(Из стенограммы заседания Международного Военного Трибунала от 26–27 июня 1946 [3496])
Сто шестьдесят четвёртый день
Среда, 26 июня 1946
Вечернее заседание
Фриц [3497]: Господин Председательствующий, я намерен представить дело подсудимого Фриче как следующее:
Первое, я хочу вызвать подсудимого Фриче для дачи показаний, и затем свидетеля фон Ширмейстера[3498]. В ходе этих двух допросов я намерен представить Трибуналу несколько письменных показаний, и сошлюсь на них и на остальное содержание двух своих документальных книг.
В своём решении от 8 марта 1946 Трибунал одобрил в качестве свидетелей в моём деле: первым, господина фон Ширмейстера, вторым, доктора Крига; и в качестве документов: тексты всех речей по радио подсудимого Фриче с 1932 по 1945 и архивы «Deutscher Schnelldienst[3499]«министерства пропаганды. Из всех доказательств, несмотря на усилия генерального секретаря, к сожалению, сюда смогли доставить лишь свидетеля фон Ширмейстера. Поэтому, я должен уточнить своё дело и попросить извинения Трибунала если где-то дойду до больших подробностей чем изначально намечалось при допросе подсудимого Фриче и свидетеля фон Ширмейстера.
С одобрения Трибунала теперь я вызываю подсудимого Фриче для дачи показаний.
(Подсудимый Фриче занимает место свидетеля)
Председательствующий [3500]: Пожалуйста, вы назовёте своё полное имя?
Фриче: Ганс Фрич е.
Председательствующий: Вы повторите за мной клятву: «Я клянусь господом — всемогущим и всевидящим — что я говорю чистую правду — и не утаю и не добавлю ничего.
(Подсудимый повторяет клятву)
Председательствующий: Вы можете сесть.
Фриц: Господин Фриче, пожалуйста, кратко опишите свою карьеру до 1933 года?
Фриче: Что касается этого, могу я сослаться на свои письменные показания, документ 3469-ПС, пункты 1 и 3 по 8? В дополнение я смогу ограничить себя широким очерком.
Фриц: Господин Председательствующий, в начале допроса я хочу заметить, что мои документальные книги, которых у меня две, ещё не перевели. Письменные показания, которые подсудимый только, что упомянул также содержатся в документальной книге обвинения. Я не знаю, есть ли у Трибунала документальная книга.
Председательствующий: Что же, вы можете продолжать.
Фриче: Я родился 21 апреля 1900. Мой отец являлся гражданским служащим. Я принадлежал к классической гимназии. Потом я был солдатом в первую мировую войну, вернулся в школу, и потом изучал философию, историю и национальную экономику в различных университетах.
После первой мировой войны моя жизнь и работа определялись бедствием моего народа. Мы называли это бедствие «Версалем[3501]«. О Версальском договоре здесь говорилось достаточно. Мне ничего не требуется добавлять к сказанному.
Фриц: Тогда, в своей журналистской работе до 1933 вы стремились изменить Версальский договор?
Фриче: Да, конечно.
Фриц: Вы предусматривали такое изменение посредством войны?
Фриче: Нет, я видел его посредством закона, политического и экономического здравого смысла, которые тогда были на германской стороне. Вместе с этим, было бы желаемым определенное восстановление мощи Германского Рейха, потому что я видел в слабости Рейха потенциальную опасность войны. Но изменение Версальского договора посредством войны не казалось мне возможным, подходящим, ни желаемым. Такие же чувства преобладали позднее при правительстве Гитлера[3502].
Адольф Гитлер дал две гарантии именно по данному пункту, которые для меня и миллионов других немцев являлись особо впечатляющим. Первой была гарантия «Я сам был простым солдатом и поэтому знаю, что значит война» Вторым было заявление «Во всех кровавых войнах прошедшей тысячи лет победители не получали столько сколько они пожертвовали для войны». Две этих гарантии звучали для немца как святые и обязывающие клятвы. Какое бы то ни было нарушение политикой Гитлера этих двух гарантий являлось бы предательством немецкого народа.
Фриц. Когда, как и почему вы пришли в НСДАП[3503]?
Фриче: После своего прихода в министерство пропаганды я вступил в партию. Я снова сошлюсь на свои письменные показания 3469-ПС, пункты с 9 по 13.
