* * *
Пока он дороги ему не переступал, занятый по горло иными делами; его осеняло планами новыми:
– А почто пренебрежен Сенат? Коллегиальность – вот родник божий, из коего должны источаться русла управления Россией…
Побывал он в Сенате и сделал вывод – ужасный:
– Вот он, порабощенный Сенат, в коем, по словам Тацита, молчать тяжко, а говорить бедственно… Господа Сенат, неужто затворены уста ваши? Ежели Кабинет виной тому, что Сенат придавлен, то, значит, власть Кабинета надобно совокупить с властью Сената и коллегий, – совместная, глядишь, и породится истина!
Честолюбив и надменен, гордец Волынский умел, однако, ради блага отечества поступиться долею своей власти. Остерман же – никогда! И сейчас, прослышав о замыслах Волынского, он предупредил его тихонечко:
– Того бы делать не нужно.
– А тебе, граф, – отвечал Волынский, – и жена совсем не нужна! Как посмотрю на тебя иной раз, так думаю: чего ты с ней по ночам делаешь? Зато вот нам, радеющим до нужд разных, много еще чего надобно… Мы, русские, так и знай, до всего жадные!
И рукою властной начал Волынский проводить совместные заседания Кабинета, Сената и коллегий (всех за один стол рассадил). Коллегиальность – смерть для Остермана и всех бюрократов! Остерману легко было в одиночку справляться с лодырем Черкасским; пожалуй, поднатужась, смял бы он и Волынского. Но когда противу него вставала плотная, крикливая стенка русских сенаторов и президентов коллежских, он… поплакивал.
– Но я еще не все сказал! – торжествовал Волынский. – От Петра Первого образован в защиту правосудия надзор прокурорский за деяниями власть имущих. Где он теперь? Не вижу надзора за грехами нашими. Почему, по смерти Ягужинского и Анисима Маслова, никто даже рта не раскрыл, чтобы замену им приискали?
Волынский чуть ли не за волосы потащил Сенат из затишья болотного, ибо сенаторы «неблагочинно сидят, и когда читают дела, имеют между собою партикулярные разговоры и при том крики и шумы чинят… Також в Сенат приезжают поздно и не дела делают, но едят сухие снитки, кренделей и рябчиков…»
– Порядок надобен, – говорил он императрице. – А такоже нужен обер-прокурор Сенату наичестнейший. Слышал я, матушка, что желаешь ты Соймонова генерал-полицмейстером сделать. Разве можно такого человека, каков адмирал, на разбой бросать? Вот из него как раз прокурор хорош получится…
Соймонов заступил пост обер-прокурора. Ученый знаток отечества и экономики, суровый страж законности, Федор Иванович оказался на своем месте. И каждый, в ком билось русское сердце, мог лишь приветствовать небывалый взлет карьеры Артемия Волынского и Федора Соймонова…
Средь важных дел не оставлял Волынский и забот об охране русской природы – ее лесов и угодий дедовских, пастбищ и гор, жалел зверье, птицу и рыбу. Самоучка, до всего опытом доходящий, Артемий Петрович очень много сделал, чтобы сберечь уничтожаемое от людей бессовестных. Ему хотелось: пусть все цветет, живет и множится на пользу потомству… Таков уж он был, сложное дитя века своего! Бабу волосатую вроде за зверя дикого считал, в заточении содержа ее, а человека желал со зверями сдружить… Карьерист не станет о птахах да зайцах сердцем болеть, – только гражданин и патриот способен страдать за природу родины!
Но…
В самый разгар карьеры своей кабинет-министр вдруг неожиданно замер. Что такое? Перед ним обнаружился загадочный простор. Никто тебя не толкает, никто не сдерживает. Двери, ведущие к царице, вдруг оказались перед Волынским открытыми.
Еще раз он осмотрелся вокруг себя в удивлении, словно не веря в чудо, – нет, Остермана нигде не было…
Виват, виват, виват!
* * *
Вот на этом-то он и попался, будучи не в силах разгадать подлейшей стратагемы Остермана.
