8-658
| Глава 2 |
контору в полузаброшенном районе города Бриджпорта штата Коннектикут, действуя на этот раз под не вызывающей воодушевления вывеской никому не известного Исследовательского института. Снижение уровня послушания оказалось относительно незначительным. Милгрэм взял на себя труд пригласить также скептически настроенных ученых в области социальных наук понаблюдать за всей процедурой из-за зеркала с односторонней видимостью. Все они были потрясены увиденным, причем не только степенью послушания, очевидцами которого стали, но зачастую и муками, с которыми оно давалось испытуемым. Один из подобных наблюдателей писал:
«Я видел, как в лабораторию, улыбаясь и чувствуя себя вполне уверенно, вошел зрелый и поначалу уравновешенный деловой человек. За какие-то 20 минут он превратился в дрожащую и заикающуюся развалину, находящуюся на грани нервного срыва. Он постоянно дергал себя за мочку уха и заламывал руки. Однажды он ударил себя кулаком в лоб и пробормотал: «О, Боже, давайте прекратим это». Но все же он продолжал реагировать на каждое слово экспериментатора и подчиняться ему до конца» (Milgram, 1963. С. 377).
Подобные отчеты не только позволяют нам отмести предположение о том, что испытуемые Милгрэма попросту играли с экспериментатором в одну и ту же игру, они дают нам также основание с недоверием отнестись к одному из возможных объяснений, состоящему в том, что в век анонимности, свойственной городам, людей не заботит то, как они поступают с незнакомцами. Ясно, что подавляющее большинство испытуемых Милгрэма верили в реальность происходящего и переживали это очень мучительно.
Но все же, почему они не остановились? Почему они попросту не послали экспериментатора подальше?
Ответ, кажется, состоит в наличии определенных тонких особенностей у созданной Милгрэмом ситуации (влияние которых склонны не признавать или недооценивать все, кто когда-либо читал о ней или даже наблюдал ее своими глазами). Это особенности, которые побуждают заурядных членов нашего общества, действовать незаурядным образом. Мы не можем утверждать, что нам удалось выявить все эти особенности или что мы в точности понимаем, как и почему они были приведены в действие, произведя столь мощный эффект. Но мы можем обрисовать некоторые из них, вовсе не случайно принадлежащие к числу тех же самых ситуационных влияний и канальных факторов, которые мы обсуждали на примере других исследований.
Власть ситуации
В начале своего анализа Милгрэм указывает прежде всего на то, что с испытуемым заключался негласный контракт, обязывавший его делать то, что говорят, не задавая вопросов, верой и правдой служа властной фигуре, которой он перед этим с готовностью передал всю ответственность. Далее Милгрэм подчеркивает постепенный, пошаговый характер перехода от более или менее безропотного подчинения к соучастию в бесцельном, жестоком и опасном испытании. Необходимо помнить, что учитель подчинялся вовсе не единственной и простой команде нанести мощный удар током невинной жертве.
Сначала все, что он делал, сводилось к назначению мягких наказаний, являвшихся формой обратной связи с учеником, который в свою очередь не возражал против получения такой связи в качестве помощи при выполнении задания. Подобно ученику, учитель соглашался с установленной процедурой наказания (т.е. с увеличением интенсивности наказания на заданную величину после каждой ошибки), не вполне представляя себе последствия этого согласия. И только по мере постепенного увеличения напряжения тока до тревожного уровня психологическая дилемма учителя становилась очевидной. В сущности, учитель должен был бы найти рациональное обоснование (удовлетворительное для себя, экспериментатора, а даже возможно, и для ученика), которое оправдывало бы его решение прекратить эксперимент, при том что ранее он этого не сделал. Иными словами, ему необходимо было объяснить самому себе, почему неправомерно нанести следующий удар электрическим током, в то время как несколько мгновений назад для разряда несколько меньшей интенсивности это было правомерно.
