Я не могла шелохнуться от благоговейного страха, пока тело полностью не повернулось, и я не увидела – что это мое тело!
Да, дорогие читатели, то било мое второе тело, мое солнечное тело – абсолютно совершенное: исчезли все отметины, которые оставляло на нем страдание.
Я так страстно желала увидеть его безупречность, что склонилась лицом прямо в огонь, испытав упоительное ощущение.
В особенности порадовали меня моя грудь, такая маленькая и гладкая, и нижняя часть моего тела, свободная от грубых волос, и конечно, лицо, с которого стерлись все тревоги. Должна сказать, мне было легче от того, что она спала, поскольку не думаю, что мне достало бы отваги заглянуть себе в глаза.
Наконец, взял верх испуг – или удовлетворение – я покинула комнату и со всех ног бросилась в свою келью.
Конфетка переворачивает страницу, но пафосно‑нравоучительный эпизод – это, видимо, все, что успела написать Агнес для книги «Просветленные мысли и размышления о сверхъестественном Агнес Пиготт», прежде чем пришла к роковому решению откопать из земли свои старые дневники.
– Ну, и что ты думаешь? – спрашивает Уильям. Он сидит на краю письменного стола, а Конфетка стоит перед ним с раскрытой тетрадью в руках.
– Н‑не знаю, – тянет она, все еще пытаясь догадаться, чего ей ждать от этого утреннего вызова в кабинет. И она, и Уильям смертельно утомлены, и, безусловно, обоим лучше бы занять измученные мозги не разбором бреда Агнес, а чем‑нибудь другим.
– Она хорошо изложила сюжет, правда?
Уильям изумленно воззрился на Конфетку. Глаза у него больные и красные от бессонницы. Он, было, открыл рот, чтобы ответить, но у него заурчало в животе.
– Шутишь, что ли?
Конфетка закрывает тетрадь и прижимает ее к груди.
– Нет… конечно, нет… Но… Но это описание… Это ведь сон, так? Рассказ о том, что приснилось…
На лице Уильяма – гримаса раздражения.
– А остальное? А начало? Эти (он произносит слово с преувеличенным отвращением) «уроки»?
Конфетка закрывает глаза и глубоко дышит, борясь с желанием расхохотаться или посоветовать Уильяму оставить в покое свою несчастную жену.
– Ты ведь знаешь, я не самый религиозный человек на свете, – она вздыхает, – поэтому я не могу судить…
– Безумие! – взрывается он и ударяет ладонью по столу. – Чистый бред, ты что, не видишь?
Она отступает, инстинктивно отступает на шаг. Говорил ли он с нею так резко раньше? Может, расплакаться и дрожащим голосом пролепетать «Ты н‑напугал меня», чтобы он покаянно обнял ее? Быстрый взгляд на эти руки и на кулаки заставляет передумать.
– Посмотри, ты посмотри на это! – бушует Уильям, указывая на шаткую стопку книг и брошюр на письменном столе. Их переплеты скрыты под суперобложками ручной работы – из драпировки или шелковых лоскутов. Хватает верхнюю, открывает и громко, издевательски читает: «От материи к духу: результат десятилетнего опыта вызывания духов, вместе с советами для неофитов. Силия И. Де Фой». Отшвыривает книгу, как безнадежно перепачканный носовой платок, хватает другую. «Палец в ране Христа: исследование библейских тайн. Д‑р Тибет». Отшвыривает и эту.
– Я обыскал спальню Агнес, чтобы убрать оттуда все, чем она могла навредить себе. И что я обнаружил? Два десятка этих мерзких книжонок, которые она прятала в корзинках для шитья. Выписаны издалека – из Америки, или украдены – да, украдены – из библиотеки спиритов в Саутгемптон Роу. Книги, которые не стал бы печатать ни один нормальный мужчина, и не стала бы читать ни одна нормальная женщина!
