Имени нет ни на одном из двух конвертов, которые на другой день находит Конфетка под дверью своей спальни. Один конверт чист, на другом написано: «Тем, кого это может интересовать».
Время – половина первого. Она только что вернулась после утренних занятий с Софи, во время которых девочка с самого начала дала ей понять, что ничто не должно мешать столь серьезному делу, как учеба. Вчера все было очень интересно, но сегодняшний день должен быть другим – а вернее, он должен быть таким, как обычные дни.
– Пятнадцатый век, – начала Софи тоном человека, на которого возложена ответственность за спасение этой эпохи от небрежности и упущений, – ознаменовался пятью важнейшими событиями: было изобретено книгопечатание, турки взяли Константинополь, в Англии была гражданская война, которая продлилась тридцать лет, испанцы прогнали мавров обратно в Африку, и Америку открыл Христофор… Христофор…
Тут она подняла глаза на Конфетку: ей нужно только имя итальянского мореплавателя – и больше ничего.
– Колумб, Софи.
Все утро, хотя Конфетка десять раз была готова сорваться в слезы, ибо импровизированная прокладка, пришпиленная к панталонам, подтекала кровью, она держалась как образцовая гувернантка, играя эту роль именно так, как требовалось ее ученице. Затем, подобающим образом завершая утренние уроки, они с Софи поели протертые овощи и рисовый пудинг на молоке – самый щадящий ленч из всех, которые им подавали, доказывающий, что кухня получила информацию о неладах с пищеварением мисс Рэкхэм. Разочарованные взгляды, которыми обменялись Конфетка и Софи, когда Роза поставила перед ними исходящее паром блюдо, ознаменовали самый интимный момент – с начала дня.
Сейчас Конфетка возвращается к себе, предвкушая блаженный миг, когда она освободится от промокшей тряпки между ногами и заменит ее на чистую. К сожалению, вчерашний таз с водой унесли; это понятно: едва ли можно было ожидать, что Роза оставит стоять в комнате остывшую воду с липким кровяным осадком на дне.
Откладывая па минутку удовольствие, Конфетка неуклюже нагибается – подобрать конверты. В ненадписанном, думает она, записка от Розы, в которой сообщается – на случай, если Конфетка сама не заметила, – что окно открывается. Конфетка вскрывает конверт – в нем десять фунтов стерлингов и послание на листке простой бумаги без подписи. Крупный, детский почерк, но так можно писать и левой рукой.
«Мне стало известно, что Вы беременны. Это делает невозможным Ваше дальнейшее пребывание в доме в качестве гувернантки моей дочери. Ваше жалованье прилагается; прошу Вас быть готовой покинуть Вашу комнату со всеми пожитками 1 марта текущего года (1/3/76). Надеюсь, рекомендательное письмо (см. другой конверт) может пригодиться Вам в будущем. Вы, конечно, заметите, что я позволил себе несколько изменить Ваши данные. Я убежден, что для того, чтобы занять какое‑то место в жизни, Вам необходимо надлежащее имя. Поэтому я дал его Вам.
Дальнейшее обсуждение данного вопроса категорически исключено. Не пытайтесь увидеться со мною. Прошу Вас не выходить из комнаты, когда в доме бывают посторонние».
Конфетка складывает письмо по прежним сгибам – с некоторым трудом, потому что пальцы сделались холодными и нечувствительными, засовывает его в конверт. Открывает бледно‑лавандовый конверт с надписью «Тем, кого это может интересовать», скользя большим пальцем по клапану, чтобы не нарушить форму письма. Порезавшись об острый край бумаги, она не ощущает боли, только опасается испачкать конверт или его содержимое. Управляясь с костылем и поминутно облизывая палец, чтобы не дать тонюсенькому волоску крови па порезе собраться в каплю, она достает письмо и читает:
«Тем, кого это может интересовать.
Я, Уипьям Рэкхэм, имею честь и удовольствие представить мисс Элизабет Конфетт, которая работала у меня в течение пяти месяцев, с 3 ноября 1875 г. по 1 марта 1876 г. в качестве гувернантки моей шестилетней дочери. У меня нет сомнений в том, что мисс Конфетт выполняла свои обязанности с величайшей компетентностью, тонким пониманием и рвением. Под ее наставничеством моя дочь расцвела и стала настоящей юной леди.
Решение мисс Конфетт оставить работу у меня, насколько мне известно, связано с болезнью близкой родственницы, и ни в малейшей степени не умаляет моего удовлетворения ее способностями. Я, несомненно, могу рекомендовать ее только наилучшим образом.
Ваш Уильям Рэкхэм».