Найти подобное рациональное обоснование очень непросто. И в самом деле, оно очевидно доступно только в один из моментов всего процесса — когда ученик перестает отвечать, отказываясь тем самым от своего подразумеваемого согласия подвергаться воздействию ударов электрического тока. Существенно, что именно в этот момент испытуемые чаще всего и отказывались повиноваться.
У ситуации Милгрэма имеется еще целый ряд менее очевидных особенностей, о которых мы не должны забывать, если хотим оценить, каким виделись испытуемым их собственное положение и поведение. Важно отметить, в частности, что относительно небольшое число испытуемых Милгрэма беспрекословно подчинялись экспериментатору от начала и до конца, не подвергая сомнению даваемые им указания и не проявляя неже-
8*
| Глава 2 |
лания продолжать. Хотя отчеты об исследованиях Милгрэма не столь точны, как им следовало бы быть с учетом важности рассматриваемого вопроса, очевидно, что большинство участников эксперимента выходили за рамки роли «покорного подопытного», чтобы усомниться в целесообразности намерения экспериментатора продолжать процедуру, побудить его проверить состояние ученика либо выразить свою собственную нерешительность. На самом деле, многие испытуемые заявляли о своем «выходе из игры», но сразу вслед за этим они столкнулись с, возможно, наиболее важной, хотя и неочевидной особенностью парадигмы Милгрэма, а именно с затруднительностью претворения намерения остановиться в фактический отказ от дальнейшего участия в эксперименте. Большинство испытуемых вставали в оппозицию к экспериментатору и даже отказывались от продолжения сотрудничества подчас в весьма резкой форме. Но почти всегда экспериментатору удавалось положить их на лопатки. («Условия эксперимента требуют, чтобы вы продолжали». «У вас нет выбора».) И действительно, эксперименты Милгрэма в конце концов гораздо меньше свидетельствуют о «деструктивном подчинении», чем о безрезультатном и нерешительном неподчинении.
Здесь мы прибегнем к помощи мысленного эксперимента. Предположим, экспериментатор объявил перед началом сеанса, что если учитель захочет прекратить свое участие в нем, он может дать знать о своем желании, нажав кнопку, расположенную перед ним на столе. Полагаем, читатель согласится с нами, что если бы подобный канальный фактор существовал, показатель подчинения составил бы ничтожную долю от своего фактически зарегистрированного уровня. Отсутствие такого «канала неподчинения» как раз и обрекло испытуемых Милгрэма на их жалкое поведение. Говоря словами Левина, не было хорошо определенных, легитимных каналов, которые учитель мог бы использовать, чтобы выйти из ситуации и прервать участие в эксперименте. В то же время любая попытка создать подобный канал наталкивалась на неумолимое противодействие со стороны экспериментатора, который, что примечательно, ни единожды не признал, что озабоченность учителя справедлива.
Существует, правда, еще одна, более тонкая и трудноуловимая особенность ситуации Милгрэма, которая могла бы быть очень важной с точки зрения испытуемого. Дело в том, что в глазах последнего разворачивающиеся события «не имели смысла» и
Власть ситуации
«не складывались» ни во что определенное. Задача испытуемого состояла в том, чтобы наносить удары электрическим током ученику, уже даже не пытавшемуся ничего запомнить, сталкиваясь с настойчивостью экспериментатора, кажущегося полностью безразличным к страдальческим крикам ученика, предостережениям о состоянии его сердечной деятельности, отказам давать ответы и в конце концов к его зловещему молчанию. Более того, экспериментатор не выказывал никакой озабоченности в связи с подобным поворотом событий, не предпринимал попыток объяснить или оправдать отсутствие такой озабоченности или хотя бы объяснить, почему продолжение эксперимента является настолько важным. Он отказывался даже «ободрить» испытуемого, видя его физическое состояние. Если испытуемые не схватывали сразу суть обмана и реальную цель эксперимента (в этом случае они, предположительно, предпочли бы не подчиняться, стремясь доказать, что они — не те, кто выполняет злонамеренные приказы бесстрастно, на манер Эйхмана), то у них просто не было способа надежным образом «определить для себя ситуацию». А как обычно реагирует человек, когда «ничто не имеет смысла» и его понимание разворачивающихся вокруг него событий и того, во что они выливаются, ограничено либо отсутствует? Мы полагаем, что очень немногие отреагировали бы в подобной ситуации решительными действиями или стали бы доказывать свою независимость. Любой человек, оказавшийся в таком положении, скорее всего проявил бы нерешительность, неготовность и неспособность бросить вызов власти или нарушить свои ролевые обязанности, демонстрируя при этом высокую степень зависимости от тех, кто спокойно и уверенно отдает приказы. Короче говоря, он повел бы себя почти так же, как повели себя испытуемые Милгрэма.