Конфетка тупо моргает, не в силах оценить смысл этой тирады, но поражаясь яростности Уильяма. Тут гора книг и брошюр неожиданно рассыпается по всему столу. Одна падает на ковер – маленькая книжица размером с молитвенник, аккуратно обернутая в кружева.
– Уильям – ты чего от меня хочешь? – спрашивает Конфетка, следя, чтобы в голосе не прозвучало озлобление, – ты вызвал меня сюда. Софи сидит без дела в классной комнате, а я должна смотреть на вещи Агнес, которые ты… конфисковал. Не спорю, они свидетельствуют о чрезвычайно… спутанном сознании. Но чем я могу помочь?
Уильям запускает руку в волосы и, вцепившись в прядь, с силой прижимает к черепу – жест раздражения, который в последний раз она видела во время его спора с торговцами джутом в Данди.
– Клара заявила, – стонет он, – что категорически отказывается давать Агнес… лекарство.
У Конфетки есть несколько ответов, но она прикусывает язык, потому что ни один не отличается почтительностью по отношению к мужчинам, которым удобно держать жен под наркотиками. Взяв себя в руки, она говорит:
– Велика ли беда, Уильям? Агнес достаточно хорошо держалась на ногах, когда я вела ее к дому. Скорее всего, самое худшее уже позади, тебе не кажется?
– После того, что случилось ночью? И ты считаешь, что опасность уже позади?
– Я имела в виду ее ноги – они заживают.
Уильям опускает глаза. Только сейчас Конфетка замечает что‑то вороватое в его поведении, какую‑то собачью пристыженность, которой она не видела с тех пор, когда он впервые задрал ей юбки у миссис Кастауэй, умоляя сделать то, от чего отказались другие проститутки. Чего он хочет от нее теперь?
– Пусть так, – мямлит он, – но Клара – прислуга, которой я плачу, – открыто бросила мне вызов. Я велел давать Агнес лекарство до… Вплоть до новых распоряжений, а она отказывается.
Конфетка ощущает, как укоризна меняет выражение ее лица, и торопится придать себе невозмутимый вид.
– Клара – камеристка Агнес, – напоминает она Уильяму. – Подумай сам, как она может выполнять свои обязанности, если Агнес ей не доверяет?
– Хороший вопрос, – замечает Уильям, наклоняя голову.
Ему почти ясно, насколько непригодна Клара для своей должности.
– Она также наотрез отказалась запирать дверь спальни.
– Когда ухаживает за Агнес?
– Нет, потом.
Конфетка силится усвоить это сообщение, но оно плохо укладывается в голове.
– Ты имеешь в виду, что… То есть, что есть план… Что ты намерен… Что Агнес должна находиться под замком?
У него пылают щеки. Он отворачивается и негодующе тычет пальцем в сторону окна.
– А что, мы теперь каждую ночь будем приводить ее из каретного сарая или Бог знает откуда еще? Каждую ночь?
Конфетка еще сильнее прижимает к груди тетрадь, ей хотелось бы положить ее, но она боится хоть на миг оторвать глаза от Уильяма. Чего он на самом деле хочет? Какое безрассудное проявление покорности ему нужно, чтобы избыть ярость, от которой он просто лопается? Ему что, нужно измолотить ее кулаками, прежде чем вставить свои угрызения совести между ее ног?
– Агнес сейчас выглядит очень спокойной, тебе не кажется? – мягко начинает она. – Когда я привела ее с холода, она говорила только о том, как мечтает о горячей ванне и о чашке чаю. Она мне прямо сказала: дом есть дом.
Он злобно смотрит на нее – с откровенным неверием. Сто раз проглатывал ее вранье: и дрын у него гораздо больше, чем у других, и волосы на груди безумно эротичны, и быть ему первым парфюмером Англии, – но он этому не верит.
На миг ей становится страшно, что он схватит ее за плечи и вытрясет из нее правду, но он снова приникает к письменному столу и утирает руками лицо.
– Кстати, как ты узнала, где ее найти? – уже спокойнее спрашивает он.
Он не спросил ее об этом, когда под утро, промокший до нитки, обезумевший от тревоги, вернулся в дом – и нашел жену, засыпающей в постели.
