– Неудобно?
– Да нет…
Для меня это было скорее непривычно, чем неудобно. Впервые в жизни я забиралась вверх по лестнице, чтобы лечь в постель. Я представила, как Миру каждую ночь карабкается по лестнице, мелькнула мысль: «Если она не будет соблюдать осторожность, то может удариться головой о потолок». Миру лежала рядом с закрытыми глазами.
– В детстве я всегда ощущала себя странно при виде спящих людей. Мне становилось немного страшно. Вид человека с закрытыми глазами вызывал у меня непонятную тревогу. Мне начинало казаться – человек может никогда не проснуться. Я часто смотрела на спящих родителей или сестру и с волнением ожидала их пробуждения. И даже сейчас иногда, засыпая, я думаю: а что, если больше не проснусь? И как только люди могут так бесстрашно засыпать?
– Поэтому ты так меня трясла сегодня?
– Ты выглядела так, будто уже никогда не проснешься.
– Юн Миру. – Я развернула ее лицом к себе. – Мама часто говорила мне, что, если я на кого‑нибудь рассержусь, мне стоит взглянуть на этого человека, когда он спит. Она говорила, что лицо спящего отражает его истинную суть, и я перестану сердиться, увидев настоящее лицо своего обидчика. Если чувствую себя обиженной или расстроенной, я ложусь вздремнуть. Разве ты не чувствуешь себя легкой и расслабленной после пробуждения? Подумай о сне как о возрождении.
Должно быть, она не согласилась со мной, потому что ничего не ответила. А тем временем Эмили запрыгнула на ту сторону кровати, где лежала Миру. Она свернулась клубочком рядом с ней, подогнула под себя лапки и, положив подбородок на постель, уставилась на Миру. Миру протянула руку и погладила кошку по загривку.
– Я вспомнила название той книги.
– Какой книги?
– Про кошку, которая ходит к соленому озеру.
– И какое же?
– «Когда твое путешествие подходит к концу, расскажи об этом незнакомцу».
– «Когда твое путешествие подходит к концу, расскажи об этом незнакомцу»?
– Да.
– Неужели для людей купание своих измученных тел в водах соленого озера и истории о кошке и были теми самыми «рассказами для незнакомцев»? Мне захотелось прочесть эту книгу. У тебя она есть?
– Сестра забрала эту книгу с собой, потому что хотела дать своему другу.
В свете лампы сморщенные руки Миру поглаживали глухие уши Эмили. Я повернула голову и смотрела на ее руки. Кошка развалилась на постели и замерла от удовольствия. Миру приподнялась, зажгла свечу в изголовье кровати и выключила лампу. Пламя свечи колебалось, и наши тени на потолке, на стенах тоже колебались и сливались в единое целое.
– В мире стало так тихо, правда?
В тот момент я вдруг осознала, что совершенно забыла о мире за пределами ее комнаты. Где сейчас Мен Сё и что делает? С некоторых пор он стал звонить мне каждое утро в субботу и спрашивать, можно ли ему прийти. Мы встречались утром и до вечера болтались по городу. Но теперь по субботам я начала посещать общественную баню вместе с Миру, и мы с ним перестали встречаться. В моей голове возник вопрос: «А чем он занимается без меня в такие дни?» Миру села на постели, протянула руку и включила маленький радиоприемник. В комнате зазвучала музыка.
– Восемь минут и одна секунда, – сказала она.
– Что?
– «Императорский концерт», второй акт. Продолжается ровно восемь минут и одну секунду.
– Бетховен?
– Да.
Фортепианная музыка мелодичными волнами наполняла все вокруг, обволакивала наши души и, казалось, уводила за собой в какой‑то другой мир, далеко отсюда. Но Эмили конечно же ничего не слышала.
– Если не могу уснуть, я включаю эту музыку и внушаю себе, что засну через восемь минут и одну секунду… Это похоже на заклинание.
– И это помогает?
– Иногда. А порой я думаю так: «Никто не знает, что я здесь сплю. И никто не узнает, если я не проснусь». Слушая музыку, я успокаиваюсь. А иногда засыпаю сама по себе.