Остерман не уступил – он лишь временно отступил.
Он забрался в свою нору и там вынашивал месть, лелея ее и нежа. Остерман терпеливо выжидал случая к мести, – так заядлый пьяница мечтает о празднике, чтобы напиться во искупление тяжких дней вынужденной трезвости… Пропуская Волынского впереди себя, Остерман словно подзадоривал его двигаться и дальше: «Я не стану более тебя сдерживать – стремись!» Это был коварный преднамеренный расчет. Много позже историки проделали научный анализ обстановки, в какую попал тогда Волынский; их вывод был страшен! Остерман оказался гениален в своей интриге… По сути дела, он ведь ничего не сделал. Он только отошел с дороги Волынского, не мешая ему приближаться к престолу. Остерман знал, что возле престола, охраняя его, Волынского будет поджидать Бирон! И если герцог хотел раздавить Остермана руками Волынского, то Остерман придумал новый вариант схватки: пусть сам герцог Бирон раздавит Волынского… Остерман напоминал сейчас опытного хищника, который заманивает охотника в первобытную чащу, чтобы там, в родимом для него буреломе, где не светит солнце, вцепиться в охотника мертвой хваткой.
Волынский этой интриги не разгадал!
Двери в покои императрицы были растворены перед ним настежь, и он широко шагнул в них, еще не ведая, что за ними клубилась туманами черная пропасть гибели…
…Так и пишутся самые скучные страницы русской истории.
Глава четырнадцатая
Вся зима 1738 года прошла у России в готовлении к походам. Армия окрепла и возмужала в баталиях – училась побеждать! В эту кампанию цель была ясная: победой убедительной внушить страх противнику, чтобы впредь ни Турция, ни Австрия, ни Франция не сомневались в справедливости русских требований. Что бы ни говорила Европа, но России в Крыму быть, на море Черном ей плавать! Последним санным путем фельдмаршалы разъехались по своим армиям: Миниху – идти на Бендеры, Ласси – брать Крым снова…
Весна была скорая, и санный путь развезло. Генеральный штаб-доктор армии русской ученый грек Павел Захарович Кондоиди, еще до Киева не добрался, как пришлось ему из санок в коляску пересесть. На окраине Чернигова зашел врач во двор постоялый, а там солдаты щи с солониной ели, у каждого был закушен в руке крендель анисовый. А на лавке врастяжку лежал солдат под тряпьем.
– Цто с ним? – спросил Кондоиди. – Уз не цумка ли?
– Да нет, от чумы бог покеда миловал. Пытаный он! Замучали его палачи-прохвосты, вот и валяется где придется…
– Ignavia est jacere, – сказал солдат, поднимаясь с лавки, – dum possis surgere. Mens agitat molen. [25]
– Я слысу латынь? – поразился Кондоиди.
Солдат поведал о себе доктору:
– Зовут меня Емельяном Семеновым, был я секретарем и чтецом при знатной библиотеке князя Дмитрия Голицына, я пытан по указу царскому за то, что знал многое из того, чего простолюдству знать нельзя. Ныне же при армии состоять обязан, где мне бывать до скончания веку в чинах самых высоких – чинах солдатских!
Фельдшеров в армии не хватало, любого чуточку грамотного в полковые цирюльники производили. Эти вот цирюльники, бывало, ноги инвалидам пилили, полагаясь на волю божию, даже гвоздем в ранах ковырялись, пули извлекая… Семенов с усмешкою битого сатира признался Кондоиди, что, кроме «Салернских правил», ничего из медицины не знает.
– Ведаю еще, что гений Везалия обвинен был церковью в еретичестве, ибо доказывал одинаковое число ребер у мужика и бабы… Но ведь Библия учит, что Ева из ребра Адамова сотворена бысть. Уж не значит ли сие, что у мужа одним ребром меньше, нежели у жены евонной?