Конфетка и это письмо складывает по прежним сгибам и возвращает его в конверт. В последний раз посасывает палец; порез уже затягивается. Кладет оба письма на комод, ковыляя, подходит к окну, где вес тела можно перенести с костыля на подоконник. Внизу мистер Стриг копается в саду: возится с молодыми деревцами, пережившими зиму. Клацая металлическим секатором, разрезает бечевку, которой был привязан к колышку хрупкий ствол – его больше незачем так баловать. С нескрываемой гордостью отступает на шаг; стоит, упершись кулаками в кожаный фартук, облекающий его бедра.
Поразмыслив, Конфетка приходит к выводу, что битье стекол кулаками закончится кучей неприятностей, а облегчение принесет лишь временное. Вместо этого она берет перо и бумагу, продолжая стоять у подоконника – сейчас это ей удобнее, чем письменный стол; она призывает себя к разумности.
«Дорогой Уильям,
Извини, но ты ошибаешься. В течение короткого времени я страдала от болезненной опухоли, которая уже исчезла, теперь у меня регулярные месячные, в чем ты можешь удостовериться – к собственному удовлетворению, если зайдешь ко мне.
Твоя любящая Конфетка».
Она читает и перечитывает послание, вслушиваясь в его звучание и тон. Правильно ли воспримет его Уильям? В своем тревожном состоянии, возможно, он не так истолкует фразу «В чем ты можешь удостовериться к собственному удовлетворению». Как желание поспорить? Или он уловит в ней игривый намек? Она глубоко втягивает воздух, и говорит себе, что это не должно пройти мимо цели. Не вставить ли между «собственному» и «удовлетворению» еще словечко: «совершенному», чтобы сделать намек острее? С другой стороны, нужна ли вообще эта острота? Может быть, лучше выдержать успокоительный, даже льстивый тон?
Однако она быстро соображает, что слишком возбуждена, чтобы писать второе письмо и лучше поскорее доставить уже написанное – иначе можно и глупостей наделать. Она перегибает листок пополам и хромает по площадке прямо к Уильямовой двери, под которую подсовывает письмо.
Во второй половине дня гувернантка и ее ученица занимаются арифметикой, проверяют, не забылись ли великие свершения пятнадцатого века, и приступают к минералогии. Стрелки на циферблате продвигаются шажок за шажком, а карта мира кусочек за кусочком освещается продвижением солнца по небосводу. Солнечный свет в форме окна горит на пастельных морях и на осенних континентах, высвечивая одни, погружая в тень Другие.
Конфетка выбрала минералогию наугад из «Вопросов» миссис Мангнелл, рассудив, что это предмет надежный, не эмоциональный, и должен отвечать потребностям Софи, склонной к упорядоченным, осязаемым вещам. Конфетка перечисляет основные металлы и просит Софи повторять их названия: золото, серебро, платина, ртуть, медь, железо, свинец, олово, алюминий. Золото самый тяжелый металл; олово – самый легкий; железо – самый полезный.
Заглянув в следующий вопрос: «Каковы главные свойства металлов?» – Конфетт досадует, что не приготовилась к уроку, как обычно, и у нее вырывается недовольный вздох:
– Мне потребуется немного времени – эти слова нужно перевести на понятный вам язык, дорогая, – поясняет она, отворачиваясь от ждущих глаз Софи.
– Разве это не английские слова, мисс?
– Английские, но я должна сделать их попроще для вас. Тень обиды пробегает по лицу Софи.
– Я хочу попробовать понять их, мисс.
Конфетка знает, что вызов нужно отклонить мягким, тактичным ответом, но в эту минуту ей ничего не приходит в голову. И она сухо барабанит:
– Блеск, непрозрачность, вес, податливость обработке, ковкость, пористость, растворимость.
Пауза.
– Вес – это насколько вещи тяжелые, – говорит Софи.
– Да, Софи, – подтверждает Конфетка, уже готовая давать объяснения, которые раньше не пришли ей в голову. – Блеск значит, что все металлы блестят, непрозрачность – что сквозь них мы не можем видеть, податливость обработке значит, что мы можем придать металлу любую форму, какую хотим, а ковкость… Я и сама не знаю что это, придется посмотреть в словаре. Пористость означает, что в металле есть крохотные дырочки, хотя странно это – для металла, да? Растворимость…
Конфетка смолкает, видя, до чего Софи не по душе ее сбивчивое, невнятное, бестолковое изложение материала. Пропустив свойства металлов, она сразу переходит к странице, где говорится об открытии неисчерпаемых запасов золота в Австралии. Это позволяет ей на ходу придумать историю о бедном рудокопе, который бьет и бьет кайлом неподатливую землю, а его жена и детишки уже теряют последнюю надежду – на то, что в один прекрасный день…
– Почему в мире есть такие длинные слова, мисс? – спрашивает Софи, когда урок минералогии закончен.
– Одно длинное трудное слово может передать столько же, сколько целое предложение из коротких, легких слов, – отвечает Конфетка, – экономит время и бумагу.