Надеемся, что смысл столь подробного анализа фактов, полученных Милгрэмом, вполне прозрачен. В его исследовании мы не находим подтверждения тому, что люди имеют предрасположенность безоговорочно подчиняться фигурам, наделенным властью, порой доходя в этом до совершения вредных и опасных поступков. Мы никогда не наблюдали подобного рабского послушания со стороны наших студентов или аспирантов, которым мы предписываем держаться в курсе последних публикаций, аккуратно записывать лекции и основательно и своевременно готовиться к экзаменам. И это вовсе не потому, что они не считают нас фигурами, наделенными властью.
| Глава 2 |
Результаты, предложенные к рассмотрению Милгрэмом, представляют собой напоминание о способности отдельных, сравнительно тонких и малозаметных ситуационных сил пересиливать благие диспозиции людей. Он показал также и то, с какой готовностью наблюдатель делает ошибочные заключения о чьем-либо деструктивном послушании (или глупом конформизме), видя только внешнюю сторону поведения субъекта и предполагая при этом, что виной всему экстремальные личностные диспозиции. Исследования Милгрэма напоминают нам также, что для того, чтобы понять и интерпретировать поведение какого-либо человека, необходимо сначала попытаться отдать должное его собственному видению ситуации, в которой он находится. В связи с этим представляется уместным в следующей главе перейти к рассмотрению общих вопросов субъективной интерпретации ситуаций.
Субъективная
Интерпретация
Социальной реальности
Субъективистские подходы в объективном бихевиоризме ♦
Проблема субъективной интерпретации в социальной психологии ♦
Процесс атрибуции ♦ Неспособность сделать поправку
на неопределенности субъективной интерпретации
Людьми, провозгласившими появление ситуационистской традиции в психологии, были вовсе не социальные психологи. Пионерами в этом стали бихевиористы, ведомые в начале нашего века Джоном Б. Уотсоном, пространно писавшим о той роли, которую играют ситуационные факторы в человеческом поведении. Уотсон хвастался, что он может путем надлежащих манипуляций с переменными внешней среды и подкрепляющими воздействиями «...сделать из ребенка врача, юриста, художника, главу торговой гильдии и даже вора-попрошайку, независимо от его талантов, склонностей, психических тенденций, способностей, призвания и расы, к которой принадлежали его предки» (John B. Watson, 1930. С. 82). Такое заявление не означало, конечно, что «человеческие» переменные никак не влияют на поведение. Смысл его сводился скорее к тому, что «человек» представляет собой попросту сумму ситуативных превратностей, испытанных в прошлом, — превратностей, которые могут быть описаны объективно, что создает основу для точного предсказания и контроля поведения.
Однако ситуационизм бихевиористов был связан с их убежденностью в том, что внутренние процессы человеческой психикине могут быть объектом исследования научной психологии. Они настаивали на отходе от свойственной девятнадцатому веку стратегии исследований, ориентированной на интроспекцию субъективного опыта. Вместо этого новая научная психология должна былаозаботиться исключительно событиями, доступными наблюдениюи количественной характеристике, — в особенности внешне про-являемыми реакциями, доступными наблюдению стимулами ок-ружающей среды, вызывающими эти реакции, а также объектив-но определимыми результатами (например, конкретными «подкреплениями», соответствующими четко определеннымбиологическим влечениям), представляющими собой последствияподобных реакций. Любое поведение, каким бы тонким или слож-ным оно ни было, должно было пониматься в терминах связеймежду стимулами, реакциями и их гедонистическими последстви-ями, а также в терминах обобщений, производимых на основаниисхожести различных стимулов или контекстов.
