ОСВЕЩЕННЫЕ
ТЬМОЙ
Роман
ВТОРОЙ ТОМ
Санкт Петербург
Часть первая
Глава первая Код
Тюрьма одевает советского зека так: куртка с (шеаа карманами и штаны с двумя; высокому рукава и штанины коротковаты, низенькому - длинноваты. Штаны и куртка из толстой ткани блеклого черного цвета под названием "чертова кожа". На ногах - корявые башмаки на губчатой резиновой подметке, про нее зеки говорят, что она "не сношается". Такая одежда хороша для любого ручного труда и размеренного упрощенного быта. Она всегда мешковата и никому не жмет. Хочешь спи в ней, а хочешь - корчуй пни. Она незаметна на человеке любой наружности. На зоне она естественна, как забор с ивдйвдвв. Бросаться в глаза она начинает на воле. А если ее еще хорошенько отгладить, поддеть под нее свежую сорочку и наваксить башмаки - ее нарочитость делается убойной. Как если бы какой-нибудь бомж вздумал щеголять в накрахмаленных лохмотьях.
... Во второй половине мая 1985 года, влажным душноватым утром, принаряженный именно в такую вызывающе ухоженную робу, стоял Ждан Истома в нескончаемой очереди за пивом, и не люди топтались у него за спиной, а три оттянутые от звонка до звонка тюремные года, это - одна тысяча девяносто пять дней.
С висков, подбитые густой и ровной сединой, волосы его уже отросли достаточно. Лицо было привычно и чисто выбрито, лоб сиял безмятежностью, одни лишь глаза, не потерявшие, впрочем, блеска и синевы, выглядели лишними в его облике. Они не хотели видеть. Что ни поставь перед ними - не нужно!
Народ вокруг все роился кучками, по двое, по трое. Он был один. В который раз очень медленно ощупывал свои карманы, прикидывая общую покупательную способность своей налички, задумчиво разминал сигарету, курил и тщательно затаптывал крохотный окурок - очередь стояла, как вкопанная. Совсем недавно новый генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев объявил беспощадную борьбу против алкоголизма. Народ в ответ выматерился и сплотился. Ему было не привыкать, народу. Разбившись на безразмерные винные очереди, враз заполонившие все города страны, он с прищуром наблюдал из них, как мечется по экранам телевизоров болтливый генсек. Своим показным умением, ставши в плотное кольцо охраны, подолгу трепаться ни о чем Горбачев сильно напоминал Хрущева. Тот, правда, был попроще, позабавнее. Новый, Горбачев, по нескольку раз в день вылупливал свои дряблые глаза в каждой семье. Они, студенистые, налившись неживой телевизионной подсветкой, были внимательны и неотступны. Глядя на них, Ждан вспоминал чуткого, как натянутая струна, щипача-карманника с владимирской пересылки. Может, он и не врал, когда говорил, «что основное в их деле - глаза того, у кого шаришь по карманам. Их необходимо постоянно держать собственным взглядом, выжимать, будто штангу, иначе - каюк.» За бессмысленными, но всегда настороженными глазами Горбачева так и чудилась Ждану ловкая волосатая рука, по локоть запущенная в народный карман...
А вообще-то Ждана нынче немногое занимало...
