Тумурбатор появился в лагере экспедиции поздно вечером, зашел к Сандагу и Тимякову. Ученые обрадовались гостю, стали угощать его чаем.
– Бадзара и японца так и не удалось поймать, – сказал он, – должно быть, ускользнули в Нинся. Остальных выловили, так что теперь можете спокойно работать. Показал Пушкареву место, где нашли пиропы…
Он замялся, не зная, как сообщить о главной цели своего прихода. Сандаг пришел на выручку.
– Говорят, тебе разрешили привезти на заставу жену? Ты хочешь жениться?
Тумурбатор покраснел.
– Это так, – ответил он.
– Уж не наша ли Долгор вскружила тебе голову?
– Она самая.
Сандаг укоризненно покачал головой:
– Ты оставляешь экспедицию без повара.
Тумурбатор понял, что над ним подшучивают, и выпалил:
– Мы с Долгор приглашаем вас всех на свадьбу!
– Люблю прямой разговор, – произнес Тимяков. – Мы безоговорочно принимаем приглашение, хотя работы чертов воз. Но раз такое дело, работа подождет. Нет, Сандаг, вы не знаете, какое это счастье – быть женатым человеком!
– Догадываюсь. Особенно счастливы бывают супруги, когда жена в Москве, а муж в пустыне Гоби.
Тумурбатор не мог взять в толк, откуда ученым известно о том, что ему разрешили привезти жену на заставу и что он собирается жениться на Долгор. Долгор обо всем этом рассказать не могла – стеснялась. Даже Басманова ни о чем не подозревала. Откуда было ему знать, что в то время, пока он ловил заговорщиков, его отец Аюрзан оповестил о предстоящей свадьбе чуть ли не всю округу. И всех пригласил.
– Спасибо, Тумурбатор, за приглашение, – сказал Сандаг. – Мы обязательно будем. Мы с Андреем Дмитриевичем даже готовы быть родителями Долгор. Засылай сватов!
Тумурбатор не заставил себя ждать: на второй день он прислал сватов: Дамчига, Гончига и сомонного председателя Арабдана.
Узорную палатку – майхан раскинули в самом центре лагеря; считалось, что именно здесь живет Долгор. Около палатки стоял столик с разными кушаньями. Около этой палатки сваты остановили коней, слезли с них, привязали к столбу и стали ждать. Из палатки вышли Сандаг и Тимяков, закурили папиросы, протянули портсигары сватам. После чего Сандаг строго спросил:
– Кто вы такие и зачем сюда приехали? Кто вам разрешил привязывать коней к нашему столбу? Убирайтесь‑ка подобру‑поздорову!
Сандаг демонстративно выпятил грудь и сжал кулаки.
– Прослышали мы, что в этом нутуке[39]скрывается редкая драгоценность, – смиренно ответил Арабдан, – такой не найти в наших краях.
Сандаг задумался, потом пригласил гостей в палатку. Здесь собралась порядочная компания во главе с Валей и Пушкаревым. Долгор пряталась за тонкой занавеской.
Дамчиг вынул из мешка сваренную баранью голову и положил ее перед Тимяковым и Сандагом. Окорок с двумя ребрами, украшенный румяно обжаренными дольками бараньего сальника и нарезанным овечьим курдюком, он подал Басмановой. Нашлись подарки и для остальных. Появилась на столе водка, пельмени, лапша – гурэльтэ‑хол. Приехали Аюрзан и его жена Даши‑Дулма. Только жених Тумурбатор один скучал в своей юрте в объединении и проклинал всяческие обряды.
Пировали до утра. Лубсан, порядком захмелевший, щупал свои новые штаны, подаренные женихом, и рассказывал Пушкареву какую‑то нескончаемую историю.
– А крепкий кумыс! – говорил Пушкарев.
Лубсан покачал головой.
– Это не кумыс. Это – такбатикба и марбамирба. Если хочешь знать, эта штука делается из арьки. Из арьки гонят арацу, из арацы – хуруцзу, из хуруцзы – ширацзу, из ширацзы – борацзу, а уж из борацзы – такбатикбу и марбамирбу.
– Ну и ну, длинная история у этого напитка. Давай, дед, еще нальем марбамирбы. Никогда не пил ничего подобного.
Тимяков спел «Варяга» и исполнил на хуре «Морин явлал» – маленькую пьесу, изображающую бег коня, чем привел гостей в неописуемый восторг.
Утром Долгор одели в красный плащ и усадили на коня. Лубсан сидел позади седла, придерживая невесту и закрывая ей лицо куском материи. Свадебная процессия направилась в объединение. Здесь снова устроили пир. Жених палкой пытался сдернуть занавеску с лица невесты, а свита Долгор не давала. Завязалась шутливая перебранка, жених все‑таки добился своего. Был он в форме пограничника, на груди сверкал орден Полярной Звезды.