И видя, что не убедила Софи, добавляет:
– Если бы книги писались так, чтобы каждый человек, даже самый юный, мог бы все понять, то это были бы ужасно длинные книги. А вам понравилось бы читать книгу в тысячу страниц, Софи?
Софи отвечает без колебаний:
– Я прочитала бы тысячу миллионов страниц, мисс, если бы все слова там были такие, что я могла бы их понять.
Вернувшись к себе на краткий перерыв между окончанием занятий и обедом, Конфетка шокирована отсутствием ответа на свое послание. Как это может быть? Единственное, что приходит ей в голову, – Уильям успокоился, но, будучи эгоистом, не видит необходимости в том, чтобы немедленно дать ей об этом знать.
Конфетка опять хватается за перо и бумагу:
«Дорогой Уильям.
Прошу тебя – каждый час в ожидании твоего ответа мука для меня – я прошу тебя, дай мне заверение, что наша общая жизнь будет продолжаться. Стабильность – вот то, в чем мы все нуждаемся сейчас – „Парфюмерное дело Рэкхэма“ не меньше, чем Софи и я. Прошу тебя, помни о моей преданной готовности помогать тебе и избавлять тебя от неудобств.
Твоя любящая Конфетка».
Перечитывая послание, она хмурится. Возможно, слишком много этих «прошу тебя». И Уильяму может не понравиться мысль, что он ее мучает. Но она не в силах сочинять другой вариант. Как и в прошлый раз, она спешит к двери его кабинета и подсовывает под нее записку.
Обед Конфетки и Софи состоит из беспощадно протертого супа из ревеня и из филе лосося с добавкой довольно водянистого желе. Ясно, что кухарка все еще тревожится за желудок маленькой мисс Рэкхэм.
Пoтом Роза приносит им чай, чтобы запить обед – хорошо заваренный для мисс Конфетт, сильно разбавленный молоком для мисс Рэкхэм. Сделав глоток, Конфетка просит извинить ее – на минутку. Пока обжигающий чай остывает, она может заглянуть в свою комнату и посмотреть, не вышел ли Уильям наконец из состояния поглощенности собой.
Она выходит из классной комнаты, спешит по площадке, открывает двери своей спальни. Ничего не добавилось к тому, что было раньше.
Она возвращается в классную и принимается за чай. Руки у нее слегка дрожат; она убеждена, что Уильям собирается – или собирался – ответить, но помешали непредвиденные обстоятельства. А может быть, решил сначала покончить с обедом. Если было бы чем заполнить следующий час, чтобы он прошел незаметно, то можно избавить себя от пустых тревог.
Софи, хоть она сейчас спокойнее, чем в начале дня, не очень общительна после уроков; она сидит с куклой в дальнем углу комнаты: пробует превратить ее старомодный кринолин в турнюр, подкладывая под юбки бумажные комочки. По серьезному и сосредоточенному выражению лица Софи Конфетка понимает, что ей хочется до вечера побыть одной. Чем же занять время? Торчать у себя в спальне? Читать обрывки Шекспира? Готовиться к завтрашним занятиям?
Решение приходит вдруг. Конфетка собирает тарелки, ножи с вилками и чайные чашки, складывает посуду так, чтобы ничто не падало, – и уносит из комнаты. Костыль она оставляет прислоненным к дверному косяку. Она не торопится: сейчас никто не увидит, как медленно она спускается по ступенькам.
Схватившись одной рукой за перила – она по локоть прижимает ее к полированному дереву, а другой рукой держит посуду, притискивая тарелки краями к груди, Конфетка переступает со ступеньки на ступеньку, осторожно ставя больную ногу и тяжело опираясь на здоровую. Посуда тихонько позвякивает на каждом шагу, но Конфетка удерживает ее. Благополучно сойдя вниз, она медленно продвигается по холлу, довольная тем, как ритмично – пусть не элегантно – она шагает. Без приключений минует ряд дверей и, наконец, переступает порог кухни.
– Мисс Конфетт! – в большом изумлении восклицает Роза.
Роза попалась с поличным: она поедает остаток треугольного тоста с маслом, поскольку законного ужина ей надо ждать еще несколько часов. Подвернув рукава, она стоит у огромного стола в центре кухни. Позади нее судомойка Хэрриет укладывает бычьи языки в специальную форму для заливного. В приоткрытую дверь посудной видна захлюстанная юбка, мокрые башмаки и опухшие щиколотки Джейни, которая моет в раковине посуду.
– Я решила принести все это, – говорит Конфетка, протягивая грязные тарелки, – чтобы вам лишний раз не подниматься наверх.
Роза не может прийти в себя от изумления – будто только что увидела блистательный кульбит совершенно голого акробата, который теперь стоит перед нею в ожидании аплодисментов.
