Арон М.Бревно был человек недалекий. Не в том смысле, что дурак, а в том, что от него куда угодно было рукой подать. Почему-то именно он посредничал между европейскими закройщиками и Раисой Максимовной Горбачевой, всемирно известному мужу которой поставлял заодно и недурные экономические идейки. Страдавший неизлечимой бессвязностью речи Александр Николаевич Яковлев, человек донельзя заслуженный, только своему "Арончику" доверял проводить наиболее ответственные встречи с "китами" и "слонами" отечественной культуры. На Лубянке, встречая знакомых, Арон М.Бревно целовался так смачно, что у всех секретарш на этаже дух захватывало. А сам он вовсе не скрывал, что и в ЦРУ было у него с кем обняться. То же, что, как губка, впитывала в себя его содомия, уму человеческому объять было невмочь /имелась оргтехника/, ибо особы, вниманием которых широко пользовался Арон М.Бревно, начинались среди личных референтов всех членов Политбюро и - терялись ли? - на театральных задворках провинции.
После того, как на 9-ое Мая, стараньями Ильюши Мозглякова, произошло, наконец, духовное братание интеллектуальной московской элиты с вождем нового номенклатурного типа, Арон М.Бревно оказался в пределах сразу нескольких общественных водоворотов. Кружения эти были разномастны, не совпадали по времени, месту и социальным уровням. Поэтому заметить-то их заметили, но последовательно соеденить и прямо отнести к Арону М. Бревно не сумел никто. Проехали!
А между тем, гнилая ниточка соединяла прелюбопытные точки.
Где-то в середине мая во всесоюзный розыск, среди прочих, поступила ориентировка на некоего Бориса Николаевича Огурцоева, он же... Следовал не слишком длинный перечень фамилий и основная кличка - "Шахрай". Фамилии и кличка были здесь, говоря профессионально, псевдонимом. Суть заключалась в фотографии, на которой изображен был нынешний Рыло во всем блеске своем и величии: фас и два профиля - левый и правый. Какими-либо неприятностями ему лично розыск, разумеется, не грозил. Давным-давно Рыло сам по себе ни куда не ходил и не ездил. За три недели по всему Союзу было отловлено пять Борисов Николаевичей Огурцоевых по кличке "Шахрай". С каждым из них была проведена обходительная, пространная беседа, у каждого был взят точнейший адрес, а затем все они благополучно отправились по домам. Простите, мол, ошибочка вышла...
Но не было тут никаких ошибок, все было продумано капитальнейшим образом. Проверенные-перепроверенные, легли на компьютер к Арону М.Бревно и затаились до поры пять адресов. Не жили по ним рецидивисты по кличке "Шахрай" - то были физические двойники Рыла, двое так даже без вредных привычек. Отныне жизнь Рыла, в человеческих, разумеется, пределах, преобретала относительную безразмерность. Помирать он мог, хоть сию минуту. Те, кто нашел его выгодным и незаменимым, не потеряли бы своего "знамени", повели бы перед собой его двойника. Так отряды наемников, грабившие средневековую Италию, могли месяцами носить перед своими рядами полуразложившийся труп своего главаря-кондотьера. Для наибольшего устрашения противника, для необратимости достигнутой победы.
Арон М.Бревно ничего не делал спустя рукава, и в Союзе никто не ведал об этом его плане. Знала хасидская верхушка в Нью-йорке да пять "золотых" еломок в Израиле. Они выступали финансовыми гарантами проекта "Дубль". Еще и подстраховаться любил Арон М.Бревно..аЛ^о-ц
Примерно через месяц после аферы со всесоюзным розыском полный, как многозначительно стало материться светское общество столицы, наступил Ильюше Мозглякову. Кстати, вовсе не было секретом, что его поносит на всех углах Арон М.Бревно, громогласно попрекая непроходимой половой тупостью.
Но отвращение Ильюши к гомосексуализму - одно, а его бесследное исчезновение - совсем-совсем другое.
Заявляя о первом, Арон М.Бревно как бы заранее открещивался от второго.
Вокруг же интеллектуальная и чиновная челядь, подлизывая лакомое то за Горбачевым, то за Александром Яковлевым, то за Рылом, мотала на ус... Правда, неизвестно что. Чертеж своей мысли люди помещают обыкновенно на плоскость, лежащую у них под ногами. Ну а если эта плоскость вдруг встанет дыбом?.. Арон М.Бревно это знал.