Кумыс лился рекой. Гости пели во все горло о том, что «много нас юрт зазывало, но мы торопились к одной».
Долгор, закрывая рукой рот, чтобы не выдать веселую улыбку, исполняла песню‑плач:
Когда я девчонкой беспечной была,
Вы мне говорили: «Моя дочь, моя!» –
Как выросла я, меня отдаете
В люди чужие, в чужие края.
Роль благопожелателя – еролчи взял на себя старый Лубсан. Он пел дребезжащим голосом, аккомпанируя себе на моринхуре:
С первым щебетаньем ласточек вставай!
Пусть сияет имя доброе твое!
Пусть хашанов будет у тебя долина,
Пусть играют дети и внучата в юрте у тебя,
Табуны пасутся на степных просторах.
Будь скромна всегда, нежна душою,
Твердой будь и стойкой, как скала…
– Тут и для вас есть кое‑что полезное, спишите слова, – сказал Вале Тимяков, озорно улыбаясь.
Она покраснела, смутилась.
– Замуж пока не собираюсь.
– Отчего же? Жениха подыщем, двух красных верблюдов за ним дадим; вас на белую кошму усадим, лицом к огню, сделаем специальную прическу в виде рогов архара – видели у старух? А то еще тут принято переплетать волосы невесты и жениха, после чего муж и жена не имеют права называть друг друга по имени – мол, мы одно целое. Маленькое неудобство при исполнении служебных обязанностей, но ничего. – Он был словоохотлив и веселился от души.
А жених и невеста между тем приняли от Аюрзана на голубом хадаке[40]серебряную пиалу с молоком и стали по очереди пить из нее. Потом жених спрятал пиалу за пазуху, туда же положил косточку «шагай», которой будут их дети играть в бабки.
Перед отъездом Сандаг и Валя посадили Долгор у юрты на белую кошму и придавили подол ее халата камнями:
– Камень лежит там, куда брошен, невеста живет там, куда ее отдали.
Через два дня молодожены уехали на погранзаставу.
…В конце сентября из Улан‑Батора прибыло несколько автоколонн: две партии геологов Восточной экспедиции, которые должны искать газ, а также воду в намеченных Басмановой местах. Приехали строители города и госхоза.
У подножия горы Дзун‑Сайхан сделалось людно и шумно, как никогда. Всюду народ, машины, гомон, смех, крики – кутерьма, неразбериха.
Вскоре застучали топоры, завизжали пилы: это плот‑ники строили временные жилища. А потом здесь вырастут настоящие дома с капитальными стенами.
Пушкарев и Басманова были в заботах: ведь на них теперь смотрели как на хозяев, на представителей Ученого комитета, которые знают, где размещаться, с чего начинать. Ведь они не поедут в Улан‑Батор. Оставались и еще несколько сотрудников. Таким образом, предполагалось осуществлять тесную связь Ученого комитета с Восточной экспедицией, приехавшей из СССР на долгие годы, пока не будут подготовлены свои собственные национальные кадры.
Советский Союз прислал отборнейших из отборных.
– Ну, дорогие мои друзья, – сказал Тимяков Вале и Пушкареву, – на вас наши научные надежды. Мы с Сандагом будем наведываться сюда. Завидую вам: мы начинали с археологии, а вы начинаете с кипения живой жизни…
И только теперь, когда сотрудники экспедиции стали готовиться к отъезду, Басманова и Пушкарев вдруг осознали в полную меру, что они остаются здесь, возможно, на долгие годы. Это было и радостно и страшно в одно и то же время.
Да, каждый творец своей жизни, и не столько биографии как таковой, а самой сердцевины жизни, которая и составляет сущность человека. Им предстоит пройти Гоби из конца в конец и увидеть еще много чудес. Ведь они только прикоснулись к необыкновенному, и оно сразу опалило жаром их лица, заставило восторгаться и страдать.
Того, что было, уже не вычеркнешь, не вычеркнешь… А то, что будет, притаилось пока в этих пустынных горах и в пустынных пространствах, затканных светлым, дрожащим маревом, оно ждет своего часа.
Человек должен двигаться, совершать каждый миг восхождение – если это даже только движение твоего ума, внутреннее восхождение. Ты рожден для дел во имя счастья людей. Так будь же беззаветно предан делу, не страшись трудностей, не избегай их, ибо они и есть подлинный источник необыкновенного. Ты сам должен искать и находить трудности и преодолевать их, ломая преграды.
Окунись с головой в жизнь, и только тогда тебе станет ясен смысл ее. Выковывай в себе смелость. И прежде всего смелость творческую, ибо она и есть движущая сила твоих поступков. Ею обладали такие великаны, как Пржевальский, Миклухо‑Маклай, Лобачевский – все те, кто пробивал дорогу в незнаемое, кто умел в самых тяжелых ситуациях проявлять свой организаторский талант, вел за собой других…
И настал день отъезда.