Я не вступил в НСДАП из-за партийной программы, ни из-за книги Гитлера «Mein Kampf[3504]«; ни вступил, из-за личности Гитлера, чья сила убеждения, которая часто здесь упоминалась, полностью меня избежала. Я отвергал грубый радикализм методов партии. Этот грубый радикализм противоречил привычкам всей моей жизни и моим личным принципам. Из-за такой вульгарной практики я даже вступил в конфликт с партией в 1932.
Я вступил в партию, когда она, без сомнения, склонила большинство немецкого народа. Партия тогда должна была преодолевать раскол немецкого народа и привести его к единству после провала великой попытки восстановления Брюнинга[3505] на демократической основе, из-за внешнеполитической оппозиции, а не из-за сопротивления немецкого народа. После неудачи кабинетов найти опору в народе, назначение Гитлера рейхсканцлером, означало возврат к демократическим принципам. Многое было сказано здесь о данных предметах. Я прошу разрешения привести одно обстоятельство, которое по моим сведениям, ещё не упоминалось здесь и которое имеет определенное значение.
Когда я вступил в НСДАП мне не показалось, что я действительно вступил в партию в подлинном смысле слов, так как НСДАП не имел партийной теории похожей на подобные у марксистских партий, которые имели разработанную и взрослую теорию; все теоретики партии были спорными. Теоретические сочинения Готфрида Федера[3506] были запрещены. Теоретик Розенберг оспаривался в партии до самого конца. Недостаток теории для партии был настолько велик, что даже просто печатание партийной программы было запрещено в немецких газетах. Немецким газетам даже было запрещено спустя несколько лет после 1933 произвольно цитировать какие-либо отрывки из «Mein Kampf» Гитлера.
Тогда, потом, я не верил, что я вступил в узко ограниченную партию, но я думал я вступил в движение, движение которое объединяло в себе такие контрасты как имелись между Леем и Функом, между Розенбергом и епископом Рейха; движению которое различалось в выборе своих методов; которое одно время запрещало труд женщин, а в другое выступало за такой же женский труд. Мне казалось, что я вступил в такое движение, потому что одна группа в НСДАП видела во флаге свастике ничего более чем новое сочетание черного, белого и красного цветов, в то время как другая группа видела в этом знамени красный флаг со свастикой. Это факт, что целые группы бывшей Германской национальной партии[3507] находились в НСДАП или бывшие коммунисты в НСДАП. Таким образом, я надеялся, найти в этом широком движении форум для интеллектуальных дискуссий, которые больше бы не велись с убийственной враждебностью, которая правила в Германии ранее, но которые могли проводиться при некоторой дисциплине доминирующей в националистических и социалистических концепциях.
По этой причине и идя на постоянные компромиссы, я убирал в сторону свои собственные желания, свои собственные сомнения, свои собственные политические убеждения. Во многих разговорах, я советовал своим друзьям делать то же самое, когда они жаловались на то, что им и их интересам не придают особое внимание во время нацификации. Я пришёл к убеждению, что миллионы немцев вступали в партию только по этой причине и с такими ожиданиями. Они думали о том, что они послужат хорошей идее. Из чистого идеализма они стремились пожертвовать всем ради этой идеи, всем за исключением чести. Между тем, я осознал, что руководитель данной идеи принял жертву этих идеалистов, что он развеял её, и что, кроме того, он запятнал их честь бессмысленными и бесчеловечными убийствами, невиданными в истории — убийствами, которые не могут быть оправданы никакой военной необходимостью, для которых просто нельзя найти какую-либо причину в военной необходимости.
Фриц: Итак, обвинение обвиняет вас в наличии — и я цитирую: «…клятве по установленной присяге безусловной верности Гитлеру» в 1933. По какой причине вы сделали это, факт того, что вы приняли данную присягу это правда?
Фриче: Да, я также клялся, дважды, присягая Веймарской конституции в 1933 и 1938. Позвольте мне кое-что добавить. Моим убеждением всегда оставалось, что никакая клятва не освобождает человека от его общечеловеческих обязанностей. Никого нельзя сделать безответственным орудием клятвы. Моя присяга никогда не заставила бы меня выполнять приказ, если бы я признавал его преступным. Никогда в своей жизни я не соблюдал чего-либо слепо. По этой причине, я не ссылаюсь ни на какие из своих действий как следование присяге.