Ее слова потрясли меня. Время от времени у меня возникали те же мысли, когда я ложилась спать в своей комнатке на крыше. В такие ночи я распахивала окно и смотрела на темный город. И долго не сводила глаз с телебашни на горе Нам. В дождливые ночи мне нравилось разглядывать неторопливо переливающиеся и мигающие в плотном тумане огоньки башни. Иногда я выходила на крышу и долго играла в классики. Наверное, в те же моменты, когда Миру слушала музыку у себя в подвале. Мне пришло в голову, что многое из происходящего с нами совпадало. Проведя ночь с человеком в его комнате, можно представить, как этот человек ведет себя в одиночестве. Теперь я легко смогу представлять ночи Миру в этом городе.
– Миру!
Я произнесла ее имя вслух, но Миру по‑прежнему тихо лежала с закрытыми глазами, и вдруг почувствовала себя так, будто впервые назвала ее по имени.
– Давай будем звать друг друга, если в следующий раз у кого‑то из нас случится бессонница.
– Зачем?
– Мы живем почти рядом. Можем встретиться где‑нибудь посередине. Или ты придешь ко мне переночевать, или я приду сюда. Что скажешь?
– Юн… – Она тихо произнесла мое имя. – А если бы мы переехали в дом и жили там вместе?
Эмили забралась Миру на живот. В мерцающем свете свечи ее тень выросла и закачалась. Эмили нежно топтала подушечками своих лапок Миру. Меня застало врасплох неожиданное предложение Миру. Я протянула руку, чтобы погладить пушистый мех Эмили. Я слышала напряженное дыхание Миру в ожидании моего ответа. Тени лилий за окном, казалось, в любой момент были готовы ворваться в комнату, но вдруг отодвинулись назад, как часовые, сменившиеся на посту. О чем думал Мен Сё, когда сажал эти цветы под окном? Запах лилий, должно быть, много ночей подряд наполнял комнату, и Миру постоянно вдыхала его. С наступлением холодов последние цветущие побеги увядали, только луковицы в земле тихо и незримо пережидали зиму. Вот так и шло время. Я подумала, что мне надо ответить Миру, но меня продолжали отвлекать посторонние мысли. Я представила белые лилии перед пустым домом, а затем перед моим мысленным взором промелькнул двор с бурьяном. Двор, куда так давно не приходили люди. Как Мен Сё, Миру и ее сестра жили тогда в том доме? Я просто не могла себе этого представить.
– Если ты согласишься, Мен Сё тоже мог бы к нам присоединиться.
Миру говорила так, будто нам и не требовалось спрашивать его мнения. Мелькнула мысль: «А вдруг он станет выполнять все, что взбредет в голову Миру? – И я словно лишилась дара речи. – Неужели Миру хочет вернуться в то время, когда жила в доме вместе с сестрой?» Я буквально ощущала бег минут. Мне вдруг показалось, что, если я немедленно не отвечу ей, наша дружба почти растает. Я чувствовала себя так, словно старшая сестра Миру, которую я никогда не видела, внезапно возникла передо мной.
– Мне нужно время.
– Время?
– Да.
– Только не думай слишком долго. Есть пустой дом. Сейчас каждая снимает по комнате отдельно друг от друга. А Мен Сё живет с родственниками. Мы просто объединили бы три наших жилья в одно.
Если бы все было так легко, я никогда бы не переехала от двоюродной сестры. Эмили перестала топтать Миру и перебралась ко мне на живот. Миру окликнула кошку, но та не обратила на нее никакого внимания и принялась нежно топтаться на моем животе.
– Видишь, Эмили тоже просит тебя жить вместе с нами.
– Правда?
– Это самый ценный подарок, который может сделать кошка. Если она вот так ласково топчется у тебя на животе, значит, она любит тебя. Мен Сё всегда был добр с ней, но Эмили никогда не удостаивала его такой честью. Иногда он даже обижался. Судя по всему, ты очень нравишься Эмили.
Я машинально протянула руку и почесала кошку за ухом. Эмили довольно заурчала.