– Премного обязана, мисс Конфетт, – говорит она, торопясь проглотить недожеванный хлеб.
– Пожалуйста, не зовите меня «мисс», – просит Конфетка, вручая посуду, – ведь мы с Вами уже столько всего делали вместе, разве нет?
Конфетке хочется напомнить Розе, как на Рождество они обе по локоть перепачкались в муке, но это могло бы показаться заискиванием.
– Да, мисс Конфетт.
Хэрриет и Роза нервно обмениваются взглядами. Хэрриет вообще не знает, как ей быть, то ли стоять, чинно сложив руки поверх фартука, то ли продолжать сворачивать в трубочки бычьи языки; один уже развернулся и угрожает застыть в таком виде.
– Как Вы много работаете! – замечает Конфетка, полная решимости сломить лед. – Уиль… мистер Рэкхэм, я уверена, и представить себе не может, насколько непрерывна ваша работа.
У Розы глаза лезут на лоб – припадая на больную ногу, гувернантка заходит на кухню и неловко усаживается на стул. Уж кто‑кто, а Роза и Хэрриет хорошо знают, что после смерти миссис Рэкхэм, когда больше не устраиваются званые обеды, труды их далеки от «непрерывности». На самом деле, если только хозяин в ближайшее время не женится, то скоро должен будет прийти к заключению, что ему не нужно столько прислуги.
– Мы не жалуемся, мисс Конфетт.
Наступает пауза. Конфетка оглядывает кухню, освещенную, как покойницкая – резким светом. Хэрриет сложила‑таки руки на фартуке, предоставив бычий язык его собственной воле. Роза опускает рукава к запястьям, губы у нее сложены в неуверенную полуулыбку. Джейни, отчищая раковину, крутит задом, и сборки ее юбки раскачиваются из стороны в сторону.
– Скажите мне, – пробует затеять разговор Конфетка, – а что у вас на ужин? И где кухарка? Вы все здесь едите, за этим столом? И вам звонят в самую неподходящую минуту!
У Розы глаза то фокусируются, то разбегаются, пока она старается проглотить полную ложку вопросов.
– Кухарка пошла наверх… а у нас на ужин студень, мисс. И осталось немного вчерашнего ростбифа. Не желаете ли кекса с изюмом, мисс Конфетт?
– О да, – говорит Конфетка, – если у вас есть.
Приносят кекс, и прислуга наблюдает, как ест гувернантка. Джейни закончила расставлять посуду по полкам и подходит к двери посмотреть, что происходит во внешнем мире.
– Привет, Джейни, – говорит Конфетка, не отрываясь от кекса, – мы ведь после Рождества не виделись, правда? Как же так: живем в одном доме, а одна его часть совсем не видит другую?
Джейни так вспыхивает, что ее щеки делаются почти такими же красными, как распаренные клешнеобразные руки. Выпучив глаза, она изображает нечто наподобие книксена, но не издает ни звука. Уже дважды попав в неприятности из‑за обитателей Рэкхэмова дома, с которыми ей не следовало сближаться – сначала с мисс Софи в тот день, когда она раскровянила себе нос, потом с бедной безумной миссис Рэкхэм, когда она влетела в посудную, предлагая помощь – теперь она твердо решила держаться подальше от греха.
– Ну что же, – бодро говорит Конфетка, доев свой кекс под недоверчивыми и смущенными взглядами прислуги, – кажется, мне пора. Софи скоро пойдет спать. До свидания, Роза, до свидания, Хэрриет, до свидания, Джейни.
Она поднимается на ноги. Больше всего ей хотелось бы подняться в воздух, безболезненно и мгновенно, как дух, уносящийся с места своей телесной кончины; или – вариант – чтобы разверзся каменный пол кухни, и ее поглотило бы милосердное небытие.
По возвращении в комнату она, наконец, обнаруживает письмо от Уильяма. Если можно назвать письмом записку, в которой сказано только:
«Больше никаких разговоров».
Конфетка комкает бумажку в кулаке. Ей опять хочется бить стекла, орать до боли в легких, колотить кулаками в дверь Уильяма. Но она знает, что это не метод. Она теперь надеется на Софи. Уильям не принял в расчет свою дочь. Он очень смутно представляет себе, какая близость возникла между гувернанткой и ребенком, но скоро он это узнает. Софи заставит его изменить решение: мужчины очень не любят быть причиной женских слез!
Когда время ложиться спать, Конфетка, как всегда, укладывает Софи, разглаживает на подушке ее тонкие золотые волосы, пока они не становятся похожими на солнечные лучи из детской книжки.
– Софи? – Конфеткин голос сел от неуверенности.
Ребенок поднимает глаза и сразу понимает, что речь идет о чем‑то более значительном, чем шитье кукольных платьев.
– Да, мисс?