(«Боже мой, Уильям, в каком ты виде!» – это было все, что она сказала, прежде чем снова закрыть глаза.)
– Я… я услышала ее голос, – отвечает Конфетка.
Сколько еще собирается Уильям держать ее здесь? Софи ждет в классной комнате, она сегодня довольно рассеянна и капризна, она и тянется к привычному распорядку занятий, и противится ему… Будут сложности, – и не только слезы, – если нормальная жизнь не восстановится быстро.
– Важно… чрезвычайно важно, чтобы она не убежала в ближайшие дни, – объявляет Уильям.
Самообладание Конфетки на исходе, тяжесть невыносима, и она срывается.
– Уильям, почему ты мне это говоришь? – резко спрашивает она. – Я думала, ты хочешь, чтобы у меня не было ничего общего с Агнес. А теперь – я что, должна быть ее надзирательницей? Или она должна сидеть в классной комнате во время уроков и следить, чтобы Софи хорошо себя вела?
Еще не договорив, Конфетка жалеет о своих словах; мужчине нужна постоянная, неустанная лесть, чтобы он не взбеленился; одно неосторожное замечание способно свести на нет его хрупкую терпеливость. Если же девушка хочет быть острой на язык, ей лучше на этом и строить свою карьеру – как Эми Хаулетт.
– Прости меня, Уильям, пожалуйста, прости, – умоляет она, закрывая лицо руками. – Я так измучена, да и ты, конечно, тоже!
Наконец он подходит и обнимает ее. Они прижимаются друг к другу. Тетрадь Агнес падает на пол, они соприкасаются щеками. Льнут друг к другу все сильнее, пока не начинают задыхаться. Внизу звенит колокольчик.
– Кто это? – пугается Конфетка.
– Поставщики и прихлебатели, – отвечает он. – Явились за рождественскими подарками. Им придется зайти попозже, когда Роза будет в состоянии заняться делом.
– Ты уверен? – спрашивает Конфетка, поскольку колокольчик не унимается.
– Да, да, – с раздражением отвечает он. – Сейчас Клара у Агнес, смотрит за нею, не отходя ни на шаг – как я от тебя.
– Но я думала, ты отпустил прислугу…
– Всех, кроме Клары, конечно! Если эта приблуда не желает делать то, что необходимо для сна Агнес, и запирать ее тоже не желает, тогда пусть, по‑крайней мере, сидит с нею в комнате!
И, пристыженный бессердечием собственных слов, добавляет:
– Разве ты не видишь, что так жить нельзя?
– Прости, Уильям, – гладит она его по плечам. – Я могу играть только свою роль, как умею.
И с облегчением видит – получилось. Он крепко обнимает ее, тихонько и жалобно постанывая; напряжение понемногу начинает отпускать его; он готов к чему‑то вроде исповеди.
– Я нуждаюсь, – шепчет он настойчиво и заговорщически ей в ухо, – я нуждаюсь в твоем совете. Я должен принять решение. Самое трудное решение моей жизни.
– Да, любовь моя?
Он стискивает ее талию, прочищает горло и выпаливает скороговоркой, комкая и глотая слова:
– Агнес сумасшедшая, она давно сошла с ума, с этим невозможно справиться, и, короче говоря, в общем, я считаю, что ее необходимо изолировать.
– Изолировать?
– В сумасшедшем доме.
– Так, – она снова принимается гладить его плечи, но вина делает его настолько обидчивым, что секундная пауза воспринимается как пощечина.
– Ее там могут вылечить, – доказывает он неуверенно и поэтому с горячностью. – Там она будет под постоянным присмотром докторов и сестер. Она вернется домой другим человеком.
– Так… На какой день ты договорился?
– Я на целые годы опоздал с этим! На двадцать восьмое, черт побери! Доктор Керлью вызвался… Ну… Сопровождать Агнес до места. Называется санаторий Лабоба.
И странно нарочитым тоном добавляет:
– В Уилтшире.