Чимид прохаживался вокруг машины и вздыхал. Он сердито пнул собаку, подвернувшуюся под ноги, попросил у Гончига трубку и закурил. Грузили чемоданы, экспедиционное имущество. Аракча прикручивал проволокой бочки с горючим. Только старый Лубсан не принимал участия во всей этой сутолоке. Он спокойно сидел на земле, поджав под себя ноги, и наблюдал. Не в первый раз приходилось ему расставаться с Тимяковым и Сандагом, но пути их неизменно сходились. Он оставался сторожем лагеря геологов.
Лубсан поднялся лишь тогда, когда к нему подошел Тимяков.
– Наведывайся сюда, Андрей, – сказал Лубсан. – Город, госхоз построим – совсем хорошо будет.
– Жди в гости. Обязательно наведаюсь. Ко мне жена и дочь приезжают. Все вместе и заявимся к тебе.
Лубсан слабо улыбнулся. Ему сделалось грустно при мысли о предстоящей разлуке. А Тимяков смотрел на жилистую шею старика, на его засаленные рукава, и ему невольно припоминались все пути, по которым они прошли вместе.
«А теперь вновь расходимся, доведется ли еще встретиться?» Андрей Дмитриевич хорошо понимал состояние Лубсана и хотел чем‑нибудь утешить старика. Он вынул часы и протянул ему:
– Сторожу без часов никак нельзя… Возьми.
Лубсан взял часы. Много десятков лет бродил по степям и пескам Лубсан, и каждый год приносил нужду, новые заботы. Никто не мерял в степи время по часам. Спешить было некуда. Но теперь все изменилось: время вдруг стало торопиться, словно его кто подгонял ташюром[41], и старому Лубсану потребовались часы.
– Спасибо… – сказал он тихо. – Спасибо…
Он задумался, потом сходил в свою юрту и вернулся с каким‑то странным предметом. Протянув его Андрею Дмитриевичу, старик попросил:
– Это в Ученый комитет отнеси. Все не мог тебе передать, занят ты очень.
Тимяков с интересом рассматривал огромную кость – ребро.
– Это ребро большого верблюда хайрт‑хар‑бура, – сказал Лубсан. – Хайрт‑хар‑бур пил раз в месяц. Из его ребер делали вьючные палки – шета. Вымерли теперь такие верблюды. А последнего я своими глазами видел.
Географ искренне обрадовался редкой находке. Он крепко пожал старику руку и направился к машине.
Машина тронулась.
– Кочуйте счастливо! – крикнул Чимид, и даже шофер Аракча не рассердился на него за это пожелание: он радовался предстоящей большой дороге.
Еще долго махали вслед машине араты. Еще долго гнались за машиной черные псы.
А Басманова и Пушкарев стояли, взявшись за руки, и смотрели на север, где поднимались за машинами тучи желтой пыли, будто там занимался пожар.
– Как странно, – прошептала она, – еще несколько месяцев назад мы с тобой не знали друг друга. И вот теперь остались вдвоем, и роднее тебя для меня нет никого…
Он тихонько и ласково рассмеялся.
– Чего ж тут странного? Мы искали друг друга – и нашли. А все остальное искать теперь будет намного легче: мы ведь вдвоем!.. Вдвоем!
Ветер гнал по степи серый пружинистый шар перекати‑поля. Шар торопился, подпрыгивал, взлетал над грудами камней и снова несся с невероятной скоростью по голубовато‑серым просторам Гоби.
ОТ АВТОРОВ
Эта книга – итог шестилетних странствий по Монголии: мы шли по следам наших героев, сами работали в экспедициях. И если отбросить некоторые фантастические допущения, уместные в приключенческой повести, то, в общем‑то, все так и было, как мы описали; во всяком случае, у героев повествования есть реальные прообразы.
Известный географ, прекрасный знаток Монголии Андрей Дмитриевич Симуков, еще в 1928 году писал из Улан‑Батора своей матери в Москву: «Моя экспедиция этого года – первое большое самостоятельное дело – удалась. За четыре с половиной месяца объездил я очень много, побывал в самых глухих уголках пустыни. Были с Милей и в пустыне и в высоких горах; жарились и мерзли, уставали и отдыхали.