– Она всегда так урчит, когда чем‑то очень довольна. Готова поспорить – если бы мы жили вместе, Эмили любила бы тебя больше всех.
В мерцающем пламени свечи наши тени колыхались над кроватью. Фортепианная мелодия звучала уже в третий раз. Волшебная, незабываемая музыка, нежная, как мех Эмили.
– Чон Юн! – Она снова обратилась ко мне полным именем. – Тебя шокировало мое предложение, правда?
– Если честно, да.
– Конечно. Одно дело – дружить, другое – жить вместе. Ты еще не слишком хорошо меня знаешь, а я только начинаю узнавать тебя. С моей стороны сейчас нечестно просить тебя об этом. Я все понимаю. Подумай, но обещай думать не слишком долго.
– Почему?
– При переезде сюда я полагала, что проведу здесь остаток жизни. Тогда и представить себе не могла, что когда‑нибудь захочу перебраться… Я хочу вернуться в университет.
Эмили перестала топтать мой живот и перескочила на лестницу. Я смотрела, как она запрыгнула на подоконник, уселась там, глядя на раскачивающиеся от ветра лилии, время от времени поднимала лапу и пыталась поймать их тени. От ее бесшумных движений веяло спокойствием. Тишину комнаты нарушали лишь негромкие звуки музыки и потрескивание свечи. До меня доносилось тихое дыхание Миру. Я чувствовала себя ужасно неудобно, не дав желанного ей ответа.
– Миру! – Наблюдая, как Эмили в седьмой раз нападает на тень лилий, я больше не смогла вынести молчания и произнесла: – Я тоже думаю о тебе.
– Что?
– Не знаю, поймешь ли ты, но после отъезда из родительского дома я предпочитаю одиночество обществу других людей. И я привыкла так жить. Я подумаю над твоим предложением. Но дело вовсе не в тебе. Дело во мне.
– Мне кажется, мы думали об одном и том же.
– Да?
– Я тоже предпочитаю быть одна. Я старалась не сближаться с тобой, потому что боялась обидеть тебя. Кстати, если я когда‑нибудь обижу тебя чем‑нибудь, пожалуйста, не презирай меня за это.
– Как?
– Если я и в самом деле причиню тебе боль, забудь обо мне. Вычеркни из своей памяти.
– Почему ты так говоришь?
– Юн, ты должна меня помнить. Никогда не забывай меня. – Голос Миру дрожал.
Я перевернулась на бок, заглянула ей в лицо, а затем коснулась руки. Ее сморщенная ладонь была теплой. Как жаль! Если бы только наши одинокие души, каждая в своем собственном времени, задолго до нашего знакомства, могли бы соединиться. Такие слабые, хрупкие жизни. Я вдруг поняла, что, похоже, знаю, с какими мыслями Мен Сё сажал лилии под ее окном. И я чуточку сильнее сжала ее ладонь.
– Давай навсегда запомним этот день, – сказала я.
В этот момент я поняла, что повторяю слова Мен Сё, он говорил так, если с нами происходило что‑то важное, и удивилась. Испытывал ли он тогда такие же сильные чувства, что и я, когда говорила эти слова Миру? Испытывал ли он в такие моменты печаль и тоску, переполнявшие меня, когда я смотрела на загадочную и непостижимую Миру? Неужели это лучшее, что мы можем сказать, когда нас мучает грусть и нет слов утешения, нет спасения?
– Моя сестра часто так говорила.
– Правда?
– Она постоянно говорила так нам с Мен Сё: «Давайте навсегда запомним этот день…»
Посреди заключительных аккордов второй части «Императорского концерта» я услышала едва различимый телефонный звонок. Он доносился с письменного стола под кроватью. Телефон звонил долго, но наконец умолк. Миру даже не пошевелилась, чтобы взять трубку. Похоже, она знала, кто звонил. Телефон зазвонил снова. Но она вела себя так, будто ничего не слышит.
– То лето…
– Да?
– Если бы того лета не было, сестра могла бы уже стать примой, как она мечтала.
– А что произошло?
