки, наполненные, как кажется, картошкой, и еще один плоско лежащий мешок, внутри которого лежит что-то неправильной формы. Как я позже узнал, это была коза. Именно из-за этой козы мне и пришлось досрочно очистить помещение.
Что произошло в ту ночь, я узнал из обрывочных сведений, выуженных у моих участвовавших в этом «мероприятии» знакомых. Ежедневно двоих из наших часовых, свободных от дежурства, посылали рыскать по ближним и дальним окрестностям и высматривать, нельзя ли где-нибудь прихватить что-нибудь полезное. Такие вылазки совершались для того, чтобы как-то улучшить рацион наших охранников, который был почти столь же скуден, как наш. Проводившиеся иногда после этого ночные «операции» держались в глубокой тайне, разглашение которой было чревато суровым наказанием.
Накануне, во время одного из таких обходов, «разведчики» наткнулись на хранилище, где был картофель, и услышали меканье козы. А этой ночью был произведен набег. Русские при этом непосредственно в операции не участвовали, чтобы в случае чего быть ни при чем, а привлекали для этого десяток доверенных военнопленных, которые, кстати, получали должное вознаграждение.
Козу следовало немедленно зарезать, причем так, чтобы от этого не осталось никаких следов, поскольку жертвы набега вполне могли пожаловаться властям, после чего высшее начальство могло бы устроить в лагере обыск. А для этого как раз подходит бункер, в котором совершенно некстати отбывает наказание немецкий офицер.
Такие акции русских были, по-видимому, одной из причин настороженности и запуганности местных жителей, с которыми я столкнулся, равно как и причиной того, что местные норовили при любом удобном случае подстрелить из-за угла одного из иванов.
Что касается меня, то на следующий день я отправляюсь рано утром вместе со всеми на работу; никто и не заикнулся о том, что я не досидел пяти дней.
История с моим ночным «блужданием» по лесу имела своим продолжением еще один эпизод. Вот уже третью ночь я снова сплю в нашем офицерском бункере. Неожиданно нас будят громкие голоса ворвавшихся в бункер людей.
- Где Летчик? — орет один из них, водя вокруг лучом фонаря. Я сажусь на своих нарах. Передо мной трое русских. И хотя яркий луч фонаря слепит меня, я могу рассмотреть дуло направленного на меня пистолета. Мне становится не по себе: они что, собрались ни с того ни с сего линчевать меня? Я вижу, что парни не вполне трезвы. В таком состоянии от них можно ожидать чего угодно. Может быть, они нашли мой компас? Но вскоре все разъясняется.
- Где ты был? Во ду гевезен ин вальд? Ду офицер! Офицер не мог заблудиться! Ду заген, где был! — кричат они наперебой, путая русские и немецкие слова.
Ага, выходит, они не могут допустить, что немецкий офицер мог заблудиться в лесу. Ну, от меня они ничего нового не услышат.
- Я пошел не в ту сторону.
- Нет, нет! Ду гевезен у паненки!
И тут мне все становится ясно. Они, видно, разговаривали о моем загадочном исчезновении и возвращении, ломали себе головы над возможным объяснением. И кому-то пришло в голову, что он нашел настоящую причину моего отсутствия. Конечно же, я провел ночь у какой-то женщины! Может быть, они даже заключили об этом пари. Ну, думаю я, тут я вам не прочь подыграть, и, ухмыльнувшись, делаю «признание»:
- Ну да, я был у паненки.
С торжеством и довольным смехом они хлопают друг друга по плечу. Еще бы, они оказались умнее всех! Они пытаются еще выяснить у меня имя красотки. Но я однозначно даю им понять, что этого они у меня не узнают. Это не противоречит их представлениям о поведении офицера, они прекращают свои расспросы и уходят довольные собой.
В последующие дни я незаметно выясняю, кто из моих товарищей по плену владеет польским или русским языком. Мой интерес привлекают два бывших силезца. Я завожу с ними разговоры, чтобы ненавязчиво выяснить, насколько хорошо они знают язык.
Пока я веду эту осторожную подготовку, неожиданно приходит приказ о перемещении части пленных из нашего лесного лагеря. Без всякого предупреждения утром 20 января, в воскресенье, вызывают сорок человек, в том числе и меня, и приказывают погрузиться на два прибывших для этого грузовика. Нас везут в Ковель, в основной лагерь. Я рад снова увидеться с моими добрыми приятелями: Вилли Фляйшером из Хофхайма и другими, пожать руку немецкому коменданту лагеря Шеферу, который сделал для нас столько хорошего. До него дошли слухи о моем приключении, и он хотел бы услышать от меня, как это было на самом деле. Но времени для того, чтобы спокойно поговорить наедине, нет. Нам приказывают быстро погрузить в грузовики провиант на четыре дня. К нашим двум присоединяются еще два грузовика. На один из них грузятся еще сорок человек из основного лагеря, а на второй — продолговатые, мягкие на ощупь пакеты. Мы предполагаем, что это палатки, и, как потом выясняется, не ошибаемся.
Остановка в основном лагере занимает не больше часа, после чего наша выросшая колонна отбывает в неизвестном для нас направлении. Я, конечно, внимательно слежу за тем, куда пролегает наш путь. Мы едем обратно по той же дороге, по которой приехали сюда. Машины несутся, поднимая из-под колес снежные фонтаны. Вот и поворот к нашему лесному лагерю. Но мы проезжаем его, продолжая ехать по большой дороге. Ага, сейчас мы проедем место моей ночевки в ту памятную ночь. Вот и он, расположенный справа от дороги, мой незабываемый клоповий дворец, где я встретился с незнакомым до тех пор братом, подарившим мне компас — талисман, без которого мне трудно было бы решиться на продолжение моего побега. Правда, из-за того, что этот талисман был мною потерян, ему не было суждено сыграть решающую роль в последующем.
Еще через полчаса мы сворачиваем с шоссе в северо-восточном направлении. Машины с трудом пробивают себе путь через нетронутый снег. Все пустыннее выглядит местность, все ближе закрывающий горизонт лес. Проходит еще два, а может быть, и три часа. К счастью, клонящееся к западу солнце греет наши спины. Нигде, куда ни бросишь взгляд, ни малейших следов человеческого жилья, никаких признаков цивилизации. Вот уж действительно место, где, как говорится у нас, заяц и лиса друг другу доброй ночи желают.
Побег
Наконец колонна останавливается на голой вершине небольшого холма. Это как бы командная высотка, с которой открывается вид на кажущиеся бесконечными окрестные леса. Задний борт машины открывается, и мы спрыгиваем на снег. Первым делом устанавливаем палатки. Они имеют круглую форму, их двойные стенки должны защищать нас от морозов, которые не прекращаются сейчас, во второй половине января.