Я получил свою привычку к чистоте от нее. Это ее вина, я совершенно не при чем. Я не выношу ничего грязного — это невозможно. Я обычно говорил ей, конечно, смеясь: «Ты портишь меня».
Но это так. Она навсегда испортила меня, но я благодарен ей. Она испортила меня из любви к чистоте и красоте.
Для меня Магга Баба был важен, но если бы мне пришлось выбирать между ним и моей Нани, я бы все равно выбрал Нани. Хотя тогда она не была просветленной, а Магга Баба был, иногда непросветленный человек так прекрасен, что можно выбрать его, хотя просветленный человек также доступен.
Конечно, если бы я мог выбрать обоих, я бы так и сделал. Или, если бы у меня был выбор между двумя среди миллионов людей, тогда я бы выбрал их. Магга Баба снаружи… он не вошел бы в дом моей бабушки; он бы остался снаружи под деревом. И, конечно, моя бабушка не могла сидеть рядом с Маггой Бабой. «Этот человек!» - обычно так она его называла. «Этот человек! Забудь о нем и никогда к нему не приближайся. Даже, если просто прошел мимо него, всегда мойся». Она всегда боялась, что у него вши, потому что никто не видел, чтобы он когда-нибудь мылся.
Возможно, она была права: за все то время, когда я был с ним знаком, он ни разу не мылся. Они не могли существовать вместе, это тоже верно. Сосуществование в этом случае было бы невозможным, но мы всегда могли бы все устроить. Магга Баба мог всегда жить под деревом ним во дворе, а Нани могла бы быть королевой в доме. И я мог бы чувствовать любовь их обоих, не делая выбора. Я ненавижу «или/или».
Сколько времени?
«Шестнадцать минут одиннадцатого, Ошо».
У меня осталось пять минут. Будьте добры к бедному человеку и через пять месяцев вы сможете остановиться.
БЕСЕДА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В мире существует шесть великих религий. Их можно разделить на две группы: одна включает в себя иудаизм, христианство и ислам. Они верят в существование только одной жизни. Вы находитесь между рождением и смертью, за пределами рождения и смерти ничего не существует - жизнь это все. Хотя они верят в небеса, и в ад, и в Бога, у них есть только жизнь, одна жизнь. Другая группа включает в себя индуизм, джайнизм и буддизм. Они верят в теорию перевоплощения. Человек рождается снова и снова, вечно, пока не становится просветленным, а потом колесо останавливается.
Вот, о чем просил, умирая, мой дедушка, но я не осознавал все значение его слов… хотя я как машина повторял бардо, даже не понимая, что я говорю или делаю. Теперь я могу понять беспокойство бедного человека. Вы можете назвать это «наивысшим беспокойством». Если оно становится болезненным, как стало на востоке, тогда это одержимость, тогда я осуждаю это. Тогда это больше болезнь; это не нечто, что можно восхвалять, но то, что нужно порицать.
Одержимость — это психологический способ осуждения чего-то; поэтому я употребил это слово. Что касается людей на востоке, это было болезнью на протяжении тысяч лет. Оно помешало людям стать богатыми, процветающими и жить в изобилии, потому что все их беспокойство заключалось в том, как остановить колесо. Тогда кто будет его смазывать, и кто будет полировать его?
Индийцы одержимы. Это стало болезнью души — остановка колеса жизни и смерти. Конечно, им колесо всегда напоминает воловью повозку. Если они хотят остановить ее, я совершенно согласен. Но есть лучшие колеса, и человеку не нужно останавливать все. На самом деле, идея о нерождении еще раз просто показывает, что вы не жили. Это может показаться нам противоречивым, но позвольте мне сказать: только тот, кто полностью жил, останавливает колесо жизни и смерти. Тем не менее, те люди, которые хотят остановить его, это не те, которые так жили. Они умрут собачьей смертью.
