– Нахимовец – будущий морской офицер, а морской офицер должен быть вежливым, общительным и воспитанным человеком. Вы пойдете в дальние плавания и будете встречаться с людьми, которые знают нашу страну только по газетам. Вы должны будете показать им, что такое советский человек.
Мы вернулись в училище, и разговоров хватило на целый день.
Фрол изображал дуэль Онегина с Ленским, нацеливаясь на Бунчикова подушкой, и требовал, чтобы Вова немедленно спел: «Куда, куда вы удалились…» Поприкашвили, довольно правильно уловив мотив, напевал: «Любви все возрасты покорны…» Все выдумывали небылицы, вроде того, что Олега Авдеенко разыскал директор театра и предлагал ему завтра же выступить на сцене, петь Ленского, что генерал Гремин похож на нашего Горяча и что старик, пристававший с вопросами к Бунчикову, обратился к Кудряшову с просьбой зачислить его в воспитанники училища. И мы хохотали до слез. Я и Поприкашвили завернулись в простыни, как в плащи, и разыграли сцену дуэли. Фрол несколько раз провозгласил хриплым басом: «Убит», тыча меня, лежавшего на полу, босой пяткой, а Авдеенко вспоминал: он в Большом театре в Москве слушал Козловского, и Козловский выходил раскланиваться с публикой после того, как его наповал убили.
– И мама сказала, что если я хочу быть скрипачом – я ведь на скрипке учился, – она пригласит самого лучшего музыканта, чтобы со мной заниматься. А отец…
– Послушай! – вспылил Юра. – Зачем ты тычешь всем в нос маму и папу? Вот я, например, – продолжал он горячо, – ни за что не хотел бы, чтобы меня только за отца уважали. Я бы добился… и я добьюсь, – оказал он с уверенностью, – чтобы мой отец мог мною гордиться. Я не знаю – может быть, музыку сочинять буду.
Кто‑то хихикнул.
– Ну, чему смеетесь? – спросил Юра. – О Римском‑Корсакове вы слышали?
– Слышали.
– Он был моряком. Другой композитор – Бородин, который написал «Князя Игоря», был химиком. А Цезарь Кюи – этот был инженер‑генералом. Значит, можно быть моряком и в то же время музыкантом.
– Мой усыновитель Маяковского читал, – подхватил Фрол, – про советский паспорт. Боцман на аккордеоне играл, химист – на балалайке, а лейтенант пел: «О дайте, дайте мне свободу…» Ну и голосище же у него был! В бараке переборки шатались… Вот и мы можем устроить вечер.
– И показать, что и моряк может быть артистом, – добавил Юра.
– Отличная мысль! – сказал слушавший наш разговор Кудряшов. – Я поговорю насчет вечера с адмиралом.
– Разрешите воспитанникам получить письма, – обратился к нему появившийся в дверях Протасов.
Все кинулись в канцелярию – даже те, которые наверняка знали, что никаких писем не получат.
* * *
– Авдеенко! Рындин! Живцов! Поприкашвили! – выкликал писарь.
Мы хватали с жадностью письма, и каждый старался забраться в укромный уголок, чтобы прочесть письмо без свидетелей. Я ушел в кубрик, на свою койку. Один конверт был надписан знакомым почерком матери; другой, серый, из плотной бумаги, был со штампом полевой почты, и почерк был мне незнаком. Когда я вскрывал письмо, руки дрожали.
«Никита! – прочел я. – Мой старый друг, начальник училища, сообщил мне, что ты учишься хорошо, а Живцов старается наверстать упущенное. Я очень рад за вас. Ведь оба вы представители нашего соединения, и я убежден, что вы не запятнаете его недостойными поступками, тем более что, по приказу товарища Сталина, мы отныне – гвардейцы. Мы уже находимся далеко от той тихой речки, где ты был у нас в гостях. Я не могу сообщить тебе, где мы, но мы с каждым днем продвигаемся на запад и надеемся, что и ты и Живцов приедете к нам в Севастополь. Севастополь в непродолжительном времени будет нашим, поверь слову гвардейца! От имени всего личного состава я шлю вам самый горячий привет и пожелание дальнейших успехов. Выше головы, ребята, смело шагайте к морю!»