За время этой поездки я был в местах, еще не изведанных европейцами. Видел там диких верблюдов – штука весьма редкая – и в компании с моими монголами угробил одного для коллекции. Видел я абсолютно бесплодные галечные равнины и такие же черные, угрюмые холмы и горы. Видел животную жизнь пустыни в совершенно первобытном виде, где даже крупные звери, вроде диких ослов, еще не знакомы с человеком. Побывал в Хара‑Хото, знаменитом „мертвом городе“ Козлова. Там я был уже вместе с Милей. Заехав в большой оазис Центральной Гоби, Эдзин‑гол, я встретился там со Свеном Гедином (думаю, что имя это тебе знакомо – знаменитый шведский путешественник по Центральной Азии). На обратном пути мы сильно мерзли, ночуя при морозе свыше 20° в палатке со скверным огнем – топливом служил аргал, не всегда сухой. Вообще в путешествии бывали переходы по 50–60 верст, т. е. не менее 12 часов в седле. Мне‑то ничего, а Миле приходилось туго. Но теперь, издали, все невзгоды кажутся приятными».
Тут – дань экзотике, упоение неизведанным, ощущение своей причастности к необычайному. В другом письме он говорит о кладбище динозавров:
«Переход через безлюдную пустыню в полтораста километров шириной (без проводника, ибо он мне уже не нужен), в конце которой – проверка слухов о кладбище динозавров, якобы там существующем. Место это находится среди огромных (до ста метров) песчаных барханов, ярко‑красных обрывов и останцев третичного песчаника и порослей чахлого саксаула, в глубокой котловине. После динозавров – дичайшие скалистые хребты южной окраины Республики…»
Но постепенно в письмах Симукова появляются новые мотивы: «Мне хочется, чтобы по приезде в СССР на вопрос: „Что вы сделали в Монголии?“ – у меня было бы что и предъявить… Характер моей деятельности постепенно меняется… теперь человек и его хозяйство, его быт и экономика занимают весьма большое место в моих исследованиях. Я не смотрю уже на географию, на географический ландшафт как на нечто самодовлеющее, а рассматриваю его как арену деятельности человека, изыскивая пути наилучшего использования элементов этого ландшафта в хозяйстве страны». И еще: «Мои теперешние задачи нуждаются в прочной связи с населением, так как я сейчас занят изучением кочевого быта, преимущественно с социально‑экономической стороны».
Когда встал вопрос о создании в Южногобийском аймаке, в самой Гоби, близ южных границ страны города, аймачного центра, правительство МНР обратилось с просьбой о помощи к Андрею Дмитриевичу Симукову. После того как город был построен, Андрей Дмитриевич шутливо писал родным: «Короткая задержка в „моем“ городе Далан‑Дзадагате, – тут я сыграл роль Петра Первого: „Здесь будет город заложен назло надменному соседу…“, указав, по заданию правительства МНР, новое место для города… Город этот состоит почти сплошь из юрт, но в нем есть теперь телеграф (провели нынче – я был очень горд), радиостанция, банк, больница, почта, начальство, магазины (в юртах же), сплетни, новости, автомобильная дорога до Улан‑Батора – словом, всамделишный город…» Позже сообщает жене: «„Мой“ город растет. Много домов, радио, частые почтовые машины. Жизнь идет!..»
…Мертвый город Хара‑Хото, курганы гуннов, щебнистые пространства пустыни Гоби, где до сих пор водятся дикие верблюды‑хабтагаи и лошадь Пржевальского, устало бредущие по знойным пескам караваны… В молодости у каждого есть своя сказка; такой сказкой были для авторов этой книги дневники Андрея Дмитриевича Симукова.
В общем‑то, нам в руки попали не сами дневники, а отдельные страницы дневников, возможно даже – черновые записи. Мы бурили скважину неподалеку от южной границы МНР, к нам в лагерь приехал пограничник Тумурбатор и передал пачку бумаг, связанных ремешком. Как выяснилось, бумаги забыл некто Шарадамдинсурэн из Ученого комитета, надо передать их хозяину.
Когда поздней осенью 1940 года мы вернулись в Улан‑Батор, то узнали, что Шарадамдинсурэн отозван в прошлом году в Москву. «Шарадамдинсурэн» в переводе значит «Светлый Дамдинсурэн» – так называли в Монголии советского ученого Симукова из‑за цвета волос.
Этот человек заинтересовал нас необычайно. Повсюду мы слышали о Симукове: память о нем жила в самых отдаленных кочевьях Монголии. Он был учеником знаменитого путешественника Петра Кузьмича Козлова, участвовал в раскопках гуннских Ноинульских курганов, совершал поездки в мертвый город Хара‑Хото. Впервые А. Д. Симуков приехал в Монголию в 1923 году с экспедицией П. К. Козлова и шестнадцать лет отдал изучению этой страны. Он создал на монгольском и русском языках «Атлас Монгольской Народной Республики», написал «Географию МНР», «Географический обзор гобийской окраины МНР» и ряд других ценных работ. В 1936 году правительство МНР наградило его орденом Полярной Звезды.