– Мы с сестрой отправились в дом бабушки. В то время наши родители постоянно ссорились. И вот мама наказала сестре отвезти меня к бабушке и оставить на несколько дней. Мама приняла это решение не раздумывая и позвонила бабушке, но к телефону никто не подошел. Мама пообещала позвонить еще раз, когда мы уйдем.
Бабушка жила на юге в Санчхоне. Давно, когда разразилась корейская война, она посадила нашу маму к себе на спину и одна отправилась на юг. Она нашла убежище в отдаленной части Санчхона и построила себе дом, напоминающий дом ее детства. Мы с сестрой обожали этот дом. Чего только у нее там не было! Мама вызвала такси и приказала водителю довезти нас до дома бабушки, но сестра отправила его назад. Она предложила мне поехать на автобусе, полагала, что будет очень весело. И вот мы приехали в междугороднем автобусе, а от остановки шли пешком. Я помню, как весело нам тогда было. Казалось, мы едем на пикник. Помню, волосы сестры развевались на ветру и щекотали мое лицо. И то, как она шептала мне: «Только взгляни на это!», указывая на деревья, цветы и небо, когда мы шли по проселочным дорогам.
Телефон снова принялся звонить, когда Миру приглушенным голосом рассказывала мне свою историю.
– Мы добрались до дома во второй половине дня, вошли в ворота и принялись звать ее. Деревья жили во дворе вместе с бабушкой, словно члены семьи, сейчас стояли у стены и заботливо отбрасывали густую тень, а яркие летние цветы около входной двери распустили свои пышные бутоны. В дом можно было попасть только через переднюю дверь, но на ней висел замок, то есть нельзя было проникнуть внутрь. Мы с сестрой уселись на деревянной платформе в тени деревьев и принялись ждать бабушку. Мы помнили, что мама собиралась позвонить ей, надеялись на скорое возвращение бабушки. Мы и раньше частенько приходили в бабушкин дом без звонка, но она всегда трудилась во внутреннем дворе или в огороде, примыкавшем к дворику. На ней были неизменные мешковатые брюки, шляпа, а в руках мотыга. Но в тот момент, когда мы входили в ворота с криком «Бабуля!», она бросала все дела и бежала к нам навстречу, приговаривая: «Мои маленькие щеночки!» Я тоже бежала к ней со всех ног и крепко обнимала. Я любила ее запах. Дом без бабушки выглядел странным и немного пугающим. Я мысленно продолжала просить, чтобы она скорее появилась, не представляла, сколько времени прошло, но думала: «Она в любую минуту может прийти». Подсолнухи со склоненными большими головами вдоль стены уже отбрасывали длинные тени, а бабушки все не было. И нам очень хотелось есть. Наши животы то и дело издавали громкое голодное урчание. Я сказала сестре, что умираю от голода. И хотя сестра ничего не могла поделать, я продолжала хныкать и жаловаться на голод только потому, что она была старше меня.
Сестра успокаивала, что бабушка вот‑вот придет, и не меньше меня хотела этого. Вдруг она подошла к запертой входной двери дома, и, хотя мы знали, что внутри ее нет, она крикнула: «Бабуля!» – и принялась колотить в дверь. Я подошла и тоже стала кричать. Выбившись из сил, мы прислонились к двери и принялись придумывать, что мы попросим у бабушки, когда она, наконец, вернется. У бабушки было много дорогой посуды из желтой меди. Она как‑то рассказала нам, что в деревне на севере, где она когда‑то жила, важным гостям подавали еду в медных мисках, с медными ложками и палочками. Бабушка готовила для нас из круглых клецек с разными начинками пьёнсу – самое вкусное блюдо на свете.
– А что такое пьёнсу?
