Погода не по сезону мягкая, и солнце сияет так, как только можно мечтать. В этот день Конфетке исполняется двадцать лет.
Хотя девятнадцатое января по праву считается серединой зимы, с улиц счищены последние остатки слякоти, на деревьях поют птицы, высоко над Конфеткиной головой лавандово‑голубое небо с белыми, как яичная скорлупа, облаками – совсем как цветная картинка в детской книжке. В городском парке зеленая трава под ногами влажна, но не от снега или от дождя – это растаял иней и влаги едва достает, чтобы смочить ее башмаки. Единственное твердое доказательство времени года – длинный язык непрозрачного льда, который свисает из пасти каменного дракона на краю сухого паркового фонтана, но даже сосулька блестит и потеет, медленно поддаваясь оттепели.
«Вот в такой день я появилась на свет», – думает Конфетка. Софи поднимает глаза на каменного дракона, потом на гувернантку, без слов испрашивая разрешения рассмотреть чудовище поближе. Конфетка кивает в знак согласия и с некоторым затруднением (очень тесное и жесткое утреннее платье мешает двигаться), помогает Софи вскарабкаться на бортик фонтана. Девочка пытается найти точку опоры, хватаясь рукой в митенке за серый бок дракона. Не очень‑то они элегантны, эти ее старые шерстяные митенки, но лайковые перчаточки, подаренные отцом на Рождество, сразу оказались ей малы, а когда мисс Конфетт попыталась натянуть их на растяжку для взрослых, одна лопнула.
Софи наклоняется прямо к каменным челюстям дракона и застенчиво тянется розовым язычком к блестящей сосульке.
– Софи, не надо! Она грязная! Ребенок отпрядывает, будто от удара.
– Я скажу вам, что можно сделать – можно отломить кусочек сосульки. Удрученная тем, с какой легкостью можно напугать ребенка, Конфетка хочет приободрить Софи.
– Ну, давайте, стукните по ней!
Софи нерешительно протягивает митенку, постукивает по льду, но безо всякого толка. Но потом, поощряемая гувернанткой, всерьез бьет по сосульке, и та разламывается. Из открывшегося железного носика с бульканьем вытекает слабенькая струйка рыжей воды.
– Вот видите, Софи, – говорит Конфетка, – у вас забил фонтан!
Под внимательным взглядом гувернантки Софи идет по воображаемому канату, обходя фонтан по бортику. Длинные юбки траурного платья мешают ей видеть собственные ноги, но она медленно и сосредоточенно продолжает обход, для равновесия раскинув руки, как крылья.
Допускают ли правила траура выводить осиротевшую дочь на прогулку в публичное место всего через несколько дней после похорон? Конфетка понятия не имеет, но кому ее отчитать, если она совершает недопустимое? Прислуга притихла, Рэкхэм наглухо укрылся в кабинете: пусть мир увидит убитого горем вдовца – вернее, пусть не видит – и едва ли может знать, чем там занимается Конфетка, когда она не с ним.
А если узнает правду – ну и что? Разве должны они с Софи прятаться в затемненном доме, задыхаться в атмосфере, где смех под запретом, и с утра до ночи нужно ходить в черном? Нет! Не будет она ползать под могильным покровом! Уроки Софи будут продолжаться – по возможности, на свежем воздухе, в парках и садах Ноттинг‑Хилла. Бедного ребенка и без того чуть не всю жизнь скрывали, как внушающую отвращение тайну.
– Пора читать исторические стихи, маленькая, – объявляет Конфет ка, и Софи оживляется. Больше, чем игра, ей нравится только работа. Она смотрит на землю, готовясь спрыгнуть с фонтана, но как спрыгнешь в такой неудобной одежде. Что делать?