Бихевиористы проторили дорогу для многих важных теоретических и прикладных достижений в исследовании классического иинструментального обусловливания или в более общем виде —в исследовании научения и мотивации. Однако своим стратегичес-ким решением игнорировать субъективный опыт и сосредоточиться только на объективно определимых фактах бихевиористы породили дилемму, просуществовавшую на протяжении большей части столетия. В то время как психология посвятила себя исследованиючисто объективных признаков человеческого поведения, наши инту-иция и переживания, а со временем и наши исследования прояснили тот факт, что если не большинство, то многие факты повседнев-ного человеческого поведения (в особенности социального) становятся объяснимыми и предсказуемыми только в том случае, когдамы знаем или можем точно угадывать субъективные интерпретациии убеждения людей, поведение которых рассматривается.
Рассмотрим следующий, вполне заурядный эпизод: Джейн спрашивает Боба — молодого человека, которого она встречает на ве-черинке в женском клубе университета: «Часто ли ты приходишь
сюда?» В ответ тот улыбается и говорит: «Нет, но думаю, что будуприходить чаще». Ясно, что в данной типичной ситуации оба реагировали на соответствующие стимулы и их реакции не осталисьбез последствий. Но для того, чтобы по-настоящему понять этот эпизод и в особенности оценить то, что он мог бы значить дляповедения данных двух индивидов в будущем, нам необходимознать, как каждый из них воспринимал ситуацию в целом и какони интерпретировали ответы друг друга. Прежде всего, каковыбыли их субъективные впечатления от вечеринки и как они соот-носились с их целями и ожиданиями? Затем, какое значение при-давали они словам друг друга (а также сопровождающим эти слованевербальным проявлениям)? Принял ли Боб слова Джейн простов их буквальном смысле или посчитал, что они свидетельствуют оее возможном к нему интересе? А если так, то был ли подобныйинтерес для него желательным или нет? То же самое касается иДжейн: расценила ли она заявление Боба о том, что он собираетсяпосещать подобные вечеринки и в будущем как свидетельство того,что ему понравилась именно эта вечеринка, либо как недвусмыс-ленное выражение его интереса к ней лично, либо просто какприятную, но ничего не значащую болтовню?
Мы берем на себя смелость утверждать, что каким бы количеством информации об объективных подробностях поведения в дан-ной ситуации мы ни располагали, это не позволило бы нам предсказать поведение ее участников в будущем. Только зная или верноугадывая субъективное значение происходящего, мы смогли быопределить, почему они повели себя именно так, как это про-изошло на самом деле. Испытывая недостаток сведений о значении стимулов и реакций для участников ситуации, мы не сможемничего сказать ни о том, какие именно реакции были (или небыли) подкреплены, ни о том, какое влияние будет иметь данныйэпизод на реакции Джейн и Боба друг на друга, на вечеринки вженском клубе и на другие подобные социальные мероприятия. На самом же деле, для того чтобы по-настоящему понять природу и последствия подобных социальных эпизодов, мы должны помнитьи о том, что люди обычно не просто стараются интерпретироватьслова и поступки друг друга — они стараются также предсказывать, отслеживать и слегка направлять эти интерпретации.
Пример с типичной ситуацией на вечеринке в женском клубеимеет достаточно всеобъемлющий характер. Являемся ли мы просто незаинтересованными наблюдателями подобных эпизодов илипринимаем в них участие — в любом случае мы должны уделять
| Глава 3 |
пристальное внимание вопросам субъективного значения. Во-пер-вых, мы должны попытаться распознать, к какой категории отно-сят ту или иную ситуацию сами ее участники, что в свою очередьпотребует извлечения на свет Божий всего их предшествующегоопыта, а также представлений о мире, которых они придержива-ются в настоящее время.