Капитан первого ранга не забыл нас!
Я вскрыл другой конверт.
«Никиток, мой любимый! – писала мама. – Есть надежда, что я скоро увижу тебя; я должна ехать в Тбилиси за литературой. Очень может быть, что я скоро уеду отсюда, куда – расскажу при встрече. Так радостно чувствовать, что наша армия все время идет вперед, что мы со всех сторон окружили Крым и, наверное, близок тот день, когда будет освобожден Севастополь. Ты помнишь, папа рассказывал, какой это красивый город? Фашисты его разрушили, там теперь одни развалины, но его снова построят, еще красивее и лучше, чем раньше. Я очень скучаю без тебя, мой любимый, и меня радует, что ты учишься хорошо. Какой у тебя, наверное, бравый вид! Как я хочу увидеть тебя в морской форме!
Я послала тебе немного денег, может быть, ты захочешь себе что‑нибудь купить или угостить друзей. Крепко целую тебя. Твоя мама».
Я разыскал Фрола и прочел ему письмо капитана первого ранга. Фрол в свою очередь показал мне письмо Русьева.
«Фролушка, – писал Русьев, – ты ни разу не сообщил мне, как ты живешь в училище. Я знаю, ты рассердился на меня за то, что я тебя не взял больше в море. А ведь я оказался прав. Вскоре после того, как ты уехал, мы попали в такую переделку, что я лежу в госпитале. Фокий Павлович лежит на соседней койке. Гуськову придется перенести тяжелую операцию, его увезли от нас. Что бы было, если бы я тебя не списал в училище? Я бы никогда себе не простил этого. Ведь воина – не игра, а тяжелое и трудное дело. Я скоро выпишусь, и у меня будет новый катер. Надеюсь, успею повоевать и очистить от фашистской погани наше Черное море. Учись, Фрол, учись так, чтобы не осрамить нас. Будь в училище славным гвардейцем! Вперед, на полный!»
– Вот видишь, что получилось! А меня с ними не было.
– Но тебя бы и в живых не было, – возразил я.
– Я бы уцелел! – сказал самонадеянно Фрол.
Тут вбежал Бунчиков:
– Фрол! Кит! Где же вы запропали? Идите в кубрик. Поприкашвили из Зестафони посылку получил, угощает! – Вова с наслаждением жевал.
В кубрике, над горою орехов, вяленой хурмы, коричневых яблок, каких‑то длинных синих колбасок, стоял Поприкашвили и радушно приглашал:
– Ешьте, хватайте! Ничего не жалко, на всех хватит.
Он тут же наделял всех и пояснял, что синие колбаски называются чурчхелой и делаются из сгущенного виноградного сока и орехов, а лучше хурмы нет плода на свете.
Все принялись жевать и похваливать угощение, а Поприкашвили следил, чтобы все ели досыта, и говорил, что у его бабушки в Зестафони сад – всем садам сад.
Угостив всех, Илико принялся искать Авдеенко. Он нашел Олега в умывалке, на подоконнике.
– Зачем плачешь? – сказал Поприкашвили. – Возьми чурчхелы, набей рот и расхочется плакать.
Продолжая рыдать, Авдеенко принялся жевать чурчхелу, а Поприкашвили допытывался:
– Плохие новости? Кто‑нибудь заболел? Ой, как нехорошо!
Подошел и Юра.
– Олег, в чем дело? – спросил он. – Скажи, может быть, мы поможем?
– Мне никто не поможет! – захлебываясь слезами, бормотал Авдеенко.
– Все равно расскажи. У тебя несчастье?
И столько искреннего участия было в Юрином голосе, что Авдеенко молча протянул ему скомканное и залитое слезами письмо. Я заглянул через Юрино плечо и прочел:
«Пишу тебе в последний раз. Мама и бабушка тебя избаловали, забили тебе голову театром. Я в твоем возрасте пас гусей в деревне и рад был, если имел горбушку хлеба и миску щей на обед. Я не имел возможности учиться. Тебе дана эта возможность, так учись и не задирай нос выше, чем тебе положено. Писем не жди, пока не узнаю, что ты стал человеком. Если тебя исключат из училища, я тебе больше не отец».