У него, политолога, педераста и прочая, и прочая отзывчивое было сердце, он не мог безучастно видеть, как по саду его дачи с отчаянным выражением лица слоняется Ара, референт по связям с общественностью. Конечно, переживал парень; правая рука у джигита была загипсована по самые уши, да и ту врачи грозились отрезать.
- Ты, - грустно сказал ему Арон М.Бревно, - перестань мне врать про мифического афганца с безногой собакой. Голову на плечах нужно иметь, тогда и руки будут на месте!
Референт только вздыхал в ответ.
"Карта он почти что битая, - решил тогда Арон М.Бревно. - Такой нужно идти ва-банк!". И посулив джигиту оплатить все лечение и выдать премиальные, он приказал ему убрать Ильюшу Мозглякова, который, по рас-счетам Арона М.Бревно, перестал вписываться в окружение Рыла.
- Из Москвы? - уточнил Ара.
- Это меня не касается, - дипломатично отрезал Арон М.Бревно. – Я за творческую инициативу в частном предпринимательстве.
И Ильюша исчез. Среди бела дня. Кто-видел, как уважаемый в среде номенклатурной обслуги специалист Мозгляков напротив бывшего особняка Берия садился в машину. Был он в сопровождении изумительно красивой девицы лет семнадцати и интеллигентного кавказца с рукой на перевязи. Сели, уехали, вей.
После о таинственном исчезновении Ильюши ходило много ужасных слухов. Болтали о забрызганной кровью сторожке в садоводстве "Солнечное”, о каком-то расчлененном трупе. На деле все было куда проще. Никаких окровавленных сторожек. Заурядная, поэтическая полянка близ разъезда "Пионерский" и обезумевший от близости на все готовой, невиданно прелестной половой рабыни Илыоша. На Ару с его загипсованней ручонкой он и внимания не обратил. Заголился и полез на девку едва лишь перебрались они через придорожные кусты. Тут интеллигентный Ара и всадил политологу заточку в разгоряченный зад. В приспущенных штанах, с надлежащим воплем ломанул Ильюша в ближайшую рощу и пропал там навсегда. Из Москвы – тоже. Может, даже где-то переменил профессию. Одно ясно - цел и невредим. А место Мозглякова при Рыле немедленно занял Арон М.Бревно.
Выборы!
В конце восьмидесятых не было слова популярнее. Его писали на всяком углу, и в любой речи оно было самым доказательным, без него не обходился ни один спор.
- Выборы надо проводить, русским языком вам сказано!
- Если в корне мы не изменим нашу избирательную систему, не видать нам благополучия, как своих ушей!
- Чтоб как в цивилизованных странах. Точка!
- Вот назначим выборного директора артели - пойдет дело!
- Сплошняком выборные должности! Сверху донизу! Как во всех цивилизованных странах! Тогда и благосостояние будет!
Выборными предлагали сделать даже должности сантехников в домоуправлениях.
Став кличем и лозунгом, слово "выборы" так никем и не было объяснено. Казалось, для всеобщего улучшения дел его достаточно произносить.
Демократия, бригадный подряд, гласность, индивидуальная трудовая деятельность, ускорение, перестройка, реформы, новое мышление, наконец, выборы - лишенные смысла слова и целые выражения бродили по стране, как сбросившие ходока ходули, сами по себе.
Примечательно, что о демократии распинались вовсе не те, кто сам собирался властвовать от имени народа, а о выборах - не скороспелые кандидаты в управленцы, а уличная толпа, то бишь, избиратели. Тухлого масла в этот шальной огонь подпускали средства массовой информации. С их картавого льстивого голоса выходило, что избирателя при Советах ущемили до предела и нынче прямо-таки необходимо дать ему прямую, явную и тайную свободу волеизъявления. Слово "избиратель" тоже всяк толковал по-своему. Меж тем, именно с ним не все обстояло так уж радужно.?
Создателем классического образа избирателя, без всяких, впрочем, на то оснований, считается во всем мире французский философ четырнадцатого века Жан Буридан. Для него избиратель - это осел, натощак угодивший между двух охапок сена. Чистый разумом философ был убежден, что в подобном положении животное помрет с голоду. Трудно сказать, знают ли ослы философию, во всяком случае околевшими с голодухи промежду двумя кормушками их не находили.
Не то - человек!
И это мгновенно смекнули устроители современных выборов.
"Осла на мякине не проведешь, - соображали они. - Ему подавай то, что не подделаешь - жратву! А человеку, за здорово живешь, можно всучить любую отвлеченную идейку. Причем он обладает удивительным умением из двух таких выбрать для себя наихудшую. Так что, куй железо, пока Горбачев!"
