– Хорошо оказано. А почему он сбивается с верного курса?
– Потому что хватаем двойки, – сказал Фрол мрачно.
– Вот именно! – подхватил Кудряшов. – А разве не в ваших силах от них избавиться?
– Трудновато, – мотнул Фрол головой.
– Трудновато? И это Живцов говорит? Вы лучше остальных знаете, что на корабле не может быть плохих специалистов. Представьте, что будет, если в бою человек плохо управляет механизмом. Он погубит корабль и товарищей. И это только потому, что он был нерадив, когда его обучали… А в классе? Отстающий губит репутацию класса и подводит товарищей. Вот вы, Живцов, на флоте просили товарищей помочь вам освоить специальность, и они помогли вам. Почему же в училище вам стыдно попросить помощи у воспитателя, у товарища по классу? Это ложный стыд.
Фрол густо покраснел: Кудряшов попал в самую точку.
– Вы, я надеюсь, меня поймете. Мне тоже тяжело было расставаться с действующим флотом, с катером, на котором я воевал, с товарищами, которые вместе со мной воевали. Мой катер был первым в соединении. Скажу вам правду: вначале я подал рапорт по команде, просил вернуть меня на действующий флот. Теперь я взял свой рапорт обратно. Я уверен, что наша комсомольская организация поведет за собой класс так же, как в бою вели за собой в атаку бойцов коммунисты. И с помощью комсомола мы добьемся: наш класс будет первым в училище! И добьемся честным путем. Успехи, достигнутые подсказками, списыванием, обманом учителей, воспитателей, – дешевые, позорные успехи. Я уверен, что комсомол будет непримиримым врагом всего этого. – Он взглянул на Авдеенко. Авдеенко отвел глаза, сделав вид, что его это не касается.
– Только настоящая комсомольская дружба, – продолжал Кудряшов, – когда один помогает другому, поддерживает отстающего, приведет нас к победе!
Взял слово Юра:
– Давайте решим сегодня же: если у тебя кто просит списать – не давай. Нахимовец должен быть честным! И если тебя под бок на уроке толкают: подскажи, мол, – не подсказывай, а лучше помоги урок выучить, помоги задачу решить. Вот Фрол знает, будешь ты изучать, скажем, пушку. Тебе раз подскажут, два подскажут, списать что‑нибудь дадут, а потом на корабле приставят тебя к этой самой пушке, и ты вдруг увидишь, что ничего в ней не понимаешь. Что тогда будет, а?
– Хорошего мало, – изрек Фрол. – Уж если ты в пушке не разбираешься, или, скажем, в автомате, или в рулевом управлении – грош тебе цена. Словом, я даю обещание: товарищеской помощью не гнушаться.
– Вот и отлично! – одобрил Кудряшов.
Фрола приняли в комсомол. Но сколько ему пришлось вытерпеть!
* * *
После собрания мы долго не могли успокоиться. Фрол в кубрике ораторствовал:
– А ведь Кудряшову в самом деле обидно! Его «охотник» первейшим был, а тут какие‑то шкертики его класс опережают. Ну, я больше двоек хватать не буду, а другие? Авдеенко, например?
– Я не виноват, ко мне учителя придираются.
– К вам придираются? – возмутился Протасов. – Отец прислал в училище ваши табели и тетради. Вы отлично учились в Москве.
– Вот видишь! – накинулся на Авдеенко Фрол. – В Москве на пятерки учился, а здесь класс портишь.
– Ну что ты ко мне пристал? Отстань!
– Ох, не получится из тебя моряка!
– Получится! – возразил Фролу Протасов.
Глава двенадцатая
БЕЗ ПОГОН И БЕЗ ЛЕНТОЧКИ
В субботу в училище зашел незнакомый матрос и принес записку. Товарищ Фрола по катеру лежал в морском госпитале на улице Шио Читадзе. В воскресенье Фрол пошел к другу. Вернулся он мрачный.
