– Насколько мне известно, у мистера Рэкхэма на сегодня не назначено никаких встреч, – чопорно говорит Конфетка. – Я не уверена, что вы знаете…
– Мистера Рэкхэма увели рано утром, мисс Конфетт, – отвечает Роза, – полиция.
– Полиция… – тупо вторит ей Конфетка.
– Да, мисс Конфетт, – Роза прижимает роман к груди, скрывая крикливую обложку и выставляя напоказ тыльную сторону книги, на которой вместо обмирающей невольницы красуется реклама пилюль Бичема. – За ним пришли около девяти.
– Вот как. Я не уверена, что вы знаете, в чем дело, Роза… Роза нервно облизывает губы.
– Пожалуйста, мисс, никому не говорите, что это я сказала, только я думаю, миссис Рэкхэм нашлась.
Кивками и неразборчивым мычанием Уильям Рэкхэм дает понять двум подхватившим его полицейским, что можно отпустить. Он снова готов стоять на ногах, головокружение прошло, больше нет нужды его поддерживать.
– Если вы в состоянии, сэр, – просит служитель морга, – постарайтесь сосредоточить внимание на наименее пострадавших частях тела.
Уильям делает шаг вперед, оглядывается по сторонам и окончательно убеждается, что он в аду. Гулкий, шипящий, фосфоресцирующий фабричный цех, несомненное предназначение которого есть производство мертвых. Вдыхая мерзкий воздух – концентрат уксуса и камфары – не так глубоко, как вначале, когда его только привели, он опускает подбородок пониже и смотрит на голый труп на столе.
Труп соответствует росту Агнес, ее чрезвычайной худобе, и он женский – в этом он может поклясться. Недавно облитый служителем водой из шланга, труп блестит как стеклянный; искрится и сверкает в беспощадном свете ламп под потолком.
Лицо… Лицо с отвисшей челюстью, полусгнившее; оно напоминает человеческое, как сырая курица, вырезанная в форме лица – ужасающая кулинарная причуда. В нем зияют три дыры: рот без губ и языка и две глазные впадины без глаз; все три до половины заполнены водой, отражающей свет. Уильям представляет себе, как Агнес покачивается под морской поверхностью, представляет себе рыб, подплывавших к ее открытым глазам, осторожно обгрызавших ее фарфорово‑голубые радужки – и пошатывается под хрипловатые окрики с двух сторон: «Держитесь, держитесь!»
Пытаясь следовать совету служителя, Уильям ищет глазами части тела в более или менее сохранном состоянии. Волосы этой женщины – или девушки – потемнели от воды и спутались; если бы увидеть их высушенными и аккуратно расчесанными, можно было бы определить их настоящий цвет… Груди полные, как у Агнес, но между ними – рана от столкновения с подводным рифом, который вспорол ткани, обнажив грудную кость и изменив очертания бюста. Похоже, на трупе нет места, на котором он мог бы остановить взгляд без тошноты от вида окровавленных костей, торчащих из изодранной плоти, или отвратительных пятен на месте прежнего алебастрового совершенства. На изъеденных руках несколько пальцев сохранились лучше других, но обручального кольца нет, что, как предупредил полицейский инспектор, ни о чем не говорит, поскольку ни на одном трупе, выловленном из Темзы, не остается драгоценностей к тому времени, как он попадает в пичкоттский морг.
У Уильяма темнеет в глазах; ему кажется, что его череп готов лопнуть. Чего хотят от него эти люди? Какого ответа они ожидают? Увидев столь обезображенное тело, какой муж лучше справится с задачей? Есть ли на свете мужчины, способные опознать своих жен по трем квадратным дюймам неповрежденной плоти – узнать знакомый изгиб плеча, точную форму щиколотки? Если есть, значит, их жены наверняка предоставляли мужьям больше возможностей для интимного знакомства, чем Агнес ему! Возможно, если бы это Конфетка лежала на столе…
– Мы понимаем, сэр, если… – начинает полицейский инспектор, и Уильям стонет в панике: наступил момент истины, и он должен быть на высоте!
