Меня вдруг захлестнула печаль, и я толкнула Миру пяткой под водой. Она ответила тем же. Я снова толкнула ее пяткой, на этот раз немного сильнее. Она повторила все в точности и тоже толкнула меня немного сильнее. Мы принялись изо всех сил толкаться, колотили друг друга пятками. Когда наши пятки сталкивались, на поверхность всплывало множество пузырьков. Начавшаяся так тихо и незаметно игра превратилась в шумное плескание. Женщина средних лет, которая как раз намыливала голову бабушке, внимательно посмотрела на нас. Смутившись, я перевернулась на живот и положила руки на край ванны. Миру последовала моему примеру.
Сморщенные ладони Миру мерцали под водой. Мои ладони тоже распухли и сморщились от горячей воды.
– Когда мы были в бане, она всегда представляла, какая погода на улице.
– Кто?
– Моя сестра.
–?!
– Ты тоже представляешь, какая на улице погода?
– Иногда. Когда я здесь, внешний мир кажется чем‑то очень далеким. Я пытаюсь представить, идет ли снаружи дождь, а возможно, снег.
– Моя сестра говорила то же самое.
– Какая она?
Миру окунула лицо в воду. На ее ресницах заблестели капельки воды.
– Сестра четыре года подряд носила летом одну и ту же одежду. Однажды летом она снова достала эту одежду, но все вещи оказались изношенными и непригодными. Рукава потерлись. Сестра отнесла эту одежду к портнихе и попросила сшить ей точно такой же комплект в том же стиле и из такой же ткани. Портниха внимательно осмотрела ее обветшалую одежду и сказала, что может сшить вещи в таком же стиле, но такую ткань достать уже нельзя. И сестра ушла. Я сказала ей, что портниха может сшить что‑то гораздо лучше, но сестра ответила, что ее не устраивают вещи из другой ткани. Вот такой она была.
– Какой?
– А еще у нее был свитер, который мама связала ей еще в начальной школе, и она носила его до перехода в среднюю школу. Она росла и росла, но продолжала натягивать на себя свитер, хотя он съезжал набок на спине, когда она надевала его. К тому моменту, когда сестра пошла в среднюю школу, она выросла на четырнадцать сантиметров. Свитер стал безнадежно мал. Она попросила маму связать ей на день рождения точно такой же свитер. К тому времени мама уже забросила вязание, но сестра приставала к ней до тех пор, пока мама снова не взялась за работу, купив новую пряжу точно такого же цвета. Она даже заботливо связала кармашек, которого не было у прежнего свитера. И специально освоила новую технику вязания. Когда она отдала свитер сестре, та сказала, что из‑за этого кармана он не похож на прежний свитер, и отказалась его носить. Вот такой она была.
– Да?
– А если честно, я не знаю, вернее, имею в виду, какой она была. Сестра старше меня всего на год. Она родилась через двенадцать лет после свадьбы родителей. Они почти смирились, что не смогут иметь детей, когда мама забеременела. Родители рассказывали: сестре было два месяца, тут мама узнала, что беременна мною. Наверное, именно поэтому мне всегда казалось, что наблюдаю за сестрой еще с тех пор, как находилась у мамы в животе. Судя по всему, я души в ней не чаяла: с раннего детства я во всем подражала сестре. Когда она коротко подстригла волосы, я сделала себе точно такую же прическу, а когда она начала учиться играть на пианино, я тоже занялась музыкой. Когда сестра играла в прятки с другими детьми, им стоило лишь поискать ее, чтобы сразу же обнаружить и меня. Я всегда держалась рядом с ней. Мне было просто необходимо присутствие сестры рядом, чтобы чувствовать себя самой собой. Ты понимаешь, о чем я?
Я была единственным ребенком в семье и, конечно, не могла Миру понять.
– Она пошла в начальную школу, когда мне было шесть, а ей семь, но я увязалась за ней в школу. Конечно, когда она перешла во второй класс, я осталась в первом. К тому времени, когда я перешла во второй класс, моя сестра объявила о желании стать балериной. Я помню ее лицо и голос в этот момент. Я всегда считала: у нее нет от меня секретов, но когда она сказала об этом, я даже не знала, что такое балет. И это ее желание впервые в жизни отдалило меня от сестры. Если бы только мы на самом деле тогда отдалились друг от друга…
Вода капала на плечо Миру.
