– Что ты меня, за дурака считаешь? – огрызнулся Авдеенко. – Кровать!
– А вот и не кровать! Может, ты еще скажешь «постелька»? Это дома была постелька, а тут тебе койка! На корабле будешь спать в подвесной, в гамаке; держись за небо, чтобы не вывалиться ночью.
– А ну тебя!
– Нет, ты постой! А это, по‑твоему, что за штука? – И Фрол описал рукой круг.
– Комната.
– Кубрик, милуша, кубрик! Запоминай на всю жизнь!
– Я не желаю запоминать! Очень мне надо! – рассердился Авдеенко. – Отстань!
– Что значит «отстань»? Я тут, будь спок, все равно, что дома… Небось, мамаша тебе говорила: «Шейку закутай, не простудись, Олеженька, нынче ветерок поддувает. Не промочи ножки, Олеженька, не пей сырой воды, остерегайся собачек, они кусачие».
– Пошел вон!
Фрол вскочил:
– Кому это ты «пошел вон»?!
– Вот пойду скажу старшине, что пристаешь, – плачущим голосом пригрозил Авдеенко.
Фрол схватил его за ворот.
– Жаловаться? – заорал он. – Да я из тебя все потроха вытрясу!
– Живцов затевает драку? – раздался вдруг густой бас.
– Смирна‑а! – запоздало скомандовал дневальный; он прозевал появление командира роты.
– Это что же, Живцов таким образом насаждает флотские традиции? – укоризненно продолжал капитан третьего ранга.
– У нас драки не было, товарищ гвардии капитан третьего ранга, – довольно бойко ответил Фрол.
– А что же, вы полагаете, было?
– Просто я его поучил немного, чтобы он не задавался.
– На катерах вы тоже «учили» своих товарищей?
– Не‑ет…
– Потому что они были старше вас и сильнее?
– Нет, товарищ гвардии капитан третьего ранга. Я же с ними в море ходил…
– А разве с Авдеенко, – кивнул Сурков на Олега, – вы никогда не пойдете в море?
– Ну, разве он пойдет? – презрительно кинул Фрол.
– Пойдет, – сказал Сурков убежденно. – Авдеенко носит такую же форму, как и вы. Думали вы об этом?
– Нет, – буркнул Фрол.
– А подумать бы следовало. Вы не должны забывать, что вы первые в Советском Союзе нахимовцы. Надо, чтобы у вас было настоящее морское товарищество. Как на кораблях. Посудите сами: разве можно ссориться с товарищем, с которым завтра ты пойдешь в бой, и он, может быть, первым бросится за борт, чтобы спасти тебя, раненого, перевяжет рану или, спасая тебя, пожертвует собственной жизнью? Пусть это вспоминается вам всякий раз, когда вы будете на пороге ссоры. Вы – моряки, а моряки славятся своей морской дружбой. Забияку, задиру, заносчивого и вздорного человека не потерпели бы в своей среде матросы на моей канонерской лодке! Для него оставалось бы только два выхода: или перевоспитать себя, или списаться навсегда с корабля…
Сурков подозвал старшину и обошел с ним весь кубрик. Он пощупал койки – достаточно ли они мягки, и потрогал подушки – хорошо ли набиты. Сказал, чтобы заменили лампочку другой, более яркой. Обещал, что скоро у нас будут радио и библиотека.
Пожелав нам спокойной ночи, командир роты, чуть сутулясь, вышел из кубрика.
Глава пятая
АДМИРАЛ
Я получил от мамы письмо, в котором она просила зайти к Мирабу и Стэлле и поблагодарить за гостеприимство, а если успею – заглянуть и к Шалве Христофоровичу. Об отце мама не писала ни слова, и я не знал, сказали ей правду или еще не сказали. Мама просила передать привет Фролу: «Он славный мальчик, и у него никого нет, поэтому он особенно нуждается в друге. Дружи с ним, Никиток».