– Так называли клецки в тех местах, где прошло ее детство. Их варили в говяжьем бульоне. Мы с сестрой сидели у запертой двери и перечисляли все, что попросили бы бабушку приготовить для нас. Не только пьёнсу, но и свинину на пару с кимчи, и суп с круглыми рисовыми пирожками, и еще клецки, тушенные с бобовой пастой, – все эти вкусности бабушка готовила, когда мы приезжали на зимние каникулы. Мы перечислили уже пятьдесят различных блюд, но бабушка все не приходила. Я продолжала хныкать: «Хочу есть, хочу есть, хочу есть». Но чем больше я жаловалась, тем сильнее мучилась от голода. Сестра ничего не могла сделать и лишь говорила: «Она вот‑вот придет». Тогда я спросила: «А что, если она никогда не придет?» Сестра хотела успокоить меня: «Почему она не придет? Просто она где‑то задержалась». Я совсем упала духом и заявила: «Она могла отправиться в путешествие» – и перечислила причины, по которым бабушка могла не вернуться домой. Сестра снова принялась стучать в дверь. А я подумала, что внутри наверняка много еды, и от этого мое желание попасть в дом еще больше усилилось. Чем дольше мы смотрели на запертую дверь, тем настойчивее становилась мысль: бабушка не вернется. Раньше я никогда не видела на двери такого замка. Когда я спросила: «А что, если она уехала куда‑нибудь далеко и вернется только через несколько дней?», сестра встала.
Сестра принялась искать длинный, тонкий и достаточно крепкий предмет, чтобы вставить в замок на входной двери. Но ничего не подходило. Солнце садилось, мы ужасно хотели есть и начали терять остатки самообладания, затем сосредоточились на том, как открыть замок. Мы ломали головы в поисках чего‑нибудь острого. Хурма, сливы и вишни безмолвно наблюдали, как мы носимся по двору. Мы вытоптали все петушиные гребешки[11]. Сестра обнаружила в сарае бабушкин деревянный ящик с инструментами и, согнувшись под его тяжестью, охая, приволокла ящик к двери. К тому времени солнце уже почти скрылось за горизонтом. Мы уселись на корточки перед дверью и принялись ковырять в замке чем попало. Но ничего не получалось.
Телефон умолк. Даже фортепианная музыка стихла. В комнате повисла тишина. Я приподняла голову и уставилась в окно. По‑прежнему темные тени лилий колыхались на стекле. Эмили прежде сидела на подоконнике и наблюдала за мечущимися на ветру тенями, а теперь куда‑то ушла. В комнате было слишком тихо, и я принялась искать глазами кошку. Миру, вероятно, провела в этой комнате множество ночей, как и я сейчас, в поисках своей кошки.
– Что бы мы ни делали с замком, он не поддавался, словно запертая дверь сначала требовала от нас принесения какой‑нибудь жертвы. Мы разочарованно смотрели на ящик с инструментами. Ранее аккуратно разложенные инструменты теперь в беспорядке валялись по всему двору. Сестра сказала, что ей надо в туалет, и направилась к сливе. И хотя она очень любила бабушкин дом, все‑таки терпеть не могла пользоваться туалетом во дворе. Когда ей надо было в ванную, она заставляла кого‑нибудь из нас караулить под дверью. Иногда она даже кричала: «Бабуля!» или «Миру!» и убеждалась, что мы еще там. А мы обычно отвечали: «Я здесь!», а она: «Стой на месте и никуда не уходи». Меня смешило – старшая сестра предпочитает справлять нужду под деревом, а не пользоваться туалетом, если в доме никого нет. И я сказала себе: «Юнни – цыпленок», а затем вытащила из ящика с инструментами шило с ручкой и воткнула в замок. Я подумала, как было бы здорово открыть замок до возвращения сестры. И я начала напевать: «Открывайся, открывайся, открывайся…» Но если даже сестра не смогла открыть замок, как это получилось бы у меня? Я некоторое время боролась с замком, а затем рассвирепела и изо всех сил швырнула шило о землю. Сестра окликнула меня из‑под сливы, где стояла и держала руками белую юбку, явно готовясь к танцу. Вот она высоко красиво прыгнула и грациозно опустилась на землю. Казалось, она двигается в такт музыке.
– А дальше?