– И я тоже решила сделать все возможное, чтобы стать балериной, как сестра. Мы принялись каждый день после школы посещать уроки хореографии. Но однажды сестра узнала, что одна девочка из ее класса с шести лет занимается хореографией, она разразилась рыданиями, не смогла сдержаться, так как понимала, что не сможет соперничать с той девочкой. Она рыдала: «Я не смогу наверстать потерянное время!» Моя сестра была девочкой, которая в девять лет могла плакать так, словно ее сердце вот‑вот разорвется, ее плечи начинали дрожать при мысли о попусту потраченном времени в шесть лет. Я не помню, чем она занималась в шесть лет, но если бы она была такой же, как я, то все свободное время проводила бы за играми. Наши родители прожили вместе уже двенадцать лет к тому моменту, когда родилась сестра, и потому она была для них особенным ребенком. Пытаясь успокоить ее, они не только дали ей возможность учиться в академии, но даже установили балетный станок в доме для самостоятельных занятий. Они пригласили для нее частного преподавателя хореографии. Я все время была рядом и слышала, как преподавательница уверяла ее, что у нее фигура настоящей балерины, при этом сконфуженно смотрела на меня. Но я не обращала на это внимания. Она была права. Я не обладала гибкостью и легкостью сестры и не наслаждалась танцами, как она. Я просто безропотно повторяла все, что делала она.
Вода капала с потолка и, должно быть, щекотала ее кожу. Миру вытерла капли ладонью и рассмеялась:
– Гибкость, да уж! Я была неуклюжей, как доска. Когда речь шла о гибкости, казалось, что мы и не сестры вовсе.
– Почему?
– У меня не получалось даже такое элементарное упражнение в хореографии, как шпагат. Во время занятий все внимание преподавательницы сосредоточивалось на сестре. К тому времени, как она уже освоила арабеск, я все еще училась стоять у станка в первой позиции. Но это не имело значения. Я просто радовалась, наблюдала, как с каждым днем расцветает талант сестры и она становится все прекраснее. И поскольку я не желала соперничать с сестрой и не завидовала ей, мне не на что было жаловаться. Это было самое счастливое время в нашей жизни. И родители, возлагавшие на сестру большие надежды, тоже светились от счастья.
Женщины одна за другой уходили, и банное помещение опустело. Мы остались вдвоем.
– Необходимо обладать хорошим музыкальным слухом, чтобы танцевать в балете. Мне больше нравилось наблюдать, как движения сестры становились изящнее, утонченнее и более плавными, чем пытаться танцевать самой. Но больше всего я любила вместе с ней слушать музыку. Моя сестра интуитивно чувствовала танец. Она мгновенно улавливала сложнейшие движения и растворялась в них. Казалось, она с рождения знала о своем предназначении стать балериной. В свободное время она читала книги о балете. Когда она рассказывала об истории балета или о костюмах, мне казалось, что я слушаю учительницу. Если она узнавала что‑то новое об артистах балета, ей не терпелось поделиться со мной и ее щеки алели от возбуждения. Я узнала от нее имена легендарных звезд балета: Павлова, Уланова, Нижинский, Нуреев. Рассказывая мне о балете по ночам, она сама начинала танцевать в лунном свете. Она мечтала станцевать «Умирающего лебедя». И в призрачном лунном свете моя танцующая сестра и в самом деле напоминала лебедя.
– Я никогда не встречала человека, который так говорил бы о своей старшей сестре.
– А что говорят другие люди?
– Ну, знаешь, большинство сестер не отзываются так ни о младших, ни о старших сестрах, как ты. Большинство рассказывает о детских драках.
– О драках?
– Мне кажется, часто сестры толкают и пинают друг друга, спорят, кому достанется лучшая комната, модная одежда, книги или фен. А ты превозносишь свою сестру.
– Это потому, что она всегда была лучше меня.
Мне показалось, это признание причинило ей боль.
– Мы странные? – спросила она.
Я не ответила.
– Странные?
– А тебе обязательно задавать этот вопрос?
Миру вздохнула. Вода в ванне почти остыла.
Я повернула кран горячей воды. Пенящаяся струя с громким шипением полилась в ванну. Миру опустила лицо в воду. Похоже, она задержала дыхание и так долго оставалась под водой, что я уже собиралась громко позвать ее, когда она подняла голову и глубоко вздохнула.
– Юн, не могла бы ты пойти вместе со мной в дом, где мы раньше жили?
– Когда?
– После бани.