В последний раз обозревает он труп – и на этот раз сосредоточивается на треугольнике лобковых волос, на венерином бугре, из которого они растут, на маленьком приюте персиковой плоти и нежного руна, чудом сохранившихся не изуродованными. Он крепко закрывает глаза и вызывает в памяти образ Агнес в брачную ночь – единственный случай, когда она лежала, открытая его взгляду, в этой же позе.
– Эт‑то она, – хрипло объявляет Уильям, – это моя жена.
Слова, хотя и произнесенные его собственным голосом, бьют по нему с невероятной силой: он не держится на ногах, оттого что ткань его настоящего и его прошлого разрывается пополам. Черты женщины на столе теряют отчетливость, потом становятся фантастически резкими, как фотография, доставаемая из проявителя, и тогда она – Агнес, и он не может вынести того, что с нею стало.
Его Агнес мертва! Его прелестная невеста с ангельским голоском изуродована, превратилась в шматки мяса на колоде мясника! Если бы она умерла семь лет назад, когда он ухаживал за нею, в тот самый солнечный день, когда он попросил ее неподвижно посидеть перед фотоаппаратом, а она посмотрела на него, будто отвечая: «Да, я твоя»; и если бы она через час упала в Темзу, а он бы отчаянно искал ее все семь лет, ныряя и ныряя в одном и том же месте, и только сейчас вытащил ее безжизненное тело из воды, – ему и то было бы легче, чем сейчас.
Сотрясаясь от рыданий, заикаясь и проклиная небеса, он позволяет крепким рукам других мужчин вывести себя – вдовца – из морга.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
У РЭКХЭМОВ – ЕЩЕ ОДНА ТРАГЕДИЯ
Миссис Агнес Рэкхэм, жена производителя одноименной парфюмерной продукции, в пятницу была найдена утонувшей в Темзе. Хотя миссис Рэкхэм еще не оправилась от ревматической лихорадки, она выехала из своего дома в Поттинг‑Хилле на концерт в Музыкальную школу в Ламбете. В результате недоразумения она отстала от своих спутников. Полиция называет причинами фатального инцидента сильный ветер, скользкое покрытие причала в Ламбете и слабое здоровье миссис Рэкхэм. Эта трагедия произошла всего через четыре месяца после того, как при пожаре в собственном доме погиб Генри Рэкхэм, деверь миссис Рэкхэм. Панихида по миссис Рэкхэм состоится в приходской церкви святого Марка в одиннадцать часов.
Конфетка сгибается пополам над ночным горшком, заглядывает в его блестящее фаянсовое нутро и засовывает три пальца в рот. Вызвать рвоту никак не удается; она оцарапала себе ногтями горло, прежде чем ее стошнило. И то ничего существенного – только слюна.
Проклятие! Всю прошлую неделю, нет, больше – пожалуй, с самого исчезновения Агнес, ее почти каждое утро тошнит; она вынуждена с извинениями покидать классную комнату, едва начав урок, чтобы извергнуть из себя завтрак. (Ничего удивительного – тут и ужас, что задержат Агнес, и страх, что раскроется ее роль в этом деле, и подозрения о чудовищных настроениях Уильяма, и, наконец, просто усталость от работы от зари до полуночи.) Сегодня она беспокоится, что если ее не вытошнит сейчас, в собственной комнате, рвота может подступить к горлу позднее, на людях, и тогда ей негде будет укрыться.
Конфетка смотрит на часы; похоронные дроги должны прибыть с минуты на минуту, а съеденный завтрак намерен оставаться на своем месте. Она поднимается на ноги и с огорчением замечает, что тяжелый креп траурного платья уже измялся. Ужасная ткань: жутко мнется; лиф такой тесный, что впивается в ребра при вдохе, а двойной шов, которым юбки подшиты к лифу, натирает бедра. Неужели швеи у Питера Робинсона допустили ошибку? На крышке картонки, в которой доставили платье, написаны карандашом ее размеры – в точном соответствии с тем, что она указала в бланке заказа, заполненном по требованию Уильяма, но платье сидит скверно.