Будто уточнение местности должно окончательно рассеять все сомнения в достоинствах клиники.
– Значит, ты уже принял решение, – говорит Конфетка. – Так какой совет ты надеялся получить от меня?
– Мне нужно знать, – он со стоном утыкается лицом в ее шею, – мне нужно знать… Что это… Что я не…
Она кожей чувствует, как собирается в морщины его лоб, ощущает подергивание его подбородка…
– Мне нужно знать, что я не чудовище! – выкрикивает он, корчась от муки.
Легчайшим, нежнейшим движением Конфетка ерошит его волосы, осыпает поцелуями голову.
– Тише, – воркует она, – ты сделал все, что мог, любимый. Что только мог и ты делал так всегда, с вашей первой встречи, я не сомневаюсь. Ты…Ты хороший человек.
Он громко стонет от горя и облегчения. Вот чего он с самого начала и хотел от нее, для этого он и вызвал гувернантку из детской. Она крепко обнимает его, чувствует, как он обмякает в ее объятиях – и стыдится. Она знает: ни одно унижение, на которое она соглашалась, ни одна мерзость, наслаждение которой изображала, не могут сравниться по низости с этим.
– А если Клара расскажет Агнес о твоих планах?
Гнусный вопрос, но она должна его задать, и она уже до такой степени погрязла в вероломстве, что какая теперь разница… Горький привкус заговора на языке – ядовитая слюна леди Макбет.
– Она не знает, – бормочет Уильям в ее волосы. – Я ей не сообщил.
– Но что если двадцать восьмого…
Он высвобождается из ее рук и сразу начинает расхаживать по кабинету – глаза безжизненны, плечи ссутулены, руки возбужденно тискают одна другую.
– Я отпускаю Клару на несколько дней, – говорит он. – Бог знает, сколько свободных дней я ей задолжал, не говоря уже о бессонных ночах.
Он смотрит на окно, щурится.
– И я тоже уеду двадцать восьмого. Прости меня, Господь, Конфетка, я не в силах быть дома, когда будут увозить Агнес. Я… У меня дела. Я уезжаю завтра утром. В Сомерсете есть человек, который утверждает, что изобрел способ анфлеража, который не требует спирта. Он уже несколько месяцев шлет мне письма, приглашает приехать и удостовериться на месте. Скорее всего, шарлатан, но… Ах, ну уделю ему час времени. А когда вернусь… Что ж… Будет уже двадцать девятое декабря.
Две яркие картины бок о бок вспыхивают в воображении Конфетки. На одной Уильяма вводят в залитое мертвенным светом логовище плотоядно ухмыляющегося фигляра, окруженного булькающими и пенящимися колбами. На другой – Агнес рука об руку с доктором Керлью, человеком, который в ее дневниках зовется прислужником Сатаны, демоном, инквизитором и кровопийцей; тюремщик и узница шагают, как отец и невеста, к ожидающему их экипажу.
– А если Агнес окажет сопротивление доктору? Уильям еще нервозней стискивает руки.
– Было бы гораздо лучше, если бы Клара не создавала трудностей с настойкой опиума. Сейчас Агнес не спит и постоянно настороже. Язычком пробует все, что ей дают, – совсем как кошка…
И он бросает взгляд на потолок, как будто возлагает ответственность на некую губительную силу в небесах, – обрушившую на него эту беду.
– Но доктор Керлью придет не один. С четверкой крепких мужчин.
– С четверкой?
Конфетка холодеет от ужаса, когда представляет себе пятерых здоровенных посторонних мужланов, которые набрасываются на маленькое, истощенное тело Агнес.
Уильям перестает ходить и глядит прямо на нее измученными, налитыми кровью глазами, умоляя принять еще одну маленькую его гнусность.
– Если выйдет нечто малоприятное, – продолжает он, нащупывая платок, чтобы вытереть пот со лба, – то дополнительные люди лишь обеспечат достойное выполнение задачи.