Кондоиди отворил походную аптеку, где лежали штанглазы порцеленовые с лекарствами; велел названия их прочесть, и Емельян прочел их внятно, потом лопатку фарфоровую в руки взял.
– Этим шпателем, – сказал, – мази кладут на раны.
– Лозысь! – велел ему Кондоиди и кости прощупал солдату; кости целы оказались, зато спина еще в струпьях, а ноги имели следы пытки огненной. – Я тебя, цукина цына, вылецу, – сказал врач. – И в доцентуру цвою возьму…
На выучке у штаб-доктора Емельян не гнушался туфли подать Кондоиди, к обеду стол ему накрывал. Вольноотпущенника такое лакейство ничуть не оскорбляло, и был Емельян почтителен с врачом и услужлив ему, как раб верный. Служить ученому – не барину прислуживать!.. Павел Захарович первым делом обучил Семенова, как надо зажимать сосуд кровеносный у человека, когда его оперируют. Артерии людские были скользкими и юркими от биения пульса, словно горячие червяки. Семенов держал их в пальцах, наблюдая, как раскрывалось перед ним внутреннее естество человека. Сосуды перевязывали женским или конским волосом. Шинами служила шкура угрей морских, способная к тому же кровь останавливать. А опытные воины сами на поход пыльцою от сосны или елки запасались – для присыпания ран свежих. Разрубы сабельные солдаты, как правило, деревенским медом смазывали…
А из далекой Мессины, где меньше всего думают о России, корабли уже везли чуму в море Черное; достаточно одной крысе сбежать из трюмов на берег цветущий – и чума уже в Молдавии. А оттуда, сусликом степным переплыв через Днестр, чума становилась главной гостьей на пиру смертном в компаненте армии Миниха.
Тогда и войны никакой не надобно – чума всех победит!
Люди покрывались шишками и вздутиями желез на шее, под мышками и в паху. Мучил их жар нестерпимый и боли сильные, отчего чумные в обморок почасту впадали, а иные даже в безумие приходили. Лица больных искажались до неузнаваемости. И лишь немногие, у которых были «шишки спелые» (гноем истекающие), умудрялись выжить. Всех остальных через три-четыре дня чума в бараний рог сворачивала, и мертвеца сжигали вместе с барахлом его.
В ограждение от поветрия (так назывались тогда эпидемии) карантины строили и брандвахты, возле них ставили виселицы. Кто рисковал прошмыгнуть мимо карантина, того вешали на страх другим смельчакам. Врачи на кордонах свидетельствовали всех проезжающих. Выписывали им форменные аттестаты в здравии, без которых в Россию никого не пропускали. Карантины эти отдавали на откуп, как и кабаки, целовальникам, которые крест целовали на той клятве, что станут жить без обману… Каждый карантинщик получал за постой по одной деньге с лошади, а с человека драл за одну ночь ночлега по копейке.
Кто мне скажет – где взять во времени том копейку?
Ох, грехи наши тяжкие!..
* * *
Герои времен царствования Анны Иоанновны…
Закрой глаза, погружаясь душою в темный век позапрошлый, и они явятся пред тобой, как живые. До чего же страшно иногда смотреть на них! Шатаясь, они опять идут через выжженные степи ногайские. Пудовые ружья с запалами кремневыми ломят им плечи. Руки мужицкие перевиты узлами вен, что разбухли от непомерной устали. Лица – черны от ожогов солнечных. На ногах – опорки, а кто и бос шествует. Мундиры давно уже нараспашку, и видны кресты нательные на шнурках, а шнурки от пота истлели и рвутся…
Летом 1738 года плоскодонная флотилия Бредаля снова тронулась к берегам Крыма, неся на себе десанты казачьи и провиант для армии Ласси. Но возле Федотовой косы корабли русские не пропустил дальше флот турецкий, не давал им косу эту обогнуть. Тогда матросы и казаки прорыли спешно через косу канал судоходный. По каналу этому, в обход флота турецкого, адмирал Бредаль волоком протащил флотилию под огнем ядерным. Пошли они далее на Геничи без парусов, лишь под веслами, а мачты даже срубили, чтобы противник не разглядел их под берегом. С боями дошли до Сиваша, но и сюда в этом году забрался мощный флот неприятеля. Бредаль, совсем больной, сдал команду своим офицерам; на консилиуме коллегиальном офицеры порешили – из блокады флоту не выбраться, а посему…
– Уничтожим корабли! Иного выхода нам не стало.