Но все это мы узнали потом. А в тот день, когда Тумурбатор передал нам страницы дневников Симукова, мы были заняты бурением колодца, волновались за результаты проходки (вода все не показывалась!) и пачка аккуратно сложенных листов была небрежно засунута в полевую сумку. И лишь позже, в минуты вынужденного безделья (стенки юрты сотрясались от урагана), мы вспомнили о документах.
А потом при свете свечи читали дневниковые записи.
Скупые заметки, еще «не обработанные», не расшифрованные, изобилующие специальными словами, каких нет ни в одном языке, кроме монгольского: хоолай, бэль, араг, тойрим, сайр – ландшафтные термины.
Чтобы дать читателю представление о записях Симукова, мы приводим небольшой отрывок из его дневника 1927 года, оставляя всё без изменений. Именно об этом путешествии, завершенном в 1928 году, он упоминает в письме к своей матери, которое мы цитировали.
«1927 год. Моя первая самостоятельная Южногобийская экспедиция. Конечным этапом ее будут горы Тосту‑Гурбан‑Сайхан. Возможно, удастся пройти в мертвый город Хара‑Хото, где уже приходилось бывать с экспедицией П. К. Козлова. Со мной отправляется жена Миля.
…12 июля, закончив сборы, мы выехали на частном авто из Улан‑Батора и 20‑го прибыли в Ламын‑гэгэн, исходный пункт путешествия.
…13 августа выехали рано и стали спускаться в котловину без дороги; когда взошли на холм, открылась примечательная картина: вся равнина была усеяна хуланьими стадами. Количество их было наверняка не меньше десяти тысяч. В бинокль хорошо были видны вольно бродившие табуны, хуланы (куланы) кормились, бегали, играли, дрались. Отдельные носились взад и вперед, поднимая клубы пыли. В воздухе стояло беспрерывное ржание, напоминающее отдаленный скрип немазаных телег на деревянном ходу. Библейские времена в двадцатом веке! Решено было немедленно погнаться за дикими ослами. Мы врезались в самое большое стадо. Кругом были хуланы, спокойным поскоком пересекавшие сплошным массивом путь автомобилю. Отдельные табуны останавливались неподалеку и смотрели на нас…
…3 сентября. Поздним утром пришли верблюды при двух проводниках. Итак, мы идем дальше на юг. Пойдем в самое сердце Южной Гоби, к горам Алтан‑ула, Цаган‑Богдо, Тосту, Нэмэгэту, Гурбан‑Сайхан. Один из проводников сообщил неприятную новость: в районе, куда мы направляемся, бесчинствуют разбойники. В курене Юм‑бейсе я навел подробные справки о разбойниках. Это шайка некоего Жадамбы. О нем я слышал и раньше. Его люди вооружены хорошо, угоняют лошадей и верблюдов, разоряют аилы. В курене я выпросил еще одну винтовку для Мили.
Весь день дул холодный ветер с запада. Видели табунчик диких коз. Миновав восточное окончание горной группы Бага‑Баин‑цаган, наш караван вышел в урочище Толи. Общее впечатление от всего этого массива крайне унылое: темно‑серый, матово поблескивающий щебень, такие же горы, иногда совсем черные, почти полное отсутствие воды, растительной и животной жизни. На 40 километров нам встретился лишь один колодец Цзун‑цаган‑дэрис. Проводники сообщили мне, что в Ихэ‑Баин‑цаган и урочищах Бичигтэ‑эхин и Бичигтэ‑адык есть надписи на монгольском и тибетском языках. Много рисунков.
В урочище Толи есть колодец и небольшое болотце, поросшее хорошей густой травкой. Кругом камыш, хармык, будургана и немного дэрисуна. Далее – жидкие поросли цзака и местами тамариска. Урочище служит водопоем хуланам и козам.
Отсюда открывается хороший вид на вторую цепь Гобийского Алтая. Видны Алтан‑ула, Нэмэгэту, Гильбэнтэ, Сиврэ, оба Номохона и едва заметные в дымке дали Баин‑боро‑нуру. К северу от Сиврэ маячат верхушки колоссальных барханов Элэсын‑ула. Алтан‑ула резко обрывается в пустыню, к котловине Ингэна‑хобур.
…5 сентября. Вышли еще до света. Вода местами очень близка к поверхности сайра, даже хуланы до нее докапываются. При отсутствии ветра и +29,5° в тени здорово грело. Поднявшись по бэлю[42], мы с Сандагом увидели стадо верблюдов и направились к нему. Сгонявший верблюдов пастух, заметив нас, бросился наутек, очевидно приняв нас за разбойников. Оба мы были с винтовками. Кое‑как удалось его остановить. Подъехала Миля, и пастух окончательно успокоился. Он указал нам колодец и аил. Колодец мы нашли, аил – нет. Лагерь разбили прямо на бэле. Аил оказался брошенным: заслышав о нашем приближении и решив, наверное, что идут разбойники, люди убежали в скалы.