Неожиданно Конфетка срывается с места, подхватывает девочку на руки и одним стремительным, шаловливым движением переносит ее на землю. Это происходит в секунды, в одно дыхание, но в этот долгий миг Конфетка испытывает большую физическую радость, чем за всю жизнь, наполненную физическими же контактами. Ножки Софи болтаются в воздухе, подошвы задевают траву и твердо становятся на землю; Конфетка, задыхаясь, отпускает ее. Слава Богу, слава Богу, девочка порозовела от возбуждения; она довольна и не возражала бы, если бы такое повторилось.
В последнее время Конфетку смущает и даже тревожит сила ее физической привязанности к Софи. По прибытии в дом Рэкхэмов все начиналось с решимости не навредить своей не слишком – вроде бы – способной ученице, а теперь решимость пульсирует по всему телу в ином виде: это желание осчастливить Софи.
В этот девятнадцатый день января, в утро своего двадцатилетия, стоя в городском парке, Конфетка, еще трепеща от объятия Софи, представляет себе, как они обе лежат в постели в одинаковых беленьких ночных рубашках, и Софи крепко спит, угнездившись головой между грудей Конфетки – зрелище, которое еще год назад вызвало бы у нее смех (не в последнюю очередь из‑за того, что грудей‑то реально у нее почти и нет). Однако теперь груди как будто выросли, как будто затянувшаяся подростковость, наконец, закончилась, так что нынче она женщина.
Софи медленно шагает вокруг фонтана в маршевом, церемониальном ритме, декламируя стихи:
Вильгельм Завоеватель сотворил Страшный суд,
Вильгельма Рыжего у ручья убьют,
Генрих Первый Эзопа переводил,
Но дочь свою на трон так и не посадил.
– Очень хорошо, Софи, – Конфетка уступает ей дорогу, – повторяйте самостоятельно, а если собьетесь, подойдите ко мне.
Софи марширует – теперь она добавила к словам самодельную мелодию, так что стихи превратились в песенку. Руками в жестких креповых рукавах она хлопает себя по бокам, отбивая такт.
Воевали друг с другом Стивен и Мод,
Пока 1754 не закончился год.
Генриху по фамилии Плантагенет
Томас Бекетт и дети принесли много бед.
Конфетка усаживается на скамью кованого железа – футах в двадцати от фонтана. Она исполнена гордости: стихи – ее собственное изобретение; она их придумала как мнемонический прием для Софи, которая с превеликим трудом отличала одного кровожадного интригана‑короля от другого, тем более, что они по большей части носили имена Вильгельм и Генрих. Маленькие стишки, пусть плохонькие, представляли собой первые литературные упражнения Конфетки – после того, как она схоронила свой роман. Ах, конечно, она понимает – жалкие это попытки, но они зажгли в ней огонек надежды на то, что она еще может стать писательницей. И почему бы не писать для детей? Начинайте с младых ногтей, и вы сформируете их души… Неужели она всерьез надеялась, что ее роман прочитают взрослые люди, и, сбросив цепи предубеждений, разделят ее праведный гнев? Гнев против чего, кстати? Она с трудом припоминает…
Львиное Сердце был странником завзятым,
Он погиб от стрелы в тысяча сто девяносто девятом.
Иоанн Безземельный, надо признаться вам,
Подписал Хартию вольностей в тысяча двести шестнадцатом.
Конфетка откидывается на спинку скамьи, вытягивает ноги и шевелит пальцами в башмаках, чтобы не замерзли; мерзнут только пальцы ног, а так ей тепло. Она расслабляется, прикрывает глаза; теперь Софи, топающая мимо нее, кажется темным пятном, которое кружит вокруг фонтана…
– Хорошая девочка, – бормочет она так тихо, что Софи не слышит. До чего же приятно слышать собственные слова – ну, пусть хоть стишки – распеваемые другим человеком…
Генрих Третий не был ни умен, ни здоров,
Однако правил столько, что будь здоров!
Если б женился Эдуард Длинноногий,
То не у били б шотландцев многих.