В громадном зареве костром сгорела флотилия Азовская.
Ласси видел тот дикий пожар из сакли геничской.
– А теперь, – сказал он, – хотелось бы мне знать: как без помощи флота моя армия в Крым попадет? Мои солдаты – святые люди, но святость их еще не Христова, и по волнам пеши они не бегают.
Слова фельдмаршала заглушала хлопотня птичья; над Сивашом меркло небо от обилия пернатых – ястребы тут, пустельги, копчики, шулики, скворцы, орлы, удоды и сороки. К вечеру все птицы уснули, и генералы, окружив Ласси, держали совет.
– Через Перекоп, – говорили, – лучше нам не соваться. А место, где мы в прошлом годе мост через Сиваш навели, турки теперь усиленно охраняют. Повторять же опыт прежний – побежденным быть!
К единому согласию не пришли, и Ласси спать лег пораньше. Средь ночи разбудили фельдмаршала, ввели к нему перебежчика крымского. Был он статен и рус. В одежде татарина, кизяком измазанной. Пахло от него кислятиной шерсти овечьей.
– Где взяли его? – спросил Ласси, свечи запаливая.
– С татарского берега сам приплыл…
– Развяжите меня, – попросил перебежчик по-русски.
– Ого! Ты, молодец, из каких же краев будешь?
Назвался тот Потапом:
– Сам я московский. Хуже рабства ханского ничего нет, оттого правды не утаю: из солдат я убеглый… На Ветке живал, да выгнан оттудова бригадиром Радищевым, мыкался по свету, пока в полон не угодил. Уже обасурманен я, в мечеть хаживал и аллашке маливался. Но в тоску впал лютую, домой желаю – хоть казните меня на родине. Увидел, как горят костры ваши, и… бежал к вам!
– Как же ты бежал… через море? – спросил Ласси.
– А здесь броды знатные, – отвечал Потап, от пламени свечей щурясь. – Я ране на проволочных работах был, а потом меня к Сивашу пасти овец послали. Места эти я изучил. Татары время для перехода через море всегда знают. Я за ними и проследил. Видно, как вода прочь убегает. Хотел еще в прошлом году убежать до своих, да татары нас, русских, к другому морю выселили.
– Развяжите его, – велел Ласси. – Ты, парень, своих земляков губить не станешь. Вот и помоги нам Сиваш перейти. Нам и пушки протащить надо. Не попадет ли вода в уши лошадям нашим?
– Можно и по колено в воде пройти, – сказал на это Потап. – Ветер сию ночь хорош. Но мешкать нельзя, иначе море обратно кинется, и тогда всю армию с головой накроет…
Ласси велел тревогу играть, а Потапа предупредил:
– От меня теперь ни на шаг! Проведешь армию – отпущу тебя с миром, погубишь армию – я тебя погублю тоже… Веди!
Поздней ночью на морское дно ступила армия русская [26] – с артиллерией, с обозами, с верблюдами, с фуражными те– легами, с аптеками, с канцелярией. Впереди шагал, рядом с фельдмаршалом, полонник татарский – Потап… 65 000 человек раз окунулись в Сиваш, и, когда вышли на вражеский берег, Ласси обернулся назад, где Гнилое море с ревом вливалось обратно на свое мерзкое, просоленное ложе.
– Пересчитать людей и обозы, – наказал Ласси.
Доклад был утешителен: ни одного погибшего, ни одного дезертира, вся армия целиком, как один человек, уже строилась в фалангу на крымской земле. Лишь несколько повозок из арьергарда не успели за армией – их тут же гневно поглотило море.