…9‑го утром караван выступил в дальнейший путь.
Мы достигли Нэмэгэту. В южных цепях Гобийского Алтая это самый высокий хребет к западу от Гурбан‑Сайхана. Вместе с тем он четко выражен. Без всяких предгорий, крутой, высокой и узкой стеной встают над пустыней высокие горы. Бэль тоже высокий и сравнительно крутой. Горы с большим обилием скал. Южный склон ниспадает в пустыню крутыми скалистыми стенами. Пустынный загар очень силен, и скалы кажутся совсем черными с матово‑свинцовым блеском.
…19 сентября. Ночью на нашу стоянку напали разбойники, хотели угнать верблюдов. Мы подняли невообразимую стрельбу из шести винтовок. Жадамба позорно бежал, потеряв лисью шапку, которую сбило пулей. То, что это был Жадамба, сомнений нет. Накануне 10‑го я заезжал в пострадавший от разбойников аил. Там угнали пятьдесят верблюдов. Разбойников было семеро. Жадамба, человек лет тридцати, носит лисью шапку. Особые приметы: словно бы вдавленный нос, выпирающие скулы, впалые щеки, не хватает переднего зуба. Лисью шапку отдали проводнику Джергалу.
Хоть и не спали всю ночь, в восемь утра погрузились и двинулись на юг, к Хара‑Хото…
…2 ноября. Кругом ровная, местами бесплодная пустыня, около воды (здесь 4 колодца) редкий саксаул и невысокие барханы. Здесь проходит южная граница МНР.
Как и в прошлом году, здесь, на Балбырхе, оказался аил – половина верблюдов богатого аила, стоявшего в Торцо. Зайдя в аил, мы узнали о некоторых работах европейской экспедиции на Эдзин‑голе, о промерах Сого‑нора, об охоте их и др.
Уже в темноте, просидев в седле не менее 11 часов и пройдя около 60 верст, мы прошли к колодцу Торцо – первому колодцу Эдзин‑гола, расположенному среди невысоких барханов.
3 ноября утром, пока собирались в дальнейший путь, разыгралась буря. Палатку нашу свалило. Барханы задымились, закружился песок, и небо потемнело. Мы поспешно перебрались в одну из больших соседних юрт. Часа через два буря немного стихла, и мы с проводником Лубсанджабом решили ехать к знакомому торгоуту Циндэ, чтобы оформить переход границы, т. к. Циндэ был цагдой‑тайгамой[43], следившим за границей. Как только мы выехали, буря снова усилилась. Ехать же надо было как раз против ветра. С трудом продвигаясь вперед, мы ехали по обросшим тамариском барханам, пересекали глинистые площадки, поросшие мелким тростником. Наконец доехали до урочища Дарцык – места зимовки южной партии экспедиции Козлова. Глаза были полны песку.
После Дарцыка выехали к окраине обширных камышей, залегающих к югу от оз. Сого‑нор по правому берегу р. Дунду‑гола. Камыши были совершенно вытоптаны пасущимся здесь княжеским табуном (около 2000 голов). Проехав по южной окраине камышей, мы подъехали к руслу Дунду‑гола и вскоре, все еще борясь с непрекращающейся бурей, подъехали к юрте Циндэ. По дороге из‑под ног наших верблюдов грузно взлетел фазан. Встретили меня как старого знакомого и почетного гостя.
Я передал хозяину хадак и маленький подарок – безопасную бритву. Произвел впечатление не размер подарка, а факт, что я с прошлого года не забыл желания Циндэ, интересовавшегося тогда этой вещицей.
Вспоминали прошлый год, жизнь экспедиции, говорили о П. К. Козлове, которого здесь называют „Батыр‑амбань“[44], о прошлогодних раскопках. Я поинтересовался – не проведет ли меня Циндэ в Боро‑хото – предприятие, не удавшееся в 1926 г. из‑за отсутствия проводника. Но он отказался, сообщив следующее: в состав европейской экспедиции, стоявшей в то время на Эдзин‑голе, входили и китайцы. Сейчас же по прибытии на Эдзин‑гол они явились к князю (Торгоут‑Даши‑гун) и передали ему распоряжение правительства о недопущении иностранцев, не имеющих специального разрешения от китайского правительства, к исследованиям и в особенности к археологическим раскопкам. Если бы эта экспедиция уже ушла с Эдзин‑гола, Циндэ рискнул бы меня провести к этому загадочному брату Хара‑Хото.
4‑го утром мы вернулись в Торцо, жена рассказала мне, что в мое отсутствие в юрту, где она остановилась, приезжал молодой князь, специально посмотреть на русскую женщину.