Я не против собак — заметьте это, пожалуйста — я просто употребляю метафору. И это должно быть важно, потому что в языке хинди есть точно такое же выражение. Это единственная метафора, которая звучит одинаково и на хинди, и на английском. Па самом деле, не одинаковая, а одна и та же: кутте ки маут — «собачья смерть». Это совершенно одно и то же. В этом должно что-то быть. Чтобы понять это, я расскажу вам историю.
Говорят, что когда Бог создал мир помните, это только история - когда Бог создал мир, он дал всем: мужчинам и женщинам, животным и деревьям, и всему остальному, один и тот же срок жизни — двадцать лет.
Я удивляюсь, почему двадцать? Возможно, Бог тоже считал на пальцах, и не только на руках, но и на ногах: их всего двадцать.
Я провожу свое собственное исследование. Однажды, сидя в ванной, и моя руки и ноги, вы сосчитали пальцы. Возможно, однажды он сосчитал свои пальцы, и его посетила мысль: дать каждому двадцать лет жизни. Он был поэтом. Кажется, он также был и коммунистом. Теперь американцы будут очень обижены. Пусть будут, мне все равно. Если меня никто в мире не волновал, почему я должен волноваться за янки? И сейчас я хочу быть неистовым, таким же, каким я был раньше.
Я точно знаю, что если бы Иисусу было позволено учить подольше, он не был бы таким неистовым, он бы изменился. Кроме того, он был иудеем. Он бы понял и не стал бы говорить такую ерунду — «царство Божье» — а эти двенадцать глупцов, которые считали себя, и он считал их апостолами! Он дал им намек, так как в противном случае, они бы не догадались до этого сами.
Иисус был так неистов, что даже великий революционер тех дней, Иоанн Креститель, который также был учителем Иисуса и который был заключен в тюрьму, даже из камеры он прислал послание Иисусу. Он написал: «Слушая твои заповеди, я удивляюсь, действительно ли ты тот мессия, которого мы ждали? Потому что твои заповеди так неистовы».
И я называю это свидетельством. Иоанн Креститель был одним из величайших революционеров в мире; Иисус был всего лишь одним из его учеников. И случайность истории то, что Иоанна Крестителя забыли, а Иисуса помнят.
Иоанн Креститель был настоящим пожаром. Ему отрубили голову. Королева приказала, чтобы его голову принесли ей на блюде, только тогда она почувствовала, что страна останется спокойной. И именно это было сделано. Голову Иоанна Крестителя отрубили, положили на красивое золотое блюдо и принесли королеве. Этот человек, Иоанн Креститель, тоже немного забеспокоился, когда услышал неистовые речи Иисуса. И я говорю, что они должны быть исправлены — да, даже я говорю так — не потому что они были неистовыми, а потому что они начали становиться глупыми. Неистовость — это нормально, но глупость? Нет.
Просто подумайте об Иисусе, проклинающем фиговое дерево, потому что он и его ученики были голодны, а на дереве не было плодов. Был не сезон. Это не было виной дерева, тем не менее, он так разозлился, что проклял фиговое дерево, сказав, что оно навсегда останется уродливым.
И это я называю глупостью. Мне все равно, было ли это сказано Иисусом или кем-то еще. Неистовость — это часть религиозности, а глупость — нет. Возможно, если бы Иисус учил немного дольше — ему было всего тридцать три года, когда он умер — я думаю, что будучи истинным евреем, он бы к семидесяти годам успокоился. Не было совершенно никакой необходимости распинать его. Иудеи поспешили.
Я думаю, что поспешили не только иудеи, потому что они лучше знали, возможно, распятие Иисуса пришло от римлян, которые всегда вели себя глупо, по-детски. В истории римлян не было никого, кто был бы похож на Иисуса, Будду, Лао Цзы.