– Олег, – сказал Юра, – мы поможем тебе, если хочешь.
– Отлично! – одобрил подошедший Николай Николаевич Сурков. – Товарищи обещают помочь вам. Надеюсь, вы не откажетесь от их помощи?.. Пойдемте‑ка, Олег, потолкуем…
И, обняв Авдеенко за плечи, Николай Николаевич отвел его в сторонку, сел рядом с ним на диван совсем по отечески, будто беседуя с сыном. Его сыновей фашисты убили в Дорогобуже – бросили их в глубокий колодец и закидали гранатами…
Глава десятая
МУШТАИД И МТАЦМИНДА
И вот мы дождались, наконец, увольнения!
Я получил немного денег от матери и поделился с Фролом. Он снисходительно принял эти несколько рублей.
В воскресенье старшина был весьма озабочен: ведь за всеми не уследишь! Протасов в последний раз оглядел и даже ощупал каждого. Все было в порядке: ногти и уши, перчатки, пуговицы и носовые платки. Недаром мы по нескольку раз бегали в умывальник, подставляли головы под ледяную струю воды и терли руки мылом и щеткой, а пуговицы – суконкой.
– Хочешь, пойдем со мной? – спросил я Фрола.
– Куда?
– К Стэлле.
– К какой еще Стэлле?
– Мы с мамой жили у них, когда приехали из Сибири. А потом пойдем к Антонине, дочке капитан‑лейтенанта Гурамишвили. Знаешь?
– Кругом девчонки! – процедил Фрол презрительно, но я понял, что у него нет знакомых и он пойдет со мной.
Я хотел позвать Юру, но он оставался дежурить в училище. Мы пошли вдвоем.
Пришла весна, все сады на склонах гор розовели, цвели персики и миндаль.
Мы шли по суетливой улице в ногу, размеренным «нахимовским» шагом, с достоинством приветствуя офицеров, неторопливо, но четко прикладывая руки в белых перчатках к вискам. Прохожие оглядывались. Малыши показывали на нас пальцами. Девушки – продавщицы цветов – смотрели на нас через толстые стекла похожего на сад магазина.
– Давай разговаривать, – предложил Фрол.
– Давай, – согласился я.
Но все, о чем я мог поговорить с Фролом, вылетело из головы.
– Ну, что же ты? – спросил Фрол через два квартала. – Язык проглотил?
– Начинай лучше ты.
Но Фрол тоже не мог выдавить из себя ни слова. Наконец, мы свернули в узкую улочку и облегченно вздохнули. Я увидел знакомые ворота.
– Здесь живет Стэлла. Войдем?
– Войдем.
Мы вошли во двор, окруженный галерейками и балконами. Посреди двора был водоем. Я постучался в стеклянную дверь. Толстый Мираб в недоумении уставился на нас:
– Моряки? Чем могу служить?
– Дядя Мираб, вы меня забыли? – спросил я.
– Никито, шен генацвале! – обрадовался толстяк. – А я тебя и не узнал в этой шикарной форме. Где твоя мама? Нашли отца?
Я сказал, что не застал отца на месте.
– Такую дорогу ехали – и не застали. И не повидали? Ай‑ай!.. – Мираб покачал головой. – Заходите, моряки, заходите!
Мы вошли в знакомую комнату и поздоровались с тетей Маро.
– А Стэллы нет дома, – сообщила она. – Она часто тебя вспоминала! Всю зиму деньги копила, чтобы пойти с тобой на фуникулер, в цирк и еще куда‑то… Прошу за стол.
Мы затоптались на месте, поглядывая на накрытый стол.
– Садитесь, садитесь! – пригласил радушно Мираб. – Как можно прийти в гости и не сесть за стол? Или вы пришли не к грузину?
На белой скатерти появилась курица в ореховом соусе.