Она показалась мне грустной, и я согласилась. Услышав мой ответ, она снова опустила лицо в воду.
Дом располагался на вершине очень крутого холма. Миру достала ключ из‑под камня у ворот и отперла зеленую калитку. Небольшой дворик за воротами и входная дверь заросли бурьяном. Большой подсолнух у стены повесил голову под тяжестью множества семян. С первого взгляда становилось ясно: здесь давно никого не было. Посреди двора валялись небольшая платформа из выцветших деревянных досок и ржавая сетка для сушки. Мощные сорняки, казалось, в любой момент могут прорваться сквозь старую дверь дома.
– Дом свободен? – спросила я.
– Сейчас да. – Она умолкла.
Я заметила среди сорняков несколько стебельков, напоминавших ростки зеленого лука. С верхушки каждого стебля свисали мелкие белые цветы. Пока я разглядывала их, Миру рассказала, что это белые куперии. Я присела на корточки, начала внимательно рассматривать белые цветы. Их бледные лепестки сильно выделялись в мрачном дворе. Миру поднялась на крыльцо, но, помедлив перед входной дверью, вдруг развернулась и снова направилась ко мне.
– Я не могу.
– Почему?
– Давай уйдем.
– Почему?
– Я полагала, что смогу войти, если ты будешь рядом, но нет, не могу.
Я слышала дрожь в голосе Миру. Она уже дошла до ворот, и я схватила свою корзинку и догнала ее. Она заперла ворота и положила ключ под камень. С корзинками в руках мы стали спускаться вниз с холма. Когда мы вышли из бани и направились к дому на холме, солнце еще не скрылось за горизонтом, но теперь начали сгущаться сумерки. Пройдя полпути, я обернулась. Казалось, пустой дом затаился среди других домов, где уже зажегся свет, и наблюдал за нами. Неужели Мен Сё, Миру и ее сестра действительно жили вместе в том доме? Миру шла, как и прежде, с низко опущенной головой, словно прислушиваясь к биению собственного сердца.
– Это правда, – сказала она.
– А?
– Я о доме, это правда, Мен Сё, сестра и я когда‑то там жили.
– А почему вы больше там не живете?
– Потому что сестра ушла.
– Поэтому?
– Это выглядело бы странно, если бы я и Мен Сё стали жить вдвоем, без нее. Я не задумывалась об этом, когда она была с нами, но потом все произошло само собой. Мы просто разошлись. Мен Сё переехал с родственниками в Джонгамдон, а я в Мендон. Да, наш дом пустует уже слишком долго. Он выглядит заброшенным. Сначала родители снимали его для нас, но позже купили его и записали на сестру.
– Почему?
– Я знаю, о чем ты думаешь.
– Я?
– Да.
– И о чем же я думаю?
– О том, что наши родители богаты… Разве ты не об этом подумала?
Теперь, когда она произнесла эти слова вслух, мне стало казаться, что я и в самом деле об этом подумала. Темнота окутала лицо Миру.
Она провела меня мимо Тунсандон и Квайхвадон, а затем повернула в сторону Мендон. За это время мы больше не обмолвились ни словом. Прохожие с любопытством посматривали на нас, идущих по улице с банными корзинками в руках. Ночной ветерок играл с подолом цветастой юбки Миру.
* * *
Прямо перед собором на Мендон проходила демонстрация в поддержку уволенных рабочих, объявивших голодовку. Юн каким‑то образом узнала, что мы с Водопадом окажемся около собора, и пришла нас искать. Даже среди огромной толпы людей я сразу же заметил ее. Вероятно, она тоже меня заметила и сразу же направилась к тому месту, где я сидел в группе голодающих, выкрикивая протесты, и уселась рядом со мной.
Через какое‑то время мы попытались пойти в сторону Мендон, но вынуждены были спасаться от полиции и забежали в небольшую книжную лавку. У нас, оказалось, глаза налились кровью от слезоточивого газа. Здесь уже набилось много народу вроде нас. Все остальные магазины и лавки в округе позакрывались, но эта книжная лавка, судя по всему, была открыта не зря. Только в книжном магазине я понял, что Водопада нет с нами. Мы с Юн прислонились к стене книжной лавки. Я спросил ее, что она здесь делала, и Юн ответила: «Я пришла, потому что почувствовала – ты здесь». Юн взяла с полки сборник поэзии и перевернула страницы. Книга лежала раскрытой, словно кто‑то оставил ее здесь прямо посреди чтения. Юн тихо прочитала: «Первое издание, 20 августа, 1975 г.».
