«Мекка!» – понял я. Там то же самое.
Пылал весь Хиджаз. Сумасшедшие журналисты успели снять хронику, прежде чем ступить в золотой туннель.
Я видел, как пылающие реки обходят запретную мечеть, сжигая все на своем пути. Все остальное.
Нам нечего было делать над пылающей землей. Мы покидали Хиджаз, успев спасти тех, кто сам пожелал спастись.
Тем более что у нас была проблема. Последователи Абд‑аль‑Ваххаба и прочие недовольные собрались в пустыне Нефуд, на землях племени кахтан, и кочевали вместе с племенем. По слухам, за месяц здесь собралось более ста тысяч человек.
– Ерунда! – сказал Эммануил. – Пустыня стольких не прокормит, несмотря на раби.
«Раби» – это время после дождя. Пустыня расцветает. Нашим врагам везло.
И пустыня цвела. Надолго ли? Я вспомнил рубаи Хайяма:
О, Кравчий, цветы, что в долине пестрели,
От знойных лучей за неделю сгорели,
Пить будем, фиалки весенние рвать,
Пока не осыпались и не истлели.
Странный рельеф пустыни, словно утоптанной копытами гигантских лошадей. Зеленые следы от подков. Яркая весенняя зелень.
У салафитов были к нам следующие претензии, которые они распространили в качестве воззвания к своим сторонникам:
1. В хадисах сказано, что Махди и Иса – два разных человека, те же, кто полагает, что это не так – не правы, и им надлежит покаяться.
(Надо сказать, что эти ребята признавали только те хадисы, которые им нравились.)
2. Мать Махди должны звать «Амина», как мать пророка, а его самого «Мухаммад», как и пророка.
(«У меня есть второе имя „Кир Глорис“ – Господь Славы, – сказал Эммануил. – „Мухаммад“ по‑арабски значит „прославленный“.)
3. Махди должен во всем походить на Мухаммада, включая внешнее сходство.
(Насколько мне известно, достоверных изображений не сохранилось.)
4. Махди должен явиться раньше Исы. Спустившись с небес, Иса должен встать позади Махди и молиться под его руководством, признавая превосходство Ислама и то, что его писание «Инджиль» [127]было искажено, а Коран является единственным истинным писанием,
(В мечети Омейядов Эммануил помолился. Правда, Махди там не было… Эльбурсовского Махди, Мухаммада Мунтазара, салафиты тоже не признавали и считали все учение о двенадцатом имаме дурным нововведением (бида).
5. Махди должен установить господство Ислама на всей земле и уничтожить идолов.
(Понятно, а он даже синтоистов не пожег!)
6. Махди должен запретить и уничтожить суфизм, поскольку это бида и ширк.
(Ага! А он с Ибн‑Араби обнимался!)
7. Махди должен установить на всей земле господство истинного ислама Мувахиддун (салафитов), остальные направления признав ширком, достойным времен джахилийи. Он должен уничтожить всех многобожников (в том числе называющих себя мусульманами), приказав побить их камнями, как отступников, или отрубив головы.
8. А потому Эммануилу‑Даджжалу, кафиру, осквернившему Запретную Мечеть Мекки – джихад!
(Первый раз, что ли!)
На все это у Эммануила был один, зато очень весомый, многотонный аргумент – Дварака. Они не долго бегали от нас по пустыне: по пустыне не побегаешь. Мы их нашли.
И Дварака зависла над шатрами бедуинов.
Здесь, на стоянке, пустыня постепенно возвращалась в свое естественное безжизненное состояние. И только дальше, там, где кончались палатки, цвели холмы.
Мы с Марком поиронизировали по поводу шахидов, которые бегают от джихада, но Эммануил не разделял нашей веселости.
– Партизанская война гораздо опаснее обычной. Они понимают, что не выдержат открытого столкновения. Тротил под домами и площадями, бомбы в автобусах и метро, и по шахиду на каждый супермаркет, Тебе это понравится, Пьетрос?