Мама не знала, что давать увольнительные нам будут только через три месяца и что Фрол за последнее время сдружился с Забегаловым и Девяткиным. Ему было о чем поговорить с ними – о боях, о десантах. Я завидовал им, огорчался, что они у меня «отбивают» друга…
Поэтому, когда Фрол однажды вечером сам подошел ко мне, достал из кармана коробку и предложил: «Кури, Кит», я сказал с сожалением:
– Ты знаешь, я не умею.
– Учись, коли не умеешь.
Чтобы не отставать от друга, я взял папиросу Фрол чиркнул спичкой и дал прикурить. Рот заполнился дымом, но я затянулся – и мигом закашлялся. Вдруг я услышал голос Протасова:
– А ну‑ка, отдайте папиросы.
– Два года курю, – пробурчал Фрол, – а тут и покурить нельзя. Что за порядки!
– Встаньте, Живцов, вы говорите с начальником, – приказал старшина спокойно.
Фрол встал, взглянул на свою грудь, украшенную орденом и медалями, а потом на фланелевку старшины, на которой не было ни орденов, ни медалей, и неопределенно гмыкнул.
– Приказываю отдать папиросы.
– Что ж, курите! – вызывающе протянул Фрол коробку папирос «Темпы».
– А я не курю, – не обидевшись, ответил Протасов и спрятал папиросы в карман. – Придется о вас доложить командиру роты.
– Докладывайте, – огрызнулся Фрол. – Мне «губа» – дом родной.
– Ни на гауптвахту, ни в карцер вас не посадят, можете быть спокойны. Но в соединение сообщат, и на флоте узнают, что вы, Живцов, катерник, нарушаете в училище дисциплину.
Фрол этого не ожидал. Он поспешил было за Протасовым, но вернулся и сказал:
– Пусть пишет!
* * *
На следующий день после завтрака нас вызвали к адмиралу. Значит, командир роты не решился нас наказать своею властью! Мы со страхом ожидали, что будет.
Мы видели адмирала всего один раз, в день прихода в училище, но Девяткин и Забегалов успели нам рассказать, что начальник училища воевал еще в русско‑японскую войну. Адмирал командовал боевыми кораблями, участвовал во многих морских сражениях. Сотни офицеров на флоте были его учениками. Адмирал справедлив, наказывает строго, но никогда не позволяет плохо относиться к исправившемуся.
– А горячая баня вам будет, – предупредил Девяткин. – Адмирал терпеть не может, когда не уважают старших по званию. Держитесь!
Я вошел к начальнику с замирающим сердцем. Адмирал сидел в просторном, светлом кабинете за большим, покрытым зеленым сукном столом. «Сейчас начнется!» – подумал я. Худощавый человек с седыми волосами, расчесанными на пробор, со спокойным, уверенным, чисто выбритым лицом поднял голову и принялся рассматривать нас.
– Ну, курильщики, – сказал адмирал, – что мне прикажете с вами делать?
Такого вопроса ни я, ни Фрол не ожидали. Мы думали, он станет кричать.
– Я служил с вашим отцом, Живцов, – продолжал адмирал, – и вашего знал тоже, Рындин. Не думаю, чтобы они вас учили курить.
Мы молчали.
– И если вы, Живцов, научились курить от старших на флоте, то совсем не обязательно обучать Рындина этому искусству.
Фрол ничего не ответил.
– Я категорически запрещаю курение в училище и буду за это строго наказывать. Вы хотите возразить?
– Никак нет! – выпалил Фрол.
– Возражать, по существу, и нечего. А знаете ли вы, почему я буду наказывать за курение?
– Никак нет!
– Да потому, что организм в ваши годы усиленно развивается. Крепнут легкие, устанавливается нервная система. От курения же нарушается нормальное развитие моряка. Вырастете – курите, но сейчас… Разве мне будет приятно, если вместо крепкого, здорового «морского волка» из вас, Живцов, или из вас, Рындин, вырастет чахлый, болезненный, гнилой человечек, который будет всем в тягость?