Посидев немного в юрте, мы завьючились и пошли дальше на юг. Шли восточной окраиной Эдзингольского оазиса, имея слева окраинную полосу сыпучих барханов. Местность – бесконечные заросли тамариска, изредка рощи тоораев, порядочно джигды. Местами группы обросших кустарником барханов. Чаще всего встречается мелкий камыш. Население редкое. Перед сном поднялся на высокую гору сыпучего песка, вдоль которой шли мы этот день.
5 ноября 1927 г. Пошли дальше. Миновали несколько колодцев. По некоторым стоят аилы, частью уратские, частью алашаньские. Торгоуты почти отсутствуют. Отмечу урочища Баин‑тоорай – порядочный тополевый лесок и Шара‑булун – большая открытая площадь, поросшая мелким тростником. Вскоре за Шара‑булуном кончилась сплошная гряда сыпучего песка слева от нас. Под вечер мы прошли урочище Тоорай‑онца, Джерга‑ланту, Дзанийн‑ама. От колодца Дончик‑худук пошли по знакомой мне дороге, и повел я, т. к. Лубсанджаб дальше дороги не знал. Шли руслом Эдзин‑гола. Раза два видели красавцев фазанов, улепетывавших в кусты, Наконец, на закате мы увидели впереди густые рощи тоораев около ур. Бухан‑хуб. Слово „хуб“ (по‑торгоутски „кюб“) обозначает на Эдзин‑голе либо омут в речном русле, либо яму на площади, заливаемой в половодье. Около такой ямы мы разбили свой лагерь, невдалеке от места моей стоянки в 1926 г. Свой синий майхан мы поставили на ровной площадке среди густых тополевых рощ.
6‑го во время утреннего чая я выглянул из палатки и увидел невдалеке, всего в 100–150 шагах, на опушке зарослей стайку фазанов на кормежке. Птицы копались в земле. Удобно подобравшись, я застрелил хорошего петуха для нашей коллекции. Лагерь европейской экспедиции был всего в 3–4 верстах от Бухан‑хуба. Мы с Сандагом решили заехать сначала к моему хорошему знакомому торгоуту Ерольты, чтобы навести окончательные справки об экспедиции, во избежание могущих быть при посещении таковой неприятностей. Удивительно хорошо было ехать среди знакомых зарослей, узнавать каждый поворот, каждый бархан. В широком русле Ихэ‑гола еще текла оставшаяся от последнего паводка небольшая вода. Благополучно перебравшись через русло – в нем бывают топкие места, мы подъехали к знакомым юртам. Тут уже слышали о моем приезде и встретили как старого знакомого. Самого Ерольты не было дома. Пока я пил чай, в юрту зашел один чахар, служивший в европейской экспедиции. От него я узнал, что в числе европейцев находится г. Франц Ларсен, бывший ургинский коммерсант. Поговорив, мы собрались и поехали к лагерю экспедиции. Дорога шла вверх по реке, ее левым берегом. Версты через 2 мы увидели большое стадо экспедиционных верблюдов, находившихся в очень плохом состоянии. Наконец, поднявшись на небольшой бархан, мы увидели и весь лагерь, расположенный на самом берегу Ихэ‑гола в роще тоораев. Над лагерем реял шведский флаг. Везде сновал народ, из майханов и юрт образовался целый поселок. Я прошел к Ларсену и отрекомендовался ему как сотрудник учкома. Начальником экспедиции оказался д‑р Свен Гедин. Он скоро вышел ко мне и пригласил к завтраку. Завтрак на открытом воздухе за общим столом. Я познакомился со всеми сотрудниками Гедина. Среди них были шведы, немцы, датчане и китайцы. Общий разговор велся на немецком языке. Д‑р Гедин пригласил меня с женой на следующий день к прощальному завтраку.
7 ноября – десятилетие Октября. Мы выехали к Ихэ‑голу как раз напротив лагеря экспедиции. Жужжал киносъемочный аппарат. Нас встретил д‑р Гедин и провел в свою юрту, где долго беседовали. Разговор велся по‑русски, т. к. Гедин хорошо им владеет. После завтрака д‑р показал нам метеорологическую станцию, которая должна была проработать на Эдзине не менее года. Д‑ру Гуммелю я рассказал о фауне западной Гоби. Жену мою занимал сам Гедин. Перед закатом, провожаемые всем составом экспедиции, мы уехали домой.
Экспедиция эта называется китайско‑шведской и организована на датские и немецкие деньги. Народу до 80 человек. Экспедиция идет на 300 верблюдах. Маршрут ее до Эдзин‑гола пролегал по Центральной Гоби (Баотоу, долина Гойцзо, Боро‑Цончжи, Хара‑Хото – Эдзин‑гол). По‑видимому, главное внимание экспедиции, помимо съемки, обращено на метеорологию. Обставлена экспедиция богато. Стол прекрасный. Масса прислуги. Сам Гедин жил довольно скромно. В его юрте я не заметил ничего лишнего. Едет он, несмотря на свой преклонный возраст, на верблюде, на вьюке. О Козлове Гедин отзывался очень тепло.