Во-вторых, мы должны знать о том, как участники ситуациипредставляют себе природу взаимосвязи между своими действия-ми и их последствиями, т.е. какова, с их точки зрения, вероят-ность наступления тех или иных последствий и что они думают оскрывающихся за этой вероятностью причинно-следственных свя-зях. Короче говоря, мы должны отдавать себе отчет в том, чтообъективного описания стимулов, реакций и подкреплений и дажеобъективного описания связей между ними редко бывает доста-точно для достижения наших научных целей. Для этого нам необ-ходимо знать, как сами участники ситуации воспринимают по-добные «объективные» события и что они думают о существую-щих между ними связях.
Не случайно, что Кларк Халл (С. Hull), Б.Ф. Скиннер (B.F. Skin-ner) и другие сторонники теории научения в бихевиористскойтрадиции, имевшей столь сильное влияние в первой половинестолетия, нашли эффективные способы изящно обойти описан-ные выше проблемы субъективной интерпретации. Во-первых, всвоих исследованиях усвоения реакций и изменения поведенияони полагались в первую очередь на крыс и голубей — существ,которые, как нетрудно предположить, склонны к размышлениямо смысле происходящего несколько меньше, чем люди. (Во вся-ком случае, каковы бы ни были их личные мнения о собственныхинтерпретациях, ожиданиях или мотивах, они все равно не могутнам об этом сообщить.)
Во-вторых, использовавшиеся исследователями стимулы в ещебольшей степени делали ненужными любые вопросы о субъективном смысле* происходящего. Почти всегда исследователи работалис подкреплениями, понятными их испытуемым (например, со съе-добными шариками или каплями воды, предлагаемыми животным,доведенным предварительно до крайней степени голода или жаж-ды, либо с вредоносными стимулами — такими, как удары электро-
* Слова «субъективный смысл» и «субъективное значение» здесь и далее используются как синонимы; в тексте оригинала им соответствует термин «subjectivemeaning». (Примеч. науч. ред.)
Субъективная интерпретация социальныой реальности 123
током, которые любое живое существо пыталось бы избежать прилюбых обстоятельствах), а также со стимулами и реакциями (таки-ми, как световые или звуковые сигналы, включение тумблера и томуподобными), к которым подопытные животные были безразличны.
Это продолжалось до тех пор, пока эти стимулы не начиналиассоциироваться с первичными («безусловными») подкреплениями.
Когда же бихевиористы все-таки решались использовать людейв своих экспериментах, то они попросту избегали проблем, связа-ных с интерпретацией или пониманием смысла. Например, ониизучали выработку условного мигательного рефлекса, сочетая ничего до этого не значивший звуковой сигнал с подачей струи воз-духа, направляемой прямо на роговую оболочку глаза испытуемо-го (стимул, реакция на который в форме моргания представляетсобой врожденный, или безусловный, рефлекс). Занимаясь изуче-нием памяти, они заставляли испытуемых заучивать наизусть спискибессмысленных слогов или бытовых предметов, совсем не обращая при этом внимания на воспоминания о реальных событиях,которые были бы наделены для разных людей богатым и разнооб-разным смыслом.
Несмотря на вышеописанную стратегию исследований и успехи, достигнутые теоретиками научения в лабораторных условиях,офаниченность подобного объективистского подхода становиласьвсе более очевидной — в особенности для тех теоретиков наученияи социальных психологов, которые интересовались поведениемлюдей в ситуациях, свободных от лабораторных условностей. В ме-нее стерильных условиях — там, где поведенческие стимулы болеесложны, а связь различных вариантов поведения с удовлетворени-ем врожденных влечений менее очевидна и где исследуемые суще-ства более склонны к созданию теорий на основании своего знакомства с взаимосвязями событий в реальной жизни, точное пред-сказание и контроль за поведением оказались еще менее достижимой целью. Как отмечал Мартин Селигман в своей рево-люционной статье, увидевшей свет в канун окончания эры гегемонии бихевиористов в психологии (Martin Seligman, 1970), этобыло справедливо даже в отношении голубей, крыс и кошек.