– Софи, ваш отец… У вашего отца могут быть новости для вас. И скоро, я думаю.
– Да мисс, – Софи усиленно моргает, чтобы не заснуть, прежде чем мисс Конфетт объяснит, в чем дело.
Конфетка проводит по губам языком, сухим и шершавым, как мешковина. Ей претит мысль о том, чтобы вслух повторить ультиматум Уильяма, она боится, что это придаст ему неизгладимую реальность – как запись чернилами поверх карандашной.
– Скорее всего, – она подыскивает слова, – вас пригласят к нему…и тогда он кое‑что вам скажет.
– Да, мисс.
Софи в недоумении.
– Так вот, – продолжает Конфетка, беря Софи за руку для храбрости, – когда он скажет… Мне хотелось бы, чтобы Вы ему ответили…
– Да, мисс, – обещает Софи.
– Мне хотелось бы, чтоб Вы ему сказали, – Конфетка смаргивает слезы, – сказали ему… как Вы ко мне относитесь!
В ответ Софи приподнимается и обнимает Конфетку за шею, как вчера, но только, к изумлению Конфетки, она гладит гувернантку по волосам, выражая на детский лад материнскую нежность.
– Покойной ночи, мисс, – сонно говорит Софи. – А завтра – Америка…
Поскольку остается только ждать – Конфетка ждет. Уильям отказывался от собственных якобы твердых решений – и много раз. Он грозился написать Суану и Эдгару, чтобы они удавились; он грозился поехать в доки Восточной Индии и найти там одного торговца, взять за шиворот и трясти, пока тот не начнет заикаться; грозился потребовать от Гровера Панки, чтобы тот использовал слонов получше для его баночек. Одна болтовня. Если она оставит его одного, разбухшая решимость сникнет и съежится, превратится в ничто. Все, что от нее требуется, – это терпение.
Утро следующего дня проходит без инцидентов. Все идет как всегда. Первые поселенцы высадились на американской земле и заключили мир с дикарями. Стали валить деревья и строить себе жилища. Потом принесли ленч; он оказался не таким безвкусным, как вчера: копченая пикша с рисом и яйцами и снова кекс с изюмом.
Когда Конфетка возвращается в полдень к себе, ее ждет в комнате сверток – длинный, узкий сверток, перевязанный шпагатом. Дар примирения от Уильяма? Нет. К свертку привязана маленькая визитная карточка.
«Дорогая мисс Конфетт.
Я узнала о Вашем несчастье от моего отца. Прошу Вас принять этот знак моих добрых пожеланий. Нет надобности возвращать его; я поняла, что больше не нуждаюсь в этом, и надеюсь, что в самом скором времени Вы будете в таком же положении.
Искренне Ваша,
Эммелин Фокс».
Конфетка разворачивает сверток – и на свет появляется лакированная прочная трость.
По возвращении в классную комнату, где ей не терпится показать Софи свою новую трость, – она позволяет ей ходить с большим достоинством, чем на костыле, – Конфетка застает ребенка в рыданиях за письменным столом.
– Что случилось? Что случилось? – кричит она и стучит тростью по доскам пола, хромая к столу.
– Вас с‑собираются ото‑ото‑слать, – почти обвиняющим тоном говорит Софи сквозь слезы.
– Что, Уильям… ваш отец сейчас был здесь? – не удержалась от вопроса Конфетка, хотя уже уловила запах его бриллиантина.
Софи кивает, роняя с подбородка блестящие слезы.
– Я сказала ему, мисс, – срывающимся голосом выговаривает Софи, – сказала, что я вас лю‑лю‑люблю.
– Да? Да?
Конфетка безуспешно вытирает лицо девочки ладонями, пока соленая влага не начинает щипать их.
– И что он ответил?
– О‑он ничего не ска‑ска‑а‑зал, – Софи сотрясается от рыданий, – но о‑он так сердито смо‑смотрел на ме‑меня!
Конфетка вскрикивает от ярости, она прижимает Софи к груди, осыпает ее поцелуями, бормочет несвязные слова утешения.
«Как он смеет так поступать с моим ребенком!» – проносится в ее голове.
Когда Софи немного успокоилась, она пересказала слова отца: мисс Конфетт прекрасная гувернантка, однако многое, что должна знать леди, мисс Конфетт не знает. Она не может обучать Софи танцам, игре на рояле, немецкому, писать акварелью и другим вещам, названия которых Софи не запомнила. Чтобы стать настоящей леди, Софи нужна другая гувернантка, и поскорее. Леди Бриджлоу, дама, которая хорошо во всем разбирается, подтвердила, что это необходимо.
После этого Конфетка и Софи трудятся в удушливой атмосфере скорби. Они занимаются арифметикой, первыми переселенцами, свойствами золота – понимая, что это не совсем то, что требуется для воспитания юной леди. А готовясь ко сну, избегают смотреть друг другу в глаза.