– Ему ногу отрезали, – оказал он. – Это тот Гуськов, о котором Русьев писал, моторист. Усыновителя в голову ранило, Фокия Павловича, боцмана, – в грудь, а Гуськову раздробило всю ногу. Парень теперь сам не свой. В двадцать три года без ноги остаться, ты понимаешь? И ты знаешь, кого я там встретил, в госпитале? Стэллу!
– Стэллу? А она что, больна?
– Да нет. Раненым книги читает. Их там много, девчонок; прямо из школы приходят в госпиталь, помогают. Она тебе просила привет передать.
* * *
В понедельник капитан второго ранга Горич сказал:
– Могу признаться, что меня радует ваш класс. И я тоже хочу вас порадовать: лучшие из вас поедут летом на флот.
Мы готовы были расцеловать его.
– Я понимаю вашу радость. Море для моряка должно стать родным домом. Так давайте же войдем хозяевами в этот дом, а не временными жильцами. До завтра, друзья!
Если бы он знал, что еще сегодня один из нас ввергнет класс в пропасть!
Фрол исчез из училища, не спросив разрешения.
Разрешение спрашивать было бесполезно – он знал, что до воскресенья увольнения не будет. Старшина младшего класса проходил возле рынка и наткнулся на Фрола: он продавал свой бушлат – старый, в котором пришел с флота (он умудрился каким‑то образом его сохранить). Фрол вступил в пререкания со старшиной и наговорил ему дерзостей. Старшина доложил начальству.
Класс притих, словно перед грозой. У командира роты даже усы опустились. А мне показалось, что что‑то тяжелое, мутное навалилось откуда‑то сверху и нас придавило.
– Что ты наделал, Фрол? – спросил я. – Как ты мог это сделать? Ты забыл, что ты нахимовец, комсомолец…
Фрол посмотрел на меня диким взглядом. Он был взъерошен, взбудоражен, и лицо его было все в красных пятнах.
– Нашел чем пугать меня – карцером! – выкрикнул он, очевидно, вспоминая разговор с задержавшим его старшиной. – Меня пугать карцером! – повторил Фрол. – Да мне «губа» – дом родной. Кто на «губе» не сидел, тот не моряк! Так я ему и сказал!
– А кто в гауптвахту влюблен, тот плохой комсомолец, – выступив вперед, сказал Забегалов. – Ты, Живцов, замарал наш класс, позоришь комсомольскую организацию, в которую тебя только что приняли…
– Ах, я не нравлюсь вам? – крикнул Фрол. – Вот возьму и уйду на флот!
– А кто тебя, Живцов, пустит?
– Сам уйду!
– Прекрасно, – заметил Юра. – Собираешься дезертировать?
– Это на действующий‑то флот – «дезертировать»?
– А что бы про тебя сказали, если бы ты ни с того ни с сего ушел из своего соединения?
– Ну, из соединения бы я не ушел!
– А у нас – не морская часть? И ты – не первый в Советском Союзе нахимовец?
Фрол смутился.
– А ты что обещал, когда тебя в комсомол принимали? Прекратить пререкания со старшими, пример всему классу показывать… Нечего сказать, хороший пример показал! Тебя все уважали, любили…
– Скажешь тоже, «любили»!
– Да, и до сих пор любят! – выкрикнул Забегалов. – Мы все хотим, чтобы ты был не только Живцовым, который спас катер и командира, но и таким комсомольцем, с которого все бы брали пример. А теперь…
– Живцов, к командиру роты! – позвал Протасов.
* * *
Фрол и подумать не мог, что его ждет наказание гораздо более тяжкое, нежели карцер. Командир роты спросил, на что ему нужны были деньги. Фрол упорно отмалчивался. Это отягчало вину. Командир роты доложил адмиралу и на вечерней поверке, огорченный и хмурый, прочел приказ по училищу:
– «Воспитанник Фрол Живцов опозорил честь нахимовца. За самовольную отлучку, попытку продать бушлат, за грубость, допущенную в разговоре с начальником, лишить Фрола Живцова права носить погоны и ленточку нахимовца на один месяц».