– «Миру! Что Фокин[12]сказал Павловой? Фокин специально ставил для нее балетный номер „Умирающий лебедь“». Она всегда так делилась со мной знаниями, которые почерпнула из своих книг о балете. Она рассказывала мне интересные истории, а позже проверяла, запомнила ли я их. Она, например, могла спросить меня: «Кто сказал, что все песни можно использовать в балете?», словно на экзамене. Я часто не могла ответить на ее вопросы. Но иногда радостно говорила: «Джордж Баланчин!»[13], и она гладила меня по голове. Вот так мы говорили о балете. Знаешь, в некоторых спектаклях перед началом солисты выходят на сцену и исполняют короткий танец, словно стараясь ввести зрителя во вкус? Моя сестра выполняла пируэты под сливой, она была без пуантов, но сделала несколько легких па и снова позвала меня: «Миру! Я спросила тебя, что Фокин сказал Павловой?» – «Ты – лебедь». Для сестры эти слова были любимыми: «Ты – лебедь». После моего ответа сестра тихо и легко опустилась на землю, изобразила, как лебедь в последний раз складывает крылья. Я не могла отвести глаз от изумительно красивой позы сестры. Она и в самом деле была похожа на лебедя, тихо угасающего на земле. Мы смотрели по телевизору этот балетный номер в исполнении Павловой, и этот танец появился задолго до нашего рождения. У пленки было плохое качество, на экране мелькали сотни помех, как подтеки дождя на стекле. После этого просмотра сестра долго плакала. Я задремала и, проснувшись, обнаружила – сестра сидит на полу около кровати, словно лебедь со сложенными крыльями. А сейчас, когда я увидела ее распростертое тело под сливой, то разразилась слезами. И она была так прекрасна! Мне вдруг показалось, что она уже никогда не поднимется. От моих рыданий сестра расправила свои «лебяжьи крылья» и полетела ко мне. «Что случилось? Что не так?» – спрашивала она меня, а за спиной у нее клубилась ночная темнота. Сестра продолжала спрашивать, почему плачу, но я ничего не могла ответить и не могла успокоиться. Я как будто физически ощутила – в тот вечер сестра танцует в последний раз. Я чувствовала тревогу и тоску. Мне было страшно и грустно, но я не понимала причины. Я не переставала плакать, и сестра снова подошла к двери, чтобы попытаться открыть ее. Она ухватилась за висячий замок и упала на колени. Внезапно меня горячо пронзил ужасный вопль сестры: «Юнни!» Почему‑то вспыхнуло ощущение – лечу в пропасть. Я ринулась к сестре и увидела – она зажимает коленку. Шило, которое я в ярости отшвырнула от себя, застряло между половицами крыльца, его металлический стержень остро торчал вверх. Шило вонзилось прямо в колено моей сестре. Через мгновение она упала лицом вниз. В тот момент я почти задохнулась!
До этой минуты Эмили нигде не было видно, а тут она внезапно взобралась к нам по лестнице. А еще резко раздался телефонный звонок и вскоре умолк. Свеча догорела. Эмили уже устроилась на подушке Миру. В комнате снова воцарилась тишина.
– Больше моя сестра никогда не танцевала.
Сколько еще будет в жизни моментов, подобных этому, когда слова не имеют абсолютно никакого значения? Возможно, взросление и духовное становление и означает постепенное прохождение через множество таких вот безмолвных моментов. Я села на постели и вглядывалась в темноте в лицо Миру. Одной рукой она гладила шею Эмили, а другую положила себе на лоб. Я взяла ее руку со лба, сжала и почувствовала тепло этой сморщенной ладони.
– Тебе тяжело это слушать, правда, Чон Юн?
Я не знала, что ей ответить.
– Юн Миру!
– Да.
– Расскажи свою историю до конца. Не держи это в себе.
– Ты уверена, что все в порядке?
– Поделись со мной.
– Почему?
– Потому что теперь мы вместе.
Я взглянула на другую ее ладонь, ласкающую шею Эмили в темноте. Поможет ли мое дружеское участие залечить ее раны? Она все равно не сможет забыть прошлое, но я надеялась – Миру сумеет оставить произошедшее у себя за спиной. Я хотела, чтобы она отступила от этих потускневших шрамов и сделала шаг навстречу чему‑то новому.