Он промолчал. Мы переступили с ноги на ногу.
– К помощнику воспитателя, Живцов, относиться свысока не рекомендую. Старшина второй статьи Протасов накануне высадки десанта в одном из портов поклялся перед своими товарищами, что водрузит над городом флаг, и он сдержал клятву. Для этого ему пришлось залезть на заводскую трубу, в то время как фашисты били по ней снарядами. Вы этого не знали?
– Никак нет, не знал, – смущенно ответил Фрол.
– Протасов не хвастает своими подвигами. И скромность я не считаю большим недостатком, – улыбнулся начальник училища. – Итак, вам не следует забывать: каждое взыскание, полученное в училище, будет занесено в дело. Ваше личное дело будет сопровождать вас всю жизнь. Не советую пятнать репутацию. Потом опомнитесь – будет поздно. На этот раз я ничего не напишу в ваше соединение, Живцов, – добавил адмирал. – Можете идти.
– Вот штука‑то! – сказал Фрол, когда мы вышли в коридор. – Я думал, «губа» обеспечена, письмо уже в ящик опустили, а он – на тебе: «Из вас вырастет гнилой человечек».
Фрол расправил плечи, словно всем существом своим доказывая, что он не «гнилой человечек», а настоящий «морской волк».
На другой день ротный зачитал приказ по училищу. В приказе разъяснялся вред, который приносит курение. Мы с Фролом были названы «курильщиками», но взыскания не получили.
Глава шестая
БУНЧИКОВ И ДЕВЯТКИН
Вова Бунчиков долго скитался до того, как попал в училище. Он был очень запуганный, ему казалось, что его каждый хочет обидеть. Только ко мне он относился доверчиво.
Мы садились в кубрике, я доставал кусок хлеба, припрятанный от обеда, или булку от ужина и протягивал ему: «Хочешь?»
Я знал, что, наевшись за обедом или за ужином до отвала, Бунчиков через час снова был голоден. Он, бедняга, много голодал! Оставшись один, без родителей, долго разыскивал тетку, пересаживался с поезда на поезд, ночевал на вокзалах, доехал до тихого городка на берегу моря и не нашел тетки. Она Умерла; в ее комнате жили чужие, черствые люди. Они не приняли Вову, и он ушел из города… Я спросил его, где он жил до войны.
– В Севастополе, – ответил он, подбирая с колен крошки. – Ух, как мы жили! Каждое утро булки ели, с маслом. Не веришь?
– Верю.
– Мама спросит: «А варенья, Вовочка, хочешь?» – «Хочу». – «Какого? Смородинового или вишню?» – «Вишню». И, понимаешь, она достает из буфета вишневое. Не веришь?
– Да верю же!
– А вечером мы в кино ходили. У нас в Севастополе хорошее было кино. После его разбомбили. Я по три порции мороженого в кино съедал. Не веришь?
– Верю, – сказал я улыбаясь.
– Вот и не веришь! – огорчился Вова. – А было это, все было! И дом, и варенье, и кино было! И папа, когда приезжал, привозил подарки, вот честное слово! Один раз обезьяну привез, из Сухуми. Только она все убегала, а зимой заблудилась, простудилась и умерла. Кашляла, кашляла, свернулась калачиком и подохла.
Он помолчал немного, потом вспомнил:
– Я даже ананас ел! В банке. Отец привез. Вкусный! Не веришь?
– Верю.
– А я вот, бывает, и сам не верю, – сказал грустно Бунчиков. – Лежу я где‑нибудь на вокзале… Это было, когда я тетку искал. Тогда я на вокзалах часто ночевал. Засну я, бывало, и вижу то, что было, и то, чего не было. Вот все и перепуталось. Обезьяна была, мороженое было, а ананаса, может, и не было… Мама как умерла, папа на подводной лодке снаряды привозил. А увозил из Севастополя раненых на Кавказ. Потом матросы с подплава сказали мне, что лодку его потопили. Они меня взяли с собой на Кавказ. Но они потом снова ушли в Севастополь, и я остался один… Тебе здесь нравится?