– Да это же маленькая Софи Рэкхэм! – кричит незнакомый женский голос, и Конфетка встряхивается, чтобы найти его источник. У входа в парк стоит Эммелин Фокс и машет рукой изо всех сил. Как странно видеть приличную женщину, которая так размахивает рукой! Она машет, а ее полные груди свободно колышутся под лифом, подсказывая, что корсета на ней нет. Уж на что Конфетка не эксперт в тонких вопросах респектабельности, но даже она сомневается, что все это вполне comme il faut.
– Мисс Конфетт, если не ошибаюсь? – говорит миссис Фокс, уже сокращая расстояние между ними.
– Д‑да, – Конфетка поднимается со скамьи. – А вы, я полагаю, миссис Фокс.
– Именно так. Рада познакомиться.
– Я тоже рада познакомиться с Вами, – откликается Конфетка тремя секундами позднее, чем надо бы. Миссис Фокс, приблизившись на расстояние вытянутой руки, похоже, не собирается подходить ближе; если она и заметила смущение Конфетки, то виду не подает. Они кивает в сторону Софи, которая, чуть помешкав, снова марширует и поет.
– Совершенно новый подход к истории. Возможно, я бы не так ненавидела этот предмет, если бы мне дали такие стишки.
– Это я написала их для нее, – выпаливает Конфетка.
Миссис Фокс смотрит прямо в ее лицо, чуть сузив глаза, и этот взгляд нервирует Конфетт.
– Какая вы ловкая, – со странной улыбкой произносит миссис Фокс. Конфетка чувствует струйки пота, бегущие под ее черным платьем. Что за черт, что с этой женщиной не так? Она не в себе или что‑то затевает?
– Я нахожу иные из детских книг попросту убийственными, – говорит Конфетка, не понимая, как правильно выстроить разговор. – Они убивают желание учиться. Но теперь у Софи есть и хорошие книги, современные книги, приобретенные У… то есть мистером Рэкхэмом по моей просьбе. Хотя, я должна сказать (чувство облегчения: она кое‑что вспомнила), что Софи до сих пор очень любит книгу сказок, которую ей когда‑то подарил на Рождество ее дядюшка Генри, который, по‑моему, был вашим близким другом.
Миссис Фокс мигает и чуть бледнеет, будто ей пощечину закатили или поцеловали.
– Да, был.
– Он расписался на первой странице: «Твой надоедливый дядя Генри».
Миссис Фокс со вздохом качает головой, будто услышав сплетню, ставшую злой от перехода из уст в уста.
– Он был отнюдь не надоедлив. Он был милейшим человеком.
И она тяжело опускается на скамью без предупреждения, без формальностей.
Конфетка садится рядом, изрядно возбужденная поворотом разговора – похоже, что после неуверенного старта она стала побеждать. После секундного колебания она решается одним выстрелом убить двух зайцев: продемонстрировать, что хорошо знает книги Софи Рэкхэм, на случай, если у миссис Фокс возникнут сомнения в ее педагогических умениях, и что‑нибудь вызнать.
– Не сочтите это неуместным любопытством, миссис Фокс – права ли я, полагая, что это вы – «Добрый друг», которого упоминает Генри Рэкхэм в надписи на книге? Друг, побранивший его за то, что он подарил Софи Библию, когда ей было всего три года?
Миссис Фокс невесело смеется, но глаза у нее блестят, и она не сводит их с Конфетки.
– Да, мне казалось, что три года – слишком юный возраст для Второзакония и Плача Иеремии, – говорит она. – Что касается дочерей Лота, и Онана, и всех этих дел – ну, ребенок заслуживает нескольких лет невинности, вы со мной согласны?
– О да, – подхватывает Конфетка, не совсем понимая подробности, но целиком согласная с чувствами миссис Фокс. Однако на случай, если невежество отразилось на ее лице, добавляет, – хотя я читаю Софи из Библии. Я выбираю увлекательные сюжеты: Ной и потоп, блудный сын, Даниил в пещере со львами…
– Но не Содом и Гоморру, – придвигается миссис Фокс, пронизывая ее немигающим взглядом.