Фриц: Вы хранили принятую присягу?
Фриче: Да. От меня не ожидалось никаких действий, которые я мог считать преступными или нарушающими писанные или неписанные законы. Более того, я хранил присягу, которую дал, но не Гитлеру, а немецкому народу.
Фриц: Как долго вы хранили присягу?
Фриче: Я хранил её до конца. Тогда это правда, я оставался в Берлине, в нарушение приказа который получил. Когда Гитлер и его окружение выбрали путь самоубийства или бегства на Запад, по моим сведениям я оставался единственным высшим чиновников в Берлине. Тогда я собрал вместе сотрудников высших органов Рейха, которых оставили на произвол судьбы, в руинах своего ведомства. Гитлер оставил после себя приказ сражаться. Командующего в Берлине было не найти. Поэтому, как гражданский, я чувствовал обязанность предложить русскому маршалу Жукову[3508] капитуляцию. Так как я отправил посланцев, которые перешли линию фронта, появился последний военный адъютант Гитлера — генерал Бургдорф[3509] — и пытался застрелить меня, выполняя приказ Гитлера. Вместе с тем, мы капитулировали, хотя она была подписана командующим, который был тогда найден. Таким образом, мне казалось, я сохранил свою присягу, присягу которую я дал немецкому народу в лице Гитлера.
Фриц: Вы занимали какую-либо должность в партии?
Фриче: Нет.
Фриц: Вы являлись политическим лидером?
Фриче: Нет.
Фриц: Вы состояли в СА[3510] или СС[3511] или какой-либо другой из организаций обвиненных здесь?
Фриче: Нет.
Фриц: Вы когда либо принимали участие в партийных съездах?
Фриче: Нет.
Фриц: В одном из празднований 9 ноября в Мюнхене?
Фриче: Нет.
Фриц: Тогда, пожалуйста, кратко опишите своё положение и свою работу с 1933 по 1945.
Фриче: Тут, опять, я могу сослаться на свои письменные показания, 3469-ПС, то есть, остальное в письменных показаниях. Таким образом, я смогу ограничить себя очень кратким представлением дополнения к тому, что сказано в письменных показаниях.
При захвате власти национал-социализмом, я оставался там, где находился ранее, главным редактором «Drahtloser Dienst[3512]«. Так называлась германская служба радионовостей. Я занимал эту должность ещё 5 лет.
В мае 1933 эта беспроводная служба, которая являлась частью Радиокомпании Рейха, была присоединена к отделу прессы министерства пропаганды. Так как я являлся специалистом в службе журналистских новостей, вскоре мне были поручены новостные службы, сначала небольшие такие как «Transozean[3513]«и «Europapress[3514]«или «Eildienst[3515]«. Позднее мне было доверено крупное «Deutsches Nachrichtenburo[3516]«.
Тогда, у меня не было власти отдавать приказы службам, так как я всё ещё являлся сотрудником министерства, но пока не чиновником. Я также не имел права определять содержание новостей. У меня был лишь организационный надзор, но мне кажется, что мой совет тогда уважался. В те дни я также давал иные советы журналистского характера. Затем в декабре 1938 я стал начальником отдела германской прессы. Я стал министериальдиректором. В качестве чиновника я всё ещё чувствовал себя журналистом, которым я являлся десятилетия. Я продолжал руководить отделом германской прессы до весны 1942.
Тогда я не согласился, среди прочего, с приукрашенными докладами прессы моего вышестоящего начальника, начальника управления прессы Рейха доктора Дитриха[3517]. По этой причине я стал солдатом и пошёл на Восточный фронт. Осенью 1942 я был возвращён обратно доктором Геббельсом[3518]. Доктор Геббельс одобрил мою предыдущую критику, о которой он знал. Он предложил мне руководство радиоотделом своего министерства. Я ответил, что смогу вернуться в министерство пропаганды только если у меня будет уверенность в том, что завершение войны будет достигнуто политическими средствами и что тотальной военной победы не достичь, которую я с первого дня войны считал невозможной. Тогда я сказал доктору Геббельсу о том, что буквально: «Я не собираюсь участвовать как пропагандист в борьбе за самоуничтожение такое как было в борьбе готов на горе Везувий[3519]«.