Три тюремные года вычеркнул он из своей жизни, и жирный знак умолчания – тире - появился в его биографии. Опущено было безысходное отчаянье после ареста, ночи без сна и дни липкие, как пот, от густого скопления безжалостных человеческих тел на пространстве шириною с пятачок; опущено было закономерное предательство неожиданных свидетелей и человеческая верность, существовавшая лишь в воображении; опущен был его внезапный рост - воротившись из мордовских лагерей, он увидел всю прежнюю жизнь свою словно детские игрушки у ног на обычной дворовой площадке. Продолжать игры он не захотел. Он отказался - не писал - ни Вареньке, ни матери, ни Лене. Опускать можно только самое важное - действие. У него получилось две жизни, одна до отсидки, другая - после. Вторую он начал с того, что устроился в новостройках на Ржевке дворником на служебную жилплощадь. Жил один-одинешенек. Не видел округ себя ничего способного остановить мелкий поток текущей меж пальцев жизни. На приход к власти Горбачева он и внимания не обратил - срок кончается, а зона остается. Оно и верно, после смерти Брежнева генсеки в Кремле таки устроили малоприличную суету: Андропов продержался год, Черненко - год, не серьезно. Народ окрестил это время пятилеткой пышных похорон /ППП, три "п"/. Да празднуйте вы свои похороны хоть всей вселенной, разве могут они сравниться с первыми шагами человека, выпущенного на волю? По другую сторону вахты... по обледенелой обочине проселочной дороги. Даже ветер, режущий глаза - другой! Без барачного тленного духа. Тогда из своего лагеря на разбитом рабочем поезде Ждан за три часа докултыхал до Саранска. И не в вокзальную кассу кинулся, а в ближайшую столовую. Взял порцию котлет с картофельным пюре. Подавальщица нескудно плеснула ему в тарелку растопленного масла. Он съел ложку и поплыл в благоуханном тепле. Измельченная картофельная масса, коровье масло обволакивали каждую клеточку плоти, дарили несказанный простор и покой…
- Эй, не спи, голова! У тебя карандаш есть? - ворвался в его воспоминания сипловатый, доброжелательный голос. - Надо тут, понимаешь, объяснить кой-чего...
Перед Жданом стоял неопределяемых годов и обыкновеннейшей наружности мужичок, разве что смотрел он уж больно по-мальчишески открыто и чувствовалась в нем самой природой дарованная необходимость делиться. Неважно чем. Табаком, вином, хлебом, острым словцом, горем и радостью...
Шариковую школьную ручку дал ему Ждан.
- Смотри и ты,- пригласил мужичок Ждана, взявши у стоящего рядом приятеля листик бумаги. – Вот видите? - Он крупно написал: Горбачев - Теперь читаем по буквам. Гэ - готов, О - отменить, Р - решения, Бэ - Брежнева, А - Андропова, Че - Черненко, Е - если, В - выживу! А? - Торжествующе посмотрел мужичок на Ждана, на своего приятеля и повторил получившееся предложение целиком: - Готов отменить решения Брежнева, Андропова, Черненко, если выживу... А вы думали!
Судя по истосковавшимся глазам, ни о чем, кроме пива его приятель думать не мог. Ждан уже встречался в прошлом с подобным творчеством. В армии он курил сигареты "Памир". Помнится, старослужащие расшифровывали это название так: Пошел Абрам Михайлович Искать Работу, делали паузу и заканчивали фокус отсебятиной: работа есть только русским Иванам. "Забавы праздного, поверхностного ума, - безразлично думал Ждан, - И охота им забивать головы всякой чепухой!"
Между тем, очередь без толку топтавшаяся столько времени все на одном месте, вдруг разом подалась к заветному окошечку. Ждан и мужичок-расшифровщик с приятелем оказались в одной связке. Зажимая в каждой руке по две кружки, они отошли за ларек на травку. Выпили по первой, закурили и, торопясь, заговорили обо всем сразу. Какая там современность и конвейерная смена генсеков! На второй кружке они уже признавали несомненное сходство между древнеегипетскими пирамидами и современными универсамами.
- Твою бригаду! - горячился мужичок, назвавшийся Петей. - В этих стекляшках я бы одни мумии клал на прилавок.
- Так они так и делают,- заметил его приятель, до этого молча выдувший две кружки кряду.- Можно сказать они мясом торгуют! Цыплята, например, у них точно из мавзолея!
- Тебе бы только пожрать, - отмахнулся Петя. Не проливая ни капли, он полной кружкой описывал округ себя плавные зигзаги. – Вот смотрите. Когда на улице мороз двадцать градусов, приятно русскому человеку идти в прозрачное заведение? Это все равно, что фесу на диване спать ложиться...