– Конечно, – слышит свой голос Конфетка. Внизу все звонят и звонят.
– Проклятье! – взвивается Уильям. – Когда я разрешил Розе поспать подольше, я же не имел в виду, что она проспит весь день!
Когда через минуту‑другую Конфетка вернулась в классную комнату, все было не так. Она знала, что будет не так, и оказалась права.
Софи оставила свой письменный стол и теперь стоит на скамеечке перед окном, не шевелясь, будто не замечая возвращения гувернантки. Софи рассматривает в подзорную трубу внешний мир – мир, не содержащий ничего особенно примечательного: лишь свинцово‑серое небо, немногочисленные прохожие и экипажи, движение которых угадывается за плющом, высаженным Стригом для маскировки Рэкхэмовой ограды. Однако для девочки с подзорной трубой даже эти невыразительные вещи могут быть занимательными, если ей больше нечего делать. Кто знает, на какое время оставила ее гувернантка – вопреки серьезным разговорам о том, сколько еще нужно изучить до Нового года?
Поэтому Софи пренебрегла обещаниями взрослых и проводит собственные исследования. Утром в ворота вошли какие‑то мужчины странного вида, они позвонили в дверь и опять ушли. Роза, похоже, сегодня вообще ничем не занимается! Садовник вышел и выкурил смешную белую завертку, которая совсем и не сигара; потом вышел за ворота и скрылся на дороге, шагая очень медленно и осторожно. Чизман возвратился от своей мамы, и он тоже шел такой же странной походкой, как мистер Стриг – собственно, эти двое чуть не столкнулись в воротах. Служанка с кухни, девушка с противными красными руками, еще не появлялась, чтобы опростать свои ведра. Сегодня утром не было настоящего завтрака – ни овсянки, ни какао – только хлеб с маслом, вода и рождественский пудинг. А с подарками какая путаница! Сначала мисс Конфетт сказала: подарки должны оставаться в спальне, чтобы не отвлекать от уроков; потом передумала – почему? И где полагается находиться подаркам – в спальне или в классной комнате? И что делать с Австралией? Мисс Конфетт собиралась приступить к Новому Южному Уэльсу, но ничего не вышло.
Все вместе говорит о том, что Вселенная пребывает в беспорядке. Софи подкручивает объектив трубы, поджимает губы и продолжает наблюдение. Вселенная может в любую минуту восстановить свой порядок – или взорваться хаосом.
Войдя в комнату, Конфетка сразу ощущает неудовольствие, исходящее от девочки, хотя та стоит к ней спиной; беспокойство ребенок не скроет – как пукание или какашки. Однако Конфетка чует и другое: чем‑то действительно пахнет, остро и тревожно. Господи, что‑то горит!
Она подходит к камину – там на пылающих углях тлеет старая кукла, негритенок Софи, ноги уже сгорели дотла, одежда скукожилась, как пережаренный бекон, только зубы еще скалятся белым, хотя ленивые языки пламени с потрескиванием облизывают черную голову.
– Софи! – негодует Конфетка, которая слишком измучена, чтобы смягчить резкость тона. Старания правильно вести себя с Уильямом до капли высосали из нее тактичность. – Что вы наделали?
Софи напрягается, опускает подзорную трубу и медленно поворачивается на скамеечке. Лицо испуганное и виноватое, но в надутых губах читается вызов.
– Сожгла куклу. Негритенка, мисс.
И, опережая попытку воздействовать на ее детскую доверчивость, добавляет:
– Он не живой, мисс. Он просто старая тряпка и фарфор. Конфетка опускает глаза на разваливающийся маленький остов куклы, разрываясь между желанием выхватить его из огня – и ткнуть кочергой в этот ужас, чтобы он перестал чадить и поскорее прогорел. Она опять поворачивается к Софи, открывает рот, чтобы сказать… Но замечает прекрасную француженку, которая наблюдает за происходящим с другого конца комнаты, возвышаясь над Ноевым ковчегом – шляпа с перьями, самодовольное равнодушное лицо обращено прямо к камину – и слова умирают в гортани.