Доктор Геббельс ответил, что Гитлер и он тоже, искали прекращения войны дипломатическими средствами на основании достижения некого рода взаимопонимания. Он пообещал мне, что он проинформирует меня если он заметит, что фюрер изменил такие намерения. Доктор Геббельс повторял данное обещание с интервалом в несколько месяцев до конца войны; и каждый раз повторяя это, он всегда приводил мне существенные указания на прогресс политических усилий в данный момент. Сегодня я почувствовал, что он нарушил своё обещание.
Что же, тогда я принял радиоотдел министерства пропаганды, и стал министериальдиректором.
Фриц: Такими были ваши официальные должности. Но они были менее известны публике. Лучше были известны ваши речи по радио. Что насчёт них?
Фриче: С 1932 я выступал раз в неделю, от 10 до 15 минут, на некоторых германских станциях и по «Deutschlandsender[3520]«. В начале войны я ежедневно говорил на всех станциях, мне кажется 3 или 4 месяца. Затем я выступал три раза в неделю, затем дважды в неделю, и наконец, опять раз в неделю. Сначала данные речи по радио являлись обзором газетных статей; то есть, собранием цитат из местных и зарубежных газет. Однако после начала войны, данные речи, встали на полемическую основу по большей части при цитировании зарубежных газет и зарубежных радиостанций.
Фриц: Ваши речи имели официальный характер? Обвинение говорит, что они, конечно, находились под контролём министерства пропаганды.
Фриче: В такой форме это неправильно. Речи не являлись официальными. Вначале они являлись чисто личными соображениями. Конечно, я не мог предотвратить, так как шло время, того, чтобы частные речи человека занимавшего должность в министерстве пропаганды больше не рассматривались как личные, но полуофициальными.
Фриц: Вы только, что сказали «личные соображения», которые позднее назвали «полуофициальными». Для разъяснения я спрошу, можно было критиковать данные речи или за это арестовывали?
Фриче: Критика не только позволялась, но и в действительности была. У меня была обширная переписка с моими критиками, хотя лишь теми, кто подписывался своим именем. Также были анонимные критики, но я могу добавить, что в целом анонимная критика являлась жалобами.
После начала войны южногерманское управление прокуратуры и позднее министерство юстиции, предложили мне некую защиту для своих публикаций, видимо предполагая о том, что они являлись полуофициальными. Они предложили мне являться со-истцом в возможных делах по клевете. Я категорически в этом отказал, заявив, как я часто делал частно и публично о том, что людям должно быть позволено, ворчать о чём-нибудь. Если им запрещено критиковать государство и правительство, тогда им следует позволить хотя бы критиковать прессу, радио и меня.
Фриц: Как вы готовили свои речи? Они излагались заранее в письменном виде и цензурировались?
Фриче: Я всегда отказывал в их цензурировании заранее. Материал собирался достаточно аккуратно. Он хранился в так называемом «Archiv-Schnelldienst[3521]«запрос о доставке сюда которого был одобрен Трибуналом, но который не смогли найти.
Материал включал вырезки из газет, доклады новостных агентств и доклады зарубежного вещания. Исследованием спорных вопросов занимался особый сотрудник. Черновик речи затем продиктовывался и свободно произносился. Поэтому данная процедура отличалась от написания статьи; не каждое предложение было приглаженным, потому что в газетном номере каждое слово на весу, в то время как в речи важнее общее впечатление которое является решающим.
Фриц: Итак, вы работали в министерстве пропаганды; доктор Геббельс являлся министром. Его имя часто упоминалось здесь в связи с его различным должностями как министра пропаганды, управляющего пропагандой НСДАП, делегата по тотальной войне и гауляйтера[3522] Берлина. В каких из этих качеств вы работали с доктором Геббельсом?
Фриче: Исключительно в его качестве как министра пропаганды.
Фриц: Вы являлись его представителем?
Фриче: Нет. В последние 2 ½ года я являлся его уполномоченным по радиовещанию и в дополнение одним из глав 12 управлений его министерства. Представителями доктора Геббельса являлись его государственные секретари. Последним был доктор Науман[3523], который был его преемником на один день.
Фриц: Доктор Геббельс являлся вашим единственным и непосредственным вышестоящим начальником?