Всегда первым делом в книге она смотрела на дату публикации. Я бросил взгляд на ценник. Книга стоила 350 вон. Юн перевернула первую страницу, тихим голосом она прочитала предисловие. «Я иду вперед подобно ослу, несущему на спине тяжелую ношу, его голова поникла под грузом насмешек злых людей». Последнюю часть она произнесла шепотом, очевидно не желая, чтобы ее услышал кто‑то, кроме меня. «Я пойду туда, куда пожелаете и когда пожелаете». Глядя покрасневшими глазами на обложку, она прочитала имя поэта: «Френсис Джеймс».
Лу Синь был писателем, представлявшим образец современной китайской литературы. В юности он получил образование в императорской Японии. К нему с уважением относились как националисты, так и коммунисты. И потому его учеба в Японии напоминала иронию судьбы. Я расспрашивал профессора Юна о подробностях победы японцев в Русско‑японской войне и ощущали ли другие азиатские народы свою причастность к победе, поскольку впервые азиатская страна победила европейскую державу? Или же критиковали агрессивную политику Японии? После некоторого раздумья профессор Юн сказал, что Лу Синь резко критиковал агрессию Японии против Китая, но все‑таки учился в Японии по той причине, что после Русско‑японской войны азиатские страны были помешаны на получении образования в Японии. И потому оказалось вполне естественным, что Лу Синь отправился туда изучать современную западную медицину. Профессор Юн также рассказал мне, что, когда Лу Синь учился в Японии, там был японский преподаватель, который рассказал студентам о месте поклонения и заставил их, включая Лу Синя, пойти туда вместе с ним. Это была усыпальница Конфуция в Оканомицу. Лу Синь покинул Китай, чтобы отдалиться от устаревших символов, например всего, что было связано с Конфуцием. Профессор Юн считал, что поход в усыпальницу, вероятно, стал для Лу Синя большим потрясением. Что ощутил писатель, когда преподаватель из чужой страны, в которую он отправился учиться, вдруг столкнул его с тем, от чего он отчаянно пытался избавиться, и даже заставил склонить голову?
После я много размышлял об этом.
Вчера я вернулся в ту книжную лавку, чтобы купить сборник стихов для Юн. Но владелец сказал, что эта книга не продается. Он сообщил – это его личный экземпляр, ему подарила его первая любимая женщина тридцать лет назад. Расстроенный, я вышел из лавки, но владелец выбежал следом и сунул мне книгу. Я хотел заплатить за нее, но он лишь похлопал меня по плечу. «Сколько вы собираетесь заплатить за нее? 350 вон? Будет разумнее просто подарить ее вам. Если позже вы встретите того, кто захочет книгу, которая есть только у вас, вам следует подарить ее этой девушке». Я смотрел вслед владельцу книжной лавки и думал о рассказе профессора Юна. У каждого из нас своя система ценностей.
Как бы я мог изменить свою жизнь прямо сейчас? Но больше я все‑таки думаю не о том, что могу сделать, а о том, чего не могу. Эти мысли не покидают меня ни на минуту. Как определить мерило правды и добра? Где скрывается справедливость и добродетельность? Жестокое и безнравственное общество не дает нам общаться друг с другом. Общество, которое боится простого человеческого общения, не способно ничего решить. Оно лишь ищет, на кого возложить вину, и еще более ожесточается.
Я желаю всем нам, и прежде всего самому себе, стать независимыми и сильными. Я мечтаю о человеческих взаимоотношениях без секретов и скрытых подводных течений, которые не позволят нам уничтожать друг друга.
Коричневая Книга – 6
Глава 7
Комната под лестницей
Миру толкнула невысокие деревянные ворота перед домом. Они легко поддались и открылись. Похоже, этими воротами пользовалось сразу несколько хозяев. За воротами раскинулся довольно широкий двор, что оказалось для меня полной неожиданностью. Но Миру не пошла во двор, а направилась к лестнице у ворот.
– Смотри под ноги.
Ступеньки вели вниз. Когда мне показалось, что мы уже спустились совсем, Миру повернула за угол, где оказались другие ступеньки. Как будто мы снова спускаемся с холма от старого дома Миру. Комната Миру находилось в самом конце лестницы. Она вытащила из кармана ключ и вставила в замок. Дверь распахнулась, Миру пошарила в темноте, включила свет и позвала:
– Эмили!