Ответ был очевиден.
– А значит, они либо будут на моей стороне, либо их не будет. Мне не нужно второй площади святого Петра.
Эммануил послал вниз посольство с ультиматумом. Ультиматум был круче, чем в случае Муридана. Мой Господь обещал, что если салафиты в течение трех суток не сложат оружия – умрут все, кого накроет тень Двараки.
Послами он избрал меня и Марка.
Мы шли между шатров, Лениво жевали жвачку одногорбые верблюды, сверкали из‑под паранджей глаза арабок, носились на конях худощавые бедуины. Дул саба – благодатный восточный ветер, принося запахи цветов из ожившей пустыни.
Переговоры происходили в палатке шейха племени, которая отличалась от прочих наличием спутниковой антенны наверху, воткнутого копья у входа и телевизора внутри. Кроме шейха, присутствовали главы кланов и представители салафитов. Последних можно было отличить сразу: камуфляж вместо шерстяной рубахи и плаща бедуинов, блеск в глазах и показная воинственность.
Думаю, последние и нашептали шейху его ответ на ультиматум.
– Вы останетесь с нами, и Даджжал не обрушит на нас летающий остров.
– Вы думаете, что мы для него так важны?
– Иншаллах! [128]– сказал шейх.
– Помните, одно из имен Махди‑Каим, воскреситель? Эммануил воскресит нас, если мы умрем. Вас – вряд ли.
– Кутиба.
То есть «судьба такая».
Я вздохнул. О чем еще говорить с фаталистами?
Обращались с нами сносно, кормили в основном финиками. Я вспомнил Синай. Не так уж далеко отсюда, учитывая, сколько мы прошли за последний год. Поили молоком верблюдиц (за отсутствием воды). Еще была таинственного вида жидкая каша под названием «фасс» и трюфеля. Бедуины ели то же самое. Мне было жаль их – не салафитов, конечно, а простых кочевников.
Я не сомневался, что Эммануил выполнит свое обещание и бедуинов не спасет наше присутствие. Я даже обрадовался. Это перестанет надо мной висеть: смерть и воскресение. Все случится помимо моей воли. Сможет ли Эммануил воскресить тех, чьи тела впечатаны в землю многотонным прессом Двараки? Не знаю. Мне казалось, что да.
Телевизор имелся только в палатке шейха (для чего обременять любимого джамала, то есть верблюда!), зато радиоприемники были весьма распространены. По радио мы и услышали сообщение.
Эммануил повторил ультиматум и уточнил, что наличие ого людей в лагере бедуинов не имеет никакого значения.
Наступил вечер. Солнце садилось над пустыней, красное, как ее пески. Ветер шевелил траву. В пределах лагеря мы пользовались некоторой свободой – впрочем, довольно призрачной, учитывая поголовную вооруженность бедуинов.
Я помню все до мельчайших подробностей: стариков, курящих возле шатров, играющих в пыли детей, хлопотливых женщин с закрытыми лицами, молодых бедуинов на конях, помчавшихся в пустыню. Вон облако пыли! Развлечение. Джигитовка.
– Резвятся, – мрачно сказал Марк. – А Господь не шутит.
Я помню, как солнце коснулось горизонта…
И тогда облако пыли замерло и начало оседать.
Я оглянулся:
– Что случилось?
И увидел старика, упавшего на бок рядом со своим кальяном, и замерших в пыли смуглых детей, женщин, лежащих на земле, словно уснувших. И ни звука. Полная тишина.
Марк стоял рядом и курил. Точнее, держал сигарету. Огонь подобрался к его пальцам, и Марк выругался.
– То, что должно было случиться, – наконец сказал он.
В лагере не осталось никого живого, вплоть до верблюдов и лошадей, павших рядом со своими хозяевами. Только я и Марк.
Мы вышли в пустыню. Ничего не изменилось: зеленая трава, слабый ветер, солнце не успело закатиться. Может быть, поэтому такой красной казалась земля.