В то время, как простой народ носил по улицам бравые лозунги типа: "Нас не объегоришь и не подкузмишь!" и жаждал всех видов голосования, за его спиной шла ежедневная оплачиваемая валютой работа по проведению беспроигрышных выборов. Таких, на которых были бы избраны лишь намертво связанные собственными извращенными и парными страстями персонажи. Когда они, физические и нравственные уроды, выставляются на всеобщее обозрение, на властный помост государства, управлять ими из-за подходящей ширмы еавяя. чем куклами на театре.
Народ, без памяти упивавшийся дармовой гласностью, и не подозревал, как действенно он готовит себе чужую беспощадную тайную власть.
"Род приходит, и род уходит"; также и опыт. Для уличной толпы демонстрантов опыт исчезает, едва появившись. Митингующим невдомек, что рядом с ними за стальными решетками власти, за незримыми заборами науки никогда не иссякает тоненькая, специально подготовленная, человеческая прослойка тех, кто вроде бы и не правит государством и не пишет законов, но без чьего ведома в государстве и лист с дерева не падает. Они неплохо устроились, эти неподотчетные ребята. Сладко пьют, мягко спят и не несут никой ответственности. Иногда в газетах самым мелким шрифтом их именуют - референтами, советниками, помощниками, сотрудниками ЦСУ; по телевидению не показыват никогда. Они в вечной тени первых должностных лиц государства, но ни народу, ни государству они не служат, а отвеку служат международному еврейству. Их среда - накопитель того исторического опыта, о котором из учебников не узнаешь. Им известно, как сменить государственный строй, скомкав целую страну, как лист бросовой бумаги. Быстро, как головной убор, они могут поменять правительство. Смуты, мятежи, заговоры и десятилетиями удушающие общественную жизнь интриги - тоже их рук дело. Генсекам и членам Политбюро они дают советы, пишут экономические доклады и статистические отчеты, но выполняют волю только истинных своих хозяев. Тех, что - в Америке,в Израиле. В человеческой истории рядом с общеизвестными и прославленными событиями существуют неисчерпаемые залежи грязи. Люди разных рас и наций, набранные мировым еврейством в государственные советники той или иной страны, получают немалые деньги за сортировку этой дряни. Кровавые помойки истории они растаскивают по научным монографиям и аналитическим таблицам. Со знанием дела они в одну сторону откладывают химически чистое дерьмо, а в другую не менее чистое золото. Провести в огромном Советском Союзе всенародные выборы в свою пользу им, как на палец наплевать. Аналогов-то в истории тьма!
Следовало, однако, учитывать местные особенности.
В Союзе, благодаря Советской власти, была установлена истинная культура выборов, основанная на кровных интересах трудового народа. Признавая такие условия экстремальными, американские политологи не рекомендовали нашим околоправительственным политологам сразу прибегать к общепринятым во всем цивилизованном мире подтасовкам: подкупу членов избирательных комиссий, вбросу нужного числа бюллетеней и фальсификации результатов подсчета. Они предписали работать только на инерции советских избирательных кампаний и энтузиазме простого избирателя.
Наивно думать, будто в данном разе американские ученые сотрудничали с русскими коллегами. Более того, ничего русского или американского в этом сговоре не было. Потому что Израиль еще не рисковал открыто вмешиваться во внутреннюю политику Советского Союза, его директивы должны были проводить в жизнь американские евреи - политологи, социологи и прочая. Те быстро, на денежной, разумеется, подкладке, поладили с русскими евреями - опять-таки политологами, социологами и прочая.
Согласно дипломатическому протоколу все выглядело, хоть и не слишком законно, но представительно, а именно: некоторые заинтересованные круги СССР и США при негласном участии Израиля пришли к взаимной договоренности о всестороннем содействии в вопросах конституционного развития основ демократической государственности. Значило это, что русские евреи, американские евреи и еврейские евреи /те, которые живут на исторической родине/ будут отныне проводить в трех странах политику, выгодную лишь одной стране - Израилю.
Диктатура еврейского денежного мешка подавалась на места в виде поддержки "национальных" демократий.
"Международное", как бы "трехстороннее", по сути однозначно еврейское соглашение имело более двух десятков засекреченных параграфов. Два были посвящены средствам массовой информации. Когда-то для Ленина важнейшим из всех искусств было кино, для новой, наступательной демократии таким стало телевидение.