– Стэлла нынче дежурит на станции, – рассказывала тетя Маро. – Вы пойдите туда, она будет рада.
– Она будет очень рада, – как эхо, повторил Мираб.
– Она сегодня утром опять вспоминала…
– Да, опять утром тебя вспоминала, – вторил жене Мираб. – И говорила, что если бы знала твой адрес, написала бы письмо.
– Она у нас любит писать письма: бабушке в Зестафони, другой бабушке – в Хашури, тете – в Кутаиси…
– Да, любит письма. И пишет, представьте, по‑русски и по‑грузински совсем без ошибок, – подхватил Мираб. – Кто читал, все говорят: нет ни одной ошибки, все запятые на месте, и все буквы – ровные, как напечатанные в газете… А Гоги уже на Украине… И он стал гвардейцем и прислал фотокарточку.
Мираб достал фотографию и протер ее носовым платком. Сержант с черными усиками, увешанный медалями, стоял, держась рукой за картонную колонну.
– Гоги поклялся, что дойдет до Берлина, – гордо сказала тетя Маро.
– А уж если поклялся – дойдет, – подтвердил Мираб. – Гоги дойдет!
Когда мы расправились с курицей, Мираб поставил на стол вазу с яблоками.
– Угощайтесь, прошу вас. Горийские яблоки, лучшие в Грузии… А твой отец тоже моряк? – спросил он Фрола.
– У меня нет отца, – мрачно ответил Фрол.
– А мать? – спросил дядя Мираб.
– И матери нету.
– Ай‑ай, как нехорошо! Один? – Мираб взял из вазы несколько яблок: – Возьми, возьми, после скушаешь… Вас часто пускают в отпуск?
– Сегодня в первый раз, – сказал я.
– Приходите к нам… Если хотите, я сам зайду за вами и попрошу, чтобы вас отпустили.
– Конечно, приходите, – приглашала тетя Маро. – И мы с Мирабом и Стэлла – все будем очень рады…
Когда мы собрались уходить, сапожник и его жена набили яблоками наши карманы. Мираб показал нам дорогу.
Как и говорила когда‑то Стэлла, Муштаид оказался большим парком на берегу Куры. Здесь пахло свежими листьями, дождем и фиалками. Галки перелетали с дерева на дерево. Ребята бегали по дорожкам с мячами, обгоняли друг друга в деревянных автомобилях. Вдали пронзительно завизжал паровоз.
– Пойдем на станцию, – предложил я.
Мы поднялись на высокую деревянную платформу.
Девочка в форменной куртке, в красной фуражке, с жезлом в руке увидела нас и направилась нам навстречу.
– Товарищи нахимовцы! – начала она торжественно. – От имени пионеров нашей дороги… Никите! – воскликнула Стэлла, узнав меня. – Никито, генацвале! – повторяла она, забыв про свое торжественное приветствие. – Не‑ет, до чего же ты вырос и до чего тебе идет форма! Настоящий моряк!
– Мы были у тебя дома, – сказал я, стащив с руки перчатку и пожимая ей руку. – Отец сказал – ты дежуришь.
– Да, но я скоро освобожусь. Отправлю поезд и сменюсь.
Она вопросительно уставилась на Фрола.
– Это Фрол Живцов, мой товарищ. Он воевал два года.
– Не‑ет! – удивилась Стэлла. – В первый раз вижу мальчика, который воевал два года.
– Не веришь? – насторожился Фрол.
– Верю, – ответила Стэлла. – Ты стрелял из пушки?
– Я был рулевым на торпедном катере. Ты, наверное, не знаешь, что это за штука?
– Нет, – простодушно призналась Стэлла. – А что это?
– За ним не угонится и курьерский поезд. За кормой вот такой веер пены! И водой с головой заливает.
– Наверное, весело служить на катере?
– Будь спок, веселого мало. Только и гляди, чтобы не попасть в вилку!
– А что такое «вилка»? – спросила заинтересованно Стэлла.
– Это когда снаряды падают и с бортов, и с кормы, и с носа. Понятно?
Стэлле, наверное, было непонятно, но она не переспросила.