– Теперь вперед – на Перекоп!
На этот раз русские выходили на Перекоп не со стороны России, не под хмурым совиным взором ворот Ор-Капу, а прямо изнутри Крымского ханства – прямо в тыл врагу! Крым за эти годы был опустошен беспощадно. Колодцы редкие загажены падалью. Но армия Ласси могучим броском уже вышла к Перекопу, и турки развернули пушки Ор-Капу назад – внутрь своего ханства.
На предложение сдаться паша прислал такой ответ:
– Гарнизон крепости поставлен здесь не для того, чтобы сдавать Перекоп, а чтобы охранять его от вашей милости…
Ласси сказал:
– Тогда пусть паша не обижается, если я учну ломать его цитадель ядрами пушечными, которые жалеть не стану…
Прекрасна сказка о загробном мире мусульман. Ждет всех эдем божественный, где правоверный будет обласкан толстыми блондинками – гуриями. Но сладострастием в раю награждены лишь те воины, что саблей зарублены или пулей убиты. Гурии отвернутся от того несчастного, кто угодил под ядро из пушки. Турок – стойкий солдат, но он бежит, когда его пугнут громом артиллерии…
Перекопский паша сдался под русскими пушками.
– Хорошо, что поспешили сдачей, – сказал ему Ласси при свидании, – иначе резня была бы ужасна… Теперь я могу не скрывать, что мы сидели у вас в бутылке. Нам бы не осталось иного выхода, как только погибнуть на штурме вашей крепости…
Жара стояла дикая! Ласси созвал консилиум:
– По плану кампании мы должны идти на Кафу и достичь ее, дабы уничтожить этот многовечный рынок работорговли. Но флота у нас нет, припасов нет, а Крыма… тоже нет! Крым уже не прокормит нас, разоренный вконец, и солдата нашего встретит пустыня…
Генералы советовали: не уйти ли сразу прочь?
– Теперь, когда Перекоп в наших руках, – отвечал Ласси, – для ухода нашего домой дверь всегда открыта. Но сначала попытаемся постучаться в двери ханства татарского…
Однако с первых же верст пути в глубь Крыма всем стало ясно, что далеко они не уйдут. Безводье и бескормица. Жара и сушь. Пекло!.. Гнать армию на гибель – это безрассудно, а Ласси, не в пример Миниху, солдат берег. С большим трудом армия выдержала натиск татарских полчищ. Сеча была страшная. Казаки побили тысячи татар, но и своих оставили в степи немало. Еще и кровь не запеклась на ранах, как слетелось отовсюду поганое воронье. Черные и жирные, садились вороны на раненых, и первым делом – ударами точными – выклевывали им глаза. Человек живой, и вылечить его можно, а он уже слепец безглазый!
Ласси круто развернул армию обратно – на Перекоп, которого и достигли. Петр Петрович говорил с горечью:
– Я уже стар. Виктории радостные еще могу сносить, но сердцу моему тяжко переживать ретирады недостойные…
Генералы стояли перед ним – перевязаны (некоторым удары сабель татарских рассекли лбы и лица). Молчали, подавленные. Ласси поднялся, подкинув в руке тяжкий жезл фельдмаршальский:
– Что ж, господа… Взрывайте этот чертов Перекоп!
В грохоте, оседая бурой пылью, рухнули крепостные валы. В частых взрывах разнесло на куски ворота Ор-Капу, и старая мудрая сова, видевшая столько людских страданий, перестала глядеть в желтизну вековых степей. Крепости Перекопа более не существовало! С тем русские солдаты, идя татарской сакмою, и стали отходить прочь от Крыма – ближе к своим квартирам. Солдат шатало от усталости…
Российская армия вернется в Крым сыновьями тех, которые сейчас его оставили. Великие виктории иногда рождаются от умения вытерпеть и дождаться своего часа. Через три десятилетия Российская империя уже созреет в могуществе настолько, что сможет удержать Крым за собой на вечные времена! Не унывай, солдат…
* * *
Аудиторы походной канцелярии уже паковали в тюки архивы армии, когда фельдмаршал вызвал Потапа.