То, что руководить современным ТВ могут одни евреи, разумелось как-то само собой, важно было, чтоб и на экране гои всегда видели лишь определенные по национальной принадлежности лица - вислоносые, губастые, скуднолобые, чтоб сопровождала эти "картинки" характерная местечковая речь. "Чувство окончательного поражения нужно развивать и закреплять в гоях ежедневно, - толковала эту установку тайная инструкция. - Ощущение постоянной подавленности не должно осталять их нигде и прежде всего дома, где они надеются найти отдых. Наша обязанность - создавать гоям только полезный для нас отдых!".
На глазах у рядового телезрителя союзное телевидение переменилось за несколько дней. Здесь сама скорость проведенной операции указывала на многолетнюю подготовительную работу, позволившую осуществить захват народного телевидения молниеносно; из ничего, как известно, ничего и не получается.
Первыми, словно траченное забвением приданное из бабушкиного сундука, были выставлены на всеобщее обозрение хрущевские мутанты-"шестидесятники". В каких нетях они сохранялись кучами до самой перестройки, неизвестно. Обрюзгшие, полысевшие, с заспанными, мятыми лицами, они таращили с голубого экрана изъеденные склеротическими жилками зенки, не стесняясь потягивались и зевали, всем видом своим разительно походя на многострадальные спальные принадлежности из отдаленных мест общего пользования. Чего только не изблевывали их слежавшиеся, как нафталином подернутые, губы!
Один, то ли философ, то ли филателист по давнему, неиспользованному образованию, решительно пригорганясь, заявил, что с двух лет был объявлен Советской властью "врагом народа"!
- Никто по головке не имел права погладить, - шепеляво жаловался он на всю страну и, похоже, не врал. Правом тем с той злополучной поры так никто и не соблазнился. Экран - свидетель, свалявшимся, пыльным покровом лежали на его голове нетронутые остатки волос.
Словом, обретя на ТВ свою постоянную трибуну, набирало обороты "новое мышление". Всесоюзный зритель, еще по-советски доверчивый, дух не успевал перевести. Что ни день, в телевизионной программе появлялись новые передачи с названиями одно смачнее другого. "Проблемы - поиски -решения", "Диалог", "Взгляд", "1&-ый этаж", "Музыкальный ринг", "Позиция”, "Общественное мнение". В сценарном построении этих "публицистических" передач, в том, как вели их молодящиеся евреи женского, мужкого и голубого пола чувствовалось совершенно хамское, наплевательское отношение к зрителю, тем более убойное, что советский зритель приучен был к располагающему и доброжелательному отношению к себе. Прежде телевидение всегда было частью и его жизни.
Со всей России на Останкино обрушилась лавина писем. "Что вы показываете? - вопияло из каждого конверта. - Почему о нашем славном прошлом говорят не историки, а развязные, картавящие журналисты? Сталин победил Гитлера и освободил от фашистского ига Европу, почему тогда его называют палачом собственного народа? Ни в одной из ваших передач не слышно слова "русский", может это от того, что ваши дикторы произносят не "русский", а "гурский"? Глядя на ваш экран, мы не понимаем, где мы живем - в России или в Израиле. У вас постоянно выступают разные режиссеры, бурбулисы и прочие представители творческой интеллигенции, дайте слово русскому крестьянину, русскому рабочему, кого, в конце концов, на Руси больше, кто всех кормит и одевает?".
Но с незамеченных пор телевидение перестало быть обязанным отвечать на письма трудящихся; ругая Россию, ее великую историю и народ, себя оно только восхваляло, неопрятно хвастаясь с экрана своими долларовыми гонорарами. На письма русских рабочих и крестьян оно не отвечало, оно жило на их деньги.
Помимо "исторических", "публицистических", "правовых", а то и маленько половых передач, новое телевидение погнало на страну крутую волну так называемой молодежной рок-культуры. Разумеется, вызвано это было не чуткой заботой о вкусах подрастающего поколения. Так предписывали поступать секретные инструкции "трехстороннего" соглашения. Каждый народ, попавший в лапы международных средств массовой информации, прежде всего нужно разбивать по половым и возрастным интересам. Ежедневно нужно вколачивать в мозги, что у молодежи все должно быть свое, начиная от штанов и кончая жевательной резинкой - до особого "молодежного" кислорода евреи пока не додумались. Выходило, что русская молодежь - сплошь сборище недееспособных идиотов, которых таким диковинным образом нужно обособлять от нормальных людей.
И вот в сопровождении скрежета, визга и грохота, как на шипах в заднице, запрыгали по экрану нечесанные или обритые под "ноль" существа, кто в дубленках на голое тело, кто по самые ноздри в блестящей коже. Безголосые, обойденные музыкальным слухом и памятью, нужны они были только потому, что слушая их, подростки тоже начинали кричать и дергаться. "Когда они дергаются, - гласила секретная инструкция, - они не думают!".