– Нет.
– Совершенно правильно. Я несколько дней в неделю хожу по улицам нашего собственного Содома. Он столь же охотно развращает детей, как и всех прочих.
Что за странный человек миссис Фокс с ее длинным лицом и пронизывающим взглядом! Не опасна ли она? Почему она так на нее смотрит? Конфетке вдруг захотелось, чтобы Софи сидела между ними, и разговор обрел бы более мягкий характер.
– Софи может присоединиться к нам, если хотите, поскольку вы давно ее знаете. Позвать ее?
– Не надо, – мгновенно откликается миссис Фокс – тоном не то чтобы недружелюбным, но поразительно твердым. – Мы с Софи не так хорошо знаем друг друга, как вам кажется. Когда мы с Генри бывали в доме Рэкхэмов, ее вообще не было видно; трудно было даже догадаться, что она существует. Я видела ее только в церкви, причем только когда отсутствовала миссис Рэкхэм. Это совпадение – или как называется то, что противоположно совпадению? – со временем стало очень любопытным.
– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
– Я имею в виду, мисс Конфетт, что миссис Рэкхэм явно не любила детей. А если говорить совсем без обиняков, она явно не признавала существования собственной дочери.
– Не мне судить о том, что думала миссис Рэкхэм, – говорит Конфетка, – я ее почти не знала. Она была уже больна, когда я попала в дом. Однако (выгнутая бровь миссис Фокс наводит страх, намекая, что гувернантка, утверждающая, будто не знает фактов, должна быть или дурой, или лгуньей), я считаю, что вы правы.
– А вы, мисс Конфетт, вы любите детей? – миссис Фокс кладет руки на колени и подается вперед, как человек, готовый приняться за дело.
– О да. Я очень привязана к Софи.
– Это сразу видно. Она первая ученица у вас?
– Нет, – отвечает Конфетка, у нее невозмутимый вид, но голова идет кругом – как колесо с фейерверками. – До Софи я занималась с маленьким мальчиком. Его звали Кристофер. В Данди. (Затяжная война Уильяма с поставщиками джута запечатлела в ее памяти уйму имен и фактов, связанных с Данди; если будет надобность, она может использовать их, но Господи, прости за упоминание Кристофера, бедный ребенок, которому она не только не помогала, она бросила его в логове львов…)
– Данди? – отзывается миссис Фокс. – Как вы далеко уехали. Хотя по вашему выговору я бы не сказала, что вы из Шотландии – у вас скорее лондонский выговор.
– Я жила во многих местах.
– Я уверена, что это так.
Следует неловкая пауза, во время которой Конфетка недоумевает, куда к черту девалась победа, которую она вроде как одержала. Единственный способ вернуть ее себе – перейти в наступление, решает она.
– Как приятно, что вы вышли погулять в то же утро, что мы с Софи, – говорит она. – Вы, кажется, перенесли тяжелую болезнь недавно?
Миссис Фокс склоняет голову набок и устало улыбается.
– Очень, очень тяжелую болезнь, – напевно соглашается она. – Но я уверена, что страдала меньше, чем те, кто наблюдал мои страдания. Они были убеждены, что я умру, а я знала, что нет. И вот я здесь, – она взмахивает раскрытой ладонью, будто приглашая невидимую череду людей пройти перед собой, – и вижу целую толпу несчастных, бредущих к своим могилам…
«Но вы не понимаете – Агнес жива!» – с негодованием думает Конфетка.
– Толпа? – мягко возражает она, – я не спорю, это ужасно… Два члена одной семьи, но все же…
– О нет, я не Рэкхэмов имела в виду, – говорит миссис Фокс. – О Боже мой, я должна извиниться! Я думала, вам известно, что я работаю в «Обществе спасения».