Я могу вспомнить только одного человека, это император Аврелий. Он написал свою знаменитую книгу «Медитации». Конечно, это не то, что я называю медитацией, это размышления. Моя медитация всегда в единственном числе, она не может быть во множественном. Его медитации — это действительно размышления; они не могут быть в единственном числе. Марк Аврелий — это единственное имя, которое я могу вспомнить из всей истории римлян и которое заслуживает упоминания, но это не слишком много. Любой бедный Басе может победить Марка Аврелия. Любой Кабир может ударить императора и лишить его чувств.
Я не знаю, можно ли так сказать в вашем языке или нет, «лишить чувств». Вернуть его в чувство действительно позволительно, но это не моя работа, такое может сделать каждый. Это может сделать даже хороший удар, это может сделать камень на дороге. Для этого не нужен будда, будда нужен, чтобы вывести вас за пределы чувств. Басе, Кабир или даже такая женщина, как Лалла или Рабия, действительно могли вывести императора в запредельное.
Но это все, что пришло от римлян, больше ничего, но все же, это что-то. Человек не должен никого полностью отрицать. Только из вежливости я принимаю Марка Аврелия, не как просветленного человека, а как хорошего человека. Он мог бы быть просветленным, если бы. волею случая, он бы встретился с таким человеком, как Бодхидхарма. Было бы достаточно всего одного взгляда Бодхидхармы в глаза Марка Аврелия. Тогда бы он познал впервые, что такое медитация.
Он бы пошел домой и сжег бы все, что написал. Возможно, тогда он бы оставил собрание набросков — летящая птица, увядающая роза или просто облако, плывущее по небу — несколько предложений, не говорящих много, но достаточно, чтобы вызвать, достаточно, чтобы пустить в ход процесс в человеке, который встречается с ним. Это было бы настоящей записной книжкой о медитации, но не о размышлениях… Множественное число здесь невозможно.
Восток, и особенно Индия, могут быть названы психологами не только одержимыми смертью, но действительно захваченными идеей о самоубийстве. Здесь бы психолог не ошибся. Человек должен жить, пока он жив; нет необходимости думать о смерти. А когда смерть придет, человек должен умереть и умереть полностью; тогда не будет необходимости оглядываться. И каждое мгновение, когда человек живет тотально, любит и умирает — именно в это мгновение человек познает. Познает что? Этого «что» нет. Человек просто приходит к познанию не предмета, но познающего. «Что» — это объект, а «познающий» — субъект.
В то мгновение, когда умер мой Нана, моя бабушка все еще смеялась, вернее, заканчивала смеяться. Тогда она начала контролировать себя. Она была, конечно, из тех, кто может себя контролировать. Но на меня ее контроль не произвел впечатления, впечатление на меня произвел ее смех перед самым лицом смерти.
Снова и снова я спрашивал ее: «Нани, ты можешь мне сказать, почему ты так громко смеялась, когда смерть была так близка? Если даже такой ребенок как я осознавал это, невозможно, чтобы ты этого не понимала».
Она сказала: «Я осознавала, поэтому я смеялась. Я смеялась над бедным человеком, который пытался остановить колесо, потому что ни жизнь, ни смерть, в высшем смысле ничего не значат».
Мне пришлось дожидаться момента, когда я мог задать ей вопрос и спорить с ней. Когда я сам стал просветленным, я подумал, что задам ей этот вопрос. Именно это я и сделал.
Первое, что я сделал после просветления, в возрасте двадцати одного года, я поспешил в деревню, где жила моя бабушка, в деревню моего отца. Она никогда не покидала места, где был сожжен ее муж. Это место стало ее домом. Она позабыла обо всей роскоши, к которой привыкла. Она позабыла обо всех садах, полях, и озере, которые ей принадлежали. Она просто никогда не вернулась, даже, чтобы все привести в порядок.
Она сказала: «Какой в этом смысл? Все устроено. Мой муж умер, а ребенка, которого я люблю, здесь нет; все устроено».