– Когда командира ранило, Фрол сам привел катер в базу, – похвастался я другом.
– Не‑ет! Сам? Вдали послышался гул.
– Я должна поезд отправить, – спохватилась девочка. – Прокатиться хотите?
Я призадумался: подобает ли нам, нахимовцам, кататься в детском поезде? Но мне до смерти захотелось.
Фрол мигом разрешил все сомнения.
– Желаем, – ответил он без раздумья. – А можно?
– Конечно, можно!
Сверкающий медью паровоз, пыхтя, остановился у платформы. Машинисту в форменной фуражке было лет двенадцать, не больше.
– Садитесь!
Нас не пришлось просить во второй раз. Мы мигом уселись в открытый вагончик.
– Я буду вас ждать! – закричала Стэлла и взмахнула флажком.
Паровоз свистнул, и поезд тронулся в путь.
– Смешная… – сказал Фрол. – Смотри ты, девчонка, а туда же… начальник станции!
Мелькали деревья, пруды, в которых плескались утки. Поезд проскочил коридор из зеленых веток, вылетел на поляну, по которой бродил олень, потом очутился в тоннеле, и нас обдало в темноте теплым дымом. Вдруг в глаза нам ударил свет, и мы увидели, что мчимся по берегу бурливой Куры, которую медленно переплывает паром. Паровоз свистел, вагончики трясло и качало. Поезд снова нырнул в зеленую чашу, прогрохотал через мостик, повисший над ручьем, мимо скал, покрытых пестрым мхом, и резко затормозил, остановившись у той самой станции, с которой отправился.
Стэлла ждала нас на платформе. Теперь она была без красной фуражки и ее черные косы висели до пояса.
– Куда мы пойдем? – спросила она. – В цирк? В зоопарк? На фуникулер?
– На фуникулер, но сначала зайдем за Антониной, – предложил я.
– Это дочка художника?
– Нет, его внучка.
Мы пошли по аллее. За нами шли любопытные. Стэлла болтала без умолку. Возле киоска с пирожками она спросила:
– Вы есть хотите?
– Не хотим, мы уже рубали, – ответил Фрол.
– Не‑ет, почему ты так странно говоришь? – удивилась Стэлла. – Раньше сказал «будь спок», а теперь – «рубали». Я тоже один раз пришла в школу и сказала учительнице: «Вот я и притопала». Она рассердилась и спросила, знаю ли я, что такое настоящий русский язык, и читала ли я Пушкина. И правда, ведь Пушкин никогда бы не написал таких слов. У него все слова как музыка, правда?
Против этого нечего было возразить, и у Фрола даже губа затряслась, а веснушки побагровели. Раньше не раз ему говорили Кудряшов и Протасов, что если он думает, что «будь спок», «рубали» и другие словечки – «флотский язык», то он глубоко ошибается, таким языком не разговаривают на флоте, но Фрол пропускал замечания мимо ушей. И вдруг девочка, встретившаяся ему в первый раз, со всей откровенностью сказала ему то же самое.
Троллейбус был переполнен, и кондукторша не хотела открывать дверь, но нам она все же открыла. Когда мы вошли, какой‑то сердитый старик спорил с женщиной в шляпке с перьями. Заметив нас, они перестали ссориться и заулыбались. Взглянув в окно, я увидел, что троллейбус поднимается вверх по крутому подъему. Мы вышли на остановке у Дома офицера и пошли в гору, все в гору, мимо домиков с галерейками, пока не увидели знакомый белый дом в глубине двора. Тут было очень тихо. Я позвонил.
Тамара, отворив дверь, сначала, так же как и Мираб, не узнала меня, но потом всплеснула руками, заахала и сказала, чтобы я заходил.
– А это твои друзья?
– Это Фрол и Стэлла. Им тоже можно?
– Конечно, можно. Вот Антонина обрадуется!
Мы поднялись по лестнице, прошли по стеклянной галерее и оказались в знакомой комнате. Окна были раскрыты настежь. Старого художника не было. Кресло стояло пустое.