– Я не забыл о тебе, – сказал Ласси. – Армию мою провел ты через Сиваш славно. О том, что ты есть солдат убеглый, лучше помалкивай. Знаешь, как ныне жить надо? Нашел – молчи, потерял – тоже молчи… Дал я уже приказ, дабы для персоны твоей сомнительной новый пас выписали. Прозвища природного не спрашиваю, а велел в пасе новое начертать – Полонов ты, благо из полона ушел… Эй, в канцелярии! Сундук еще не запечатали? Так дайте-ка сюда двадцать рублей – вот для этого молодца!
Потап бухнулся в ноги фельдмаршалу и зарыдал от счастья.
– Дурак! Чего ревешь? Больше ста пушек чугунных, кои я в Перекопе взял, на Руси не двадцать рублев стоят… Иди с богом!
– Куда идти мне, господин ласковый?
– А куда хочешь… Иди… женись… расти детей.
Потап вскинул на плечо тощенькую котомку:
– Век не забуду милости вашей. Первенца, коли родится, назову по вас – Петром… Будет он Петром Потаповичем Полоновым, а с такими-то деньгами я в торговлю московскую ударюсь…
И ушел. Но недалеко. Степной шлях уперся в карантин. Вдоль кордона был ров копан. Денно и нощно костры тут горели.
– Раздевайся, – сказали и одежонку его сожгли.
Трясли котомку. Деньги в котел с уксусом бросили.
– Вернете ли? – ужаснулся Потап.
Тут ему по шее дали и засунули в землянку. Одели в дранину с чужого плеча. Деньги потом вернули не все, конечно: товар такой, что к рукам целовальников липнет. Пас тоже вымок в уксусе, вонял, лист гербовый покоробился. Каждый час входил в землянку солдат с горящим кустом можжевельника и чадил вокруг.
– Нюхай! – орал он Потапу. – Нюхай, черт такой… Вдохни глубже – так, чтобы дым у тебя ажно из заду выбежал…
На караульне, где черный флаг висел, спросил Потап:
– Никак в разум я не возьму, от чего лечат меня?
– Не твое дело, – отвечали карантинщики. – Скажи спасибо, что не сожгли тебя вместе с деньгами твоими…
Потап притих. Сидел и робко ждал, когда выпустят.
Выпустили, и он пошагал радуясь: «Ныне я человек вполне свободный…» На дневках клал пас под себя, чтобы выровнялся лист гербовый. Всюду воняло уксусом. Он шел домой – на Москву.
Глава пятнадцатая
С мрачным видом Миних выслушал доклад о движении чумного поветрия, которое медленно ползло на Украину от Бессарабии.
– Карантинами зажать язву эту, – распорядился он. – До сел украинских не допускать ее, ибо хохлы хотя и лениво ездят, но далеко. А дабы войска от чумы обезопасить, пойдем на татар через Речь Посполитую, и в нарушении границ беру грех на себя…
С юга нехорошие вести приходили. Очаков был уже осажден турками, но гарнизон его держался молодецки. Средь трупов павших воинов в Очакове уже зашевелилась чума. Миних издалека, рукою повелительной, швырял на укрепление Очакова свежие толпы новобранцев. Они уходили туда, как сухие дрова в жаркую печку – тут же в одночасье сгорали… Перед самым походом в ставку прибыл лейб-медик царицы Иоганн Бернгард Фишер, и фельдмаршал заявил ему сердито:
– Я здоров, как бык… Но кто мне скажет из ученых мира сего, каковым способом оградить армию от поветрия чумного?
– Никто ответа не даст вашему сиятельству. Чума – наказанье свыше. Едино, что посоветую: пусть солдаты от мертвецов ничего, даже нитки, не берут… Также полезно амулеты носить!
– А где я сыщу столько амулетов для великой армии?