Фриче: Нет. Между ним и мной сначала было много ведомств, и потом тоже. Это был первый раз, здесь на скамье, что у меня нет вышестоящих начальников.
Фриц: Кстати, кого из подсудимых вы знали или с кем у вас были официальные отношения или личные отношения?
Фриче: У меня было два или три официальных разговора, вскоре после 1933, с Функом, который тогда являлся государственным секретарём в министерстве пропаганды, в основном касавшиеся экономических и организационных вопросов. Я обсуждал с ним финансовые планы по реорганизации службы новостей.
Затем, у меня был разговор с гросс-адмиралом Дёницем по техническому вопросу. Меня вызывали к Зейсс-Инкварту в Гаагу, и к Папену в Стамбул. Я знал всех остальных только мельком и впервые лично с ними познакомился во время суда.
Фриц: Что насчёт Гитлера?
Фриче: Я никогда не разговаривал с ним. Однако, по ходу 12 лет, я конечно видел его, несколько раз в Рейхстаге[3524] по крупным поводам или приёмам. Однажды я находился в его штаб-квартире и был приглашён на ужин в большом кругу остальных людей. Иначе, я получал инструкции от Гитлера только через доктора Дитриха или его представителей или через доктора Геббельса и его различных представителей.
Фриц: Какими были ваши отношения с доктором Геббельсом? Вы находились с ним в дружеских отношениях? Вы часто с ним встречались?
Фриче: Никоим образом нельзя сказать, что мы были друзьями. Отношения строились на официальной основе, оставаясь в некоторой степени формальными. Я был с ним даже реже чем другие помощники доктора Геббельса моего ранга. Но я верил и наблюдал, что он обращается со мной с большим уважением, чем с остальными сотрудниками. В такой мере, я занимал, некое особое положение. Я ценил интеллигентность доктора Геббельса и его способности, по крайней мере, иногда, изменение своего собственного мнения в пользу лучшей аргументации. Я видел его дважды в год первые 5 лет. Когда я являлся главой управления я видел его возможно раз в месяц. После начала войны я видел его ежедневно в ходе совещания с 30 или 50 сотрудниками; в дополнение, раз в неделю у меня были с ним совещания по особым вопросам.
Фриц: Теперь мы переходим к предмету пропаганды. Вы можете обрисовать систему пропаганды в Третьем Рейхе?
Фриче: Я попытаюсь. Существовало три типа пропаганды. Первым была неорганизованная агитация радикальных фанатиков партии. Она присутствовала во всех сферах, в сферах религии, расовой политики, искусства, общей политики, и ведении войны. Со временем Мартин Борман становился всё более и более лидером данной неорганизованной агитации.
Вторым типом пропаганды было управление пропаганды НСДАП. Его главой был доктор Геббельс. Оно пыталось поставить агитацию радикалов на более презентабельную основу.
Третьим типом была государственная организация министерства пропаганды Рейха.
Фриц: Обвинение вначале утверждало, что вы также являлись главой радиоотдела управления пропаганды НСДАП. Что насчёт этого?
Фриче: Обвинение отозвало данное утверждение. Оно сказало, что это не подтверждается. Было бы правильным сказать, что данное заявление подтвердилось как ложное. Я сошлюсь на свои письменные показания 3469-ПС, пункт 37. Положение было такое, что я не являлся — в отличие от всех своих предшественников, насколько мне известно — главой радиоотдела министерства и в то же время главой радиоотдела партии. Сегодня я дополняю данное заявление, говоря, что я вообще не занимал должности в партии.
Фриц: Вы обвинены в оказании помощи доктору Геббельсу во ввергании мира в кровавую бойню агрессивной войны. Это правда? Доктор Геббельс, когда либо говорил с вами об агрессивных планах?
Фриче: Нет; я никогда не слышал ни о каком намерении вести агрессивные войны, ни от доктора Геббельса ни от кого-либо другого.
Фриц: В ходе данного суда упоминались некоторые совещания на которых, как говорилось, обсуждались различные агрессивные планы; например, перед нападением на Чехословакию, перед нападением на Польшу и Норвегию, и Россию. Вы участвовали в таких совещаниях? Вы слышали о них?
Фриче: Я не участвовал ни в одном из данных совещаний. Я услышал о них впервые здесь в этом зале суда.