Фрол сразу побледнел, только уши его горели.
– Ножницы! – приказал Сурков. Протасов подал ему ножницы.
Фрол, ставший белее полотна, не успел опомниться, как погоны с него были срезаны.
– Вольно! Разойдись! – скомандовал командир роты. Фрол, понуря голову, побрел в кубрик.
Вечером, лежа на койке, он читал письмо Русьева. Я помнил, какими словами заканчивалось письмо: «Учись, Фрол, учись так, чтобы не осрамить нас. Будь в училище славным гвардейцем! Вперед на полный!»
Фрол же, выходит, скомандовал себе: «Все машины – стоп!»
Я подошел к нему:
– Фрол!
Он не ответил.
– Фрол! – позвал я его еще раз.
Руки друга чуть дрогнули, но головы он не поднял. Тогда я легонько тронул его за плечо.
– Отстаньте от меня все! – огрызнулся Фрол.
– Это я, Никита…
– Уходи, Рындин! – пробурчал Фрол в подушку.
– Фрол, – не отставал я, – я тебе лучший друг и товарищ.
– Знаю, Кит! – поднял он огорченное, расстроенное лицо. – Я бы лучше сто раз отсидел на «губе…»
– Я бы – тоже!
– Ты правду говоришь?
– Скажи, на что тебе нужны деньги?
– Ты никому ни слова?
– Фрол, ты же знаешь?..
– Дай честное флотское.
Скрепя сердце, я дал ему честное флотское. Клясться я не любил.
– Помнишь, я в госпитале был? – поднялся на локтях Фрол. – Гуськов лежит и горюет. «Без ноги, – говорит, – какой я боец? На флот никогда не вернусь, на свой родной катерок!» Отвернулся от меня к стенке – вижу, ему свет не мил. А мы с ним вместе, бывало, птиц певчих приманивали. «А что, – подумал я, – если я птицу ему принесу?» Тут один старик дрессированного скворца продает.
– Ты скворца подарить хотел?
– Думал, может, Гуськову полегче станет.
– И для этого ты без спроса ушел из училища, побежал продавать бушлат? Да почему же ты денег не попросил у меня, у товарищей?
Фрол только головой мотнул.
– И почему ты не сказал командиру роты, на что тебе были нужны деньги?
– Потому, что я в снисхождении не нуждаюсь! – вспыхнул Фрол.
– Снисхождения бы ты и не получил, Фрол. Но ведь Сурков мог другое подумать…
– Ну и пусть его думает!
– Вот опять ты ершишься. Зачем? Я, как и ты, комсомолец. Я бы ничего не скрывал.
– Меня и из комсомола исключат!
– Будешь правду скрывать – исключат.
– Ты думаешь?
– Да.
– Значит, все рассказать, по‑твоему?
– Обязательно.
* * *
На другой день на комсомольском собрании Фрол услышал много суровых слов, но почувствовал, что товарищи, осуждая его, все же не отвернулись от него. Фрол споткнулся – и его поддержали. Кудряшов сказал: он надеется, что Живцов не совершит больше проступков.
Когда его спросили, на что ему нужны были деньги, он чистосердечно рассказал о скворце и матросе.
И на скворца не было сделано ни малейшей скидки. Фрол заслужил строгий выговор. И он обещал, что никогда больше не совершит проступков, позорящих звание нахимовца и комсомольца.
Забегалов внес предложение: купить скворца сообща и отнести в госпиталь. Это принято было единогласно.
– Вот видите, – сказал Кудряшов Фролу, – вам нужно переломить свой характер. Обратились бы сразу к товарищам, к воспитателям – и не пришлось бы отчитываться в своих тяжелых проступках, вы не совершили бы их. Понимаете это?
Вечером, в кубрике, я подошел к другу, лежавшему на своей верхней койке.
– Фролушка!
– А?
– Ты спишь?
– Нет. Я думаю.
– О чем?
– Как о чем? О том, что я вчера на всех зол был, у меня вот тут (он стукнул себя по груди) все кипело, а сегодня полегчало как будто. И еще знаешь о чем, Кит, я думаю?