– Медицинская коллегия наша, вкупе с Синодом святейшим, уже озабочена этим достаточно…
Московская школа врачей опустела в этом году – преподаватели отъехали к армии. В столице, в Москве, в Воронеже и в Лубнах уже пришли в движение давильни заводские. Тяжелые кувалды прессов рушились вниз со сводов цеховых, плюща слитки бронзовые. Из-под давилен выскакивали горячие, как блины со сковородки, кругляши амулетов с изображением креста. Больше ста тысяч медалей амулетных для ношения их на груди поспешно отвезли к армии. Амулеты раздавали воинам бесплатно (во славу божию) через лекарей, через пастырей войсковых. Врачи дураками не были и знали, что крестом животворящим от чумы армию не спасти. Но писали они лукаво, мол, «употребление их для бодрости и надежды, которую оныя люди к тому иметь будут, в таком поветрии весьма имеет быть полезно».
В самый канун похода Миних велел:
– Господам офицерам приказываю вечером солдат своих от порток избавить, чтобы у голых проверить – нет ли у кого бубонов в паху. Подозрительных тащить на досмотр врачебный…
Нашли одного такого – потащили. Плакал он, убивался. И болтался на шее несчастного жалкий амулетик с крестом.
– Панталон толой! – велел архиятер Фишер, присев на корточки; осмотрел бубон, похожий на сливу, дождем обмытую, и сказал Миниху, что страшного пока ничего нет: это болезнь французская, которая и в степях ногайских часто случается.
Солдат в клятве целовал крест на амулете своем:
– Как пред Христом сущим, говорю – не был я во Франции этой, и гоните меня туда – не поеду… Мы же воронежские!
Но речь его была трудная, как у людей, выпивших много вина. К вечеру от умер. Тело его покрылось темными пятнами. Солдата сожгли вместе с ружьем его и амулет тоже в костер забросили.
– Цума! – точно определил Кондоиди…
Но война властно диктовала войскам свою волю. Миних вышел из шатра, тут ему поднесли большой кубок с венгерским вином:
– За викторию славную… Вперед – на Бендеры!
Армия тронулась, звонко бренча амулетами, словно медалями. Казалось, все давно уже герои и все участники кампании награждены заранее. В степи на армию навалились снотворные запахи конопляников, и ароматы дичайшие клонили в сон ветеранов, как в могилу бездонную… Жестко и сухо стучали барабаны. Из густой травы вторили им беспечные кузнечики.
* * *
108 000 русских воинов из легиона графа Миниха, взломав чужие рубежи, двинулись через земли польские на Бендеры…
На Бендеры шли они в году этом! Австрийская армия застряла у стен Белграда сербского, и там ее громили турки безжалостно. Теперь Миних торопился сам, подгонял и армию, дабы Австрия не вышла из войны, оставя Россию в полном одиночестве… Срочно нужна победа, а Турция – враг опасный, живучий, стоглавый, сторукий. В ее мохнатых паучьих лапах сверкают многие тысячи кривых ятаганов. Она плывет в море Черном кораблями черными, просмоленными…
Миних ни в какие амулеты, конечно, не верил. Еще с юных лет, когда он жил в Париже, носил на груди кожаный крест с куском камфары, запах которой должен отгонять все хворобы и несчастья рока. Не болея сам, фельдмаршал не признавал права болеть и другим. Войска шли через цветущую Подолию, когда с пышной свитой явился в лагерь коронный гетман Речи Посполитой граф Щенсны-Потоцкий.
– Известно ли фельдмаршалу, – спросил он, раздуваясь от гнева, – что армия его идет по землям нейтральной Польши?
– Да, известно. Но сам неприятель, вступивший на земли польские, чтобы напасть на нас, и указал нам этот путь…
Потоцкий в разговоре из седла не вылез. Поникла седая голова Щенсного, обвисли усы шляхетские на груди, крытой панцирем.
– Горе нам! – возвестил он. – Польша великая стала как проходной двор на окраине. Кто хочет, тот и шляется чрез нее! Прошу вас ласково, маршал, чтобы солдаты ваши поляков не обидели.