– Мистер Рэкхэм просил меня сказать вам, – говорит Роза, появляясь в дверях Конфеткиной спальни, – что завтра утром вам не нужно вставать.
Конфетка крепко держит чашку, чтоб не расплескать какао.
– Не нужно вставать? – тупо повторяет она.
– Он говорит, Вы можете оставаться у себя до ленча. У мисс Софи не будет утренних занятий.
– Занятий не будет? – снова повторяет Конфетка. – Он сказал – почему?
– Да, мисс, – Розе хочется поскорей уйти. – К мисс Софи должны прийти в классную комнату, но я не знаю, кто и когда именно, мисс.
– Хорошо. Благодарю вас, Роза, – отпускает служанку Конфетка.
Через минуту она стоит у двери кабинета Уильяма, тяжело дыша в неосвещенной тишине площадки. В замочную скважину виден свет, слышен какой‑то шорох (или это ей кажется?) – слышен через толстое дерево, когда она приникает к нему ухом.
Она стучится.
– Кто там? Его голос.
– Конфетка, – говорит она, стараясь наполнить это единственное слово всей своей привязанностью к Уильяму – и всеми обещаниями, какие только может вместить в себя один прошептанный звук, их исполнения хватит ему до глубокой старости.
Ответа нет. Тишина. Она стоит, дрожит, думает, не постучаться ли еще раз, не попытаться ли воззвать к нему более убедительно, более хитро, более настойчиво. Если закричать, он будет вынужден открыть ей, чтобы потом не болтала прислуга. Она раскрывает рот – но язык у нее дергается, как у немого дурачка, который торгует битой посудой на улице. Тогда она уходит босиком к своей спальне, стуча зубами и хватая воздух.
Во сне, часа через четыре, она – снова в доме миссис Кастауэй; ей пятнадцать, но она уже обладает плотским знанием, которого хватило бы на целый том. В полуночной тиши, после того, как последний мужчина, спотыкаясь, побрел домой, миссис Кастауэй внимательно вчитывается в свежую порцию религиозных брошюр, поступивших издалека: Провиденс, Род‑Айленд… Прежде, чем мать с головой уйдет в щелканье ножницами, Конфетка собирается с духом:
– Мама, мы сейчас очень бедные?
– Да нет, – самодовольно усмехается миссис Кастауэй, – мы сейчас достаточно состоятельны.
– Значит, нас не могут выбросить на улицу – или что‑то в этом роде?
– Нет, нет.
– Тогда почему я должна… Почему я должна…
Конфетка не в состоянии завершить вопрос. Во сне не меньше, чем в жизни, она пасует перед саркастичной миссис Кастауэй.
– Бог с тобою, дитя: как я могла допустить, чтобы ты росла в праздности? Праздность вводит в соблазн.
– Мама, пожалуйста, я серьезно! Если мы не в отчаянном положении, то зачем…
Миссис Кастауэй отрывается от брошюр и злорадно глядит на Конфетку; ее глаза так и искрятся злобой.
– Будь разумна, дитя мое, – улыбается она, – Почему мое падение должно быть твоим взлетом? Почему я должна гореть в аду, а ты порхать в небесах? Короче говоря, почему мир должен быть лучшим местом для тебя – лучшим, чем он был для меня?
И она победоносно макает кисточку в баночку с клеем, взмахивает и сажает полупрозрачную каплю слизи на страницу, уже переполненную раскаявшимися грешницами.
Наутро Конфетка пытается открыть дверь, которой она до сих пор не касалась и, слава Богу, дверь поддается. Конфетка проскальзывает внутрь.
Эту комнату Софи когда‑то обозначила как «комнату, в которой не живут, мисс, там только вещи». Иными словами, – это кладовка, непосредственно примыкающая к классной и забитая пыльными предметами.
Здесь швейная машинка Агнес; ее медный блеск приглушен тонким слоем забвения. Позади нее какие‑то странные штуки, в которых Конфетка, по размышлении, опознает фотографические принадлежности. Тут же коробки с химикалиями и прочие свидетельства былого увлечения Уильяма. К стене прислонен мольберт. Уильямова ли это вещь – или Агнес? Конфетка не знает. На одном из креплений мольберта висит лук для стрельбы: причуда Агнес. Весло с надписью: «Лодочный клуб Даунинга. 1864 » свалилось на ковер. На полу перед шкафами, доверху забитыми книгами, стопки книг: книги по фотографии, книги по искусству, книги по философии. И по религии – много книг по религии. Конфетка удивлена, она берет в руки одну – «Зима до сбора урожая, или Возрастание души в благодати» Джей С. Филпота – читает надпись на первой странице:
«Дорогой брат, я уверен, это заинтересует тебя.