– Ну, о чем?
– О том, что ты, Кит, мой самый лучший друг! И он спрыгнул вниз и крепко обнял меня…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
С НАХИМОВСКИМ ПРИВЕТОМ
Глава первая
ПИСЬМО НА ФЛОТ
– Веселенькая жизнь! – ворчал Фрол, с завистью поглядывая на мои погончики.
Он бы с удовольствием отсидел месяц в карцере, лишь бы не появляться в классе и в столовой без погон и без ленточки. Фролу казалось, каждый собирается напомнить, что он одет не по форме. Но товарищи упорно делали вид, будто не замечают, и хвалили Фрола, если он хорошо отвечал урок. Один только Бунчиков, когда Фрол с ним заговаривал, краснел от подбородка до самых оттопыренных ушей. Вова старался не замечать, что у Фрола на плечах нет погон, а на бескозырке – ленточки, но Бовины глаза, как назло, останавливались именно на плечах Фрола и на его бескозырке.
До конца месяца было далеко, когда мы отнесли скворца в госпиталь. Все раненые окружили Гуськова, и матрос посадил птицу на грудь и ласково звал его: «Скворушка! Скворушка!» Скворец смотрел на Гуськова похожими на черные кнопки глазами и вдруг, к всеобщему удовольствию, крикнул на всю палату: «Полундра!» Раненые смеялись до слез, улыбнулся и моторист, по словам соседей, за все дни в первый раз. Он спрашивал нас, где же Фрол. Мы отвечали: «Дежурит». И Гуськов просил передать Фролу большое флотское спасибо.
Когда мы вернулись в училище, Фрол совсем расстроился. Ему было обидно до слез, что не он отнес скворца в госпиталь.
* * *
– Ты знаешь, – сообщил мне Фрол через несколько дней, – я от Стэллы письмо получил. Обидное.
– Да ну? Покажи.
Очень крупно и четко, без единой помарки, Стэлла писала Фролу:
«Я узнала, что ты заходил к нам, Фрол, и прочла твою записку. Ну и неграмотно же ты пишешь! А тут к папе приходил один офицер – он служит в вашем училище, – и я спросила его о тебе. Он сказал, что ты боевой моряк, но мало дисциплинирован, получаешь тройки, а теперь тебя наказали за самовольную отлучку и за грубость и на целый месяц сняли с тебя погоны и ленточку.
Я не знаю, что это значит, но, наверное, наказание это очень большое. Я хотела с тобой дружить, но поняла, что ты заходил ко мне, – когда ушел самовольно, а это очень нехорошо. Ты приходи, когда у тебя будут пятерки и тебя отпустят.
Папа прочитал, что я написала, и просил приписать, что ты, конечно, придешь и он будет рад видеть тебя и Никиту.
До свиданья.
Твой друг Стэлла ».
Многие буквы замаслились и стерлись – наверное, Фрол читал письмо много раз.
– Хвастается своими пятерками! – сказал Фрол сердито. – Я ей покажу! Я приду к ней и суну ей в нос пятерки. Одни пятерки, и ни одной тройки!
– У тебя же их нет пока…
– Будут! – ударил Фрол кулаком по тумбочке. – И пятерки, и погоны, и ленточка! Все будет, будь спо… спокоен будь, Кит. И на море летом поедем. Ты знаешь, чем море пахнет?
– Ничем, по‑моему.
– Врешь, славно пахнет! Вот не скажу тебе чем – не то рыбой, не то дегтем или стружками, а хорошо пахнет… Здорово! Эх, Кит! Я во сне катер каждую ночь увидеть хочу, а не получается. Лягу на койку, все про катер свой думаю, а засну – вижу другое. Всякую чепуху вижу, Кит! Будто тащат меня на гауптвахту; кто – не пойму, а только за ухо дергает и все приговаривает: «Не нарушай дисциплину, не нарушай дисциплину!» Проснусь в темноте и радуюсь: не было этого! А засну – опять начинается. Еще хуже. Будто из училища выпроваживают. Сняли с меня все флотское, распахнул Кудряшов дверь на улицу: «Иди, Живцов, на все четыре стороны!» А куда я пойду? На катера? Они ведь гвардейцы теперь. У них ленточки – полосатые, черные с желтым. За два кабельтова видно. А у меня… – Фрол с ожесточением нахлобучил на уши потерявшую весь шик бескозырку.