Конфетка никогда раньше не бывала на похоронах, хотя читала про них. В прошлой жизни мертвые проститутки попросту исчезали без шума и церемоний; сегодня тело лежит в затемненной комнате, а назавтра солнце осветит пустой матрас; на веревках между домами висят простыни. Куда девались трупы, Конфетке никогда не говорили. Да, был случай, когда бедную маленькую Сару Мактиг продали студенту‑медику, но такие вещи едва ли происходят часто, правда? Может быть, всех мертвых блядей втихую бросали в Темзу. Но похорон не было.
– Неужели Софи тоже пойдет? – осмелилась она спросить Уильяма, когда он отдавал первые распоряжения. – Разве принято, чтобы ребенок…
– Да плевать я хотел, что принято или не принято! – взвился он, сразу наливаясь кровью. – А‑агнес была Рэкхэм. Нас ч‑черт знает как мало осталось, и мы все должны прийти и оплакать ее.
– Может быть, ей пойти на панихиду, а на кладбище не надо?
– Всюду она будет, всюду. А‑агнес была моей ж‑женой, а Софи моя дочь. Говорят, женщины на п‑похоронах – это опасность плача. А что дурного, если люди плачут на похоронах? Человек умер – Господи! А ты перестань в‑вилять и запиши свои размеры на этой бумажке…
Конфетка еле дышит в тесном платье, ей нехорошо. В который уже раз она разворачивает страницу, вырванную из газеты, и перечитывает сообщение о смерти Агнес. Она помнит каждое слово, но в самом шрифте есть нечто зловеще повелительное – ложь, нестираемо впечатанная в саму фактуру бумаги. Тысячу раз повторившись, эта маленькая трагическая история о больной даме, которую погубила любовь к музыкальным увеселениям, сойдя с типографских машин, распространилась по тысячам семейств. Перо действительно сильнее меча; оно убило Агнес Рэкхэм и препоручило ее истории.
Чтобы не дать себе дальше перечитывать сообщение о смерти Агнес, Конфетка берется за один из своих великолепных томов Шекспира. По правде говоря, она мало заглядывала в Шекспира с тех пор, как ей достались эти тома; так поглощена она была детскими учебниками и украденными дневниками. Самое время поупражнять литературную мускулатуру мозга.
Она перелистывает страницы, отыскивая «Тита Андроника» – произведение, казавшееся ей несправедливо недооцененным; она вспоминает, как защищала кровожадное неистовство главного персонажа в споре с неким Джорджем Даблью Хантом, когда впервые встретилась с ним в «Камельке». Теперь, найдя «Тита Андроника», она ничего не понимает – она, должно быть, с ума сошла тогда. Уильям говорил в тот первый вечер, что в конце концов она вернется к «Королю Лиру» – и был прав. Она листает страницы, прочитывая слово здесь, слово там, задерживаясь только на иллюстрациях. Что случилось с ее интеллектом? Мозги размягчились от занятий с Софи? Она, раньше воспринимавшая, как пиршество, миллион слов «Клариссы», в один присест прочитывавшая новую книгу Элизабет Эйло‑арт или Матильды Хьюстон… теперь она тупо вперилась в гравюру, на которой леди Макбет стоит, готовая броситься с парапета, будто этот литературный компендиум в коже не более, чем книжка с картинками для самых маленьких.
Из‑за окна доносится стук копыт и хруст гравия: прибыли похоронные дроги. Ей нужно немедленно возвращаться в классную комнату – показать, что она готова и в силах сопровождать мисс Рэкхэм, но сначала она выглядывает в окно, приблизив лицо к стеклу так, что едва не касается его носом. Несомненно, то же самое делает и Софи.