Слушая его с очевидным удовольствием, Ждан молчал. После тюрьмы, после того, как отказался он от прежнего круга знакомых,дружба стала казаться ему не слишком удачной выдумкой, Стоит ли прикипать к кому-то душой, терпеливо разводить дружбу, добровольно натягивать на себя целую сеть обязательств и обязанностей?.. Чтобы тебя предали в твой самый страшный час? Чтобы потом ты мучился вдвойне, попеременно вспоминая то свое добро, то чужое - от бывшего друга - зло? Да ну к шутам! Можно ведь просто ходить к пивному ларьку, пить себе пиво и с первым встречным откровенничать напропалую. Ни забот, ни хлопот, ни ты ему, ни он тебе! Будет тебе при этом и необходимый для всякой дружбы набор чувств. Обнаружится внезапное сродство душ, пойдут взаимные исподеди с утешениями, своей чередой наступит предательство: или ты куда-то денешься, или твой случайный побратим. Все будет! Только не растянутое на долгие годы жизни, а туго собранное, как кулак, в несколько часов. Этакая косервная банка дружбы, в любом кармане поместится. А неприятностей - разве что голова утром поболит...
А новые знакомцы его уже шумели вовсю о бабах. Нет, ни у кого из них не было той единственной, по душе, которую воспринимаешь, как самое жизнь.
- Какую ни возьми - дыра от бублика, - медленно, нараспев произносил Петя, глядя в кружку. - Но этой дырой они корабли глотают...
- Понимаете, глаза начинает притягивать словно магнитом, - как будто спорил с ним какой-то самостоятельно прибившийся новичок, в кудрявой русой бородке, с кудрявой же головой, был он белолиц и чистоглаз; выглядел, вроде, самым трезвым, а поди ж ты! - Но это не магнит,- упорно продолжал он перечить. - О нет! Это - ничто. Тогда, слушайте, надо брать в руки перо и садиться к столу за чистый лист
бумаги.
- Ты откуда такой взялся? - достало наконец Ждана. "Может, псих?".
- Да все из той же дыры, о которой твой приятель страдал,- даже не взглянув на Ждана, отвечал новичок. - А зовусь я - Игорь Алексеевич Небогатов, сантехник по складу дарования.
"Нормальный мужик": - А у меня талант дворника, - Ждан огляделся. Пети-расшифровщика с его приятелем уже нигде не было видно. Плотно роился вокруг народ, из рук в руки переходили "фауст-патроны" - тяжеленные бутыли с дешевым вермутом, в два человека от них довольно повизгивала остроносенькая бабенка. Ничего, была жизнь в зоне пивного ларя, текла, как и полагается всякой жизни под солнцем. Тяжелим влажном.
Назвавшийся Небогатовым впервые заглянул Ждану в глаза:
- Ты хоть понял, что это значит: Готов Отменить Решения Брежнева, Андропова, Черненко, Если Выживу?
- Хренотень,- только и махнул Ждан. Чего-чего, а уж спорить-то ему точно не хотелось.- В народе от веку ходит тьма всяких баек, загадок, стишков, расшифровок вроде этой... От скуки... от того, что голоса у народа нет ни в газетах, ни на телевидении.Имитация умственной деятельности.
- Сам, понимаю, не народ, - задумчиво протянул Небогатов. - Ладно - общий грех. А думать надо. Хотя бы временами... Ты как? - и чистые глаза его чисто блеснули. - Ежели ко мне зайти, бутылочку раскатать? Я тут через дорогу во дворе живу...
- О чем речь, пошли.
- Думаю, талант дворника у тебя не от бога, от бога, видимо, было что-нибудь другое. Ты кто по образованию?
- Искусствовед, - и хотел умолчать, да само сорвалось: - Академию художеств закончил.