8 ноября 1927 г. мы с женой совершили поездку в Хара‑Хото. Дорога к мертвому городу была мне хорошо известна, и в проводнике я не нуждался. Сразу же за руслом Онцин‑гола началась пустыня, здесь очень своеобразная. Галечные площади сменяются густо заросшими тамариском песчаными барханами, глинистыми площадками с остатками прежней плодородной почвы хара‑хотийских пашен. Кое‑где в барханах видны корявые тоораи. По дороге попадаются остатки построек, субурганы, следы оросительных канав, на пустынной гальке валяются черепки, иногда можно найти монету, кое‑где видны гранитные молотильные валы и жернова. Наконец за одним из поворотов открывается широкая, поросшая редким саксаулом равнина. За ней тянется гряда сыпучих песков, кое‑где поросших тамариском, а за грядой виднеются розовато‑желтые стены Хара‑Хото, украшенные высоким субурганом на северо‑западной угловой башне. Идя по караванной дороге, мы перевалили гряду песков и подъехали к городу с северо‑западной стороны. Еще на равнине мы миновали форт Актан‑хото и полосу мертвого леса, не одну сотню лет сохнущего на галечной поверхности пустыни. Для музея я взял из одного субургана образцы цац и собрал характерные образчики хара‑хотийской керамики…»
Маленький кусочек страннической жизни неведомого нам путешественника. Даже в этих беглых путевых заметках проступает печальная красота Гоби, ее черных оголенных гор и пустынь.
Нам предстояло прожить в Монголии долгие годы, пройти дорогами Симукова, и все это время мы мечтали написать книгу о людях этой удивительной страны, о дружбе советского и монгольского народов. Мы писали эту книгу, углубляясь в изучение МНР, но не сразу удалось воплотить замысел в образную форму художественного произведения. Симуков, Тумурбатор, мастер Мешков (он же Зыков)…
Есть прообразы и у других персонажей романа – это монгольские ученые и араты и советские специалисты, с которыми нам приходилось работать в МНР.
Книга написана. Если нам удастся пробудить у юного читателя интерес к Монголии, к ее необозримым пространствам, к ее своеобразной природе, к ее людям, мы будем считать свою задачу выполненной.
Монголия – страна необычайного, и многие тайны ее еще не раскрыты.
[1]Аймак – область
[2]Арат – скотовод, кочевник.
[3]Сомон – район, округ.
[4]Баг – низшая административная единица в МНР, селение.
[5]Кимберлит – вулканическая порода.
[6]Цирик – солдат.
[7]Надом – спортивный народный праздник, корнями уходящий в глубь времен, своего рода Олимпийские игры монголов. (Прим. автора.)
[8]Исполин – одно из званий, которым награждают победителя на состязаниях на Надоме. (Прим. автора.)
[9]Тарбаган – сурок.
[10]Джолочи – шофер.
[11]Тырка – арба.
[12]Деб и т – мощность скважины.
[13]Лама – монах, служитель ламаистского храма (ламаизм – разновидность буддизма).
[14]Эмчилама – знахарь.
[15]Бурхан – бог, статуэтка Будды, святого.
[16]Байшин – дом.
[17]Далемба – хлопчатобумажная ткань.
[18]Сакэ (япон.) – рисовая водка.
[19]Арька – молочная водка.
[20]Хатан‑Батор Максаржав – народный герой Монголии.
[21]Аил – одна‑две юрты, хутор.
[22]Явна – идти.
[23]Нохор – товарищ.
[24]Бакши‑борхон – учитель‑бог.
[25]Дарга – начальник.
[26]Хоймор – почетное место в юрте.
[27]Xур, или моринхур, – музыкальный инструмент.
[28]Чутхур – черт.
[29]Дэли – халат.
[30]Дархан – мастер.
[31]Дунза – табак.
[32]Митнэ – понятно.
[33]Муу байна – плохо; сайн байна – хорошо; употребляется и как приветствие.
[34]Тэрлик – летний халат.
[35]Сайр – сухое русло водяного потока.
[36]Золик – злой дух.
[37]Перерожденец – в ламаистской религии человек, в которого вселяется душа умершего героя.
[38]То есть не болтайте по‑пустому. (Прим. автора.)
[39]Нутук – кочевье.
[40]Xадак – плат счастья.
[41]Ташюр – кнут.
[42]Бэль – наклонная равнина.
[43]Цагда‑тайгама – таможенный чиновник.
[44]Батыр‑амбань – богатырь‑наместник.