Внизу – две кареты четверкой. Одна лошадь переступает и пофыркивает прямо под окном ее спальни. В шаловливом прошлом своем Конфетка могла бы что‑нибудь бросить вниз на кивающую, украшенную плюмажем голову лошади, а то и взять на прицел траурные цилиндры кучеров. Она разглядела по меньшей мере шестерых мрачных мужчин, поочередно высовывающих головы из‑за занавешенных окошек карет. Все детали отднотонны: люди, лошади и упряжь, дерево, колеса и обивка, даже гравий на аллее, с которого стаял последний снег – все черное. Не подумав, Конфетка вытирает рукавом стекло, затуманенное ее дыханием, но спохватывается: креп – не водостойкая ткань, но он оставляет серые разводы на мокром стекле; а мужчины внизу могут подумать, будто она машет им.
Конфетка отступает от окна, задвигает ночной горшок под кровать, хватает перчатки из картонки Питера Робинсона и торопится к Софи.
Софи у окна классной комнаты смотрит вниз на лошадей и кареты в подзорную трубу. Французская кукла стоит в углу; ее розовое бальное платье и обнаженные руки более или менее прикрыты самодельной накидкой из черной папиросной бумаги; шляпа с перьями грубо замаскирована шалью из черного носового платка. Траурная одежда на Софи более основательна: черное платье коконом окутывает ее маленькое тельце.
– За нами приехали, мисс, – говорит она, не оглядываясь.
– Мне немножно страшно, Софи, – рука Конфетки в черной перчатке порхает у плеча Софи, не решаясь погладить его. – Вы тоже чуточку боитесь?
С той минуты, как девочке сообщили о смерти ее мамы, она не плакала, не капризничала, а, напротив, демонстрировала чуть наигранную стойкость. Как можно потерять мать и ничего не чувствовать?
– Няня мне много рассказывала про похороны, мисс, – говорит Софи, крутанувшись на каблуках, чтобы посмотреть в лицо своей гувернантке. Она опускает подзорную трубу; щелкнув хорошо смазанным инструментом, складывает цилиндры металлического кожуха один в другой. – Нам ничего не придется делать, мы будем только смотреть.
Конфетка наклоняется, чтобы заново завязать ленту ее шляпки, надеясь, что нежность ее прикосновения к Софи заверит девочку, что той нужно лишь подать знак – малюсенький знак – и мисс Конфетт тотчас проявит всю любовь и сострадание, необходимые ребенку. Однако нежнейшее завязывание ленты ни о чем не говорит – только бант получается слишком свободным, будто Конфеткины пальцы чересчур неловки и слабы, чтобы как следует одеть дитя.
– Как печально начинается год, – вздыхает Конфетка, но Софи не берет наживку.
– Да, мисс, – говорит она уважительно.
Яма, имеющая четыре фута в ширину и шесть в длину, вырыта в темной, влажной земле; вокруг этой аккуратной дыры толпятся знакомые Агнес Рэкхэм. Они стоят плечом к плечу или почти так – ибо между телами остается пристойное расстояние. Доктор Крейн стоит в головах могилы и вещает своим трубным голосом. Он уже прочитал длинную проповедь в церкви, но, похоже, собирается повторить ее на благо тех, кто присоединился к проводам миссис Рэкхэм на этой стадии.
Узенький, маленький гробик, обернутый черным бархатом и убранный гирляндами белых цветов, доставили к могиле помощники гробовщика, и теперь он лежит на земле в ожидании сигнала пастора. Ожидание окружает гроб, будто в любую минуту он может с треском раскрыться и выпустить из своего нутра живого человека – или продемонстрировать совсем другого покойника, или даже извергнуть из себя кучу картошки. Жуткие фантазии такого рода обуревают немало собравшихся на кладбище – не только тех двоих, у кого есть причины сомневаться, что в гробу находится Агнес Рэкхэм.
(«Это была она? Ты уверен?» – спросила Конфетка Уильяма, как только он вернулся из морга.
«Я… да… я ув‑верен», – ответил он.
У него остекленевшие глаза, в бороде поблескивают капли пота. «Настолько ув‑верен… насколько м‑могу».