Служебная комната была у Игоря Небогатова в современной коммунальной квартире, метров семь-восемь Очень удобно, все под рукой: диван, стул, столик, окно. Не заблудишься. На закусь он дал колбаски, пару длинных парниковых огурцов, в стаканы плеснул по чуть-чуть.
- Ну, за встречу, - крякнул, пожевал и - сидел на диване – сложил руки на коленях: - В этом и есть ошибка. Ты - историк искусств, а я - просто историк. Давно когда-то начинал с истории патриотизма на Руси, продолжаю, как видишь, историей сантехники… Выслушай внимательно, что я скажу. Ты поверхностно, даже презрительно отнесся к тому, что, сам того не подозревая, п о в е д а л тебе мужик из очереди... "Готов Отменить Решения Брежнева, Андропова, Черненко, Если Выживу!" - торжественно, как строку из любимого стихотворения повторил он: - Вы - искусствоведы, театроведы, литературоведы и прочая, и прочая примитивно оторвались от жизни. Яичницу за божий дар не считаете! Вас искусство для искусства из последних мозгов вышибло. Коль в стишке нет красот слога, так он уж и не стих. А, может, он не для этого и создавался! Прежде люди мыслили широко и понимали, что от любого искусства возможна обыкновенная жизненная польза. Расшифровка слова "Горбачев" знаешь для чего нужна?
- Ну... Э'ио^косг сигнеии^
- И для запоминания. Чтобы информацию, заложенную в предложение: "Готов Отменить Решения Брежнева, Андропова, Черненко, Если выживу", было легче передавать в народе, чтобы таким образом предупредить русских людей о том, что их ждет впереди. Я ведь совсем случайно ваш разговор подслушал. Повезло просто. Я сегодняшний день навсегда запомню. Он у меня под красным числом пойдет, праздник празников. Ибо отныне я твердо знаю, что не брошен русский народ без пастырей, что существуют реальные силы, которые знают о грядущих бедах и способны предупредить людей, а, возможно, и расстроить ход зловещих событий!.. Выпьем: это - праздник!
- Ты серьезно? Ты действительно так думаешь?
- А с какой стати я буду тебе врать? Тебе, первому встречному, который – шасть - и нет его!
Ждан отставил выпивку:
- Ну да. До революции выпускались целые серии брошюр, где в помощь учащимся печатались забавные стишата, помогающие без хлопот запомнить необходимые правила арифметики, грамматики... Ну взять те же детские считалки... Слушай, ты не гений ли, часом?
- Понадобится - стану. Не в том дело. Я - внимательный и последовательный человек со своей идеей и без предрассудков.
- Знать бы только, с чем это едят.
- С чем угодно. Когда у тебя всегда есть свое мясо, гарнир - штука наживная. Тебе и впрямь интересно?
- Хм. Зачем мне тебе врать?
- Ну да, впрочем, ладно... Я по складу натуры не лирик, исповедоваться не умею, - Небогатов, лишь слегка привстав с дивана, одним толчком распахнул окно. Комнатенка его была на первом этаже, и грузный, нехороший запах земли, исстрадавшейся под асфальтовым покрытием, тотчас же заполонил ее. Обоим сделалось муторно, вовсе не так пахнет весенняя земля в полях!
- Закрой, - попросил Ждан, - Она, по-моему, уже начала умирать.