– «Общество спасения»? Должна признаться, я никогда о нем не слышала.
Миссис Фокс смеется странным горловым смехом.
– Ах, мисс Конфетт, как обескуражены, как оскорблены были бы некоторые из моих коллег, если бы слышали ваши слова! Но я вам расскажу: мы – это организация дам, которые помогают исправиться – или, по крайней мере, стараются помочь исправиться проституткам.
Опять этот беспощадно прямой взгляд.
– Прошу прощения, если это слово оскорбляет вас.
– Что вы, нисколько, – уверяет Конфетка, хотя чувствует, как у нее горят щеки. – Продолжайте, прошу вас, мне хотелось бы узнать побольше.
Миссис Фокс театрально возводит глаза к небу и восклицает (насмешливо или всерьез, Конфетка не понимает):
– Ах, голос нашего пола в грядущем!
Она еще ближе придвигается на скамье к Конфетке.
– Я молюсь, чтобы наступило время, когда все образованные женщины будут озабочены этой темой, и будут говорить о ней без лицемерия и уверток.
– Я т‑тоже надеюсь, – запинаясь, говорит Конфетка, страстно желая, чтобы Софи выручила ее, пусть даже громким плачем от падения. Но Софи все топает вокруг фонтана – у нее еще столько королей Англии.
Пока Ричард Второй на троне сидел,
Уотт Тейлор и Уайклифф наделали дел.
– Проституция, конечно, ужасная проблема, – говорит Конфетка, не отрывая взгляда от Софи, – но можете ли вы, ваше «Общество», действительно надеяться на ее искоренение?
– Не при моей жизни, – отвечает миссис Фокс, – но, может быть, при ее.
Конфетке хочется расхохотаться от абсурдности этой мысли, но тут Софи опять оказывается в поле ее зрения:
Пока Генрих Четвертый в короне спал,
Арундел лоллардов запрещал.
И веет от Софи такой невинностью, что Конфетка почти готова поверить в конечное исполнение мечты миссис Фокс.
– Самое большое препятствие – это живучесть лжи, – заявляет миссис Фокс. – Главная ложь, грязная и трусливая, сводится к тому, что корень проституции в безнравственности женщин. Я это слышала тысячу раз, даже от самих проституток.
– В чем же тогда корень? В греховности мужчин?
Землистая кожа миссис Фокс розовеет с каждой минутой, тема все больше воодушевляет ее.
– Только до тех пор, пока мужчины устанавливают законы, которыми онределяется, что может и чего не может делать женщина. А законы есть не просто то, что занесено в свод законов! Проповедь священника, в сердце которого нет любви, есть закон; принижение, подчеркивание ограниченности женщины в газетах, в романах, даже на этикетках всякой домашней мелочи – есть закон. И, всего более, – бедность есть закон. Если мужчина попадает в трудные обстоятельства, пять фунтов стерлингов и приличный костюм могут вернуть ему респектабельность, но если это случается с женщиной..!
Она задыхается от ярости; щеки у нее горят; она по‑настоящему вошла в раж. От учащенного дыхания грудь вздымается и опадает, обрисовывая соски при каждом вдохе.
– Женщина так и остается в сточной канаве. Знаете, мисс Конфетт, я ни разу не встречала проститутку, которая не предпочла бы найти себе другое занятие. Если бы только могла.
– Но каким образом, – начинает Конфетка, пасуя под этим взглядом и заливаясь краской от линии волос до воротничка, – действует ваше «Общество»… спасая… проститутку?
– Мы посещаем бордели, дома греха, улицы… парки, те места, где бывают проститутки, и предупреждаем их – если нам дают возможность – об их дальнейшей судьбе.
Конфетка внимательно кивает, радуясь задним числом, что никогда не вылезала из кровати в те утренние часы, когда «Общество спасения» наведывалось к миссис Кастауэй.