После просветления я немедленно поспешил в деревню, чтобы встретиться с двумя людьми: первым был Магга Баба, человек, о котором я перед этим говорил. Вы, конечно, удивитесь, почему… Потому что я хотел, чтобы кто-нибудь сказал мне: «Ты просветленный». Я знал это, но я хотел услышать это и со стороны. Магга Баба был единственным человеком в то время, которого я мог спросить. Я слышал, что он недавно вернулся в деревню.
Я поспешил к нему. Деревня была в двух милях от станции. Вы не можете поверить, как я спешил к нему. Я дошел до дерева ним…
Слово «ним» не может быть переведено, потому что я не думаю, что на западе существует нечто, похожее на него. Дерево ним это нечто странное: если вы попробуете листья, то узнаете, что они очень горькие на вкус; вы не сможете поверить, что яд может иметь более ядовитый вкус. На самом деле, совершенно напротив, они не ядовитые. Если вы будете есть по несколько листьев каждый день… а это сложно. Я делал это на протяжении нескольких лет; пятьдесят листьев утром и пятьдесят листьев вечером. И есть пятьдесят листьев с дерева ним каждый день может только человек, который решил убить себя!
Они такие горькие, но они очищают кровь и защищают вас от всех инфекций, даже в Индии, а это чудо! Даже ветер, пролетевший сквозь листья деревья ним, считается чище, чем все остальные.
Люди сажают эти деревья вокруг своих домов, чтобы воздух был чистым, незагрязненным. Это научно доказанный факт, что дерево ним не подпускает никакие инфекции, создавая стену защиты.
Я поспешил к дереву ним, где сидел Магга Баба, и. знаете, что он сделал, в то мгновение, когда увидел меня? Я не мог поверить себе — он прикоснулся к моим ногам и заплакал. Я чувствовал себя очень неловко, потому что собралась толпа, и все думали, что в этот раз Магга Баба действительно сошел с ума. До этого времени он был немного ненормальным, но теперь он полностью ушел, ушел навсегда… гате, гате — ушел, ушел навсегда. Но Магга Баба смеялся, и, впервые, перед людьми, он сказал мне: «Мой мальчик, ты сделал это! Но я знал, что однажды ты это сделаешь».
Я прикоснулся к его ногам. Впервые он пытался удержать меня от этого, говоря: «Нет, нет, больше не прикасайся к моим ногам».
Но я все равно прикоснулся к ним, хотя он был против. Но я не обратил на это внимание и сказал: «Замолчи! Занимайся своим делом, а мне дай заниматься моим. Если я, как ты говоришь, просветленный, пожалуйста, не мешай просветленному человеку прикасаться к твоим ногам».
Он снова начал смеяться и сказал: «Ты мошенник! Ты просветленный, но, все равно мошенник».
Потом я поспешил к дому. Это был дом моей Нани, а не дом моего отца, потому что она была той женщиной, которой я хотел рассказать, что произошло. Но необычны пути существования: она стояла в дверях, смотря на меня, немного удивленная. Она сказала: «Что произошло с тобой? Ты больше не прежний». Она не была просветленной, но достаточно умной, чтобы увидеть перемену во мне.
Я сказал: «Да, я больше не прежний, и я пришел, чтобы поделиться опытом того, что произошло со мной».
Она сказала: «Пожалуйста, что касается меня, оставайся всегда моим Раджой, моим маленьким мальчиком».
Поэтому я ничего ей не сказал. Прошел один день, и она разбудила меня посреди ночи. Со слезами на глазах она сказала мне: «Прости меня. Ты больше не прежний. Ты можешь притворяться, но я могу видеть сквозь твое притворство. Нет необходимости притворяться. Ты можешь мне сказать, что с тобой произошло. Ребенок, которого я знала, умер, но кто-то лучший и светящийся занял его место. Я не могу больше назвать тебя своим, но это не имеет значения. Теперь миллионы людей смогут называть тебя своим, и каждый сможет почувствоваться тебя как своего».