– Нет.
Мне в самом деле училище в ту пору не нравилось.
– А мне очень нравится. Никто не скажет: «Уходи, тебе здесь нечего делать». И тут я всегда сыт. А раньше я всегда был голодный. Ты не бывал голодный?
– Бывал.
Еще бы! Я проживу сто лет, но никогда не забуду бурых лепестков хлеба толщиной с бумагу, которые мать в Ленинграде поджаривала на печурке!
– Другие мальчики на базар, бывало, придут и смотрят, где бы морковку стащить, или картошку, или еще чего. А я не мог. Мне стыдно было, если скажут: ты вор. Вот если мне сами давали, я брал. Это тоже стыдно было, ведь меня принимали за нищего, но я брал. Мне кушать хотелось. Ведь если б папа живой был, мне брать ни у кого не пришлось бы…
– А как ты в училище попал?
– Ой, знаешь!.. В Баку раз, в Баилове, вижу – два моряка идут… веселые, все смеются. Я – к ним, а они на меня не смотрят. Я одного за китель подергал. Он обернулся, спрашивает: «Чего тебе?» А другой: «Дай мальчугану пятерку, он, наверное, голодный». Тот вынимает пять рублей, я не беру. «Ты что же не берешь?» Тут я им все как выпалю: про отца, про маму, про Севастополь. Поговорили они между собой и зовут: «Идем‑ка». Привели на корабль, накормили. Пожил у них недельку, они мне бумагу дали, билет купили, в поезд посадили, и я – сюда. Ты моряком хочешь быть?
– Хочу. А ты?
– Я тоже. Наверное, будет трудно, – сказал он, морща нос. – Я ведь учиться разучился.
– А если я тебе помогу?
– Поможешь? Значит, мы с тобой будем дружить?
– Будем.
– А ты не врешь, Рындин?
– Раз сказал «будем», значит будем.
Бунчиков доверчиво протянул мне руку.
Юра Девяткин, уверенный в себе, ровный со всеми, быстро завоевал всеобщее уважение. Там, где Фрол петушился и готов был лезть в драку, Юра достигал результата самыми простыми словами.
Однажды старшина приказал Авдеенко подтереть в классе пол. Авдеенко разобиделся, упал на пол и заревел. Фрол порекомендовал вылить на него ведро холодной воды. Но тут подошел Юра и сказал:
– Встань!
Авдеенко продолжал визжать. Тогда Юра крепко схватил его за ногу:
– Встань, тебе говорю, и не валяй дурака. Авдеенко сказал плачущим голосом:
– Пусти ногу!
– Кто поверит тебе, что ты нервный? – Юра отпустил ногу. – Тебя дома избаловали. Вставай!
Авдеенко поднялся.
– А теперь выполняй приказание.
И Авдеенко, всхлипывая, поплелся выполнять приказание.
Юра пришел к нам из батальона морской пехоты, который выдержал страшный удар фашистских танков под Севастополем. В том же батальоне служил матрос Алексей Калюжный; он и его шесть товарищей защищали дзот. Юра показал нам записанные в тетрадку слова, которые Калюжный написал перед смертью: «Родина моя! Земля русская! Любимый Сталин! Я дрался так, как подсказывало мне сердце. Истреблял гадов, пока сердце билось в груди. Я умираю, но знаю – мы победим. Моряки‑черноморцы! Держитесь крепче! Клятву воина я сдержал. Калюжный». В ту же тетрадь Юра записал и слова капитана первого ранга, который сказал мне, что «коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду». Юра записал так: «Нахимовец никогда не лжет, всегда говорит правду, даже если правда горька, как полынь». Я поправил:
– Он же сказал не «нахимовец» – «коммунист».
– А нахимовец должен быть во всем коммунистом, – ответил Юра. – Ты ведь был пионером?
– Был. В Ленинграде. А ты давно в комсомоле, Юра?