Я оглянулась на лестницу, по которой мы только что спустились. Комнатка Миру под лестницей казалась гораздо темнее, чем ее заброшенный дом, куда мы пришли сразу после бани. Судя по всему, здесь весь день напролет должен был гореть свет.
– Проходи.
Миру скинула туфли и первой вошла внутрь. Я не заметила другой обуви, кроме теннисных туфель, которые она когда‑то мне одолжила, около шкафчика для обуви.
Я вспомнила, как в тот день она завязывала мне шнурки. А потом уже дома я тщательно вымыла под краном те самые туфли и выставила сушиться на солнечную сторону бетонного заграждения на крыше, а потом случайно уронила вниз, помчалась на улицу, чтобы их схватить и снова вымыть. Именно в этих теннисных туфлях я шла по пустынным после разогнанной демонстрации улицам в компании Мен Сё и Миру. Тогда я впервые привела их к себе в комнату, где мы вместе поужинали. Именно в тот день я схватила Миру за руку. Если бы не ожог, ее пальцы были бы длинными, изящными и белыми. Я почувствовала тогда, как ее пальцы дрожат в моей ладони, еще вспомнила, как сжала ее ладонь, когда она лежала на животе в моей комнате и просматривала копию рукописи «Мы дышим». Если я бездумно смотрела на свои ладони, моя двоюродная сестра хватала меня за руки со словами: «Тебе одиноко». Она считала, что люди смотрят на собственные ладони, когда им одиноко. Эта мысль никогда прежде не приходила мне в голову, но позже, глядя на свои ладони, я вспоминала ее слова. Похоже, люди, живущие вместе, неосознанно перенимают друг у друга привычки. Я сделала для Миру то же, что делала для меня двоюродная сестра. После того дня руки Миру, которые она всегда прятала в карманах, все время были у меня на виду.
– Эмили. – Миру вошла в комнату и несколько раз тихо позвала кошку. – Чон Юн, ты только полюбуйся на это.
Я скинула туфли, поставила их рядом с туфлями Миру, а свою банную корзинку пристроила рядом с ее корзинкой и вошла в комнату.
– Посмотри, как она спит.
Миру указала на Эмили в небольшой коробке под окном. Кошка лежала на спине с открытым ртом, выставив пушистый живот и вскинув вверх лапы. Я не могла сдержать смех. Она спокойно спала, даже не отреагировала на наше появление. У нее были розовые уши и носик. И подушечки ее лап тоже были розовыми. Я впервые так близко видела спящую кошку.
– Кошки всегда так спят? – спросила я.
– Нет. Иногда она сворачивается клубочком или растягивается во всю длину. Она даже может заснуть стоя или положив голову на передние лапы. Она настолько гибкая, что может спать наполовину свернувшись и с вытянутыми задними лапами, а голову поднять вверх. Но эта поза мне нравится больше всего, так она выглядит невероятно безмятежно.
И это была правда. Белоснежная пушистая Эмили спала, нисколько не опасаясь, что кто‑то может прийти и увидеть ее. Сейчас она отличалась от той кошки, которая важно расхаживала по комнате с грациозно поднятым хвостом. На ее белой щеке виднелось зеленое пятно.
– Откуда это у нее? – спросила я.
Миру указала на окно. Прямо за подоконником виднелась лужайка, по которой мы прошли по пути сюда. Зеленые стебли у самого окна заглядывали в комнату. Должно быть, Эмили лежала на подоконнике и испачкала свой белый мех.
– Хочешь есть? – спросила Миру.
– Немного.
– Мне надо было купить что‑нибудь по дороге. Я только сейчас вспомнила – есть совсем нечего. Что будем делать?
– Ничего страшного. Я не так уж и голодна. Поем дома.
Я взглянула на спящую в коробке Эмили и подошла к окну. Поскольку мы спустились вниз по длинной лестнице, я подумала, что комната Миру находится ниже уровня земли, и потому удивилась зеленым росткам. Казалось, эта буйная растительность заползает всеми своими побегами в комнату, стоит лишь открыть окно. Похоже, Миру не запирала окно на задвижку даже при выходе из дома. Стоило слегка надавить, и оконная рама распахивалась. Как я и предполагала, растения тут же протянули свои длинные ветви с зелеными листьями в окно и проникли в комнату.
– Это лилии.
– Лилии?