Когда психологи пытались обусловливать стимулы или реак-Ции, изначально имеющие существенное значение для организ-M, они обнаруживали, что «законы научения», установленныеими для бессмысленных стимулов (через ассоциирование их с без-условными подкреплениями), не срабатывают. Вместо плавных иРавномерно возрастающих кривых научения исследователи все чаще
| Глава 3 |
сталкивались с феноменом быстрого научения (порой в течениеединичного испытания).
Иногда же научения не происходило вовсе. Например, кошкуможно было научить тянуть за веревочку с целью получить еду, нонельзя было научить вылизывать с той же самой целью шерстку.И это несмотря на то, что последняя реакция имеет гораздо болеевысокий «операционный» (или базовый) уровень повторяемости.Аналогично, голубь скорее умрет, чем научится не тыкать клювомв экран, чтобы получить корм.
Относительность 6 феноменах сужденияи мотивации
Уровень адаптации. Ощущение беспокойства психологов поповоду упорства радикальных бихевиористов, определявших исходные данные и полученные результаты исключительно с объек-тивных позиций, нарастало в течение десятилетий.
Представители гештальт-психологии в течение долгого време-ни увлекались демонстрацией невозможности абсолютного суждения о стимулах и того непреложного факта, что о них всегда судятлишь по отношению к другим стимулам. Их любимым примеромбыли эксперименты с крысой, на которую воздействовали два све-товых раздражителя — один ярче, чем другой. Ее реакция — нажатие на рычаг, расположенный под менее ярким источником света, — подкреплялась экспериментатором. В ходе контрольного ис-пытания на животное снова воздействовали два источника света:
один — только что подкрепленный и другой — еще менее яркий. Исходя из объективистских соображений можно было бы ожидать,что крыса должна была прореагировать на первоначально подкреп-ленный сигнал, но вместо этого крыса выбирает новый стимул. Крыса научилась реагировать не на «лампочку мощностью в 20ватт», а на «менее яркий источник света». А это суждение требует уже наличия субъекта, активно интерпретирующего информацию.а не автомата, регистрирующего объективные физические свойства стимулов, с которыми он сталкивается.
Традиция исследования относительности суждения приобрелавес в американской экспериментальной психологии благодаря ра-боте Гарри Хелсона (Harry Helson, 1964). Он показал, что сужде-ние о величине стимулов всегда является относительным, т.е. со-относимым с аналогичными стимулами, воздействие которыхсубъект испытывал на себе ранее, либо испытывает в настоящее
Субъективная интерпретация социальныой реальности 125
время. Так, предмет кажется тяжелее в том случае, когда предва-рительно оценивался вес нескольких более легких предметов, чемв том случае, когда оценивался вес более тяжелых предметов. Водаопределенной температуры покажется испытуемому холодной, еслинепосредственно перед этим его рука находилась некоторое времяв горячей воде, и теплой, если его рука будет перед этим нахо-диться в холодной воде. Таким образом, суждение об актуальномстимуле всегда является функцией, по крайней мере, двух важныхфакторов: объективно измеренной величины данного стимула и«уровня адаптации» субъекта к стимулам подобного рода.
Эффекты соотнесения с контекстом. Осознание относительнойприроды суждения красной нитью проходит через всю современ-ную когнитивную психологию. В частности, ученые, работающие вобласти современной теории принятия решений, заметили, чтолюди гораздо более склонны реагировать на перспективу измене-ния своего состояния, чем на абсолютный результат, который онимогут получить вследствие принятия того или иного решения(Kahneman & Tversky, 1979). Если расширить смысл сказанного,люди в высокой степени подвержены воздействию эффекта соот-несения с контекстом. Они судят об издержках и преимуществахразличных планируемых действий и испытывают различной сте-пени сожаление об упущенных возможностях не из-за их соотне-сения с конечным результатом, а вследствие сравнений, которыеявно и неявно присутствуют при рассмотрении любой проблемы(Tversky & Kahneman, 1981).