Виктор Цой к этой поре был уже подло убит, подходила очередь Игоря Талькова.
Неподалеку от молодежной рок-культуры и действительно "тяжелого металла" оказались на перестроечном экране и те полуобщественные деятели, чьи имена прокрались в память людскую еще в хрущевские и брежневские времена. Набранный из отставных экономистов, социологов, киношников, писателей, актеров и поэтов, актив этот крепко попахивал уже прокисшей идеологической подлянкой, но был не|е$ютим по части личного бесстыдства. Шествовали они давно спаянной вереницей. И как потрясали бесславной стариной - любо-дорого! Набравши полный рот слюны, по-курячьи полоскал горлышко различными интервью и немолодой, и некрасноречивый, и, увы, неумный академик Сахаров, если и не прадедушка, то все равно очень близкий родственник наступающей демократии. Постукивая отнюдь не символическими копытцами, блеяли о невиданных преобразованиях Абалкин и Марк Захаров, Айтматов и Бразаускас. Отлично сработавшимся дуэтом перехватывали друг у друга микрофон братаны Нахалковы, бармен и кинорежиссер. С выражением малой нужды на лице читал свои коротконогие стихи Андрей Вознесенский, и слова, русские слова, абортировались в рыбьей пасти его. За ними, уже почти неразличимые на фоне круглых столов, продолжали одну и ту же бесконечную речь то Казанник, то Собчак, то Бурбулис, с поднятой по-ленински дланью мелькнул однажды Арон М.Бревно, но ведущий даже не представил его зрителю. Нет-нет, а засвечивался изредка на всесоюзном экране и сам Александр Николаевич Яковлев, величественный косноязычный недомерок, скорбный плотью, согбенный под тяжестью воистину нечеловеческой личины, которой предусмотрительная природа заменила ему лицо.
Неуловимыми, змеиными бросками тасовало телевидение колоду официальных лиц. Пустословие Горбачева к той поре уже начало приедаться, и его показывали только в правительственной программе "Время". А вот свердловчанина Бориса Ельцина и номенклатурного вождя нового типа Рыло можно было увидеть на экране в любой час дня и ночи. Телевидение открыто указывало, что их нужно считать любимцами народа. Они и верно, отлично смотрелись, что иавазав, что врозь. «Оба всегда поддатые, грамотно причесанные и чуток подвитые, они были, что называется, два сапога -пара. Как и у Рыла, в женах у Ельцина ходила какая-то коренная уральская крестьянка с русским народным именем-отчеством - Наина Иософовна! 3нал то московский и всесоюзный кагал и не без надежд клал свой черный глаз на Ельцина. Правда, вот в отношении ораторского "прохвата" был Ельцин пожиже, чем Рыло, но это ему прощали, понимали - выше собственной глупости не прыгнешь. Ценили же особенно то, что Ельцин был послушнее Рыла.
Таким вот недержанием содержания обогащало ныне зрителей телевидение..? _
Однако, ставши хамским и любительским, оно никогда не забывало о тех концах, которые должно держать под водой. Держало, чего бы это не стоило. И очень профессионально нужно было смотреть на голубой экран, чтобы заметить, как, обращая всю советскую историю русского народа в заурядную одесскую хохму, путает и скрадывает телевидение свои собственные следы по пороше сегодняшнего времени.
Если бы простой советский телезритель мог быть еще и наблюдателем, он, несомненно, приметил бы и самое главное превращение своего нового телевидения, превращение, которое сродни переходу в другое качество. А именно: телевидение, призванное быть лишь палитрою, на которой грубо смешивают для скорейшего употребления все другие виды искусств, само вдруг стало самостоятельным искусством. Причем, народным. Конечно же, еврейским и заняло свое порядковое место сразу после анекдота, пародии и куплетов. Кстати, специалисты-исследователи и по сию пору не знают, что же такое есть Еврейское Народное Искусство, где оно находится и с чем его едят. Не черный же это квадрат Казимира Малевича в самом деле. Слава богу, благодаря перестройке, вопрос закрыт. Еврейское народное искусство найдено в России. Это - ее телевидение.
Ничего этого простой русский народ не знал. Он по-прежнему считал новое рршпяшш телевидение своим. А оно уже стало чужой, не последней по счету властью и с хамскими ужимками указывало ему, кого избирать на свою шею в скором будущем.