Это первый раз, когда я кому-то это рассказал. Моя Нани была моим первым учеником. Я учил ее пути. Мой путь прост: быть спокойным, почувствовать в себе того, кто является наблюдающим, и никогда не является объектом наблюдения; знать знающего и позабыть знаемое.
Мой путь прост, так же прост, как и путь Лао Цзы, Чжуан Цзы, Кришны, Христа, Моисея, Заратустры… потому что здесь различны только имена, путь один и тог же Различны только паломники; паломничество одно и то же. Л истина, процесс очень просты.
Мне повезло, что моя бабушка была моим первым учеником, потому что я никогда не нашел того, кто бы был так прост. Я находил очень много так их же, как она, простых людей, но глубина ее простоты была такой, что никто никогда не был способен превзойти ее, даже мой отец. Он был простым, совершенно простым, и очень глубоким, но не в сравнении с ней. Мне грустно говорить, но ему было далеко до бабушки, а моей матери было еще дальше.
Вы удивитесь, узнав — а я говорю это впервые - моя Нани была не только моей первой ученицей, она также была моей первой просветленной ученицей, и она стала просветленной задолго до того, как я стал посвящать людей в саньясу. Она никогда не была саньясинкой.
Она умерла в 1970 году, в тот год, когда я стал посвящать людей в саньясу. Она была на смертном одре, когда услышала о моем движении. Хотя я не слышал это сам, один из моих братьев передал мне ее последние слова… «Это было так, как будто она говорила с тобой», — сказал он мне. «Она сказала: «Раджа, теперь ты начал движение саньясы, но уже слишком поздно. Я не могу быть твоей саньясинкой, потому что к тому времени, когда ты приедешь сюда, меня не будет в этом теле, но пусть тебе передадут, что я хотела быть твоей саньясинкой».
Она умерла до того, как я приехал к ней, ровно за двенадцать часов. Это было долгое путешествие из Бомбея в маленькую деревушку, но она настояла на том, чтобы никто до моего приезда не прикасался к ее телу; и затем, все что я решу должно было быть сделано. Если я захочу, чтобы ее тело было сожжено, хорошо. Если я захочу, чтобы се тело было похоронено, тоже хорошо. Если я захочу сделать что-нибудь еще, тогда это тоже будет хорошо.
Когда я добрался домой, я не мог поверить своим глазам: ей было восемьдесят лет, а она выглядела такой молодой. Она умерла двенадцать часов назад, но все еще не было признаков разложения. Я сказал ей: «Нани, я приехал. Я знаю, что в этот раз ты не сможешь мне ответить. Я просто говорю, чтобы ты услышала. Не нужно отвечать». И вдруг, почти чудо! Там был не только я. но и мой отец, вся моя семья. На самом деле, собралась вся округа. Все они видели одно: из ее левого глаза скатилась слезинка - через двенадцать часов!
Врачи — отметь это, пожалуйста, Деварадж — подтвердили ее смерть. Мертвецы не плачут; даже живые редко это делают, что же говорить о мертвых! Но это была слеза. Я принял ее за ответ, что еще мог я ожидать? Я зажег огонь на ее погребальном костре, как она хотела. Я не сделал это даже для тела моего отца.
В Индии это почти закон, что старший сын должен поджечь погребальное ложе своего отца. Я не сделал этого. Что касалось тела моего отца, я даже не пошел на его похороны. Последние похороны, на которых я был, были похороны моей Нани.
В тот день я сказал своему отцу: «Слушай, папа, я не смогу прийти на твои похороны».
Он сказал: «Что за ерунду ты говоришь? Я все еще жив».
Я сказал: «Я знаю, что ты еще жив, но сколько ты еще проживешь? Только вчера Нани была жива; завтра тебя может не быть. Я не хочу загадывать. Я хочу сказать прямо сейчас, что я не приду ни на одни похороны, после похорон моей Нани. Поэтому, пожалуйста, прости меня, я не приду на твои похороны. Конечно, там тебя уже не будет, поэтому я прошу прошения сегодня».