– Он с чайного ящичка, мисс, – продолжает Софи, – и под ним должен быть слон, мисс, которого нет, поэтому он не стоит, и потом – он черный, а настоящие куклы не черные. Правда же, мисс? И он грязный, мисс, с тех пор, как испачкался в крови.
Комната полна дыма; и девочка, и гувернантка раздраженно трут слезящиеся глаза.
– Но, Софи, бросить его в огонь… – начинает Конфетка, но продолжить не может – ей не выговорить слово «безнравственно». Это слово горит в ее мозгу, его выжгла там миссис Кастауэй: безнравственное есть то, чем мы не быть не можем, малышка. Это слово придумано, чтобы описывать им нас. Мужчины любят погрязать в грехе, а мы и есть тот грех, в котором они погрязают.
– Вам следовало спросить меня, – бормочет она, хватаясь наконец за кочергу – скоро они раскашляются, а если дым распространится по дому, будет беда.
Софи наблюдает, как кочерга меняет привычные очертания куклы. Огненное забвение…
– Но он был мой, правда, мисс?
Ее нижняя губа дрожит, глаза моргают и блестят.
– И я могу делать с моей куклой, что хочу?
– Да, Софи, – вздыхает Конфетка.
Огонь вспыхивает ярче, и ухмыляющаяся голова медленно скатывается в пепел, оставшийся от тела.
– Он был твой.
Конфетка знает, что нужно поскорее оставить в прошлом этот инцидент и возвратиться к урокам, но в голову приходит запоздалый ответ, и у нее нет сил удержаться:
– Его можно было отдать бедному ребенку, – она грубо тычет кочергой в золу, подчеркивая свои слова, – несчастному, бедному ребенку, у которого совсем нет кукол и ему не с чем играть.
И Софи разражается рыданиями, она рыдает в голос, рыдает так, что у Конфетки волосы дыбом встают. Софи неловко спрыгивает со скамеечки и падает прямо на попку. Она кричит и кричит, беспомощно путаясь в юбках. В одно мгновение ее лицо превращается в разбухший ком сырого мяса, склизкого от слез, соплей и слюны.
Конфетка замирает, пришибленная тем, как дико проявляется горе маленького ребенка. Она с трудом удерживается на ногах; ей хочется, чтобы это оказалось сном, от которого можно избавиться, повернувшись на другой бок. Если бы хватило смелости обнять Софи сейчас, когда она так уродлива и отвратительна, если бы ее руки смогли унять боль и прогнать гадкие мысли из корчащегося детского тела… Но нет у нее этой смелости; красное от рыданий лицо вызывает страх и брезгливость – а если есть нечто, способное доконать сегодня Конфеткины нервы, то это резкий отпор Софи. Поэтому она молча стоит; у нее звенит в ушах; зубы крепко сжаты.
Через несколько минут дверь открывается – видимо, после стука, которого они не слышали, и в классную комнату заглядывает остренькая мордочка Клары.
– Moгy ли я помочь, мисс Конфетт? – доносится ее голос.
– Не уверена, Клара, – отвечает Конфетка, а рев Софи неожиданно затихает. – Я думаю, это Рождество: столько волнений…
Плач Софи переходит в громкие всхлипывания, и лицо Клары твердеет, обращаясь в белую маску негодования и осуждения – как смеет эта противная девчонка из ничего делать такой шум!
– Скажи маме, что я прошу прощения, – хлюпает носом Софи. Клара бросает на Конфетку взгляд, который говорит: это ты забиваешь ей голову глупыми мыслями? И поспешно уходит к хозяйке. Дверь захлопывается, и классная комната остается в дыму и во всхлипываниях.
– Софи, поднимитесь, пожалуйста.
Конфетка молит Бога, чтобы девочка подчинилась без новых капризов. И та подчиняется.
Долгий остаток второго дня Рождества, дня незаметных приготовлений в путь, проходит, как сон, который все‑таки мудро решил не становиться кошмаром, а превратился в мягкий сумбур.