Доверчиво смотрел народ в провальную черную дыру экрана и верил. Раньше говорили - Буриданов осел. Видимо, пришло время говорить - Буриданов избиратель!
Сеть интриг, подобная искусной паутине, пронизывая СМИ, вязала их любым органом общественного организма. Она была неуследима, ибо не пользовалась общепонятной логикой; она не боялась бросаться в глаза, ибо ни один, самый дотошный, взгляд не мог охватить всю ее систему, он замечал только противоестественные узлы на поверхности действительности и, путаясь в этих узлах, осмеянный, исходил на нет. Что, например, общего было между очередным воровским "сходняком" и закрытым научно-исследовательским институтом по разработке новейших химических технологий? Между "звездами" эстрады и ведущими экономистами из ближайшего окружения Горбачева? Между уличными московскими педерастами и историками КПСС? Между теми, кто по ночам спекулирует водкой и межрегиональной группой народных депутатов СССР?
Вопросы можно было множить без конца - ответов все равно не предвиделось. А паутина с каждым днем крепла, увеличивала размеры своего захвата. Некоторые ячейки этой сети легко мог порвать случайный ротозей-прохожий. Но и всё! Остальные сохранялись в полнейшей неприкосновенности и боеготовности. Сеть, запутавшая все советское общество в свои четыре измерения, была и,одновременно, ее не было! Это что, необходимое условие для существования могущественного государства? Может, его конец?..
В конце восьмидесятых образцовую для всех последующих гешефтов такого рода операцию провели СМИ с депутатской речью братанов Нахалковых.
Раскрутку начало телевидение, его могущество не было бы столь всеобъемлющим, кабы не живейшая связь с печатью и радио. В деле Нахалковых все виды такого соподчинения сработали с завидной четкостью и чистотой. А началось все с похабной безделицы. Тупой, как обух, с плотью будто составленной из кусков окаменевшего дерьма, политический обозреватель первого канала всесоюзного ТВ, Исидор Голеностопский, неверный любовник выдающегося экономиста нашего времени Арона М.Бревно и еще многих ублюдков попроще, воспылал вдруг неодолимой страстью к старшему из братанов Нахалковых - кинорежиссеру Анисиму. Видеть он спокойно не мог, как тот, поигрывая щечками, крутит ус. Породистые щечки Нахалкова напоминали Исидору ягодицы. Он... Короче, изнемогал прославленный педик от любви, как школьница.
А на то время братаны Нахалковы как раз и поднабрали силенок. Пользуясь всеобщей правовой неразберихой /Горбачев недавно заявил, что разрешено все, что не запрещено/, они нестеснительным путем самовыдвижения дружно пропихнулись в народные депутаты от Союза театральных деятелей. Имели право: Гоги артистически обсчитывал творческую интеллигенцию столицы в одном из баров киностудии имени Горького, а "непроливайка" Анисим который уж год окормлял страждущих широкоформатными, цветными баснями из жизни дворянских недорослей ХIХ века. Популярность! И выборы проскочили мелкой пташечкой. Прошли оба. Таким большинством голосов, что закачаешься! Требовалось теперь восторженное, широкое освещение СМИ их "тронных", произносимых при вступлении в должность, речей. Речуга, правда, была одна на двоих, но не в этом суть. Такую речугу несолидно было "показывать" только своему брату интеллигенту в каком-нибудь элитарном клубе, нужна была высокая трибуна.
Здесь-то и раскатился к Анисиму отсыревший от неутоленной любви Исидор Голеностопский. Мол, когда угодно, по какому хочешь каналу, но при одном взаимном условии... Анисим, как-то не поняв юмора, стал плеваться. Ах, так!..
И на следующий же день телевидение в одном из сюжетов почти полностью прогнало нужную речугу в исполнении Анисима. Но назвало его,подлое, во врезке "известным работником московского общепита".
Братаны на время прижухли, засуетились с опровержениями.
Тогда вступила засранная по самый нос газетенка "Московские новости". В обычное время она тихо перебивалась тем, что служила пособием для москвичей, изучающих иностранные языки, - выходила по-английски, по-французски, по-немецки. Пучить грязной пеной ее начинало в периоды всяческих общественных смут. При Хрущеве она приобщала народ к дремучему либерализму, при Горбачеве повела счет сталинским политическим репрессиям сразу со ста миллионов человек. Теперь, проявив даже непривычную точность в обращении с полученным материалом, она все ту же речугу напечатала под портретом Анисима, но за факсимильной, так было заведено новой редакцией, подписью бармена.