Эмили безмолвно лежала на подушке Миру.
– Это история моего детства. Тот летний день в доме бабушки навсегда отпечатался в моей памяти. Вероятно, мне было бы легче справиться с болью, если бы сестра ненавидела меня за то происшествие. Но она никогда об этом со мной не говорила. Ни разу с того самого дня. Пока сестра лежала в больнице, я в одиночестве наблюдала, как однажды из нашего дома вынесли балетный станок. Казалось, все вокруг забыли о несчастье. Никто больше не поднимал эту тему – ни бабушка, ни родители, ни сестра. И я тоже молчала. Я уже не помню, когда бабушка наконец появилась. Я лишь помню – увидев мою сестру на земле, она побежала в ближайшую деревню на другой стороне горы. А затем молодой человек из той деревни приехал на тракторе и отвез их в больницу. Все это время шило торчало из колена сестры… Когда бабушка умерла, ее дом достался мне по наследству. Она хотела, чтобы я присматривала за домом. Там повсюду чувствуется рука моей бабушки. Когда мы были маленькими, она посадила во дворе точно такие же деревья, какие росли в ее родной деревне на севере. Если бы не тот несчастный случай, я бы очень любила этот дом. Бабушка своими руками сшила все одеяла и покрывала на швейной машине и посадила во дворе цветы, распускающиеся по очереди большую часть года. Эти цветы напоминали ей дикие цветы с севера, дней ее юности. В ее саду постоянно цвели, увядали, а затем снова расцветали какие‑то незнакомые нам цветы. А теперь за домом некому ухаживать, и там все, вероятно, пришло в запустение.
– Когда‑нибудь нам надо туда съездить. – Я произнесла эти слова с той же интонацией, с какой Миру предложила нам когда‑нибудь съездить в Базель и посмотреть картину Бёклина. Мне показалось, что это «когда‑нибудь» нашло обратную дорогу ко мне. Данное слово впервые сорвалось с моих губ, когда я потеряла маму, но до этого я часто повторяла его по всякому поводу. «Когда‑нибудь». Порой лишь оно приносило мне утешение. Когда мама поняла, что умирает, она решила отправить меня в город к двоюродной сестре. А я хотела остаться с мамой. Она отчаянно не хотела, чтобы я видела ее страдания и борьбу с болезнью, а я так же отчаянно хотела быть рядом с ней. Но я должна была подчиниться. Она и так уже потратила слишком много времени, убеждая меня уехать. Я должна была уехать, чтобы она начала получать настоящую помощь. В день отъезда я сказала больной маме: «Когда‑нибудь, мама». Слово повторялось в моей памяти бесчисленное множество раз. И даже когда у мамы на голове не осталось ни единой пряди волос, я могла поддержать ее: «Когда‑нибудь, мама». Но моя мечта о мамином выздоровлении и возвращении к нормальной жизни так никогда и не сбылась. После я отказалась от этого «когда‑нибудь». Оно полностью потеряло для меня смысл. Это были всего лишь обычные слова, не умеющие что‑либо изменить. И еще у меня появилась привычка прятать горькую улыбку, закусывать губу, хмурить лоб и гулять в одиночестве, чтобы успокоиться.
– Ты и в самом деле имела это в виду? – спросила Миру.
– Имела в виду что?
– Что когда‑нибудь нам надо съездить в дом моей бабушки?
– Да… когда‑нибудь. – У меня возникло непреодолимое желание непременно сдержать это обещание.
– Настанет ли этот день? – Миру говорила так, будто прочитала мои мысли.
– Непременно настанет, если будем об этом помнить, – ответила я.
– Если мы будем об этом помнить?
Меня вдруг охватила грусть, я села рядом с ней и предложила:
– Давай и Эмили возьмем с собой.
– И Мен Сё, – добавила Миру. А затем, закрыв глаза, она монотонно произнесла: – И профессора Юна.
Мы некоторое время молчали. Неужели они так сблизились, что она предлагала взять его вместе с нами? И словно желая нарушить затянувшееся молчание, Миру добавила:
– И Водопада тоже.