– Смирно! – скомандовал Вова Бунчиков: он дневалил по кубрику.
Мы вскочили. В кубрик вошел адмирал, совершавший вечерний обход. Мы привыкли к посещениям начальника. То он появлялся во дворе во время гимнастики; то приходил в столовую и спрашивал, сыты ли мы и всем ли довольны; то заходил в класс на урок или появлялся в коридоре на перемене. А ночью, бывало, проснувшись, я видел адмирала в кубрике. Он проходил между рядами коек и старался ступать неслышно, чтобы не нарушить наш сон. Адмирал был строг к нам в тех случаях, когда мы были виноваты, но зато и за нас стоял горой. Все знали, что он «распушил» кока, приготовившего невкусный обед, выгнал кладовщика, пытавшегося украсть от каждой порции несколько граммов масла, отдал под суд гардеробщика, приносившего в училище папиросы и в обмен выманивавшего сахар и белый хлеб. «Всякого, кто мне будет мешать воспитывать будущих моряков, – говорилось в приказе, – я безжалостно удалю из училища».
И сейчас адмирал проходил между койками, приподнимал одеяла и проверял, чисто ли постельное белье. Убедившись, что чисто, он ловко и красиво, одним неуловимым и, как видно, давно привычным движением застилал койку. Пройдя мимо нас, он, как все, сделал вид, будто Фрол не наказан и ничем не отличается от других. Похвалив Бунчикова за отличное состояние кубрика, отчего Вова отчаянно заморгал, адмирал вышел.
– Как ты думаешь, Кит, – спросил Фрол озабоченно, – адмирал написал на катера?
– Нет, не написал.
– А ты откуда знаешь?
– Адмирал бы прямо оказал: «Напишу».
– А командир роты?
– Ну, Сурков не напишет.
– А Кудряшов?
– Нет, Фрол, я думаю, и Кудряшов никому не писал.
– Ну, тогда Протасов настрочит. Его ведь вздраил за меня адмирал. А когда человека драят, он на всех злится.
– И все же Протасов – хороший.
– А ты откуда знаешь, хороший он или нет? Пойди‑ка лучше, спроси.
– Ну как я спрошу его, Фролушка?
– Как, как! «Товарищ старшина, разрешите обратиться?» А когда разрешит, начинай: «Написали вы про Живцова? И если не написали, то, может, не надо, а?»
Я знал, где найти Протасова, и направился в пустой класс.
Старшина сидел за дальней партой и читал только что полученное письмо.
– Товарищ старшина!
Протасов не откликнулся.
– Товарищ старшина, – повторил я громче, – разрешите обратиться?
Старшина поднял голову:
– Я вас слушаю, Рындин.
– Скажите, пожалуйста, вы не написали про Живцова на флот?
Он уставился на меня непонимающими глазами.
– Живцов не хочет, чтобы знали на катерах. Они ведь гвардейцы теперь, ему стыдно. А кроме них… кроме них, у него никого нет на свете.
– У кого никого нет на свете? – переспросил старшина странным голосом.
– Да у Живцова же – ни отца, ни матери! А старшего лейтенанта Русьева, усыновителя, фашисты ранили, в госпитале лежит. Если не написали, товарищ старшина, то, может, не надо, а?
– Ах, вот вы про что! – понял Протасов. – Вы друзья с Живцовым?
– Еще с катеров!
– Почему вы решили, что я стану писать о Живцове?
– Да как же? Мы боялись – напишете.
– Знаете, Рындин, – сказал старшина, – я уверен, гвардейцы хотят узнать о Живцове более приятные вещи.