«Что на ней было надето?» Господи, только не поношенное темно‑синее платье с передом в виде фартучка, и не голубенькая накидка… «О‑она б‑была голая…» «Ее что, нашли голой?»
«Боже Всемогущий, т‑ты что, д‑думаешь я з‑задал бы такой в‑вопрос? Ах, если б‑бы ты в‑видела, что я у‑увидел сегодня!» «Что ты видел, Уильям? Что ты видел?»
Но он лишь передернулся и крепко зажмурил глаза, предоставляя Конфетке вообразить состояние трупа Агнес.
«Боже мой, об одном молюсь – чтобы это был конец!»
Она шагнула вперед и обняла его, вдыхая омерзительный запах, которым пропиталась его одежда. Она гладила его по липкой от пота спине, бормотала в ухо успокоительные слова: да, да, это уже конец, это была Агнес, ему показали труп Агнес, тысячи людей тонут каждый год, больше народу гибнет в воде, чем по любой другой причине, всего неделю назад об этом писали в газетах, и ты вспомни, какая была погода в ту ночь, когда убежала Агнес, и как она была слаба.
Конфетка говорила, не переставая, пока не затихли его рыдания и содрогания, пока он не успокоился.)
Теперь он стоит, прямой и внушительный: восковая фигура у разверстой могилы, лицо – мгновенно узнаваемая эмблема «Парфюмерного дела Рэкхэма» – высится над темным столбом траурного костюма. Кровоподтеки замаскированы слоем рэкхэмовской косметики, умело наложенной руками Конфетки; правая рука, единственная часть тела, которую запрещают закрывать строгие правила приличия, облачена в свободную черную варежку и висит на черной перевязи. Голова под тесной окружностью шляпы болезненно пульсирует в скорбном ритме.
В отличие от похорон Генри, которые проходили под дождем, погребение Агнес погода благословила ясным небом, негреющим солнцем и умеренным ветерком. Две птицы щебечут в голых ветвях, обсуждая ход зимы и возможности дожить до весны. Собравшиеся у могилы их не интересуют: пусть даже это неспокойное скопище черных тварей своим внимательным и голодным видом напоминает ворон, они толкутся в неподходящем месте, глупые создания, – здесь нет ни крошки пищи.
Но все же – из чистого любопытства, – кто сегодня пришел? Что за представители рода человеческого проделали этот путь от своих уютных гнезд, чтобы посмотреть, как предают земле Агнес Рэкхэм?
Конечно же, лорд Ануин, хотя никому неведомо, что бы он сделал, будь он не на отдыхе в Англии, а в более привычных для него местностях Италии или Туниса. Тем не менее, он здесь, как и его красавица‑жена, хотя, к сожалению, она и миссис Рэкхэм никогда не встречались.
Генри Калдер Рэкхэм – глава рода со стороны Уильяма; правда, он выглядит менее значительным, нежели отчим Агнес, но для своего возраста совсем неплох. Бедняга: надежда иметь внука становилась все призрачнее по мере того, как он старел. Сначала у него были два сына: один решил быть холостяком‑священнослужителем, второй – холостяком‑распутником; потом один сын умер, а второй женился на женщине, которая хоть и родила, но не сына, а теперь больше нет и ее. Как же ему не казаться мрачным?
Кто еще пришел на похорона? Леди Бриджлоу и множество прочих леди из окружения Агнес, в том числе миссис Канэм, миссис Баттерслей, миссис Амфлетт, миссис Максвелл, миссис Фитцхью, миссис Гуч, миссис Марр – а кто это там, миссис Эбернети? Боже, надо бы знать. Похоже, что она, но разве миссис Эбернети не переселилась в Индию? Все эти маленькие тайны можно будет прояснить только после похорон.
А этот ребенок? Что за ребенок стоит впереди этого чучела, этой гувернантки, бледной как смерть? Это Софи Рэкхэм? Некоторые из собравшихся сегодня дам знали, что у миссис Рэкхэм есть дочь, другие не были извещены. Они с любопытством смотрят на маленькую девочку, отмечая, что по строению лица она в отца, но глаза у нее мамины.