Фриц: Итак, в случае если никакие планы не обсуждались на таких совещаниях, были вообще какие-либо разговоры о войне или возможности войны?
Фриче: Нет; опасность войны упоминалась уже в 1933 — опасность войны из-за одностороннего разоружения одного государства среди других государств, которые были сильно вооружены. Такая диспропорция между вооружением и не вооружением должна была бы рассматриваться как привлекательная для нападения.
Германская пропаганда после 1933 подчёркивала такое соображение и такое предположение как одну из основных причин, сперва, для требования по разоружению с остальными державами и после по немецкому требованию равенства в вооружениях. Мне это казалось полностью логичным. Но никогда не упоминалась опасность войны без одновременной ссылки на желание Германией мира. Это мне казалось честным.
Летом 1939, когда опасность войны становилась более и более неизбежной, я видел доктора Геббельса чаще, чем когда-либо ранее. Я вручил доктору Геббельсу ряд небольших меморандумов в качестве, так сказать, вклада от моей сферы работы, службы новостей. Они были анализом общественного мнения в западных странах, и они постоянно указывали на то, что Англия определилась воевать в случае конфликта с Польшей. Я вспоминаю, что доктор Геббельс был глубоко впечатлён, когда я однажды вручил ему один из таких меморандумов. Он выразил свою озабоченность и немедленно решил вылететь к Гитлеру. Он сказал мне буквально: «Поверьте мне, мы бы не работали успешно 6 лет, чтобы рисковать всем ради войны».
Более того, летом 1939, я знал о некоторых серьезных брешах в германском вооружении, которые уже отчасти упоминались в зале суда. Поэтому я был убеждён в честности мирных намерений политики Гитлера.
Если были представлены документы, которые указывают на то, что тайно Гитлер думал по-другому или действовал по-другому, тогда я не могу судить, поскольку документы противоположной стороны пока не опубликованы. Но если было, так как говорят документы, я должен заявить, что я был, обманут о целях германской политики.
Фриц: Господин Председательствующий, в начале своего дела я заявил, что мы не сможем предоставить здесь речи по радио подсудимого Фриче. Я попытался получить их от германских радиостанций и смог получить по крайней мере небольшую часть из 1939 и 1940 годов. Я отобрал несколько из данных речей, которые я хочу представить Трибуналу как экземпляр номер Фриче-1.
В поддержку только, что сказанного подсудимым, я хочу процитировать лишь одно предложение из речи Фриче по радио 15 ноября 1939:
«Единственная причина, по которой нация в целом не желающая войны, вообще может хотеть — единственная причина для войны, которая является морально оправданной это угроза существованию, жизни нации».
И такая линия подчёркнутая подсудимым Фриче в начале войны, поддерживалась им также и во время войны. В качестве подтверждения, этого, я хочу процитировать другой отрывок из того же самого документа, из речи по радио Фриче 23 июля1940:
«Мы немцы испытали в ходе своей истории, и в особенности 30 лет назад, достаточно крови и слёз и предстали перед смертью и сейчас честно смотрим в глаза смерти. Мы знали, что значит, война и поэтому мы не хотим войны. И потому, что фюрер сам это знал и испытал, он предлагал 6 октября и 19 июля заключить мир».
Вы каким-либо образом имели какое-либо отношение к военным приготовлениям интеллектуального и организационного рода?
Фриче: Не прямо, но вероятно опосредованно. Я требовал разоружения остальных, и затем равенства в вооружениях; и я оправдывал вооружение немецкого народа. Выражение «Wehrhaftmachung[3525]«можно неправильно понять, во всяком случае, легко неправильно перевести. Я хочу прямо определиться с ним как с самообороной. Немецкому народу обещалось вновь и вновь, часто мной, что возрождение военного суверенитета было лишь для оборонительных мер.
Фриц: Как и где вы пропагандировали данную идею?
Фриче: В скромной сфере своих речей по радио, делая замечания. Я был патриотом; но я чувствовал себя свободным от шовинизма, то есть, преувеличенного национализма. Для меня, как историка, уже тогда было ясно, что в особенности в узких рамках Европы, старый национализм являлся анахронизмом и что он был несовместим с современными сообщениями и вооружениями. Тогда я верил и видел в доктрине Гитлера также элементы нового типа взаимопонимания между народами. Постоянно повторялся тезис о том, что только национализм одного народа сможет понять национализм другого народа.