Небогатов хлопнул створкой и пригорюнился в прежней позе, перебирая бородку пальцами:
- Так-то, брат. Чувствуем одинаково, а думаем и поступаем по-разному. Я вот что хотел сказать. Надо иметь мужество вообразить себе
^а</цп пил
свою собственную душу... Этим я и занимаюсь с давних лет.Скоро будет четверть века работы. Юбилей, так сказать. Свою душу я представлял себе сильным, нежным и цельным существом. Прежде всего, единым в каждом своем проявлении, а на деле все выходило не так! И школа, и армия, и институт - все пытались расколоть мою душу. Подходили как бы издали. От той же истории. Вот, дескать, до Октября 1917-го года был у нас народ великорусский, а после - стал уже советский, другой то бишь! Но ведь душа - плод того дерева, которое растет и поверх заборов и глубоко под ними... Мучался я, помню, беспрестанно. Ну как так?! Святослав же - русский князь. Быть того не может, чтобы мне, его прямому потомку, пусть и рожденному совсем при другом социальном строе, пожалел он уделить от Славы своей, от Мужества и Добра, пожадничал бы мне на обустройство души. Не верю, хоть убей! Не выходит того, чтобы скрягами оказались огнепальный Аввакум и непобедимый Суворов, неистовый Державин и мудрейший Тютчев... Кому жалеть?.. Правнукам своим, которые плоть от плоти?! Слушай, я однажды как прозрел. Плюнул на их чернильные границы и увидел все единым и ясным. Я понял большевиков как третью правящую династию России. Рюриковичи, Романовы, Большевики! Конечно, Государем среди них был один Сталин; Ленин - профессиональный революционер, темная лошадка. А про сволочь, с которой заявился он на нашей земле и говорить нечего - крысы. Они, впрочем, его и сожрали... Когда я понял это... осознал... Зима была. Я увидел свою душу единой, белой, как снег... Я начал жить.
А ему всегда было непросто жить, Игорю Алексеевичу Небогатову.
Отца демобилизовали аж в сорок восьмом. Игорешке семь лет было, лежал квелый после кори в их с матерью слепой землянке. На всю жизнь запомнил, как поднял его отец, сойдя с семи земляных, неуклюжих ступеней на земляной же пол. Не как, бывало, по-женски поднимала из колыски мать, на ручки да и к груди, а к выходу поднял, к небу, где свет и люди. Как будто меж ребер защемило тогда детское сердце, но не только больно - светло было это ощущать.
А на другой день отец подорвался на мине. От деревни рукой подать, прямо за околицей. Не туда, видать, ступила нога. Добросовестно, надолго нашпиговала война ленинградскую землю своим скарбом.
Мать все болела у Игорешки. Что-то женское злобно ломало ее пополам и обескровливало. Как плат было всегда лицо ее. Придя с похорон отца, не раздеваясь, легла на земляную приступочку у входа и через три дня умерла. Тихо лежала, на боку, вжавшись лицом в подобранные колени. Даже пить ни разу не попросила. Лишь перед самой смертью легко вдруг и свободно выпрямилась, перекатилась на спину, раскинув руки и широко открыв глаза, точно в низком их набрякшем потолке увидела себе небо.
Соседи, добрые люди, снарядили Игорёху в детский дом. В послевоенном Ленинграде, в ленинградской области и тем паче, было тогда тьма сирот. Детские дома организовывали то там, то сям, объединяли и делили. К той поре, когда подошло ему получать аттестат зрелости, стал Игореха весьма бывалым человеком и опытным путешественником. В Питере на Фонтанке прожил целых два года, а уж ленинградскую-то округу знал, как свои пять пальцев.
Как-то сразу и навсегда сложилось, что единственным устремлением Игоря стала история Отечества. Ею одною он интересовался, о чем бы ни читал, о ней мог говорить бесконечно; жестокие и справедливые, в юношеских снах своих видел он бои русских богатырей, а иногда виделись ему чудные и могущественные герои будущего, которых еще нет, но которые ожидались им с минуты на минуту.
Ничего общего с краеведением увлечение мальчика не имело, хотя по большей части детские дома в области располагались все по бывшим барским усадьбам. Мыслил Игорь на диво широко, точно с птичьего полета глядя на текущие по родной стране события.
Сердце его, забившееся в материнской утробе в первые же дни начавшейся Великой отечественной войны, не могло вместить в себя все прочувствованное и увиденное горе, оно задыхалось в отведенном ему скудном сегодняшнем времени, оно из самого себя готово было выскочить, чтобы насытиться иными эпохами, ведь не всегда же были на Руси одни смерть и невзгоды.