– Еще с Севастополя. Перед боем матросы подавали заявления в партию, а я пошел в бой комсомольцем…
Глава седьмая
ПАРАД
Каждое утро мы выходили во двор, и старшина учил нас ходить в ногу, поворачиваться по команде – словом, всему тому, что должно нам понадобиться, когда мы выйдем на парад по случаю начала занятий.
– Вы носите флотскую форму, – внушал нам Протасов, – и в строю пройдете через весь город. Не думаю, чтоб вам было приятно, если кто‑нибудь скажет: «Нахимовцы, а строевым шагом ходить не умеют!»
«Флотским» наука давалась легко, и если Протасов командовал: «Правое плечо вперед!», Фрол, Забегалов и Девяткин быстро и четко сворачивали налево. Но бедный Бунчиков обязательно делал все наоборот и сбивал весь строй, а когда Протасов терпеливо ему выговаривал – терялся и путался еще больше, и ноги у него начинали заплетаться.
– Не стыдно ли вам, что малыши усваивают строй лучше вас? – укорял нас, случалось, Протасов, показывая на воспитанников младшего класса, маршировавших в другом конце двора.
И верно, у них получалось все как‑то очень складно, и обучавший их матрос был ими доволен. Он покрикивал:
– Четче шаг! Не слышу ноги!
И тогда младшие так утаптывали мерзлую землю, что, казалось, их ноги налиты свинцом. У нас же все долго не клеилось, получалось плохо. И мы начинали злиться и на Протасова и друг на друга. К тому же Авдеенко завел манеру выходить из строя.
– Вы что, Авдеенко? – спрашивал старшина.
– Устал.
– Отдохните.
– Мамина дочка! – бурчал Фрол.
– Разговоры в строю? – обрывал Протасов.
И Фрол на секунду убирал голову в плечи, но сразу же снова принимал «бравый флотский вид» и шагал, стараясь чеканить шаг.
Ну и выдержка была у Протасова! У одного развяжется шнурок на ботинке – нарушен строй. У другого живот заболит – и он просит разрешения удалиться. У третьего начнется икота. Четвертый оторвет на ходу подметку. Пятый… Ну, да что вспоминать! Во всяком случае к Новому году мы ненавидели старшину, считая его мучителем и извергом, но зато научились холить «флотским» шагом, что нравилось и нам самим, и Кудряшову, и нашему командиру роты.
Сурков даже похвалил нас, правда, сдержанно, сказав, что по двору‑то мы ходим хорошо, а что будет на улице, с оркестром, под знаменем – это еще неизвестно.
И вот, наконец, настало первое воскресенье после Нового года. День был ясный, солнечный, чуть морозный. Снега не было, хотя над горами висели тучи: там, наверное, бушевали зимние бури.
Впервые в жизни шагал я в строю, под оркестр, по улицам, в новенькой шинели, в начищенных до блеска ботинках и в бескозырке с черной муаровой ленточкой, на которой было написано золотом: «Нахимовское училище».
Впереди шел наш адмирал, а перед каждой ротой шли командиры рот, офицеры, воспитатели и их помощники – старшины. Мы старались не сбиваться с ноги и не отставать. Ведь отовсюду смотрели тысячи глаз – из окон, с балконов, с тротуаров и даже с деревьев: на всех сучках сидели мальчишки!
На углу офицер, опиравшийся на палку, показывал на нас мальчику – наверное, сыну. Несколько школьниц с сумками в руках глядели на нас во все глаза. Остановился трамвай, уступая нам дорогу. Два «зиса» зафырчали на месте. И ребята на углах повторяли хором: «На‑хи‑мов‑ское у‑чи‑ли‑ще!»
Мы свернули на проспект Руставели. Пихты были седыми от утреннего мороза. Направо, на холме, белел Дом правительства.
Мне казалось, что я в моей флотской шинели перестал быть тем, кем был раньше. Раньше я мог погнаться за кошкой, поиграть с собакой на улице или постоять с мальчуганом, который похвастает своим роллером. Теперь я стал одним из нахимовцев.