Лишь сегодня я осознал идеологически — но в частности, конечно материально — из-за дальнейшего развития вооружений, что время национализма в прошлом, и что грядёт период интернационализма, хорошего или плохого.
Однако, тогда, национализм не считали преступлением. Любой оправдывал его. Это можно увидеть из того, что его всё ещё оправдывают сегодня.
Фриц: Итак, обвинение указывает на то, что перед каждым нападением в Германии начиналась кампания в прессе, целью которой было ослабить жертву запланированного нападения и психологически подготовить немецкий народ к новой акции. Хотя об этом заявляло обвинение без какой-либо ссылки на вас лично и хотя в отношении вас не было непосредственного обвинения в том, что вы организовывали данные кампании, обвинением вместе с тем, сильно упирает на вашу связь с данной практикой.
Итак, какие факты вы заявите о своей роли в этой журналистской полемике?
Фриче: Первое, я могу лишь указать на то, что я описывал пропагандистские действия в своих письменных показаниях, документе номер 3469-ПС, пункты с 23 по 33, начиная с оккупации Рейнланда до нападения на Советский Союз. Эти описания также содержат информацию о типе и степени моего участия в этих акциях. Помимо этого я могу подчеркнуть, что любая ссылка, отсутствующая в описании, данном в моих письменных показаниях это вопрос правоты в каждом случае. Все попытки политического оправдания недостаточны. Я хочу открыто подчеркнуть, что в каждом случае, в каждой акции, я верил в то, что представлял хорошую и справедливую идею. Это заведёт нас слишком далеко, если я объясню каждый случай, постольку, поскольку много случаев уже обсуждались здесь. Я полагаю, или скорее надеюсь, что обвинение задаст вопросы о данном предмете, так как я утверждаю, что, независимо от фактов в отдельных случаях, в любой момент от аншлюса[3526] Австрии до нападения на Россию, информация доводимая до меня и от меня немецкой публике, не оставляла сомнения в законности и срочной необходимости германской акции; и я, как единственный выживший информатор немецкой публики считая своим долгом быть доступным здесь для любого расследования правильности данных моих заявлений, которые особо важны для немецкой публики.
Фриц: Некоторые газеты в заголовках упоминали ваши письменные показания, которые рассматривались как типичные для различных заявлений о напряжённости перед отдельными акциями. Что вы на это скажете?
Фриче: Заголовки без исключения брались из «Volkischеr Beobachter[3527]«. Эти заголовки были представлены мне, и конечно, я подтвердил их правдивость; но я могу подчеркнуть, что «Volkischer Beobachter» не был типичным результатом моё политики прессы. «Volkischer Beobachter» в целом имел свои собственные связи со штаб-квартирами и Гитлером. Типичными продуктами моей политики прессы были такие газеты как «Deutsche Allgemeine Zeitung[3528]«, «Munchener Neueste Nachrichten[3529]«и «Hamburger Fremdenblatt[3530]«, назвав лишь несколько из них.
Фриц: Но у обвинения мнение о том, что вы также подстрекали к войне своей внутренней пропагандой постольку, поскольку вы пытались взрастить враждебные чувства в немецком народе к остальным народам Европы и мира. В судебном обзоре капитана Шпрехера[3531] сказано, например, что такие термины как «антагонизм против народов Советского Союза» и «атмосфера бесчувственности и ненависти» создавались вами или что вы подстрекали немцев слепо ненавидеть. Вы делали это?
Фриче: Нет, я не делал этого. Никогда я не пытался взращивать ненависть к англичанам, французам, американцам или русским, и т.д. Нет ни единого слова такого типа в вероятно тысяче речей, которые я произнёс у микрофона. Я говорил грубо о правительствах, членах правительств, правительственных системах; но я никогда не проповедовал ненависть в целом и не пытался пробуждать её опосредованно как в случае — и я прошу прощения за пример взятый из зала суда — в момент, когда здесь был представлен фильм и были сказаны слова: «Здесь вы видите немцев смеющихся над повешенными югославами». Я никогда не пытался возбуждать ненависть в её общей форме и могу указать на то, что многие антинационал-социалистические заявления из некоторых стран, которые были всё ещё нейтральными, оставались без ответа.