Братаны начали втихую околевать от безнадеги. А Исидор Голеностопский продолжал точить камень. Похрустывая своими знаменитыми мослами на всю страну, он в каждом обозрении не забывал нахваливать их злосчастную речугу, приписывая, между делом, удачу [Шё/ ее то коктейлям Анисима, то кинофильмам Гоги. Он наглел на глазах. В последнем еженедельном обозрении Исидор, не тушуясь, заявил, что хотя и очень глубока по содержанию депутатская речь Гоги Нахалкова, никто из брательников ее не писал. Вышла она из-под пера их папаши - Епифана Нахалкова, орденоносного холуя-публициста эпохи культа личности. Добило братанов московское радио.
С неизъяснимой горячностью оно вдруг заболтало о неотвратимости конечного торжества идей демократии во всем мире. "Недавно,- ликовало оно, - неоспоримым большинством голосов в народные депутаты от Союза театральных деятелей столицы был избран известный Епифан Васильевич Нахалков. Страна знает его как ведущего международного обозревателя при Сталине. Но, если он искренне пересмотрел свои убеждения и открыто перешел в лагерь сторонников перестройки, мы приветствуем его от всей души. Мы также с негодованием отвергаем просочившиеся из неназванных источников сведения о том, что депутатскую речь Епифану Васильевичу написал его младший сын - Гоги Нахалков, популярный кинорежиссер, певец тургеневской женщины. Мы в это не верим!"
Братаны сдались.
Анисим, плюнувши, пошел на подлон к Исидору Голеностопскому. К его собственному удивлению, роман у них сладился мигом, прямо в рабочем кабинете могущественного телевизионщика и далее пошел, как по маслу. Через месяц Анисим развелся с последней женой и был интимно представлен Арону М.Бревно, а еще через два - получил жирнющий заказ на создание телесериала о половой жизни Надежды Константиновны Крупской. Директором на этой безразмерной картине стал у него братан Гоги. Анисим заметно потолстел и завел себе иномарку. Омрачало его цветущую жизнь одно: Исидор Голеностопский опять поворотил свой легкомысленный зад в сторону Арона М.Бревно. Страдать Анисиму приходилось молча. Что Исидор, что Арон - оба были не по зубам кинорежиссеру. На прощание сказал Исидор Анисиму не о любви:
- Теперь ты понял, отставной певец тургеневских баб,ч то такое современное телевидение? Из тебя, живого и положительного, ему ничего не стоит сделать несколько трипперных призраков. И тебе до самой смерти не доказать, что ты не имеешь к ним никакого отношения... А на тебе, всего-навсего, только проверили одну старую технологию по проведению мягкой социальной дискредитации. Она называется, между прочим, "Распутин". Врубаешься, пипл?
Жестковато получилось,может, даже цинично. В душе, однако, был Исидор, таки, интеллигент: на своей жилистой губе на память об Анисиме завел усята. Бесцветные, походили они на несмытые остатки зубной пасты. Другого бы насмешками со свету сжили, но Исидор, шуткуя и умствуя, уже вел на всю страну большую политическую программу, аналитическую, так сказать. Час эфирного времени раз в неделю! И все на студии усы его почтительно величали сократовскими. По слухам тот древний демократ тоже любил приставать к согражданам с каверзными вопросиками, опять же, мальчиков любил! Может, и усы были у античного комментатора, кто знает?
А речь братанов Нахалковых, из-за которой было поднято столько публицистической пыли, вовсе того не стоила. Заурядный набор общих слов, списанный из книжицы академика Сахарова “О стране и мире". Останавливало в ней одно первое предложение, откровенное, как отрыжка:
- У меня нет никаой программы действий, одни намерения!
Вот это - правда! Зачем братанам Нахалковым, бармену и кинорежиссеру, программа по улучшению жизни русского общества? Кто им ее даст?
Такая программа хранилась на компьютерах в Израиле и Америке, на даче у Арона М.Бревно, в московском Институте Системных Исследований, которым руководил академик неизвестных наук ^ермен Гвишиани.
"Я не разделяю твоих мнений, но готов отдать жизнь ради того, чтобы ты мог их свободно высказать." Этот аргумент явно не сегодняшнего разлива ни с того ни с сего вдруг запестрел на страницах газет - от "философических" "Известий" до проституированного "Московского комсомольца". Забавно, что никто в точности не знал, кому принадлежат эти слова.
Сахаров был убежден, что Рузвельту. Горбачев /сам-то Михаил Сергеевич здесь ни при чем - все референтура,референтура/, что - Вольтеру. "Московский комсомолец" поместил авторство общеупотребительной цитаты между Евтушенко и Окуджавой. Читателям было как-то наплевать.