Какие любопытные похороны! Так много женщин и почти нет мужчин! Что, у миссис Рэкхэм не было родни мужского пола? Братьев, кузенов, племянников? «Видимо, нет. Говорят, есть дядья, но они… Понимаете, они католики, и не из приличных, здравомыслящих католиков, а скорее… фанатики, что ли».
А что доктор Керлью, который пользовал миссис Рэкхэм? Можно бы предположить, что он будет на похоронах, правда? Ах, он в Антверпене, высказывает свое мнение на семинаре по микседеме. Вон его дочь, миссис Эммелин Фокс: стоит так неприметно в конце толпы. Еще одна вдова! Господи, вам приходилось раньше бывать на похоронах с таким количеством вдов и вдовцов?! Даже леди Ануин, вы знаете, она ведь не первая леди Ануин – нет, даже мать Агнес Рэкхэм была не первой – там была совсем другая, третья, то есть, на самом деле, первая леди Ануин, которая умерла чуть не сразу после замужества, а потом, буквально через пару недель, лорд Ануин встречает Вайолет Пиготт, а она, знаете ли, тоже вдова – вы не потеряли нить? История на самом деле вполне скандальная, ее лучше не вытаскивать на свет Божий, особенно в печальных обстоятельствах, которые сегодня нас всех сюда привели, в обстоятельствах, совершенно неподобающих для сплетен, а, кроме того, Вайолет Пиготт начала вертеть зонтиком перед лордом Ануином, когда еще не остыло тело его бедной жены, и кто знает, способен ли мужчина, только что овдовевший и потерявший голову от горя, принимать разумные решения?
Но все это в прошлом, не будем больше говорить об этом – тем более что никто из нас не знаком со всеми фактами, даже миссис Фитцхью всего не знает, а вот ее старшая сестра близко знала первую леди Ануин. Вон она, в боа из черных перьев; она непременно будет у миссис Барр завтра после полудня; у миссис Барр неофициальный прием, только для дам.
Да, так о чем мы говорили? Ах да, миссис Фокс. Она хорошо выглядит, правда? Еще полгода назад были все основания полагать, что ее больше не увидят на похоронах – разве что на ее собственных. И вот, пожалуйста, она здесь, что доказывает – Наперед никто ничего не знает. А что, миссис Рэкхэм и она были так хорошо знакомы? Как помнится, их никогда не видели вместе на людях. Может быть, она здесь как представительница своего отца? Вид у нее скорбный, но в то же время – как‑то неловко говорить – несколько неодобрительный. Она ведь убежденная сторонница кремации, вы знали об этом? Доктор Крейн терпеть ее не может; во время одной из его проповедей она поднялась на ноги и сказала: «Прошу прощения, сэр, но то, что вы говорите, – неправда!» Вообразите! Жаль, меня там не случилось…
Но, как бы там ни было, она здесь, держится особняком, слушает доктора Крейна. Глаза у нее сухие, вид достойный. Впрочем, у всех дам сухие глаза и достойный вид. Миссис Гуч решилась было захлюпать носом, но, увидев, что другие так не делают, тут же остановилась.
А мужчины? Как держатся они? На лице Уильяма Рэкхэма – выражение мучительного недоумения. Без сомнения, кончина жены – это такая рана, глубину которой ему еще предстоит осознать. Лорд Ануин так хорошо скрывает горе, что выглядит почти скучающим. Генри Калдер Рэкхэм стоит неподвижный и меланхоличный; все его внимание сосредоточено только на пасторе; грудь вздымается в глубоком, тихом вздохе всякий раз, когда тот после паузы разражается новой тирадой.