Фриц: Ваши вышестоящие начальники требовали, чтобы вы обозначали свою пропаганду штампом антагонизма или стимулировали ненависть?
Фриче: Да, так часто случалось, но они не требовали, чтобы антагонизм или ненависть направлялись против народов. Это было прямо запрещено, потому что мы хотели склонить этих людей на свою сторону, но снова и снова меня просили возбуждать ненависть, против отдельных лиц и против систем.
Фриц: Кто просил этого?
Фриче: Доктор Геббельс, доктор Дитрих, и оба часто по непосредственным приказам Адольфа Гитлера. Постоянно делались упрёки в том, что германская пресса и германское радио не возбуждали ненависти против Рузвельта[3532], Черчилля[3533] или Сталина[3534], но в том, что она превращала этих трёх личностей в популярных как умелых людей. По этой причине, годами в германской прессе было запрещено упоминать эти три имени, пока в отдельных случаях не давалось разрешения с точными инструкциями.
Фриц: Вы хотите сказать, что вы отказали в просьбе изменить пропаганду для подстрекательства антагонизма и разжигания ненависти и не осуществляли её?
Фриче: Я хочу очертить то, что я делал. Когда упреки доктора Геббельса и доктора Дитриха накапливались, у меня имелись все карикатуры собранные с первой и второй мировой войны — из Англии, Соединенных Штатов Америки, Франции и немного из России. Дополнительно, у меня имелись все фильмы антигерманской пропаганды, которые были у меня в руках. Затем за пять или шесть демонстраций по несколько часов каждая, я представлял данные карикатуры и эти фильмы германским журналистам и немецким радиоведущим. Я сам, говорил лишь 2 или 3 минуты для введения: было совершенно невозможно, чтобы я создавал ненависть посредством таких показов, но я хочу оставить суждения о таких средствах производства ненависти в разгар войны Трибуналу. В любом случае, доктор Геббельс позднее говорил, что он был неудовлетворён и мы «растяпы».
Я могу добавить одно заявление. Имей я средства исполнения своих приказов по разжиганию реальной ненависти, то есть, не средства, а целую группу методов; я должен был бы, приводя единственным примером, запретить немецкое издание последних двух томов серии «Тарзан[3535]«, приключенческой серии, которая тогда являлась самой популярной в Германии, и которая в двух последних томах были сильно антигерманской. Мне не требуется описывать её. Я никогда не указывал на такие ранние продукты антигерманской пропаганды. Я всегда намеренно игнорировал такие методы.
Фриц: Если вы говорите, что вы опускали ненависть и антагонизм в своей пропаганде, какие средства вы использовали в своей пропаганде во время войны?
Фриче: Во время войны я проводил пропаганду почти исключительно с концепцией необходимости и обязательности борьбы. Я постоянно обрисовывал результаты поражения наиболее мрачно и систематически цитировал прессу и радио вражеских стран. Я постоянно цитировал вражеские требования безоговорочной капитуляции. Я использовал выражение «сверх Версаль» часто и — я подчёркиваю это — наиболее пессимистично описывая последствия проигрыша войны. Сегодня мне нечего сравнивать с реальностью.
Фриц: Но вы не могли не знать из передач противника, что борьба союзников не была направлена против немецкого народа, но лишь против его руководителей? Вы скрывали это от немецкого народа?
Фриче: Напротив, я не скрывал этого от них, но постоянно цитировал это. Однако, я называл это «невероятным». Например, я однажды использовал приём цитирования средневековой формулировки объявления войны, в котором уже говорилось, что война объявлена лишь королю Францию, но что ею хотели принести свободу французскому народу.
Председательствующий: Было бы удобное время прерваться?
(Трибунал отложен до 27 июня 1946)
Сто шестьдесят пятый день
Четверг, 27 июня 1946
Утреннее заседание
(Подсудимый Фриче вернулся на место свидетеля)
Фриц: Господин Председательствующий, господа Трибунал, сначала очень короткое пояснение: вчера я постоянно упоминал обвинительное заключение и намерен так делать в ходе допроса. Соответственно я имею в виду представление дела Фриче капитаном Шпрехером на утреннем заседании 23 января 1946.
Господин Фриче, вчера вы говорили о своих речах по радио относительно союзнической