Арон М.Бревно, тоже, кстати, не знавший, самолично переписал их большими буквами на большой лист мелованной бумаги, подписал – Владимир Соловьев, русский православный философ, и вручил Рыле. Тому через неделю предстояло проводить отчетную партконференцию в области, и вот уже три дня, как не видел он ни капли спиртного. Зол был и туп. Читал поданное медленно, словно научился только вчера, сыро шевелились губы.
- Не понимам, - скучным голосом произнес он. - Все "мнения", понимаешь, "мнения"... Со всех сторон. Нет, - застучал пальцами по столу. - Ты мне ясно скажи, что такое это мнение? С чем едят, как говорится и так далее!
- Чего? - дачным летним воздухом подавился Арон М.Бревно. Пожалуй, впервые в жизни он готов был вслух признать недостатки своего многопрофильного образования. "Мнение - суждение, оценка, взгляд, - зашелестело ему из какого-то словаря и тотчас же смолкло. - Ну-ка, объясни этому олуху царя небесного, что дважды два - четыре! Спросит, а куда глядит этот взгляд?.."
- Мнение - это, когда мнешь всех, кого захочешь, - положась на всегдашнее чутье, ответствовал Арон. Сказал, опустил глаза; стол перед ним был крыт толстым стеклом; Рыло шумно выдохнул на свое отражение, и он понял - попал в точку.
- Скажешь тоже, - подозрительно и, вместе, доверительно хмыкнул Рыло. - Не врешь?
- Гарантия - сто процентов!
- Это - хорошо! - Избегая встречного взгляда, глазки Рыла ощупали Арона М.Бревно от плеч до стола и словно прилипли к левой стороне груди.
Ну, дает! На свой страх и риск, плоскую, не толще записной книжки, но емкостью в литр, флягу коньяку положил Арон М.Бревно во внутренний карман пиджака... Совсем не заметно было! Неужели учуял?
Две пары глаз напряженно повисли друг напротив друга на одном уровне. У Рыла, - что называется, с хитринкой, все высмотревшие; у Арона М.Бревно - телячьи, невинные, как в первый день творения.
Повисели они, разные, и поладили. Набулькав себе под столом стакан, тот, кто хотел - выпил, подождал "прихода", спросил:
- Ты Ильюшу Мозгожопова знал?
- Это - Мозглякова-то, ха-ха, нет.
- Мозглякова, - завелся изнутри смехом Рыло, живот его ритмично запульсировал: - Мозглякова, парень, и я не знал... Мозгожопова знал...знал... знал...?Р
- Уедаться можно, - пропустив, как водится, начальника вперед, подключился к веселью Арон М.Бревно.Опять поладили.
Забеседовали. Обыкновенные люди стараются в таком разе показать свои лучшие стороны. Арон и Рыло - не то. Пустили один другого на свои личные помойки. Понюхай-ка!... Тут Арон и заметил с изумлением, что дурость, которой природа от души наделила его нового начальника, не только беспросветна, но обаятельна и самобытна. Только что, например, он искренне не понимал значения слова "мнение", но стоило Арону заявить, что первостепенной задачей наших дней является поэтапное превращение каждого руководителя в частного собственника руководимого им сектора, крякнул в самое "яблочко":
- Тогда эта дача - моя!
Четверть века писанные чужими лапами идеологические четьи-минеи громогласно зачитывал Рыло с самых высоких областных трибун, за это время сам стал не менее деревянным, чем те кафедры, из которых болтал. Его ни к чему не приспособленные дряблые мозги нужны были лишь для того, чтобы натужно и неумело придумывать себе мизерные отличия, способные хоть на волос выделить его из сонмища таких же "озвучителей генеральной линии партии". Казалось бы, его и впрямь "серое вещество" должно было неминуемо атрофироваться за ненадобностью, ан нет - чего-то там он д у м а л. И думы его, за исключением хитрых терминов, почти совпадали с политологическими наработками Израиля и Америки. Во всю жизнь не ударивший пальца о палец, шнурков на туфлях не умевший толком завязать, номенклатурный вождь нового типа весь русский народ считал ленивым сборищем пьяниц.
- Ну ни хрена, блядь, делать не могут эти колхозники, рабочие и так далее, - жаловался он Арону, и Арон, еще один эксперт по трудолюбию, понимал его, как никто.
В прохладном кабинете, с распахнутыми в охраняемый парк окнами, обоим было не стеснительно. Аронов референт по связям с общественностью, подлечившийся и взбодренн