– Мы предлагаем им убежище, хотя, к прискорбию, у нас так мало домов, которыми можно воспользоваться для этой цели. Вот если бы более разумно использовать полупустые церкви этой страны! Но неважно, мы делаем, что можем с имеющимися у нас койками… А что потом? Если девушки чему‑то обучены, мы стараемся устроить их на работу через рекомендательные письма. Я написала множество таких писем. Если они ничего не умеют, стараемся научить их полезным вещам – шить, например, или стряпать. Во многих известных семьях работает прислуга, которая попала туда через «Общество спасения».
– Боже.
Миссис Фокс вздыхает.
– Конечно, это говорит не в пользу нашего общества – я имею в виду английское общество, если самое большее, что мы можем предложить молодой женщине – это респектабельное рабство. Но мы не в состоянии реформировать разом все пороки общества. Занимаемся пока одним, а не всеми одновременно. И нужда в этом очень велика. Проститутки умирают каждый день.
– Но от чего? – Конфетке любопытно услышать ответ, хотя она его знает.
– Болезни. Деторождение. Убийства. Самоубийства, – отвечает миссис Фокс, подчеркивая каждое слово. – «Слишком поздно» – вот проклятая фраза, которая сопровождает все наши усилия. Я только вчера посетила публичный дом, известный как заведение миссис Кастауэй, я искала конкретную девушку, о которой прочла в мерзкой публикации «Нового лондонского жуира». И обнаружила, что девушки уже давно нет, а миссис Кастауэй умерла.
У Конфетки каменеет все внутри, и лишь кованое сиденье скамьи не дает ее телу извергнуть на землю его отяжелевшие внутренности.
– Умерла? – шепчет она.
– Умерла, – подтверждает миссис Фокс; ее большие серые глаза отслеживают малейшую реакцию жертвы.
– Умерла… от чего?
– Новая Мадам не сказала. Наш разговор оборвался, когда передо мной захлопнули дверь.
Конфетке больше не вынести взгляда миссис Фокс. Ей дурно, ее тошнит; опустив голову, она тупо глядит в мятую черноту собственных колен. Что делать? Что сказать? Будь жизнь тем, что описывают грошовые романы Розы, она могла бы пронзить кинжалом сердце миссис Фокс, потом уговорить Софи помочь ей закопать труп; или же могла бы упасть к ногам миссис Фокс с мольбой не разглашать ее тайну. Вместо этого, Конфетка сидит, не поднимая головы, дыша короткими, мелкими вдохами, пока не начинает побулькивать в носу, а на перчатке, поднесенной к носу, появляется яркое пятно крови.
Рука миссис Фокс в довольно потертой и сморщенной перчатке протягивает белый носовой платок. Ошеломленная Конфетка берет платок, сморкается в него – и сразу ощущает неистовое головокружение; ее качает, а платок в одно фантастическое мгновение из мягкого, теплого квадрата белой ткани превращается в мокрую холодную красную тряпку.
– Нет, откиньтесь назад, – слышится голос миссис Фокс, когда Конфетка заваливается вперед, – вам лучше откинуть голову назад.
Осторожно положив крепкую руку на грудь Конфетки, она старается запрокинуть ее голову как можно дальше; лопатки больно упираются в железную спинку скамьи, глаза моргают в небесную голубизну. Кровь заполняет голову Конфетки; что‑то щекотно стекает в гортань.
– Старайтесь дышать нормально, иначе потеряете сознание, – говорит миссис Фокс, когда Конфетка начинает хватать воздух ртом. – Слушайтесь меня, я знаю.
Конфетка слушается. Она продолжает смотреть в небо, левая рука с платком у носа, правую – это невероятно! – держит миссис Фокс. Крепкие костлявые пальцы ободрительно пожимают ее через два слоя козловой кожи.
– Мисс Конфетт, простите меня, – говорит голос рядом, – теперь я понимаю, что вы были очень привязаны к своей старой Мадам. Я самонадеянно не подумала, что это может быть. На самом деле, я много что упустила из виду.