– Этот дом построен на горе, одна его сторона уходит под землю, а другая выходит на поверхность. Если ты встанешь на это место, то сможешь это увидеть. Мен Сё ужасно разозлился, узнав, что я сюда переехала. Он сказал: «Здесь совсем нет света». Я беспокоилась за Эмили, ведь она любит солнечный свет. Мне понравилась лестница, но Мен Сё настаивал, что плохо жить в такой темной комнате. Он спрашивал, почему я хочу жить в этой подземной темнице. Но я не отступалась. В тот день, когда я переехала, он посадил здесь луковки лилий, напоминающие репчатый лук. Мен Сё объяснил, что лилии неприхотливы, им не надо много солнечного света. Эти лилии слишком разрослись, некоторые мне пришлось даже выкопать. Прошлой весной на каждом стебле распустились по два‑три цветка, и все вокруг наполнилось ароматом лилий. Они цвели, низко опустив раскрытые бутоны, словно глядя в землю. Однажды Эмили куда‑то исчезла, я начала искать ее и обнаружила, что она спит, свернувшись клубочком, под лилиями.
Я провела рукой по стеблю одной лилии, которую посадил Мен Сё. Их переполняла жизнь, дававшая им силу буйно цвести весной и летом, а остальное время года они отдыхали в ожидании своего часа. Луковки лилий скрывались в земле, как клубни картофеля. И даже когда зеленые побеги увядали, луковицы зимовали в земле, а весной снова выпускали свежие ростки на поверхность и расцветали белыми бутонами, наполняя все вокруг удивительным ароматом. Я вытолкнула стебли лилий за окно и захлопнула раму. Кошка по‑прежнему спала в той же позе. Я впервые окинула взглядом комнату Миру. Рядом с коробкой со спящей Эмили стояла лестница того же цвета, что и деревянный пол. Наверху располагалась кровать‑чердак.
– Ты здесь спишь?
– Да.
– А что ты делаешь, когда тебе надо пойти в ванную?
– Конечно же пользуюсь лестницей. Хотя я уже как‑то падала с нее.
Прямо под спальным местом Миру располагался ее письменный стол. На нем ровной стопкой лежали все двадцать книг, рекомендованных профессором Юном на последней странице рукописи «Мы дышим». Вероятно, она читала их или собиралась прочесть. Над столом красовался приколотый кнопкой к стене рисунок, я подошла поближе, чтобы внимательнее его рассмотреть. Интересно, эти деревья – кипарисы? На рисунке была изображена плывущая к острову по темным морским водам небольшая лодка. Подпись под иллюстрацией гласила: «Остров мертвых» Арнольда Бёклина. В лодке мужчина в белой одежде стоит над белым саркофагом спиной к зрителям. Я смогла разглядеть и гребца в лодке перед мужчиной. Остров казался спокойным, но производил гнетущее впечатление, а пустынные скалы по обе стороны острова казались крыльями. В объятиях скал высилась темная, словно морские воды, кипарисовая роща. Ее прямые стволы, похоже, пытались раздвинуть в разные стороны небо, одетое в саван из плотных облаков. Небольшая лодка преодолела целое море и вот‑вот наконец пристанет к берегу, на который обрушиваются черные морские волны. Сумрачные кипарисы четко вырисовывались в пустоте, как ворота, открывающие путь на остров. Лодка вот‑вот проскользнет по темной воде под этими деревьями. Я так увлеклась разглядыванием картины, что не заметила подошедшую ко мне сзади Миру.
– Изначально эта картина называлась «Спокойствие».
Этот остров и в самом деле казался спокойным. Я не могла понять, в чем причина, возможно, подобный эффект создавали высокие отвесные стены скал, или сумрачные кипарисы, или темная вода, но несомненно лодка найдет здесь свой последний приют.
– Я читала, что художник решил нарисовать эту картину после того, как ему несколько раз приснился один и тот же сон.
– Сон?
– Он создал пять версий одной и той же картины.
Раньше я никогда не видела эту картину.
– Когда‑нибудь нам надо съездить в Базель, – сказала Миру.
– Это город в Швейцарии?
– Да. Эта картина находится в музее Базеля.
– Мне кажется, этот остров не принадлежит реальному миру.
– Я слышала, что в Венеции есть кладбище на острове, которое напоминает место, изображенное на картине. Туда нам тоже стоит съездить.