– Антонина! – позвала Тамара. – Иди скорей, посмотри, кто пришел. – Тяжелая занавесь зашевелилась.
– Никита! – радостно воскликнула Антонина, выбежав из своей комнаты. Она была одета в розовое, воздушное платьице, и ее русые волосы выгорели от солнца. Веснушки появились на переносице. – Да ты моряк! Ты давно приехал?
– Зимой.
– И не приходил!
– Нас не отпускали. Но сегодня мы пришли за тобой. Эго Фрол, это Стэлла. Идем на фуникулер.
Стэлла крепко пожала руку Антонине, а Фрол никак не мог сдернуть перчатку и так и поздоровался – рукой, наполовину застрявшей в перчатке.
– Я сейчас спрошу дедушку, – сказала Антонина. – Он, наверное, захочет с тобой поздороваться. Он часто тебя вспоминает. Дедушка очень болен, – прошептала она, оглянувшись на занавес, – и почти не встает с постели.
Она ушла, а мы принялись рассматривать картины.
Фролу было явно не по себе среди пушистых ковров, медвежьих шкур и узкогорлых сосудов. Он мял в руке наконец‑таки снятую перчатку.
– Не‑ет, ты посмотри, как похоже, – восхищалась Стэлла пейзажами. – Это – Гори, а это – Хашури. Ну как похоже, ну как похоже!
А Фрол оживился, увидев море, покрытое белыми гребешками, скалы и парус вдали.
– А его сильно треплет, – сказал знаток морской жизни.
– Ты на рояле играешь? – спросила Стэлла Антонину, когда та вернулась.
– Играю.
– А ты знаешь «Цицинатэллу»?
– Нет, не знаю.
– Когда‑нибудь я тебя научу. Хочешь?
– Конечно, хочу. Пойдем, Никита, к дедушке.
Я вошел в соседнюю комнату. Шалва Христофорович лежал на тахте. Он протянул мне руку:
– Здравствуй, Никита. Я рад, что ты приехал, – он поцеловал меня.
Как страшно он изменился! Щеки запали, шея под вырезом белой сорочки стала худой и морщинистой.
– Как мама? – спросил он. – Ты давно ее не видал? Антонина сказала, что ты моряк. Жаль, я не вижу твою форму.
Мне стало его жалко до слез. Я поднял глаза и увидел картину – отец обнимает дядю Серго на балконе. Подумать только, что всего несколько месяцев назад они оба были живы и веселы и гонялись здесь, в этой комнате, друг за другом, изображая охотника и медведя!
– Ну что ж, погуляйте. Антонине надо повеселиться. Она, как придет из школы, все со мной да со мной. Ей скучно с больным стариком. Ты почаще заходи к нам, Никита. И приводи друзей. Да пусть они смеются погромче, мне это очень приятно.
Антонина взяла жакет и сказала Тамаре, что мы уходим.
Мы спустились по лестнице, перешли двор и очутились в переулке, по которому шли два тяжело груженных корзинами ослика.
Фрол и Стэлла пошли вперед, и Стэлла показывала Фролу дворец и парк на высокой горе, к которой мы направлялись. Гора называлась Мтацминда. Кусты и деревья были словно усыпаны розовой пылью.
Антонина шла рядом со мной, наморщив лоб и глядя себе под ноги.
– Дедушке все хуже и хуже, – сказала она. – Доктор говорит – плохо с сердцем… А ты знаешь, Никита, – продолжала она, – ведь извещения не было. Один моряк, приезжавший к соседям, сказал о папе Тамаре. А дед услышал. Он крикнул: «Тамара, поверни выключатель! Почему так темно?» А в это время в комнате горели все лампы… Пришел врач и сказал: «Он ослеп…»
Мы вышли к скверу, за которым белел вокзал с широкими окнами.
– Сюда, – пригласила Стэлла, отворяя тяжелую дверь.