Конфеткина голова теперь откинута так сильно, что она видит вверх ногами пешеходов, шагающих вдоль Пембридж‑сквера. Мамаша, вниз головой свисающая с неба, тянет за собой перевернутого малыша, браня его за то, что он уставился на даму с окровавленным лицом.
– Софи, – встревоженно шепчет Конфетка, – я не слышу Софи.
– С нею ничего не случилось, – успокаивает ее миссис Фокс. – Она уснула около фонтана.
Конфетка моргает; слезы щекочут ей уши и смачивают волосы на висках. Она облизывает окровавленные губы, собираясь с духом, чтобы спросить о своей судьбе.
– Мисс Конфетт, прошу вас, простите меня. Я трусиха. Если бы я была смелой, я избавила бы вас от этой игры в кошки‑мышки и прямо сказала бы вам, за кого вас принимаю. А если бы я оказалась неправа, вы решили бы, что я спятила – и на том все, конец.
Конфетка осторожно приподнимает голову, пока еще не отрывая от носа окровавленный платок.
– Итак… каков конец этого? И за кого вы меня принимаете?
Миссис Фокс отворачивается, глядя через парк на фигурку спящей Софи. У нее сильный подбородок и вполне привлекательный профиль, хотя Конфетка не может не отметить, что на завитке уха остался яркий мазок не смытой ушной серы.
– Я вас принимаю за молодую женщину, которая нашла свое призвание и намеревается хранить ему верность, какими бы средствами она ни зарабатывала себе на жизнь прежде. Именно такие надежды возлагает «Общество спасения» на девушек, которых пристраивает в хорошие дома, хотя многие из них, к сожалению, возвращаются на улицы. Вы ведь не вернетесь на улицы, мисс Конфетт?
– Скорее умру.
– Уверена, что этого не потребуется, – говорит миссис Фокс, которая неожиданно кажется страшно усталой. – Бог не до такой степени кровожаден.
– Ах, ваш платок! – восклицает Конфетка, вспомнив о кровавой тряпке, все еще зажатой в ее кулаке.
– У меня их целая коробка дома, – вздыхает миссис Фокс, поднимаясь на ноги.
– А все потому, что я не умерла от чахотки… До свидания, мисс Конфетт. Я не сомневаюсь, что мы еще увидимся.
Она уже сделала шаг в сторону.
– Я… Я надеюсь на это, – отвечает Конфетка, не зная, что еще сказать.
– Обязательно увидимся, – откликается миссис Фокс и машет рукой, куда более чопорно, чем в первый раз. – Мир тесен.
После ухода миссис Фокс Конфетка вытирает лицо, нащупывая подсохшую кровь на щеках, гyбax и подбородке. Пробует собрать влагу с травы, но выходит плохо – растаявший иней уже испарился под солнцем. Платок в крови напоминает Конфетке то, о чем она старалась не думать в эти последние недели: у нее уже давно нет менструаций.
Поднимается на ноги, чуть пошатываясь от неуверенности. «Она умерла, будь она проклята, умерла», – думает Конфетка.
Пытается представить себе мертвую миссис Кастауэй, но это невозможно. Ее мать всегда была похожа на труп, реанимированный и кричаще размалеванный для некоей непристойной и кощунственной цели. Как может смерть изменить ее? Конфетке удается лишь наклонить картинку набок, изменить позу миссис Кастауэй с вертикальной на горизонтальную. Ее красноватые глаза открыты, рука протянута за деньгами. «Пожалуйте, сэр», – говорит она, готовая ввести очередного джентльмена к девушке его мечты.
– Софи, – шепчет она, подойдя к фонтану, – Софи, проснитесь.
Девочка, которая лежит как тряпичная кукла, уткнувшись головой в плечо, вскакивает, изумленно водя глазами, – оттого, что так неожиданно заснула. Конфетка первой приносит извинения.