Он понял и был, конечно, немного шокирован, но сказал: «Хорошо, если ты так решил, но кто подожжет мой погребальный костер?»
В Индии этот вопрос имеет огромное значение. Обычно это делает старший сын. Я сказал ему: «Ты уже знаешь, что я бродяга, у меня ничего нет».
Магга Баба, хотя он был совершенно беден, имел две вещи: свое одеяло и свою маггу — чашку. У меня нет ничего. Хотя я живу как король. У меня ничего нет. Мне ничего не принадлежит. Если однажды ко мне кто-то придет и скажет: «Оставь этот дворец», — я немедленно его покину. Я даже не буду брать с собой вещи. Мне ничего не принадлежит. Вот так однажды я покинул Бомбей. Никто не мог поверить, что я уеду так легко, ни разу не оглянувшись.
Я не мог пойти на похороны моего отца, но я заранее попросил его разрешения, задолго, на похоронах моей Нани. Моя Нани не была саньясинкой, но она была саньясинкой в другой смысле, во всех, кроме того, что я не дал ей имя. Она умерла в оранжевом. Хотя я не просил ее носить оранжевое, но в тот день, когда она стала просветленной, она перестала носить свои белые одежды.
В Индии вдова должна носить белое. А почему только вдова? Чтобы она не была красивой естественная логика. И она должна обривать голову! Смотрите… как назвать этих ублюдков! Чтобы сделать женщину уродливой, она обрезают ее волосы и не позволяют носить никакой цвет, кроме белого. Они забирают из ее жизни всю красочность. Она не может посещать празднества, даже свадьбу собственного сына или дочери! Сам праздник для нее под запретом.
В тот день, когда моя Нани стала просветленной, я помню — я должен заметить это — было 16 января 1967 года. Я без колебания говорю, что она была моей цервой саньясинкой, она была моей первой просветленной саньясинкой.
Вы оба врачи, и вы хорошо знаете доктора Аджита Сарасвати. Он был со мной почти двадцать лет, и я не знаю больше никого, кто был бы так откровенен со мной. Вы удивитесь, узнав, что он ждет снаружи… и существует большая возможность того, что он почти готов, чтобы стать просветленным. Он пришел, чтобы жить здесь, в коммуне; это было для него сложно, особенно как индийцу, покинуть свою жену, детей и свою профессию. Но он не мог жить без меня. Он готов отказаться от всего. Он ждет снаружи. Это будет его первым интервью, и я чувствую, что это будет и его просветление. Он заслужил это, и заслужил это, преодолев огромные трудности. Быть индийцем и быть полностью со мной — это не простая работа.
Сколько времени?
«Без пятнадцати девять, Ошо».
У меня осталось пять минут. Это так бесконечно прекрасно… Нет, это просто великолепно. Нет, человек не должен быть жадным. Нет, я последовательный человек… последовательно, нет… и помните, что я не говорю «нет» как отрицание. Для меня «нет» - это самое прекрасное слово в вашем языке. Я люблю его. Я не знаю, любит ли его кто-то еще или нет, но я люблю.
Вы рождаетесь пациентами… а я врач. Время пришло. Все должно прийти к полной остановке.
БЕСЕДА СЕМНАДЦАТАЯ
Х орошо. Первые слова, которые сказал мне Аджит Сарасвати прошлой ночью, были: «Ошо, я никогда не ожидал, что сделаю это». Конечно, те, кто там были, подумали, что он говорит о том, как он пришел жить в ашрам. И это тоже верно, уместно, потому что я помню первый день, когда он приехал, чтобы увидеть меня, это было двадцать лет назад. Чтобы только взглянуть на меня, ему пришлось спрашивать разрешения у жены. Поэтому те, кто были здесь, поняли, естественно, что он никогда не ожидал, что он приедет сюда, оставив своих детей, жену и очень хорошую практику. Оставить все, просто чтобы быть здесь, со мной… это подлинный смысл оставления. Но я понял, он не это имел в виду.