– Мы уйдем, – обещал Миних, – не тронув ни единой вишни в садах польских, мы даже оставим вам кое-что… вот увидите!
Слова его оказались пророческими. Не было раньше дезертирства, так теперь началось. Миних оставил на Подолии немало беглецов, и поляки дружно приняли их «до своего корыту». Вековечная вражда Москвы с Варшавой никак не задевала сердец народов братских, соседских. Драгун полка Миниха подымал теперь пашню польскую, как на родной Рязанщине, пекла ему оладьи черноглазая Зоська. Дело это житейское – дело любовное. Убежали – значит здесь больше понравилось.
Армия текла дальше… И в этом году жара была сильная, но небо орошало армию дождями обильными. Сверху бил пламень солнца, а снизу квасилась земля. Из черноземных хлябей едва ноги вытаскивая, шагала армия на Бендеры. Тащила она провианту на целых пять месяцев. Волокли пушки. Бомбы. Ядра. Лазареты и аптеки, которые солдаты «обтеками» тогда называли.
Стычки с разъездами татар уже никого не пугали. И никто не заметил, что ежели вчера напали пятьсот татар, то сегодня их уже тысяча. А завтра навалятся скопом в пять тысяч. И будут урывать куски от армии, как волки от тела павшего и разбухшего…
Рано утром Манштейн разбудил фельдмаршала:
– Возьмите трубку. Осмотрите горизонт по кругу.
– А что там? – заворчал Миних спросонья.
– Пространство в полтора лье покрыто татарами.
– Срочно отзовите в компанент фуражиров и скот.
– Отозвал. Боюсь, что далее пойдем с боями неустанными.
– Бояться не пристало нам. Ступайте…
С боями армия заструилась меж руслами двух речек – Молочицей и Белочицей, кои в Днестр впадали. Казачьи авангарды на Днестре уже побывали в наскоке смелом и вернулись с докладом:
– Коль до Днестра и дойдем, Днестра не перейти армии. Берега там круты, все в скалах желтых. А на ином берегу стоит табор вражий – турецкий. Идут к нему на подмогу таборы сераскира бендерского и паши белгородского… Нам не пройти!
– Миних везде проходил и здесь пройдет, – получили они ответ от фельдмаршала…
Татары не однажды пытались встречную паль по ветру устроить, чтобы лишить русскую конницу кормов травяных. Но трава от дождей намокла – не разгоралась, пожары гасли сами по себе. Армия вышла к Днестру и… ахнула. Не то что пушки переправить, тут и скотину к водопою не подогнать. На лодках плыли через Днестр янычары – молодые, крепкие, загорелые, нарядные. Лениво постреливая в сторону русских, они иногда кричали:
– Эй, поган урус! Вот где твой Миних… под хвост!
Александр Румянцев навестил фельдмаршала:
– Решаться надо, а медлить негоже… Вели-паша, генерал злющий и опытный, уже ниже нас форсировался. Раскиньте же ландкарт, ваше сиятельство, и узрите для себя опасность прямую. Края эти гибельны для армии, – не избрать ли нам новую дирекцию?
Миних стукнул по карте костяшками пальцев, усыпанных перстнями в бриллиантах. Из горящей трубки его просыпался пепел.
– Нехороший признак, – буркнул фельдмаршал.
– Хорошего тут мало, граф: нас окружают турки.
– Я не о том… Признак бедствия, нас подстерегающего, что солдаты разбегаться стали. Неужто мой корабль дал течь? Кто решится на дело, успех в котором невозможен, тот теряет право надеяться на помощь от сил всевышних… Не так ли, мой генерал?
В письмах к императрице он врал: «Рядовые чрезвычайно бодры и всякий желает сражения, дабы железо, свинец и порох в честь и славу вашего величества употребить». Но уже здесь, на крутом берегу Днестра, где, осыпаема пулями янычар, мокла под ливнями его великая армия, Миних осознал свое неумолимое поражение…