– Простите меня, Софи. Я заговорилась с этой леди…
Дело идет к полудню, прикидывает Конфетка, нужно поторапливаться домой, иначе Уильям рассердится на отсутствие своей секретарши, или любовницы, или няньки – того варианта комбинации из этих трех, который ему нужен сегодня.
– Скажите мне, моя маленькая, насколько вы продвинулись с королями Англии?
Софи открывает рот, чтобы ответить, но глаза ее расширяются.
– Вас кто‑то ударил, мисс?
Руки Конфетки нервически взлетают к лицу.
– Н‑нет, Софи, у меня кровь пошла носом, только и всего. Софи это известие приводит в волнение:
– Со мной тоже такое было, мисс! – ее тон подчеркивает, что происшествие было не из приятных.
– Правда? – Конфетка пытается вспомнить сквозь туман собственных переживаний, что именно имеет в виду ребенок. – Когда это было?
– Это было прежде, – подумав, отвечает Софи.
– Прежде чего?
Гувернантка помогает девочке подняться с земли и видит, что к тяжелому черному платью прилипли комочки земли, веточки и травинки.
– Прежде, чем папа купил вас для меня, мисс, – говорит она, и рука Конфетки, готовая отряхнуть одежду девочки, застывает в воздухе.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Слишком много народу! Миллионы людей! И ни один не постоит спокойно. Господи, заставь их хоть на минуточку перестать толкаться и давиться; пускай замрут, чтобы она могла пройти!
Конфетка переминается в дверях аптеки Ламплафа на Риджент‑стрит, напрасно ожидая, когда расступится людское море. Гул уличного движения, крики бродячих торговцев, гомон пешеходов, всхрапывание лошадей, лай собак: звуки, которые некогда были привычными, теперь уже не таковы. Несколько месяцев уединения сделали ее здесь чужой.
Как могла она годами ходить по этим улицам, погруженная в размышления, живущая в своем романе, – и ее ни разу не сбили с ног, не задавили в толпе! Эти болтливые женщины в фиолетовых платьях в цветную полоску, эти развязные франты, эти евреи и азиаты, эти то и дело спотыкающиеся люди‑рекламы, эти сонные лавочники, эти бойкие матросы и кислые клерки, эти побирушки и проститутки – все они притязают на свою долю судьбы, сопоставимую с ее собственной. Из мира можно выжать лишь ограниченное количество сока, и несытые толпы галдят и давятся, чтобы добыть его.
А запахи! Привычка к дому Рэкхэмов и чистым улицам Ноттинг‑Хилла сделала ее привередой; у нее перехватывает дыхание и течет из глаз от всепроникающей вони парфюмерии и конского навоза, свежих булочек и тухлого мяса, подгорелого бараньего сала, шоколада, жареных каштанов и собачьей мочи. В Рэкхэмовом доме, хоть он и принадлежит парфюмеру, ничем особенным не пахнет, разве что сигарным дымом в кабинете и овсянкой в классной комнате. Даже цветочные вазы – громадные претенциозные копии классических произведений – пустуют после того, как убрали букеты в память Агнес.
Неверно толкуя поведение Конфетки, миловидная молодая цветочница достает букет не слишком свежих роз из своей хлипкой тележки и машет им в ее сторону. Раз она владеет тележкой и не поленилась предложить цветы женщине, то, надо полагать, она действительно цветочница, а не шлюха, но Конфетку это все равно смущает и понуждает к действию. Глубокий вдох – и она вступает в человеческий поток.
Она старательно избегает смотреть в лица и надеется, что толпа будет столь же любезна по отношению к ней. (Если бы она не боялась, что ее собьют с ног, то опустила бы черную вуаль.) Каждая лавка, мимо которой она проходит, каждый проулок может в любую минуту изрыгнуть кого‑то из старых знакомцев, кто покажет на нее пальцем и радостно завопит, приветствуя возвращение Конфетки на старое пастбище.