Так, например, люди могут быть склонны отдавать предпочте-ние какому-то одному образу действия, если сравнивают его сопределенным начальным уровнем благосостояния, однако еслиих подвести к мысли о каком-то другом начальном уровне благо-состояния, то предпочтение отдается другому образу действия.
Не так давно Канеман и Миллер (Kahneman & Miller, 1986)расширили сферу приложения этого утверждения до пределов во-обще какой бы то ни было познавательной деятельности. Они до-казывают, что любой отдельный стимул привлекает из памятиДругие стимулы, в сравнении с которыми и формируется сужде-ние. Например, пробуя овощной суп, вы сравниваете его с другимсупом, который ели на'прошлой неделе, с минестроне*, которыйОтведали месяц назад, с консервированным супом, который ели в
* Минестроне — овощной суп, традиционное блюдо итальянской кухни. (Примеч. пер.)
126 Глава 3
детстве, и т.д. Все это в совокупности составляет «норму», в соот-ветствии с которой вы судите о нынешнем своем супе.
С точки зрения бихевиористов от подобного взгляда недалекои до нигилизма. Ибо коль скоро личные истории разных индиви-дов отличаются друг от друга, то для формирования подобной срав-нительной шкалы каждый будет использовать свои собственныевоспоминания. Невозможно придумать ничего более далекого отмечты бихевиористов определить свойства стимула объективно,не обращаясь к «черному ящику», находящемуся в голове индивида!
Было показано, что релятивистские представления имеют впсихологии ряд следствий объективно-поведенческого и мотива-ционного характера, как раз тех, которые бихевиористы очень ува-жают. Например, в 1979 г. Канеман и Тверски (Kahneman & Tversky,1979) в своем исследовании проблемы выбора с точки зрения те-ории перспективы показали, что между поведением людей в ситуациях, сулящих потери и приобретения, существует определеннаяасимметрия, состоящая в том, что люди более мотивированы из-бежать известных потерь, чем добиться эквивалентного этим по-терям выигрыша. Эта закономерность помогает нам понять, поче-му людей зачастую побуждает к действию скорее перспектива бу-дущих потерь, чем перспектива приобретений.
Американские профсоюзы часто хвастаются тем, что в про-шлом им неоднократно удавалось вытребовать для своих членовлучшие условия труда, более высокую оплату и более короткуюрабочую неделю. Однако от историков рабочего движения мы уз-наем, что рост профсоюзов в нашей стране и их боевой дух насамом деле в меньшей мере подстегивались обещанием выигры-ша, чем угрозой и реальным опытом поражений. В частности, пе-риод величайшего роста профсоюзов и наиболее бурная эпоха вовсей истории организованного рабочего движения наступили вначале XX в., во времена, когда приток безработных эмигрантовпобуждал нанимателей сокращать заработную плату, посколькуони были уверенны, что подобное вознаграждение (буквально гро-ши) будет приемлемо для вновь прибывших, отчаявшихся найтиработу и не так давно вырвавшихся из гораздо более суровых социальных и экономических условий людей.
Сравнение с прошлым опытом. Еще один пример важности срав-нительной оценки для мотивации связан с прошлым опытом. Так,люди часто с ностальгией говорят о «добрых старых временах» либо,наоборот, благодарят за то, что «голодные 30-е годы», ужасы вто-
рой мировой войны или мрачные дни холодной войны остались впрошлом. Подобные воспоминания оказывают большое влияниена настоящее. Наши советские коллеги, чьи семьи пережили по-вальный голод и другие кошмары девятисотдневной блокады Ле-нинграда войсками нацистов во время второй мировой войны,уверяли нас, что в течение последующих двух десятилетий их со-отечественники чувствовали себя сравнительно обеспеченными и,несмотря на нехватку продуктов питания и другие лишения (кото-рые гости с Запада находили невыносимыми, полагая, что ониявляются достаточным мотивом для политического протеста), небыли склонны осуждать своих тогдашних лидеров.