Софи после истерики тихая и послушная. Она сосредоточивается на Новом Южном Уэльсе и названиях различных пород овец; она заучивает названия океанов, отделяющих ее дом в Англии от континента Австралия. Она замечает, что Австралия похожа на брошь, приколотую на Индийский и Тихий океаны. Конфетке кажется, что этот материк больше похож на голову скотч‑терьера в ошейнике с шипами. Софи признается, что никогда не видела терьеров. Урок на будущее.
Дом Рэкхэмов опять нормально функционирует, когда слуги поднимаются с постелей и берутся за работу. В классную комнату приносят ленч – горячие ломтики ростбифа, турнепс и картофель; подается он ровно в час, и хотя на десерт опять рождественский пудинг, а не успокаивающе привычный рис, однако на сей раз он горячий, со сладким кремом и посыпан корицей. Вселенная явно пятится от края бездны.
Роза тоже занята нормальными делами, открывает дверь, когда звонит колокольчик, а он звонит очень часто, потому что эти странно одетые мужчины, которые раньше ушли ни с чем, возвращаются в расчете на рождественские подарки. При каждом звонке Софи и Конфетка выглядывают в окно – и каждый раз ребенок интересуется:
– Кто это, скажите, пожалуйста, мисс?
Она спрашивает кротко, старясь искупить свои проступки.
– Не знаю, Софи, – отвечает Конфетка – по поводу каждого визитера.
Из признаний в неосведомленности возникает впечатление, что пусть мисс Конфетт и много знает о древней истории и географии дальних стран, но в том, что касается дома Рэкхэмов, она совершенно невежественна.
Во время краткой послеполуденной передышки, когда гувернантка клюет носом от изнеможения, Софи заявляет:
– Сегодня после уроков я почитаю мою новую книжку, мисс. Я посмотрела картинки, и они очень… заинтересовали меня.
Она надеется, что лицо гувернантки засияет одобрением. Но видит только слабую улыбку на iy6ax, покрытых сухими чешуйками, видит глаза с красными царапинками на белках. Заживут царапинки или останутся навсегда? А может быть, нехорошо рассматривать картинки, прежде чем возьмешься за чтение? Что еще сказать мисс Конфетт, чтобы все опять стало хорошо?
– Австралия очень интересная страна, мисс.
Ночью в постели Конфетка не спит – терзаясь страхом, что так и не сумеет заснуть. Тогда ей конец, абсолютный конец. Проклиная все на свете, она закрывает глаза, а они, как назло, открываются и глядят в темноту. Существует естественный порядок сна и бодрствования, против которого она погрешила, и вот расплата.
А что, если к ней придет Уильям – для того, чтобы устроить разгул вновь обретенной уверенности перед отъездом утром? Или попросить – с выражением побитой собаки на лице – не вольет ли она в глотку Агнес дозу опиумной настойки? Или просто захочет зарыться лицом в грудь своей любящей Конфетки? Впервые за много‑много месяцев Конфетке противно думать о прикосновении Уильяма Рэкхэма.
Она мается без сна с час или больше, потом зажигает лампу и вытаскивает из‑под кровати дневник. Прочитывает страницу, две, две с половиной, но та Агнес Рэкхэм, что раскрывается в них, вызывает нестерпимое раздражение – тщеславное и пустое создание, мир ничего не потеряет; если она исчезнет.
«Так что ты будешь делать, когда явится добрый доктор со своей веселой четверкой? – спрашивает себя Конфетка. – Выведешь Софи в сад на прогулку, когда Агнес грубо поволокут в черную карету, а она будет отчаянно звать на помощь?»