Я сказал ему: «Аджит, я тоже удивлен. Не то, чтобы я никогда не ожидал этого; я ждал этого всегда, надеялся и страстно этого желал, и я счастлив, что ты пришел».
Опять, все подумали, что я говорю о его приезде сюда. Я говорил о чем-то еще но он понял. Я мог видеть это в его глазах, которые все больше и больше становились похожими на глаза ребенка. Я увидел, что он действительно понял, что означает придти к мастеру. Это означает придти к самому себе. Это не может означать ничего другого, кроме самосознания. Его улыбка была совершенно новой.
Я беспокоился о нем: с каждым днем он становился все серьезнее. Я действительно беспокоился, потому что для меня серьезность всегда была грязным словом, болезнью, чем-то более ужасным, чем рак, и, конечно, более заразным, чем любая болезнь. Но я сделал выдох и освободился; груз с моего сердца исчез.
Он один из тех немногих людей, что если бы мне пришлось умереть без них просветленным, тогда бы мне снова пришлось бы запустить колесо, мне бы пришлось снова родиться. Хотя невозможно повернуть колесо… и я ничего не знаю о том, как его повернуть, особенно колесо времени. Я не механик, я не техник, поэтому мне было бы очень сложно снова повернуть колесо… а оно не двигалось с тех пор, как мне исполнился двадцать один год.
Тридцать один год назад колесо остановилось. Теперь все заржавело. Даже если вы нальете туда масла, это не поможет. Даже мои саньясины не смогут с этим ничего поделать — это не колесо роллс-ройса. Это колесо кармы, действия, а в каждое действие заложено сознание. Я покончил с этим. По для такого человека как Аджит, я бы попытался вернуться, чего бы это пи стоило.
Я определил, что покину это тело только, когда хотя бы тысяча и один мой ученик станет просветленным, не раньше. Деварадж, помни это! Это не будет сложно основная работа уже сделана — лишь немного терпения.
Гудия только что сказала, когда я входил, слыша, что Аджит стал просветленным: «Странно, просветление неожиданно возникает повсюду». Оно должно везде возникать, это моя работа. И эти тысяча и один человек почти готовы возникнуть в любое мгновение. Всего лишь небольшой ветерок, и цветок открывается… или первый луч солнца, и бутон раскрывается ему.
Итак, что же это было, что помогло Аджиту? Все эти двадцать лет, что я знал его, я всегда любил его. Я никогда не ударял его — в этом никогда не было необходимости. Даже до того, как я ему что-то говорил, он уже понимал все. Он слышал все до того, как ему говорилось. На протяжении этих лет он следовал за мной так близко, как это только возможно. Он мой Махакашьяпа.
Что вызвало то, что произошло прошлой ночью? Это было из-за того, что он каждое мгновение думал обо мне. В тот момент, когда он меня увидел, все мысли исчезли, а это было единственное, что окружало его, как облако. И я не думаю, что он понял точный смысл своих слов! Для этого требуется время, а слова приходят так неожиданно. Он просто сказал, как будто бы не по своей поле: «Ошо, я никогда не ожидал, что смогу сделать это».
Я сказал: «Не беспокойся. Я всегда был уверен, что рано или поздно, но это произойдет».
Он выглядел немного озадаченным. Он говорил о том, как придти, а я говорил о том, что происходит. Потом, как будто открылось окно, и вы можете видеть как это открылось окно, и он увидел. Он прикоснулся к моим ногам со слезами на глазах и улыбкой на лице. Видеть, как смешиваются и сливаются слезы и улыбка, прекрасно. Это огромный опыт.