Мы дошли до широкой квадратной площади, развернулись и построились лицом к мраморной трибуне. За сквером белело здание с серыми мраморными колоннами.
– За горами бушует война, – сказал наш начальник. – Ваши отцы, братья и старшие товарищи отдают жизнь за ваше счастье и ваше будущее. Вы должны оценить заботу о вас, нахимовцы! Наша партия, наше правительство заботятся о том, чтобы вы спокойно учились и стали впоследствии офицерами Военно‑Морского Флота. Вам предоставлена возможность не заботиться о завтрашнем дне. Вы сыты, одеты, вам есть, где жить, у вас есть пособия и книги. Вы должны учиться так, чтобы стать достойными ваших отцов и гордого звания «нахимовец». Вы должны высоко нести знамя училища и нигде, никогда и ничем не запятнать его…
Подбородки сами собой поднимались кверху, и мы скашивали глаза на густые толпы на тротуарах. Множество людей собралось сюда ради нас, полюбоваться нашей формой, знаменем, нашим оркестром и адмиралом с золотым шитьем на фуражке.
Когда мы возвратились в училище, по довольным лицам командиров и старшин мы поняли, что парад прошел хорошо.
А когда Протасов в кубрике снял шинель, мы увидели на его парадной фланелевке ордена Отечественной войны и Красной Звезды и несколько медалей. Он надел их по случаю парада. Раньше он их не носил.
Я подтолкнул локтем Фрола: и орденов и медалей у Протасова было вдвое больше, чем у него.
Глава восьмая
ПЕРВЫЕ ЗАНЯТИЯ
На другой день мы с Фролом очутились на одной парте.
Кудряшов представил нам учительницу русского языка, немолодую женщину с очень бледным, одутловатым лицом; очки в черепаховой оправе прикрывали выпуклые глаза. Учительница была в синем кителе с серебряными пуговицами, без погон. Она поздоровалась и сказала, что хочет проверить наши знания. Кудряшов присел на свободное место на заднюю парту, а учительница, раздав нам тетради, достала из бокового кармана книжку в красном коленкоровом переплете и принялась медленно диктовать.
Еще в Ленинграде, в школе, я писал без ошибок и хорошо разбирался в знаках препинания, поэтому для меня диктант был легким делом. Но Фрол вдруг запыхтел и, высунув кончик языка, с таким напряжением налегал на перо, будто выжимал тяжести. Его острый локоть задевал меня всякий раз, когда Фрол заканчивал строчку. Я увидел кривые буквы, разбросанные по бумаге, словно кто‑то собрал их в горсть и потом рассыпал.
Перья скрипели так громко, и все в классе так вздыхали и сопели носами, что учительница несколько раз удивленно поглядывала то на нас, то на Кудряшова. Но она продолжала диктовать – это был отрывок из «Капитанской дочки». Продиктовав до конца, сказала:
– Ну что ж, на этом закончим. Надпишите фамилии и сдайте работы дежурному. Я просмотрю их сейчас же, – добавила она. – Мне любопытно знать, с кем я имею дело.
Когда дежурный по классу Бунчиков положил на стол стопку тетрадей, учительница села за стол и принялась их просматривать.
– Забегалов – неплохо, – сказала она. – Я сегодня не ставлю отметок, но могла бы вам поставить «четыре». Рындин – совсем отлично. Ни одной ошибки и хороший, четкий почерк. Поприкашвили тоже на «четыре». Девяткин – хорошо. Очень хорошо, Девяткин. Авдеенко… Авдеенко, вы абсолютно невнимательны. Вы пропускаете буквы. Пишете «поутру» в два слова, «сонце» вместо «солнце» и «лижал» вместо «лежал». Как вы учились в Москве?
– На пятерки.
– Почему же вы не хотите учиться на пятерки в Нахимовском?
Он пожал плечами и состроил гримасу.
– Садитесь!