Мы вошли. В полутьме узкая лестница поднималась к окошечку кассы; слева, огороженный перилами, лежал толстый стальной канат. Вертушка, отщелкав, пропустила нас на платформу. Откуда‑то сверху бесшумно спустился синий вагончик со скамейками, расположенными ступеньками. Зазвенел звонок. Вагончик медленно пополз вверх, прямо в узкое отверстие в стене. Стало светло, и я увидел, что мы ползем по отвесной горе, заросшей кустарником. Цветы, от которых вся гора казалась ослепительно желтой, росли так близко, что их можно было достать рукой. Полосатая церковь с остроконечной крышей, которую я не раз видел издали, теперь оказалась рядом. За каменной оградой белели могильные памятники.
– Видите? – спросила Стэлла. – Тут похоронен Грибоедов. Его, убитого, из Тегерана везли на арбе, и Пушкин встретил арбу на дороге. Страшно, не правда ли? «Кого везете?» – спросил он. «Грибоеда», – ответили аробщики…
Встречный вагончик разъехался с нашим.
И я и Фрол в первый раз в жизни поднимались на фуникулере. Мы видели глубоко внизу, под горой, множество домов, желтых, белых и серых, теснившихся друг к другу до самой реки, коричневой лентой рассекавшей город на две части. Вдруг вагончик остановился.
– Приехали!
Мы поспешили выйти и очутились на широкой утрамбованной площадке. Стэлла предложила нам пойти посмотреть на город.
– Знаете оперный театр? Вот он! – И она показала нам здание, словно сложенное из кубиков и увенчанное пестрыми башенками. – А направо, глядите, над Курой, Метехский замок – ему тысяча лет. А за рекой, видите, ходят поезда. Это вокзал. Оттуда можно поехать в Баку и к Черному морю.
Было чудесно разглядывать огромный город, лежащий как на ладони!
– Пойдемте посмотрим парк, – прервала молчание Стэлла. – Гора была лысая, совсем лысая, деревья перед самой войной посадили.
Заросли невысокого кустарника были прорезаны посыпанными желтым песком дорожками. Мы подошли к киоску.
– Хотите воды с сиропом? – предложил Фрол.
– Мы сами заплатим, – поторопилась заметить Стэлла.
– У нас деньга есть, – поспешила сообщить Антонина.
– Вот еще! Зачем нужно, чтобы вы платили? – важно сказал Фрол. – Воды с сиропом, пожалуйста. С двойным, – добавил он щедро.
Когда он расстегнул бушлат, чтобы достать деньги, Стэлла заметила его медали и орден.
– Не‑ет! – удивилась она. – Что это у тебя?
Продавщица тоже с уважением взглянула на Фрола.
– С каким сиропом хотите, товарищ командир? – спросила она очень вежливо.
– Вот с этим, зеленым, – показала Антонина.
– Это фейхоа, – пояснила продавщица. – Очень вкусно.
– Фейхоа – бразильский фрукт, – подхватила Антонина. – Я видела у дяди в Сухуми…
Мы выпили по стакану бьющей в нос зеленой воды, пахнущей одновременно клубникой и ананасом.
– Еще по одному? – спросил Фрол.
Переглянувшись, мы молчаливо согласились и выпили по второму стакану.
Продавщица отсчитала сдачу, и мы принялись бродить по дорожкам, среди молодого леса. То и дело вдали возникали мосты, висящие над рекой, и белые здания на холмах. Мы увидели высокие горы, покрытые снегом, уходящие в облака. Снизу, из города, этих гор не было видно.
Вдруг Стэлла, хлопнув меня по плечу, побежала. Я оглянулся – прохожих не было – и пустился за ней. Антонина пролетела, как вихрь, с развевающимися светлыми волосами, преследуемая Фролом. И мы гонялись по парку, пока Стэлла чуть не сбила с ног важного старика, оторопевшего от изумления. Мы извинились и пошли через песчаную площадку к вокзалу, где уже ждал нас синий вагончик.