Как он читал! Что книги! Поднимал на улицах клочки газет и силился по обрывкам смысла доискаться до общего замысла. К десятому классу он уже одолел всю "Историю" Карамзина и пробовал писать сочинения его стилем. Очень это не нравилось Розалии Матвеевне, их литераторше. Складывая сердечком пористые, усеянные бородавками губы, она сюсюкала:
- Игог, Игог! Разве можно говогить о совгеменности таким тяжелым, дегжавным стилем?
- Можно,- уверенно отвечал Игорь Небогатов, - а ежели нельзя, так докажите мне это.
- Игог, Игог, - бессильно тужилась над ним учительница русского языка и литературы, избравшая, между прочим, детский дом своим поприщем еще и потому, что педагогов там бесплатно кормили три раза в день.
В складывавшейся по кирпичику судьбе молодого историка, а иной профессии Игорь себе и помыслить не мог, большую незаменимую роль сыграла служба в армии. Легко, в охотку и жадно служил Небогатов. Как огромное, строгое зеркало, отражала армия жизнь своего народа. Свято исполняемый воинский долг, не нуждаясь в худосочной мистике, откровенно и прямо соединял нынешний день с битвами Алесандра Невского и Дмитрия Донского. Армия была историей постоянного действия. Здесь никому ничего не нужно было доказывать, а убеждал каждый миг военного существования, ибо пришел к нам из тысячелетий обязанности защищать землю, дом, семью. "Как историк,- говорил потом Небогатов, - я - только защитник Отечества. Солдат."
В ленинградский университет после армии он поступил, будто никаких экзаменов и в заводе не было. Зашел, побеседовал, оказалось - давно ждали. На занятного первокурсника заходили посмотреть даже спесивые дипломники. Первый семестр - семинары, курсовые работы, притирка и обкатка студентов группы между собой и студентов с преподавателями, сияя огнями, пронесся для Небогатова весь в упоении познания. По форме все было новым, а по содержанию - тем единственным, ради чего он родился и жил прежде. К концу первого курса он, однако, приметил, что ощущение полетности исподволь оставляет его, продвигаться вперед уже приходилось на своих двоих, и не по дороге, а по вяжущему каждый шаг песку. Не ко двору вдруг он стал на историческом факультете. Обсуждали, к примеру, реферат доцента Панеяха о реакционности русского крепостничества. Все дружно хаяли проклятое прошлое, ставили в вину России то, что она не Франция. Студент же Небогатов возьми и заяви, что будучи подчинено единому законоуложению, русское крепостное право являлось для своего времени наиболее передовым социальным институтом. На Западе каждый помещик-лендлорд являл на своей земле самодельный собственный закон: кого хотел - казнил, кого хотел - миловал. Русский же помещик был в своей вотчине представителем государства и общерусского закона. Он охранял народные устои жизни и способствовал проявлению государственных интересов простого народа. Доцент Панеях, с трудом таскающий перед собой квадратную черную бороду карлик, опершись на нее, как на портфель, нервно заворковал с преподавательского стола:
- Отсталость России периода первых Романовых от правовых институтов Европы несомненна, дальше она только увеличивается.
- Закон не поезд, от него не отстанешь, - баском, без тени насмешки сказал Небогатов. - Вообще, как вы себе представляете это фантастическое зрелище: целая страна отстает от уголовного законодательства? По какой общей дорожке они бегут?
Молодой народ смешлив, студенты захихикали.
Хихикать-то они заразительно хихикали, но в массе своей были те же Панеяхи. В молодых, многозначительных бородках, с необхватными портфелями в пухлых ручонках перли они в аудитории одного из лучших вузов страны все из больших союзных городов Саратова, Горького, Днепропетровска, Львова, Харькова, Витебска, Челябинска... За спинами их легко просматривались подслеповатые родители-интеллигенты, скудоумные и одержимые холуйским свободомыслием. С хлебородных полей страны, из неведомых заводских поселков не было выходцев на курсе, где учился Небогатов. Точно обмелела Россия своими просторами, точно разум ее и творческие способности уже навсегда присвоили потомки провинциальных аптекарей и прыщавые отпрыски директорского корпуса. Игорь отлично видел, что на него, детдомовца, даже в общежитии некоторые смотрят свысока.