Впереди, метрах в двадцати перед нами, мы увидели еще одного человека. Живого. Он стоял лицом к нам, бедуин в зеленых одеждах. Хотя, возможно, дервиш. Высокий колпак обернут зеленой чалмой. Откуда здесь дервиш? Откуда здесь вообще живой человек?
Он повернулся и махнул нам рукой, приглашая следовать за ним. И зашагал в пустыню, все дальше от шатров.
Мы двинулись за ним, то ли от перенесенного шока, то ли из банального любопытства.
Солнце село. Стало холодно. Лагерь бедуинов скрылся за холмом, а наш молчаливый проводник все шел вперед. Мы побежали. Он стал двигаться быстрее, казалось, не ускоряя шага. Расстояние между нами не сокращалось.
Нас нашли под утро люди Господа. Нашли почти на краю фульджи, воронкообразной пропасти в песках. На краю обрыва. Еще два шага, и Эммануилу точно пришлось бы нас воскрешать. Мы направлялись прямо туда, не замечая ничего вокруг. По их словам, рядом с нами никого не было. Но зеленый дервиш не мог быть миражем. Ночью миражей не бывает.
Потом один из моих знакомых мусульман предположил, что мы видели Хидра, легендарного святого ислама, помогающего путешественникам в пустыне, выводящего на прямой путь. Ничего себе помощь!
Я видел сон. Я бегу из Рима, из ватиканских дворцов. Я понял, что это Рим, потому что действие началось в зале географических карт. Только на всех панно была одинаковая карта. Не провинции Италии, а карта мира, закрашенная ровным черным светом. Лишь моря и океаны сохраняли исконную синеву. Ни границ, ни рельефа – одни очертания материков.
Я бегу полутемными сырыми туннелями и понимаю, что это подземные коммуникации под площадью Святого Петра. Потом вдруг оказываюсь в пустыне. Красное солнце висит над красным песком. Песок загорается. Сплошное пламя.
Все исчезает, и я обнаруживаю себя в комнате. Обычная комната, скорее кабинет, с письменным столом и креслами. Три окна, вроде эркера. И за всеми окнами пламя. Я не знаю, что горит. Воздух? Но пламя как от костра, словно дом стоит в его центре.
И незнакомый голос:
– Он назовет воду пламенем и пламя водою. Поэтому те, кто хочет спастись, должны броситься в пламя, потому что это чистая и свежая вода.
Оборачиваюсь.
На стол опирается Эммануил. Это был не его голос. Он зажигает сигарету, вдыхает дым, тушит ее в пепельнице. Это кажется естественным. Я даже не удивляюсь. Только потом, проснувшись, вспоминаю, что мой Господь не курит.
– Ты хочешь броситься в пламя, Пьетрос? Оставь! Для тебя это пламя и только пламя. Ты жив, пока ты со мной.
Я касаюсь стекла рукой. Оно холодное. Пламя исчезает, словно падает в пропасть, и я просыпаюсь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Выкинь на свалку свою мораль
И сердце ожесточи,
Сегодня удачлив подлец да враль –
У них от рая ключи.
Лишь тот, кто жесток, не оставит стен
И крепостей не сдаст,
Иглою и бритвой не тронет вен
И не покинет нас.
Ему, господину, и карты в масть,
И под ноги города,
И знамя над замком, и в руки власть
Под робкое «да» суда.
И головы мертвых – престол Его,
Он – царь, он – палач, он – Бог,
И лавром увито Его чело,
Мы – прах у Его сапог.
ГЛАВА 1
Дварака плыла на север. Я думал, что мы наконец войдем в Иерусалим, но Эммануил миновал его и направился к границам Антиохийского княжества. Я был рад вновь вернуться в христианский ареал, где не надо разбираться в тонкостях различий между мазхабами, запоминать воплощения то ли Кришны, то ли Вишну и забивать мозги головоломными коанами. Я возвращался домой, на свою духовную родину.