Я не знала почему, но, когда Миру предложила съездить в Базель и в Венецию, у меня возникло чувство, что она говорит не со мной. Мне вдруг показалось: черная морская вода выплеснулась из картины и разлилась вокруг нас. Я схватила Миру за руку. В этот момент Эмили завозилась в своей коробке и высунула голову. На ее щеке по‑прежнему красовалось зеленое пятно. Она выпрыгнула из коробки, вытянула задние лапы, выгнула изо всех сил спину. Ее пушистый живот почти коснулся пола. Она медленно направилась к Миру, проходя мимо, слегка ударила меня хвостом. И хотя Миру говорила, что в доме нет еды, ей все‑таки удалось найти яблоко. Она очистила его, разрезала на дольки и выложила на тарелку. От голода это яблоко показалось мне невероятно сладким и сочным. Миру достала свой блокнот и записала: «Четыре дольки яблока».
– Жаль, у тебя нет фотоаппарата.
– Фотоаппарата?
– На фото ты сразу заснимешь всю еду, чтобы не записывать в блокнот.
– Но мне это совсем не трудно.
Я украдкой заглянула в блокнот Миру. Она не забыла упомянуть даже о лапше рамен, которой мы недавно втроем лакомились в закусочной.
Миру налила воду в кружку и выплеснула ее в металлическую миску Эмили. Рядом стояла другая миска с кошачьим кормом. Я присмотрелась и увидела еще и цветочный горшок, из которого торчали зеленые ростки. Миру заметила мой взгляд и объяснила: в горшке растет рожь. Я никогда не видела, чтобы кто‑то выращивал у себя в комнате рожь.
– Когда кошка вылизывает себя, она проглатывает немного шерсти. Комочки шерсти забивают кишечник. А ростки ржи помогают кошкам избавляться от этого.
Эмили подергала когтями небольшой прямой шест, обмотанный веревкой.
– Это ее когтеточка, – объяснила Миру.
Миру взяла в руки тонкую палочку, напоминающую удочку, и высоко подняла вверх. Эмили оторвалась от шеста и подпрыгнула вверх, пытаясь ухватиться за конец удочки. Лицо Миру расцвело от радости. Каждый раз, когда Эмили уже подбиралась к удочке, Миру поднимала палку выше и принималась ее раскачивать.
– Для нее это развлечение и отличное упражнение, – сказала Миру.
Миру поставила палку на пол и вернулась к столу. Эмили печально посмотрела на свою игрушку и последовала за Миру. Время от времени кошка проводила языком по зеленому травяному пятну у себя на щеке, вот почесала шею задней лапой. Теперь она принялась умываться. Эмили облизывала лапу и чистила свои глухие уши. Я протянула руку и почесала ее за ухом. Ее уши в обрамлении белого меха были нежными на ощупь. Кошка снова сменила позу – опустила вниз голову, подогнула под себя лапы и легла, выпрямив спину. Теперь она походила на груду тающего снега.
– Хочешь поспать? – Темные глаза Миру смотрели прямо на меня, и у меня не было сил им противиться.
Я проглотила последнюю дольку яблока, все еще чувствуя на языке его сладковатый привкус, и согласилась. Но до полуночи мы не забирались на ее кровать‑чердак, я заснула на полу, читая книгу.
– Чон Юн! – Она трясла меня за плечо, и я проснулась, открыла глаза.
В ее голосе слышалось беспокойство. Взгляд Миру был тревожным. Но как только наши взгляды встретились, она облегченно вздохнула.
– Давай поднимемся наверх и ляжем спать, – предложила она.
Миру первой вскарабкалась по лестнице, улеглась на кровать и посмотрела сверху вниз на меня с вопросом, смогу ли я решиться на такое. Я встала и забралась по лестнице следом за ней. По всей кровати были разбросаны книги. Похоже, поздно ночью Миру забиралась сюда и читала перед сном. Она отодвинула в сторону книги – освободила место для меня. Одна книга была раскрыта и перевернута. Наверное, Миру читала ее прошлой ночью.
– Хочешь лечь к стене?
С наружной стороны кровати располагалось заграждение, соединяющееся с лестницей. Я подвинулась и заметила пустое пространство под лестницей. Из центра комнаты казалось – ее стол стоит прямо под кроватью, поэтому возникало странное чувство, что лежат не на кровати, а на столе. Миру включила настольную лампу, погасив верхний свет. В темноте зеленые стебли лилий за окном отбрасывали причудливые тени на стекло. Я протянула руку и уперлась в потолок.