Учительница достала носовой платок и протерла очки.
– Бунчиков – хорошо, только не надо в другой раз торопиться. Гордеенко, я бы вам поставила «пять». Живцов… – Она поднесла тетрадь к очкам. – Сколько вам лет, Живцов?
– Скоро четырнадцать, – ответил Фрол поднимаясь.
– Четырнадцать?
Учительница, наверное, заметила его орден и медали, потому что спросила:
– Давно не учились?
– Как началась война, так и не учусь.
– Вы воевали?
– Да, дома не сидел.
– Видите ли, – сказала учительница, – ваш диктант – самый невообразимый диктант, который я когда‑либо видела. Ошибок здесь втрое… да, втрое больше, чем правильно написанных слов. Пожалуй, точнее будет сказать, что во всем вашем диктанте нет ни одного слова, написанного по‑русски. И если бы я сегодня ставила вам отметки, единственной достойной оценкой была бы единица. Мне думается, вас, по вашим знаниям, лучше было бы зачислить в младший класс.
Фрол побагровел от обиды.
– Нет, нет, погодите. Командование училища несомненно поступило правильно, что не посадило вас на одну парту с малышами. Но вам придется много и упорно работать над собой. Способны ли вы всерьез заняться грамматикой?
– Я упрямый, – сказал Фрол, поднимая глаза на учительницу.
– Упрямство – неважное качество, но упорство – великолепная вещь. Надеюсь, скоро вы сами посмеетесь над вашей сегодняшней пробой пера, не так ли?
Она вырвала из тетради листок с диктантом, сложила его пополам, потом перегнула еще раз надвое и спрятала в записную книжку.
* * *
На втором уроке Кудряшов познакомил нас с учителем математики, инженер‑майором Бурковским, а на третьем – с капитаном второго ранга Горичем. Это был совсем седой человек, подтянутый, с аккуратно засунутым в карман пустым левым рукавом кителя. Горич окинул нас веселым взглядом из‑под лохматых седых бровей и сообщил:
– Я буду преподавать морские науки. Я надеюсь, вам всем известно, что наша Родина – морская держава и что ее границы омывают два океана и четырнадцать морей. Море – вот ваше будущее, хотя сейчас вы находитесь довольно далеко о моря. Прошу поднять руки, кто умеет вязать морские узлы. Фрол и Забегалов подняли руки.
– Отлично. Вы будете моими помощниками.
Он выложил на стол целый ворох концов:
– Разбирайте. Начнем.
Своей единственной рукой он ловко завязал узел. Потом принялся обходить парты.
Это было похоже на игру. Забегалов терпеливо учил Вову Бунчикова, который пыхтел, и помогал рукам языком, а Фрол, обучив вязать узел Гордеенко, перешел к Поприкашвили и от него к Авдеенко, возле которого надолго застрял, потому что Авдеенко не хотел понять Фрола.
– Ну, мамина дочка, – потеряв терпение, вполголоса сказал Фрол, – вяжи как следует, а то я тебя сейчас…
– Ну, к чему репрессивные меры? – сказал с улыбкой Горич и в несколько минут научил Олега завязывать узел.
Фрол только плечами пожал, а Горич продолжал обходить всех и каждому помогал. Перед концом урока он нас порадовал:
– У нас скоро будет морской кабинет. Мы получим модели кораблей, морские карты. Я покажу вам так много интересного, что, надеюсь, вы полюбите мой предмет и мы будем друзьями.
Он вышел из класса. Фрол сказал:
– С этим не пропадешь. Видно сразу – весь просолился. Как ты думаешь, сколько ему лет?
– Наверное, шестьдесят.
– Да, не меньше – в японскую войну воевал.
После короткой перемены Кудряшов представил нам преподавателя истории, Максима Петровича Черторинского, и ушел, оставив нас с учителем.
Это был гражданский человек, несмотря на то, что на нем был флотский китель. Брюки, слишком широкие, обвивали его ноги винтом.