Генри».
На подоконнике, вся в паутине, еще одна стопка книг: «Древняя мудрость, всесторонее объясненная» Мелампуса Блайтона, «Чудеса и их механизм» миссис Таннер, «Первоначальное христианство тождественно духовности» доктора Кроуэлла, несколько романов Флоренс Марьят и большое количество тоненьких книжечек, в том числе «Дамское руководство по стилю одежды», «Эликсир красоты», «Как сохранить красоту», «Здоровье, красота и туалеты: письма женщинам от женщины‑доктора». Конфетка раскрывает эту книжку и видит, что Агнес испещрила поля за мечаниями типа: «Ничуть не помогает!», «Совершенно никакого проку!», «Обман!».
«Прости меня, Агнес, – думает Конфетка, возвращая книгу на место. Я старалась».
Большое деревянное сооружение, нечто вроде громадного гардероба, но без задней стенки, служит деревянным мавзолеем для редко надевавшихся платьев Агнес. Когда Конфетка открывает гардероб, она чувствует сильный запах лавандовых шариков – от моли. Конфетка уверена, что через гардероб ей удастся вплотную приблизиться к классной комнате за стеной. Она делает глубокий вдох и заходит в него.
Блистательный строй туалетов Агнес в целости и сохранности, хотя и пропитан острым запахом. Никакая моль не может выжить в этой чудо‑стране роскошных тканей, в этом цветущем чередовании рукавов, лифов и юбок с турнюрами. Впрочем, один трупик валяется на полу поблизости от куска ядовитого мыла, предсказуемо украшенного Рэкхэмовым «Р».
Здесь собрались все Агнес, которых помнит Конфетка. Она следовала за этими нарядами – когда они заключали компактное тело Агнес в шелковые объятия – через многолюдные театральные фойе, залитые солнцем сады и павильоны, освещенные цветными фонариками. Конфетка импульсивно утыкается носом в ближайший корсаж, чтобы избавиться от запаха яда и вдохнуть слабый запах духов Агнес, но от тяжкого духа предохраняющих средств некуда уйти. Высвободившись из Конфеткиных рук, туалет возвращается на место, скрипнув крюком вешалки.
Конфетка пробирается все глубже во тьму гардероба, но запутывается ногами в мягкой, шуршащей ткани. Нагибаясь, дабы понять, что это, она подбирает с полу большой скомканный кусок пурпурного бархата, с изумлением ощущая, что ее пальцы проходят сквозь дыры. Это платье, искромсанное ножницами в десяти, двадцати, может быть, тридцати местах. И также растерзаны другие платья под ногами. Почему? Невозможно понять. Слишком поздно пытаться понять Агнес. Слишком поздно понять что‑либо.
Добравшись до самого конца гардероба, Конфетка присаживается; больную ногу она осторожно вытягивает вперед, спиной опирается на подушку из погубленных платьев Агнес, – щекой и ухом прильнув к стене. Она закрывает глаза и ждет.
Через полчаса, когда она уже клюет носом, когда ее уже мутит от вони отравленной лаванды, она слышит из‑за стены то, ради чего пришла: незнакомый женский голос, перемежающийся с голосом Уильяма.
– Стой прямо, Софи, – достаточно мягко приказывает он. – Ты же не…
Не что? Не расслышала это последнее слово. Конфетка плотнее прижимает ухо к стене, прижимает до боли.
– Скажите мне, детка, и не стесняйтесь, – говорит незнакомый женский голос, – чему вас учили?
Софи отвечает так тихо, что Конфетка не слышит ответа, но (ах ты, моя умница!) говорит она долго.
– А французский?
Недолгая тишина, потом голос Уильяма:
– Французский не входил в число достоинств мисс Конфетт.
– А как насчет рояля, Софи? Вы знаете, как ставить пальцы на клавиши? Конфетка рисует себе лицо, соответствующее этому голосу: острый нос, черные вороньи глаза и хищный рот. Портрет получился таким живым, что Конфетка представляет себе, как ее кулак сшибается с этим острым носом, хруст – нос превращается в кровавое месиво с обломками костей.
– А танцевать Вы умеете, детка?
Уильям опять вмешивается, говорит, что мисс Конфетт некомпетентна в этих вещах. Черт бы его подрал! Как бы ей хотелось всадить нож… Но что это? Он становится на ее защиту, наконец! Он отваживается предположить, что Софи, пожалуй, рановато приобщаться к искусству игры на рояле или к танцам. Они, если рассудить, бесполезны, пока она не подрастет и ее не начнут готовить к выездам в свет.