Монолог доктора Крейна, похоже, близится к кульминации: он уже произнес слова «пепел и прах», наверняка означающие, что гроб скоро опустят в яму. Пепел и прах, напоминает он собравшимся, есть наши единственные материальные останки, которые ничего не значат в сравнении с нашей душой. В ярком свете физической смерти наша душа раскрывается как изначальная сущность, сбросившая с себя маленькую, почти не имеющую значения частицу – тело. Телесная форма миссис Рэкхэм не есть утрата для нее, ибо жизнь ее продолжается не только в воспоминаниях о характере и делах усопшей, которые, конечно, могут засвидетельствовать все присутствующие, но – что важнее – в сердце ее небесного Отца.
«С любовью хранимая в памяти всех, кто имел счастье знать ее, – земная утрата была обретением неба», – гласит надпись на могильной плите, почти тождественная надписи на памятнике Генри неподалеку – но как может человек, сраженный горем, придумать другие уместные слова? Что от него ожидали, метафизических стихов в стиле Герберта? Есть здесь человек, кто мог бы написать нечто лучшее, будь он на его месте? Смерть слишком непристойна для красивых стихов.
Уильям не отрывает взгляд от гроба, пока могильщики поднимают его на веревках. Он стискивает челюсти, борясь с соблазном вытереть пот со лба, поскольку боится, как бы тональный крем Рэкхэма и пудра Рэкхэма «Персиковый пушок» не смазались на носовой платок, обнажая ссадины и кровоподтеки. Пробил час: изящный, блестящий лаком ящик, наконец, опущен в могилу. Доктор Крейн нараспев читает древние слова, провожая его в путь. Они не утешают Уильяма: «пепел к пеплу, к праху прах» – очень хороши для декламации у могилы, но, с научной точки зрения, пепел есть продукт кремации, а не захоронения. Внутренние метаморфозы трупа зашли уже далеко, что хорошо известно Уильяму, видевшему тело в морге, но конечным продуктом будет не пепел; это будет жижа; или грязь.
В воображении Уильяма труп разложился еще сильнее, чем то, что он видел неделю назад и, когда гроб плавно нисходит в могилу, он рисует себе внутри него истерзанную, гнилую плоть, дрожащую, как желе. Он сглатывает, чтобы удержать стон ужаса. Как странно, что он не может поверить, что от Агнес осталось нечто твердое, и в то же время своего брата Генри, уже несколько месяцев пролежавшего в земле, а значит, рассуждая логически, достигшего гораздо худшего состояния, он представляет себе мумифицированным, твердым – как бревно. Даже в могиле брат деревянно сопротивляется разложению, противопоставляет ему жесткую чистоту, а переменчивость Агнес (в воображении Уильяма), типически женская неустойчивость, обрекает ее тело на алхимический распад.
Он отворачивается; он не выдерживает. Слезы щиплют ему глаза; есть здесь сегодня хоть один человек, который не думает втайне, что это он довел жену до самоубийства? Они презирают его, все эти женщины, все эти сплетницы‑«подруги», они винят его во всем. На кого он может опереться? Он не может взглянуть на Конфетку, потому что она стоит с Софи, а он не в силах даже подумать о том, что делать с ребенком Агнес теперь, когда нет больше надежды, что у девочки будет мать. В отчаянии он ищет глазами леди Бриджлоу. Он потрясен – и глубоко тронут – видя, что и ее глаза блестят от слез. «Отважный, отважный вы человек», – говорит она. Не вслух, конечно, но всеми иными способами. Он плотно закрывает глаза, пошатывается и слушает звуки земли, падающей на землю.
Кто‑то осторожно тянет его за рукав. Он открывает глаза, наполовину ожидая увидеть женское лицо, но видит лицо официальное.
– Пожалуйте сюда, сэр.
Рука в черной перчатке указывает в мир за церковным двором.
– Кареты ждут вас, сэр.
– Да… я…ах…
Он весь день страшился того, что придется заговорить, объясниться и, заикаясь, изложить причины, в силу которых Агнес нет в живых. Вдруг он осознает, что ему ничего не нужно говорить. Он освобожден. Вопросов нет. Пора домой.
На другой день увольняют Клару Тиллотсон. Ей предложено подыскать себе работу в доме, хозяин которого не вдов.