- У тебя, старик, нет семейных культурных традиций,- не раз откровенно говорили ему однокашники. - Это внук твой будет ученым, а не ты.
- Имеется в виду, нет у меня влиятельного папаши, - лез на рожон прямой нравом Небогатов. - Некому будет воткнуть меня на теплое и влажное местечко.
- И это тоже,- не обинуясь отвечали ему. - В наше время одними правильными взглядами не проживешь. Ты вон и не коммунист даже!
Что верно то верно. Предлагали Игорю еще в армии, потом на первом курсе университета вступить в партию. Упустил как-то, чем-то, наверно, увлечен был, заработался, заспорился, зачитался. А были у Игоря Небогатова свои соображения и о месте коммунистической партии в истории России. Но что поделаешь, тогда ему еще казалось, что он свой среди своих, что все историки Союза - его единомышленники, что нет нужды ему вступать еще в одно человеческое сообщество, когда он и так - равный среди равных, член великой семьи. А получалось, что среди историков единомышленников у него, возможно, и вовсе нет. Вот в партии могли бы быть... Не сложилось.
Впрочем, ледок отчуждения, наросший прозрачной пленкой меж ним и соучениками, меж ним и кафедрой истории недолго занимал Игоря. Он с головой ушел в эпоху Александра Невского и женился. На факультете опять захихикали студенты и преподаватели, в их закисших под лысинами мозгах никак не соединялись величественные битвы прошлого и современная семейная жизнь. Для Игоря же одно с другим было связано кровно. Невозможно понять героический и жертвенный характер русского человека времен Александра Невского, не познав мир русской семьи, что княжеской, что крестьянской. Из этих семей отвеку выходили: воин, монах, книжник, пахарь. И княжич, и крестьянский сын женщинами воспитывались только до трех лет, далее мальчик живет среди мужчин, его игрушки - орало, конь, лук, меч.
Разумея все это умом, душой, каждой клеточкой тела, Игорь все же отдавал себе отчет, что умозрительное знание - одно, жизнь - совсем другое. Семья должна была явить его способности строить из того же, что и все другие, материала.
Во многом определила женитьба последующую жизнь Небогатова. Попал в дом жены, в Колпино. Это - область, стало быть, долой мышиную возню в ленинградских научных кругах, где годами добиваются публикаций в ничего не значащих научных сборниках, а за место в аспирантуре сражаются и во сне и наяву. Потом, вся окружающая жизнь, куда надо уходить с головой, внове. На свой доморощенный салтык сколочен этот мир - периферия в часе езды от метрополии. Простой люд живет там, как и повсюду по Руси - землей да трудом рук своих, а интеллигенции только и свету в окне, что близлежащий Ленинград. "Ах, Невский проспект!.. Ах, Петербург!... И не говорите, господа!.."