* * *
В сквере мы ели мороженое. Нас угощали девочки, заявившие, что, если мы не примем их угощения, они с нами рассорятся. Фрол совсем разошелся. Он не сказал больше ни одного грубого слова, не повторил ни разу «будь спок» и «рубали» и изо всех сил старался понравиться Стэлле. Но ведь он говорил, что для моряка подружиться с девчонкой так же позорно, как кошке дружить с мышонком! А теперь – откуда взялось! – он, не унимаясь, рассказывал, как жил на флоте, ходил на катерах в море и два раза тонул, но его вовремя вылавливали матросы. Он даже на этот раз не «травил», то есть не рассказывал небылиц, но все его рассказы были столь необычайны, что Стэлла то и дело повторяла свое «не‑ет».
Антонина тоже развеселилась, и мы вспоминали, как испугались самолетов, которые и не думали нас бомбить. Мы смеялись, вспомнив, как забрались в канаву, совсем забыв, что тогда нам было не до смеха.
И на всех нас напало смешливое настроение. Фрол споткнулся и чуть не упал – мы хохотали. Пробежал куцый пес. «Не‑ет! – кричала Стэлла. – Вы посмотрите только, какой он смешной!» Антонина показывала пальцем на ослика, лягавшего какого‑то мальчугана, – и мы умирали со смеху. Она откидывала русые волосы и оглядывалась – над чем бы еще посмеяться.
И, глядя на Антонину, забывшую в эти минуты, что у нее никого нет, кроме больного, слепого деда, я невольно думал, что если бы у меня была сестра, я бы хотел, чтобы она была похожа на Антонину, и я бы ее очень любил.
Фрол принялся изображать, как Авдеенко драит палубу, как Протасов по утрам стягивает с нас простыни, чтобы мы поскорее вставали, и в заключение мы разыграли с ним сцену дуэли из «Евгения Онегина».
Часы на башне пробили шесть.
– Пора домой, – спохватилась Антонина.
– Не‑ет, домой? – удивилась Стэлла. – А я думала, мы пойдем в зоопарк.
– Нам пора в училище, – сказал я огорченно. Действительно, кончался срок наших увольнительных.
– Но вы в другой раз придете? Приходи, Антонина, вот тебе адрес. Мы будем подругами, правда? И вы приходите, мальчики. Вы ведь видели моего папку? Он у меня добрый и всегда говорит: «Пусть твои друзья приходят, Стэлла. Твои друзья – мои друзья».
В училище мы пришли как раз вовремя и сдали свои увольнительные. Солнце садилось за горы, и камни во дворе порозовели.
Глава одиннадцатая
МЫ– КОМСОМОЛЬЦЫ!
День, который я так долго ждал, наконец наступил. Меня, Фрола, Бунчикова, Илюшу принимают в комсомол на ротном комсомольском собрании. До сих пор у нас в классе комсомольцами были лишь Девяткин и Забегалов. Начальник политотдела училища говорит о том, что комсомольцы должны быть примером для всех остальных, должны их вести за собой, помогать отстающим товарищам, добиваться, чтобы наш старший класс был флагманским классом в училище.
Я очень волнуюсь. Обстановка такая торжественная.
Рассказываю все, что могу рассказать о себе: как учился, был пионером, ездил с отцом на «Ладогу», мечтал стать моряком; как узнал, что отца нет на свете, стал проситься на катер, хотел воевать, отомстить за отца, но мне отказали…
– Обещаю ничем не запятнать высокого звания комсомольца, – говорю я, и мой голос дрожит, но на душе легко и радостно!
Бедный Бунчиков тоже так волновался, что не мог выговорить ни слова. Но за него горячо говорили Юра и Кудряшов, и Вова от счастья заморгал, убедившись, что его поняли и без слов.
Прием в комсомол Илюши Поприкашвили тоже не вызвал ни у кого возражений. Но вот занялись Фролом. Выслушали его биографию.
– Вам придется, Живцов, – оказал Кудряшов, – над собой поработать серьезно. Вы забываете часто, что вы воспитанник, свысока говорите не только с товарищами, но даже с начальниками, пытаетесь вступать в пререкания. Забываете, что, придя с действующего флота, вы должны показывать пример дисциплинированности и успеваемости. Наш класс – старший, по нему должно равняться училище. А могут ли другие классы равняться на нас?
– Нет, – сказал Юра, – класс сбивается с верного курса.