Из-за Аджита Сарасвати я не мог закончить историю, которую начал рассказывать. Он был, каким-то образом, за углом так долго, что я привык к нему. Вы помните тот день, когда я говорил об Аджите Мукерджи, известном писателе тантры, авторе книги «Искусство и картины тантры»? Я говорил, и вы можете свериться со своими записями… когда я сказал «Аджит» я не мог сказать «Мукерджи». Для меня «Аджит» всегда означал «Аджит Сарасвати». Поэтому, когда я говорил об Аджите Мукерджи, сначала я сказал «Аджит Сарасва…», потом я исправился. Я начинал говорить «Сарасвати», выговаривая «Сарасва…», потом сказал «Мукерджи».
Он, никак не вмешиваясь, присутствовал прямо за углом, ожидая, только ожидая. Такое доверие редко, хотя вокруг меня есть тысячи саньясинов с таким же благоговением. Знаете ли вы это или нет, значения не имеет; имеет значение - лишь есть благоговение или ею нет.
Аджит Сарасвати — индус, поэтому ему, естественно, легче чувствовать это благоговение, веру. Но он получил образование на Западе; возможно, поэтому он смог близко подойти ко мне. Индийское происхождение и западный научный ум — иметь это вместе — редкое явление, поэтому он уникален.
И, Гудия, придет еще много людей. Да, они неожиданно появятся! Здесь, там, везде. Они должны появиться быстро, потому что у меня не много времени. Но звук человека, появляющегося в пространстве - это не звук поп-музыки, это даже не классическая музыка; это чистая музыка, ее невозможно классифицировать… ее даже нельзя услышать, а можно только почувствовать.
Вы видите бессмыслицу? Я говорю о музыке, которую надо почувствовать, а не услышать. Да, об этом я говорю; вот, что такое просветление. Все становится тихим, как будто лягушка Басе никогда не прыгала в тот старый пруд… никогда, никогда… как будто пруд оставался без ряби всегда, вечно отражая небо, оставаясь незамутненным.
Это хайку Басе прекрасно. Я повторяю его столько раз, потому что оно всегда такое новое, и всегда наполнено новым смыслом. В первый раз я говорю, что лягушка не прыгала, и всплеска не было. Старинный пруд ни старинный, ни новый; он ничего не знает о времени. На его поверхности нет ряби. В нем звезды выглядят более прекрасно, более величественно, чем в небе над вами. Глубина пруда очень обогащает звезды. Они становятся сделанными из того же, из чего состоят сны.
Когда человек становится просветленным, тогда он знает, что лягушка не прыгнула… старинный пруд не был старинным. Тогда человек знает, что это такое.
Кстати, это все. Но пока я снова не забыл… бедная история, которую я начал рассказывать вчера. Вы могли подумать, что я не вспомню, но я могу забыть обо всем, за исключением прекрасной истории. Даже когда я умру, если вы захотите, чтобы я начал разговаривать, спросите меня что-нибудь об истории — хотя бы о баснях Эзопа, Панчтантре, Джатаке или просто о притчах Иисуса.
Вчера я говорил… все это началось с метафоры «собачья смерть». Я сказал, что у бедной собаки нет ничего общего с этим выражением. Но за этой метафорой скрывается история, а из-за того, что миллионы людей умрут собачьей смертью, се стоит понять. Возможно, вы ее уже слышали. Я думаю, что каждый ребенок это слышал; она так проста.
Бог создал мир: мужчину, женщину, животных, деревья, птиц, горы — все. Возможно, он был коммунистом. Сейчас это не хорошо; хотя бы Бог не должен быть коммунистом. Было не хорошо, если бы его называли «товарищ Бог»: «Товарищ Бог, как дела?» Это просто не звучит хорошо. Но история говорит, что он дал всем двадцать лет жизни. Всем была дана одинаковая жизнь. Как и ожидалось, мужчина встал и сказал: «Только двадцать лет? Этого недостаточно».