Я расхохоталась. Мы принялись перечислять всех своих знакомых. Я назвала Дэна, хотя Миру никогда его раньше не видела.
– А кто такой Дэн? – спросила она.
– Парень, с которым мы вместе росли.
– Я хочу с ним познакомиться.
– Когда‑нибудь непременно познакомишься.
– Юн… Когда‑нибудь мне хотелось бы жить в том доме. Я хочу возделывать землю, как бабушка. Сеять семена по весне, а осенью собирать урожай. Сажать овощи в огороде, питаться плодами своей земли и писать. Бабушка, должно быть, потому и оставила дом мне, а не сестре, ведь знала, чего я хочу. И хотя после того лета я больше туда не ездила, она все равно знала об этом. Сейчас дом пустует, но я собираюсь вернуться и снова открыть его. Никто не запрещал нам ездить туда, но после того несчастного случая дом стал запретной темой, о нем мы никогда не упоминали. Узнав о решении бабушки оставить дом мне, сестра не сказала ни слова. У нас не испортились отношения. Мы были близки, как многие сестры, просто никогда не вспоминали о том происшествии. Сестра упомянула о доме лишь тогда, когда хотела спрятать его там.
– Кого – его?
– Человека, которого любила так же сильно, как балет.
«Она любила кого‑то так же сильно, как балет?» Я глубоко вздохнула.
– Когда сестра поступила в колледж, она забрала Эмили и переехала в город. На следующий год Мен Сё и я присоединились к ней, она показалась нам совершенно другим человеком. Темное облако, окружавшее ее с тех пор, как она перестала заниматься танцами, полностью исчезло. Она даже стала называть меня по имени точно также, как в детстве. Стоило сестре увидеть то, что нравилось ей или удивляло ее, или то, чем она хотела похвастаться, тут же заявляла: «Миру! Только взгляни на это!» На первом курсе она редко приезжала домой, и мы мало виделись. Она была погружена в свои дела, а я вовсю готовилась к вступительным экзаменам. Когда мы снова стали жить вместе, она изменилась – волосы сделались блестящими, щеки порозовели, и даже ее лоб, казалось, излучал сияние. Ее походка стала напоминать походку Эмили. Она превратилась в ту девушку, какой была до несчастного случая. И все благодаря мужчине, появившемуся в ее жизни. Похоже, все свое время она посвящала ему, а не учебе. Такие слова, как «социализм», «трудовая теория стоимости», «права человека», теперь звучали из ее уст вполне естественно. Но это были далеко не единственные изменения. На ее столе появились книги, каких мне раньше не приходилось видеть. Например, «Западная экономическая история» и «Капитал». У нее были книги Франца Фэнона[14], а также «Крик камня», «Как закалялась сталь», «Коммунистический манифест», «Педагогика», «История и классовое сознание». Утром я часто заставала сестру за столом, увлеченно читающую что‑нибудь вроде «Белой Розы». С таким же энтузиазмом она когда‑то поглощала книги о балете. Эмили спала на столе перед ней. Сестра была так увлечена чтением, что я могла подойти к ней совершенно незаметно. Я умирала от любопытства, кто же такой этот человек. Все чаще и чаще я ловила себя на мысли, что хочу выяснить, кто заинтересовал мою сестру такими книгами, как «Теология освобождения». Но я знала о нем только со слов сестры. Как‑то раз сестра сказала, что пригласила его на ужин. В наш дом. «Все в порядке, да?» – спросила она, но я могла думать лишь о том, что наконец увижу этого человека. Я никогда не забуду тот день. И дело вовсе не в нем, а в поведении моей сестры. Она встала на рассвете, вместе с Мен Сё они отправились на рыбный рынок Норянчин и купили целую сетку голубых крабов. Сестра сказала, что он их любит. Голубые крабы? Я едва не лишилась дара речи. Голубые крабы как‑то плохо вязались с образом человека, из‑за которого сестра прочитала «Критическую биографию Че Гевары». Но они с Мен Сё действительно принесли этих крабов и выпустили в кухонную раковину.