– Так не написали?
– Нет. Зачем? Я убежден, что это больше не повторится.
– Спасибо. Вот большое спасибо!
– За что благодарите? – удивился старшина. – Живцов достаточно наказан. Идите, Рындин, скажите Живцову: я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем.
Я выпалил:
– А ведь мы о вас, товарищ старшина, не так думали.
– Как же вы обо мне думали?
– Сначала мы вас не очень любили. А теперь мы вас любим, честное слово, мы вас очень любим!
Старшина поднялся из‑за парты, и лицо его вдруг прояснилось.
– Славные вы ребята, – сказал он удивительно теплым голосом. – До чего же славные вы ребята!
– Я ведь тоже вас сначала не совсем понимал, – добавил он.
Возвращаясь в кубрик, я думал: «Живет старшина с нами рядом, не отходит от нас ни на шаг, он везде с нами – в кубрике, в классе, в умывальной, а мы долгое время не знали, что его зовут Павлом. И не знаем, есть ли у него отец, мать, сестры, братья. Мы с Фролом – друзья, а у старшины нет друзей. Он самый молодой из старшин в училище. А его боевые товарищи так далеко!»
Я сообщил Фролу:
– Не написал.
– Правду говоришь?
– Честное морское! «Когда Живцов заслужит, – говорит, – напишу. А плохое писать не стану. Зачем, – говорит, – я буду плохое писать?»
– Вот это здорово! – обрадовался Фрол. – Так тебе и сказал?
– Точно так и оказал и добавил: «Я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем».
Фрол помолчал.
– Что ж? Будем нажимать. А пока знаешь что? Давай сочиним письмо. Только пиши ты, а то я ошибок наделаю.
– Кому письмо?
– На катера, капитану первого ранга.
Я взял перо и чернила и придвинул тумбочку к койке. Фрол прошелся по кубрику.
– Пиши, Кит, – начал он диктовать: – «Дорогой товарищ капитан первого ранга! Пишут вам нахимовцы Рындин и Живцов». Написал? «Получили от вас письмо и радуемся, что вы гвардейцы и скоро будете освобождать Севастополь». Написал? Погоди… – Фрол потер лоб.
– Давай напишем, что нам в училище нравится, – предложил я.
– Пиши: «Нам сначала в училище не понравилось, а теперь нравится. И учиться вначале было скучно и тяжело, а теперь стало легче и веселее». Написал? Валяй дальше: «Рындин учится хорошо, а Живцов пока плохо».
– Что ты, Фрол?
– Пиши, говорю! «Живцов дает честное гвардейское, что он нажмет и будет учиться хорошо и даже отлично». – Он положил руку мне на плечо. – А теперь пиши: «У Рындина с дисциплиной хорошо, а у Живцова неважно. Мы сначала курили, но в училище не разрешают курить, и нас вызывали к адмиралу, который сказал, что если будем курить, из нас «морских волков» не получится, а вырастут дохленькие человечки. А потом Живцов…» – Он передохнул. – «…Живцов совершил такой проступок, что с него сняли погоны и ленточку на целый месяц. Это самое большое наказание, которое можно придумать. Такого наказания у нас на катерах нет. И сидеть на гауптвахте куда легче. Но Живцов дает честное флотское, что, дорогой товарищ капитан первого ранга, больше с ним ничего такого никогда не случится. И на каникулах мы приедем в гости, если вы позовете, и у нас все будет на «отлично».
Выпалив все это одним залпом, Фрол пробурчал:
– Ты пиши чище, чище! На катера пишешь!
– Да ведь ты, Фрол, торопишься.
– Я тороплюсь, чтобы не позабыть, а тебе торопиться незачем.
Фрол долго соображал, уставившись мне в переносицу.
– Дописывай: «Желаем вам поскорее перебить всех фашистов. С нахимовским приветом Никита Рындин, Фрол Живцов».
«Нахимовский привет» я одобрил. Фрол подписался четко, огромными буквами.
– Будем посылать? – спросил я.
– Глупый вопрос!