Он был бы совершенно лыс, если бы темно‑рыжий пух не прикрывал его виски. Из‑под двух кустиков темно‑рыжих бровей на нас с любопытством смотрели темно‑карие глаза.
– Ну‑с, уважаемые товарищи, – обратился к нам преподаватель, – рад с вами познакомиться. Вы моряки и сыновья моряков и, конечно, знаете, что столица черноморских моряков – Севастополь. Я полагаю, многие из вас бывали в Крыму?
– Будь спок, бывали, – отозвался Фрол.
– Как вы сказали? – насторожился учитель.
– Я сказал, что бывали.
– Так. А может быть, кто‑нибудь из вас и родился в Крыму?
– Кто‑нибудь и родился, – ответил Фрол.
– Вы, например?
– Предположим. И еще есть, которые родились.
– Судя по полученным вами наградам, вы воевали.
– И воевал.
– За Крым?
– И за Крым.
– А может быть, вы скажете мне, – спросил Фрола преподаватель, – знали ли вы, за что воевали?
– То есть как «за что»? – возмутился Фрол. – Это каждый знает: за Родину.
– Отлично, – одобрил учитель. – За Родину. А что такое Крым, за освобождение которого вот сейчас, когда мы с вами сидим тут в классе, воюют наши бойцы и матросы и офицеры?.. Вы не можете мне сказать, что такое Крым? – обратился преподаватель к Фролу.
– Полуостров.
– Отлично. А что это за полуостров? Почему гитлеровцы так яростно дерутся за обладание этим полуостровом и почему мы его не раз так мужественно защищали?
– Севастополь в Крыму, вот почему!
– Великолепно. А не скажете ли вы, давно ли возник Севастополь?
– Нет, не знаю.
– А не думаете ли вы, уважаемый товарищ, что полезно знать историю того уголка своей Родины, который ты защищаешь?
«Уважаемый товарищ» ничего не ответил.
– И не хотите ли вы все послушать, – обратился преподаватель к классу, – что такое Крым, для освобождения которого сейчас брошены десятки дивизий и кораблей и сотни самолетов?
– Хотим, – сказал с места Девяткин. – Очень хотим.
– Так слушайте же. Издавна было известно: тот, кто владеет Крымом, становится хозяином над обширным Черноморским бассейном. С древнейших времен Крым привлекал к себе многие народы. В глубокой древности Крым населяли скифы, которые создали сильное государство со столицей Неаполь‑Скифский.
– А где был этот Неаполь? – спросил Фрол.
– Близко от того места, где теперь стоит Симферополь…
Класс притих, и даже Авдеенко перестал скоблить ножом парту.
– Скифы вели с пришельцами – греками, римлянами – ожесточенные войны, – рассказывал Максим Петрович. – Киевская Русь была издавна связана с Крымом. В девятом‑десятом веках в Крыму создавали свои поселения восточнославянские племена. Они вели торговлю через крымские города Сурож и Корсунь. Но сначала кочевники‑половцы, а потом татаро‑монголы не давали славянам жить мирно. Татары превратили Крым в настоящее разбойничье гнездо. Они совершали набеги на русские земли, продавали русских за море, в рабство, разлучали детей с матерями, братьев с сестрами… Но вот Московское государство освободилось от татарского ига, оно стало добиваться выхода к Черному морю. Несколько веков шла борьба за Крым. Только в конце восемнадцатого века Крым был окончательно присоединен к России и стал мощной крепостью на ее южных границах. Возле древнего Корсуня, на берегах Ахтиарской бухты, был построен Севастополь, что значит – величественный город. Он стал первоклассной крепостью, базой русского флота. Адмиралы Ушаков, Лазарев непрестанно укрепляли ее. Ведь завистливые, жадные руки тянулись к Крыму. Соединенный флот Англии, Франции и Турции пытался взять Севастополь штурмом…
Теперь он рассказывал об адмирале Нахимове, о матросе Кошке, об одиннадцатимесячной славной обороне города.