Не ахал и не охал Игорь Небогатов. Дни свои погнал по кратчайшей прямой - дом-работа. В двух школах у него были часы плюс в одной кружок "Юных историков Отечества" да в другой - классное руководство; субботними вечерами в местном Дворце Культуры читал для любителей лекции по истории родного края и за три месяца подготовил полугодовой курс. Кроме двухкомнатной квартиры на Социалистической улице была у родителей его жены дачка на отшибе, в двух часах ходьбы - дощатая, щелястая времянка на клочке земли,через дорогу уже темный сосновый бор до самого окоема и далее. Это тоже стало Игоревой заботой, мужчине - мужское. В трудах, в быте, как бы между делом, родилась девочка, Ольгой назвали, на другой год - мальчик, само собой, - Олег. Тут еще словно сговорившись слегли разом, а вскоре друг за дружкой и умерли, тесть с тещей, работящие, незаметные люди, без которых, собственно, никакое мирское дело не стоит и не строится... Уроки, лекции, работа в архивах, дачное земледельчество, хлопоты с детьми - все шло так плотно, что, представлялось, и минуты лишней для души, для творчества не сыскать. Всем так со стороны казалось, но не Игорю. Как только выдавался свободный час, душа его ёмко наверстывала свое, творя во весь мах, плодоносно и споро; мысли текли густо и прозрачно, как добрый мед. На той же убогой дачке - вместо стола - козлы с куском фанеры - начал сочинять Игорь роман об Александре Невском. С первых строк уверенно и ходко набирала рукопись силу. Видимо, долежал замысел до окончательной зрелости, только успевай записывать. По мысли Небогатова, Александр Невский был первым из русских полководцев, кто сознательно с оружием в руках ответил на объединенные орденско-масонские происки европейских сатанистов. Еще никак не соотнося прошлое с настоящим, был уверен, что нынче его мысль - из главных.
А роман из давних многолетних заготовок пошел писаться стихами. К собственному удивлению, Игорь и сам это не сразу заметил, даже огорчился поначалу. Стихи ему всегда казались чем-то побочным, необязательным. Так и сяк попробовал он переложить первую главку прозой... Нет! Не выходит. Он продолжал рифмовать и мало-помалу способность русского стиха точнейшим образом передавать все, что ни существует в природе, покорила его. Через год роман в стихах, в два раза превышавший размером "Евгения Онегина", вчерне был готов. Оставалась окончательная доводка отдельных жидковатых мест и переписка нацело. Со смущенным и рвущимся вперед сердцем жаждал Игорь этого завершающего часа. Купил пачку лучшей бумаги, все черновики, тщательно выверенные и пронумерованные, разложил в три старенькие бумажные папки, перевязал их шнурком... Ему сказочно повезло, к предстоящим Майским праздникам он правдами и неправдами выкроил еще три дня, итого - пять! За глаза и за уши! Пять дней напролет над рукописью ему казались вечностью. Он не шутя был уверен, что в этот срок уложится со всей беловой перепиской романа…
… Первого Мая, едва попив чаю и поцеловав на пороге жену, Игорь вышел из дому чем свет. За спиной у него висел плотно набитый всевозможной утварью рюкзак. Три заветные папки, чтоб не измялись, лежали поверху. На полпути, там, где только проселочная дорога перед тобой, а по обеим сторонам от нее - голые весенние поля, стеной встал проливной дождь. С какой-то чуть не человеческой яростью хлестал он одинокого путника, не оставив ему и нитки сухой на теле. Наконец, стуча зубами, вскочил Игорь в свою сараюшку и первым делом вывалил на матрас папки. Дешевенькая бумага промокла насквозь и слиплась в плотные пласты, которые расползались под рукой. Все черновики были написаны им чернилами, они безнадежно потекли. Ничегошеньки разобрать нельзя было. Год труда... Год надежд... Год жизни... Липкое бумажное месиво обхватил Игорь непослушными руками и вынес в мусорную яму на краю участка. Вернулся. Бросился навзничь на матрас, и дощатый потолок, завертевшись, лег ему на грудь, как холодное, грубое одеяло... Зубы стучали...
А под утро, когда по всей земле умирают ослабевшие сердцем люди, пришел к нему его роман. В сиянии и строгой красоте упруго ступающего стиха. Весь. До последней строчки готовый набело.Те же места, что прежде требовали поправок, блистали особой завершенностью... Игорь бросился к столу... Ручка - вот она, а писать-то не на чем. От дождя погибла и чистая бумага! "Зачем тебе писать,- сказала ему пустота за плечами. - Ты же и так помнишь наизусть каждую строчку! " Так оно и было.