«В свете изменившихся обстоятельств» – так изложил это Уильям, сообщая ей новость. Конечно, это была не новость, она отлично знала, что ее ждет. Так почему она не могла избавить его от неприятного разговора и просто исчезнуть с глаз долой вместе со своей осиной талией и остреньким рыльцем? Ах да, ей же нужно рекомендательное письмо. А он что, не мог оставить для нее письмо в холле, ленточкой привязать к вешалке для шляп. Конечно, не мог. Как ни презирает он эту девицу, он обязан вытерпеть еще один разговор с нею.
Заметьте себе, в последний день работы в Рэкхэмовом доме ее поведение резко меняется: она мила, как цветочница, и угодлива, как чистильщик обуви. Да что там – она почти улыбается! Рано утром она показала мастерство, столь высоко ценимое в камеристках: умение так уложить одежду и другие вещи в чемодан, чтобы по прибытии к месту назначения все оказалось неизмятым и неповрежденным. Для всех ее пожитков требуется меньше чемоданов, чем Агнес брала с собой в Фолкстон, а точнее – один дорожный сундук, один тартановый чемоданчик и картонка для шляпы.
Рэкхэм ее не провожает; вообще, когда за нею приезжает кеб, ни у кого из домочадцев не находится и минутки, чтобы выйти и помахать на прощанье. Один только Чизман под рукой – услужливый и жизнерадостный, он подносит ее багаж, громко заверяет ее, что с этого дня начинается новая жизнь, помещает, подсаживая Клару, жилистую лапу чуть пониже ее спины. Раздираемая противоречивыми желаниями – всплакнуть на его груди или плюнуть ему в рожу, она не делает ничего, позволяет ему подобрать край ее юбки, чтобы не испачкалась, когда он закрывает дверь, и сидит с каменным лицом. Экипаж трогается.
В ридикюле у нее на коленях лежит рекомендательное письмо, которое она еще не прочитала. Этикет поступления на новую работу предусматривает преимущество – топкое, но несомненное, если рекомендательное письмо вручается в запечатанном, девственно чистом конверте, свидетельствующем о полной уверенности вручающего в том, что в послании не содержится ничего, кроме высочайших похвал. Когда Клара устроится у своей сестры, у нее будет уйма времени, чтобы вскрыть конверт, подержав его над паром, – и тогда она обнаружит, что Рэкхэм аттестует ее как прислугу среднего ума, замечательно лояльную по отношению к хозяйке, хотя далеко не идеально относящуюся к хозяину дома, как хитрую и умелую камеристку, не слишком добрый нрав которой может и не быть препятствием для верного служения нанимателю. Тогда Клара взъярится, станет оплакивать упущенный шанс высказать этому напыщенному, вульгарному хаму Рэкхэму все, что она думает о нем. Сестра тактично согласится, прекрасно зная, что Клара бы и пискнуть не посмела, в страхе, как бы Рэкхэм не вырвал у нее из рук письмо и не изорвал в клочки ее будущее прямо на пороге.
– Чума на этот дом, – будет кричать Клара, – чтоб они все там сдохли и гнили в аду!
Да, так она будет говорить потом. А сейчас она кусает нижнюю губу, считает деревья в Кенсингтонском саду, мимо которого катит кеб, и раздумывает – будет ли ее преследовать дух миссис Рэкхэм за то, что она стащила несколько мелких украшений. Ну что призраку эти браслетки и сережки, особенно те, которые она почти не надевала, и, скорее всего, даже не хватилась бы их, будь она жива… Если есть в мире справедливость, так ничего не последует за этой кражей, разве что немного денег, которые так необходимы.
Да, но, говорят, мертвые мстительны. Клара надеется, что миссис Рэкхэм, где бы она сейчас ни была, помнит те долгие годы, когда камеристка была ее единственной союзницей против мерзкого мужа, и что найдется в ее бесплотном сердце чувство, которое заставит ее сказать: «Правильно сделала, добрая и верная служанка».