Но дом встретил меня пожаром.
Все начиналось спокойно. Среди властей княжества, как обычно, не нашлось самоубийц – нам предложили переговоры.
Сад Великого Магистра террасами спускался к реке Оронт. Розы. Фонтаны из белого мрамора. Тень кедров и финиковых пальм. Статуи Великих Магистров от первого, брата Жерара де Торна, до предпоследнего – Анджело ди Колонья.
Последний стоял передо мной. Черные цепкие глаза, черный плащ с белым крестом поверх черной полумонашеской одежды. Он напомнил мне Лойолу, но казался аристократичнее.
Великий Магистр Антуан де Берти, это он предложил переговоры.
Дварака висела над Антиохией. Точнее, прямо над нами. В качестве посла Эммануил, конечно, отправил меня.
Я не возражал. Мне был интересен этот орден, когда‑то столь связанный с Россией. Все русские императоры вплоть до Великой Февральской Демократической Революции носили титул бальи [129]Большого Креста, а при Павке Первом, чрезмерно увлеченном госпитальерами, крест святого Иоанна Иерусалимского украшал герб Российской империи.
– Да, Ваше Преимущество?
– Я сдам княжество, мсье Болотов, – каждое слово давалось ему с трудом. – Мы не будем сопротивляться.
Я кивнул. Это не было неожиданностью.
– Девяносто рыцарей приняли решение немедленно присягнуть Господу и просили позволения создать в его армии легион госпитальеров,
– Я передам. Не думаю, что это вызовет возражения.
– Мне, как Великому Магистру ордена, должна быть назначена пенсия в размере пятисот тысяч солидов в год.
Ха! Не ожидал встретить купца в этом аристократе.
– Триста.
Честно говоря, я решил поторговаться по собственной инициативе. Думаю, Эммануил не стал бы мелочиться. Все равно воевать дороже.
– Ордену должны быть возвращены графство Триполийское и владения во Франции, Германии и Польше.
– Насчет первого не обещаю, второе – почти наверняка.
– Хорошо. Мы со своей стороны предлагаем Господу титул Протектора ордена святого Иоанна Иерусалимского.
– Думаю, он примет ваше предложение. Хотя Господь и так протектор вашего ордена. По определению. Пока вы служите Господу.
– И еще… – Великий Магистр колебался, вероятно, хотел попросить о чем‑то малоосуществимом. – Здесь было найдено копье Лонгина. Мы бы хотели возвращения реликвии в Антиохию.
Копье было найдено в тысяча девяносто восьмом году, во время первого крестового похода, Участнику похода, провансальскому крестьянину Петру Бартоломею явился во сне апостол Андрей и рассказал, где зарыто святое копье, которым был убит Иисус. Крестьянин оказался человеком пробивным и дошел до самого графа Тулузского. Копье отрыли в соборе Святого Петра, в точности там, где указал крестьянин. Крестоносцы начали побеждать. Тем не менее в честности Петра Бартоломея усомнились, и святой Андрей, снова явившись ему во сне, посоветовал пройти через огненное испытание. Крестьянин напросился. Разложили костер длиной четырнадцать футов. Испытуемый взял копье, завернутое в тончайшую материю, и вошел в огонь. Когда он вышел, даже туника его не опалилась и ткань, в которой было Копье, осталась совершенно цела. Но тут на него набросилась толпа, пытаясь разорвать на части живую реликвию и заполучить мощи нового святого. Рыцари еле отбили его. Через три дня от полученных ран он скончался.
Копье было перевезено в Европу Людовиком Святым и с тех пор многократно переходило из рук в руки, пока не оказалось в венском Хофбурге, где его и нашел Эммануил.
Я вспомнил капли на острие в памятный день ядерной бомбардировки и вдохновенное лицо Господа. Я вспомнил, как он завещал похоронить Копье вместе с ним, и как воскрес, как выходил из развалин мавзолея Августа с кровоточащим Копьем в руке.