– И про тебя, и про ленточку, и про погоны?
– Почему нет? Подписывай.
– Но ведь ты сам боялся, что адмирал напишет на флот… Или Кудряшов… Зачем я ходил к Протасову?
– Чудак, Кит! Как ты не понимаешь? Когда другие про тебя пишут – одно, а когда ты сам про себя – другое. Вот знаешь, – продолжал Фрол, – я раз зимою дома большущую миску разгрохал. Хотел на кота свалить, а потом взял да и признался. Мама ругать не стала, только сказала: «Мне миску жалко, но ты, Фрол, молодчина». Это тебе понятно?
Он запечатал письмо в конверт. Я надписал адрес.
– Отнеси. Хотел бы я знать, где оно их застанет! В Крыму?..
Я отнес письмо в канцелярию.
Глава вторая
ПОЧЕМУ ГОРЕВАЛ СТАРШИНА
На первый взгляд старшина был такой, как всегда: аккуратный, подтянутый, требовательный; по‑прежнему сидел на уроках, по вечерам помогал отстающим или читал. Но на вопросы вдруг стал отвечать невпопад. Что‑то случилось по‑видимому. Старшина горевал. Почему горевал старшина, вскоре выяснилось. Однажды вечером Кудряшов вошел в кубрик с свежим номером «Красного черноморца». Протасова не было: он был в городе.
– Часто вы огорчаете воспитателей необдуманными проступками, – оказал Кудряшов, – не задумываясь, что у воспитателя тоже могут быть свои горести и заботы. Сегодня я говорю о Протасове. Большое у него горе…
Воспитатель развернул газету.
– «Перед посадкой на мотоботы, когда батальон шел в десант, – стал читать Кудряшов, – командир зачитал куниковцам письмо:
«Товарищ командир! Я бабушка Павла Протасова, который два с половиной года не был дома и не знает, что мать его, Марью Дмитриевну, расстреляли фашисты, брата среднего, Бориса, угнали в Германию, отца гитлеровцы в тюрьму увезли. И Павлу больно будет все это узнать, поэтому и прошу вас, как родного отца, сообщите ему это сами, как он потерял мать и брата своего навсегда. С почтением Ольга Протасова».
Куниковцы поклялись, – продолжал читать Кудряшов, – жестоко отомстить за семью своего товарища и написали ему (он полгода как выбыл из батальона), что в Крыму они будут бить гитлеровцев еще беспощаднее, чем били их на Малой земле».
– Старшина знает, – сказал Кудряшов, – он получил письмо. (Так вот какое письмо читал старшина в классе!) Теперь все, что у него есть на свете, вся его семья – вы. Поберегите и поддержите его, ребята!
Перед уроком математики Протасов хотел передвинуть тяжелую доску. К нему подскочил Авдеенко:
– Позвольте я помогу вам, товарищ старшина.
Когда вызванные к доске Фрол и Поприкашвили решили задачи, не мямля и не потирая под носом мелом, инженер‑майор Бурковский удивился:
– Что с вами сделалось, не пойму! Вы внимательны, как никогда.
Перед уроком Горяча целая процессия двинулась за Протасовым в морской кабинет, чтобы помочь принести модели кораблей для урока.
После уроков Фрол попросил разрешения сделать приборку. И палуба в классе, парты, стекла были натерты до блеска.
После ужина, когда старшина достал бритву, на тумбочке уже стояла принесенная с камбуза горячая вода. Когда Протасов, как всегда, сел за книгу, аккуратно обернутую в газету, Фрол попросил:
– Может, вы почитаете нам?
– Почитаю, если хотите, – согласился Протасов. Он положил книгу на стол и начал: – «Все выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря, белее становилось матовое серебро росы, безжизненнее становился серп месяца, звучнее – лес, люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и чаще слышалось фырканье, возня по соломе и даже сердитое визгливое ржанье столпившихся и повздоривших за что‑то лошадей…»
В этот вечер я услышал историю Холстомера. Когда я сам читал книги, я обычно старался скорее добраться до сути, не обращая внимания на описания природы. Теперь я понял, что книги нельзя проглатывать, надо вникать в каждое слово.