– Это, может быть, и справедливо, сэр, – сладким голосом соглашается новая гувернантка, – но я полагаю, что эти вещи полезны сами по себе. Некоторые педагоги недооценивают количество знаний, которые способен усвоить ребенок – и как рано ребенок может усвоить их. Мне кажется, что если содействовать расцвету способностей маленькой девочки на несколько лет раньше, чем у других детей, то это только лучше…
Конфетка закусывает губу и утихомиривает себя, воображая, как в куски разорвет эту гнусную тварь.
– Вам хотелось бы попробовать сыграть на рояле, Софи? Это куда проще, чем может вам казаться. Я могу в пять минут выучить вас играть одну мелодию. Хотите попробовать, Софи?
Как она из кожи лезет, эта женщина: показывает все, что может предложить, напрашивается, чтобы ее взяли. Ответ Софи не слышен, но что она может сказать, кроме «да»? Уильям, Софи и новая гувернантка выходят из классной комнаты и спускаются по лестнице. Договор заключен, обратного хода нет; это почти так, когда мужчина берет шлюху за руку.
Через минуту Конфетка уже стоит у двери кладовой. Прислушивается. Долго ждать не приходится: из гостиной доносится непривычный звук – простенькая мелодия двумя пальцами. Сначала ее проигрывают раза три‑четыре уверенно и отчетливо, потом повторяют с запинками и неточно – должно быть, ручонками Софи.
Что за мелодия? Не «Сердцевина дуба», но очень похоже. И так же твердо, как знала когда‑то Конфетка, что раз запели «Сердцевину дуба» – значит, время уходить от домашнего очага. Она знает, что мелодия, которую играет на рояле Софи, – это сигнал навеки покинуть Рэкхэмов дом.
Конфетка возвращается к себе и сразу начинает укладывать вещи. Какой смысл дожидаться первого марта и удара молотка, когда молоточки рояля в гостиной уже нанесли удар? Каждый час, проведенный ею здесь, дает Уильяму шестьдесят возможностей унижать и терзать ее; каждая минута, которую ей придется провести за уроками с Софи под нависающей тенью неминуемого расставания, невыносима.
Она выживет – и найдет способ не пойти на панель. Те десять фунтов, что Уильям прислал ей вчера, были оскорблением, насмешкой над тем, что она сделала для его дочери, но у нее куча денег в комоде. Куча! Среди чулок и нижнего белья в ящиках лежат смятые конверты, скопившиеся за время ее пребывания на Прайэри‑Клоуз. Так щедр был тогда Уильям, и так не хотелось ей транжирить деньги ни на что, кроме необходимого для завоевания его сердца, что она израсходовала лишь толику того, что регулярно присылали из его банка. Большая часть конвертов, извлекаемых на свет из‑под груды фривольных «невыразимых», ненадеванных месяцами одежд, даже не распечатаны и похрустывают богатствами, которые и не снились прислуге. Да что там, даже мелочь, небрежно смахивавшаяся Конфеткой в верхний ящик комода, составила сумму, которую таким, как Джейни, не заработать за год!
Раскладывая свои накопления по надежным местам – монеты в кошелек, купюры – в карман плаща, Конфетка впервые отдает себе отчет в том, что за все время проживания в доме Рэкхэмов она истратила меньше, чем за первые сорок восемь часов на Прайэри‑Клоуз. Тогда она была проституткой, и эти деньги не казались ей большими – мужчина отвалил ей от щедрот своих, а завтра их не будет: уйдут на дорогие тряпки или на рестораны. Теперь же, рассматривая их глазами респектабельной женщины, Конфетка понимает, что у нее достаточно средств, чтобы начать новую жизнь но собственному выбору – при условии, что она будет жить скромно и найдет себе работу. Да и сейчас у нее столько денег, что она может уехать хоть на край света.
Собирая пожитки, Конфетка ведет спор с совестью. Должна ли, может ли она сказать правду Софи? Будет ли это милосердием или жестокостью: не объяснить Софи обстоятельства своего отъезда? Будет ли Софи болезненно переживать, лишившись возможности проститься с Конфеткой? Конфетка нервничает, наполовину убедив себя, что действительно размышляет, не изменить ли свое решение, однако в глубине души знает, что не намерена говорить правду. И продолжает собираться в дорогу, будто гонимая животным инстинктом, – голос разума глохнет, как воробьиное чириканье в бурю.
Ей нужен лишь один дорожный чемодан. Ящики с одеждой и вещами, которые Уильям распорядился увезти из дома миссис Кастауэй, так и остались где‑то на хранении, а где именно, Уильям не удосужился сказать. Не важно, все равно они ей теперь не нужны. Блядское тряпье, роскошное оперение содержанки. То платье, что на ней, еще одно‑два (вот это темно‑зеленое, самое любимое) – и больше ничего. Парочка шемизеток, чистые панталончики, чулки, пара обуви – и чемодан уже почти полон. Свой злополучный роман и дневники Агнес Конфетка запихивает в дорожную сумку и