В дневнике Агнес уже два года замужем – и жалуется на мужа. По ее словам, он целыми днями ничего не делает, только пишет статьи в «Корн‑билл», которые «Корнбилл» не печатает, и письма в «Тайме», которые в «Тайме» не появляются. У себя дома он далеко не так интересен, как был в ее доме. И подбородок у него не такой твердый, как у его брата, она это заметила, и плечи не так широки – на самом деле Генри красивее, он очень красивый мужчина, к тому же такой искренний, если бы только не одевался как провинциальный галантерейщик…
Ну, все. Конфетка капитулирует, забрасывает дневник под кровать, тушит свет и снова пытается заснуть. Глаза болят и зудят – чем она заслужила все это… Ах, да… Тяжко голове, которая участвует в предательском заговоре против беззащитной женщины…
А Уильям? Спит он сейчас? Если судить по делам его, Уильям должен бы сейчас ворочаться и потеть в мучениях, но Конфетка полагает, что он спокойно похрапывает. Так, может быть, проснувшись утром, выспавшийся и посвежевший, он откажется от планов отправить жену в сумасшедший дом? Как же, как же. Конфетка по опыту знает: у Уильяма лицо человека, который миновал точку невозвращения.
«Все будет хорошо, клянусь. Все обернется к лучшему».
Это она обещала Агнес. Но разве не может все обернуться к лучшему, если Агнес отвезут в клинику? Мозги у нее не в порядке, это сомнений не вызывает; так нельзя ли привести их в порядок с помощью специалистов? Картина, которая преследует Конфетку: женщина в оковах, жалобно стенающая в застенке, где на пол брошена солома – это же чистейшая фантазия из дешевых романов. Это будет чистое и приятное место, этот санаторий Лабоба; за больными постоянно наблюдают доктора и сестры. Санаторий в Уилтшире… И кто может сказать, не нафантазирует ли себе бедная, заблудшая миссис Рэкхэм, что она в Обители Целительной Силы и что сестры – это монахини?
«Скоро я помогу тебе уйти отсюда. Скоро, я обещаю».
Это она сказала Агнес, предлагая напуганной женщине уцепиться за свою руку. Ах, но что такое обещания в устах шлюхи? Не более чем слюна, чтобы смазать что‑нибудь себе или партнеру. Конфетка трет глаза в темноте, ненавидя себя. Она мошенница и неудачница; она выдумывает факты об Австралии… И Боже ты мой: жуткая улыбка негритенка – когда пламя лизало его голову!
«Другой человек, – подсказывает она себе. – Агнес вернется домой другим человеком». Так говорил Уильям, и разве это не может быть правдой? В санатории Агнес вылечат; уезжая оттуда, она расцелует сестер и со слезами на глазах пожмет руку доктору. Потом она приедет домой и признает Софи своей дочерью.
Мысль об этом, которая должна бы подбадривать, произвела обратный эффект: от нее по телу побежал противный холодок. В последние мгновения бодрствования, перед тем, как провалиться в сон, Конфетка, наконец, поняла, что должна сделать.
Сейчас вечер, двадцать седьмое декабря, и Уильям Рэкхэм сидит со стаканом виски в пабе, во Фроме, Сомерсет, страстно мечтая оказаться в послезавтрашнем дне. Он столько проехал, нашел столько занятий для себя (кто бы мог подумать, что осмотр старой сукновальной фабрики совсем не заинтересует его!) – и все же осталось заполнить еще тринадцать, нет, четырнадцать часов до прихода доктора Керлью в Чепстоу‑Виллас. За это время что угодно может произойти – да и у него самого может случиться нервный срыв… А при том, что Клары нет дома и все оставлено на Розу и эту идиотку Летти, есть страшная опасность, что Агнес убежит… то есть, что Агнес может навредить себе…
Если бы только мог он без промедлений, отсюда, связаться с домашними и убедиться в безопасности Агнес. Как раз на прошлой неделе он прочел статью в «Хонз ревью» про аппарат, который должен скоро появиться в Америке: приспособление из магнитов и мембран, которое преобразует человеческий голос в электрические вибрации, что позволяет речи передаваться иа большие расстояния. Вот если б такая штука была уже общедоступной! Только представить себе: он произносит в проводок несколько слов и получает ответ: «Да, она здесь, спит», и все – он избавлен от мук неизвестности.