– «Солнце уже выбралось выше леса и ярко блестело на траве и извивах реки, – читал Протасов. – Роса обсыхала и собиралась каплями; кое‑где, около болотца и над лесом, как дымок, расходился последний утренний пар. Тучки кудрявились, но ветру еще не было. За рекой щетинкой стояла зеленая, свертывавшаяся в трубку рожь, и пахло свежей зеленью и цветом. Кукушка куковала с прихрипываньем из леса, и Нестер, развалившись на спину, считал, сколько лет ему еще жить. Жаворонки поднимались над рожью и лугом. Запоздалый заяц попался между табуна и, выскочив на простор, сел у куста и прислушивался…»
Когда старшина устал, Юра предложил:
– Хотите, я почитаю?
Юра читал хорошо. Потом опять читал старшина, и, когда дошел до конца, у многих на глазах были слезы. Прослушав про головастых волченят, которых худая, облинявшая волчица кормила останками Холстомера, мы не сразу заговорили.
Юра, видя, что старшина задумался и глядит в одну точку, спросил:
– Хотите, прочту о Кавказе?
Он прочел стихотворение о горах, бурных реках, ущельях.
– Ты это сам сочинил? – спросил Фрол.
– Это Пушкин, Фролушка, Пушкин!
– Удивляюсь, как можно так много запомнить! – не смущаясь, заявил Фрол.
Юра прочел еще несколько стихотворений Лермонтова и Пушкина. И не успел Протасов сказать: «Пора спать!», как все лежали на койках, раздетые и укрытые одеялами до подбородков.
…На другой день мы упросили Протасова рассказать, как он воевал.
– В 1941 году, – начал он, – с эсминца «Отчаянный» меня описали в морскую пехоту. Я был разведчиком. Нередко со мной в разведку ходила Зина Миронова, росточка крохотного девчонка, от земли не видать, но отчаянная. Бывало, везде пройдет, все разузнает. Когда мы стали готовиться к высадке на Малую землю, и она запросилась с нами… А знаете, где Малая земля?
– Это за Новороссийском, – сказал Фрол.
– Да. И мы должны были этим клочком завладеть и на нем закрепиться. Людей подбирали тщательно. Сам майор Цезарь Куников вызывал к себе каждого: «Если у тебя, – говорил, – сердце слабое, скажи прямо, никто тебя не осудит. Хуже будет, если струсишь в бою». Зину он не хотел с собой брать, но я за нее заступился: «Страху в ней нет, – говорю, – товарищ майор. Очень она нам подходит». По ночам мы, так сказать, репетировали. Грузились на мотоботы, переплывали бухту, прыгали в воду и шли атаковать пустые сады. Наконец, настал день и час выступления. Переодели нас (говорили, форма демаскирует): ушанки, ватники да штаны из маскировочной ткани – вид не матросский. Но я бескозырку свою не сдал и припрятал, чтобы, как в бой идти, надеть. И вот иду на погрузку, по пирсу, уже в бескозырке, а навстречу мне – адмирал. Увидал бескозырку: «Что за вид? Безобразие!» – «Товарищ адмирал, – говорю, – я виноват, но поверьте, нам без бескозырки нельзя. Фашист ее, как огня, боится. – Достал из кармана ушанку, надел, а бескозырку – за пояс. – Как пойдем на фашистов – снова надену». Адмирал усмехнулся и пошел дальше. «Разрешил! – думаю. – Разрешил!» В ту же ночь высадились. Нагнали на фашистов страху! Зина вперед других лезла, кричала звонче всех: «Полундра, фрицы! Матросы пришли!» Ну и ранило ее. Куников говорит: «Вот видишь, говорил я тебе: не лезь с нами!» – «Ничего, товарищ майор, я еще повоюю». Она и вправду вылечилась и потом с нами опять воевала… А майор Куников погиб на Малой земле. Хороший был человек…