Потом он всегда возил Копье с собой, в отдельном багаже, под лучшей охраной. Вернуть его в Антиохию? Безумие! Он никогда не выпустит его из рук.
– Я не могу решать за Него. Это слишком важно. Но, по‑моему, лучше бы вам об этом не упоминать. – Вероятно, в моем голосе появились жесткие нотки.
Магистр склонил голову.
Я усмехался, возвращаясь на Двараку. И это монахи‑воины? Торговцы! На сколько хватило их благородных идей? На век? На два? Уже в четырнадцатом веке они поспособствовали падению ненавистных соперников – тамплиеров и постарались завладеть их имуществом. Приятно чувствовать моральное превосходство над врагом.
Услышав о Копье, Эммануил только рассмеялся:
– Реликвия в Небесном Иерусалиме, где и должна быть. Единственное место, куда она может быть перенесена, – земной Иерусалим.
Церемонию подготовили за два дня. Триста рыцарей в орденских одеяниях прошли по городу и поднялись на Двараку, чтобы передать Эммануилу святыни ордена: правую руку Иоанна Крестителя, Филермскую икону Божией Матери и часть Животворящего Креста; а также Орденские Печать, Корону и «Кинжал верности».
Эммануил титул протектора и святыни принял, а от короны и печати отказался (не Богово!).
Некоторая холодность приема объяснялась и тем, что Господь уже знал о событиях в замке Крак де Шевалье. Менее чем за час до церемонии мы узнали, что там собрались "ушедшие», рыцари‑иоанниты, отказавшиеся принести присягу, и подняли знамя с изображением Архистратига Михаила, предводителя ангельского воинства.
– Трупы, – сказал Марк. – Красиво, но трупы.
Дварака лениво поплыла к замку.
Мы долго не могли к нему приблизиться, словно пространство здесь было искривлено, и Дварака съезжала в сторону, словно мяч на батуте.
Наконец мы его увидели. Пологие горы цвета охры. Мощные стены из огромных известняковых плит. «Пальмира среди замков». Суперкрепость! Все бургундские и пиренейские замки, виденные мною до того, выглядели кукольными домиками на его фоне.
Над замком развевался стяг с изображением Архистратига Михаила и орденское знамя, красное с белым крестом.
Рыцари во дворе замка. Построение, как на параде. Человек сто, не больше. Явно, меньшая часть ордена. Орденские одеяния: черные плащи с крестами поверх малиновых одежд.
Мне показалось, что они не собираются сражаться. Длинные традиционные одежды слишком неудобны для современной войны. Мы спустились ниже и услышали пение. Meserere! Терпеть не могу этот гимн. Рыцари направились к одной из башен, здоровому четырехугольному донжону, и начали просачиваться внутрь.
– Остановить? – спросил Марк.
Эммануил кусал губы. Впервые я видел его таким нервным.
– Подожди. Они отсюда никуда не денутся.
Последний рыцарь скрылся в башне. Наступила тишина.
Сколько она продлилась? Минуту? Две?
Мы в недоумении ждали,
Ярчайшая вспышка света осветила все вокруг. Белая, как сам белый цвет. Я почти ослеп и почувствовал, как Дварака дрогнула у меня под ногами и рванулась вверх. Я упал. Облака летели нам навстречу. И ни звука, словно я уже умер.
Нас отбросило на несколько километров, к городу Хомс. Дварака вновь удержалась в воздухе. Когда мы возвращались назад, мы не нашли Замка Рыцарей. Только пологие голые горы. Я был готов поклясться, что те же.
Мы вернулись в Антиохию, и Эммануил вызвал к себе Великого Магистра. Задал только один вопрос:
– Знал?
Антуан де Берти молчал.
– Повесить!
Великого Магистра повесили на решетке сада магистерского дворца. И не снимали тело трое суток.
Завоевание Константинополя трудно было назвать завоеванием. Бывший Царьград давно утратил былое величие. Ромейская республика, жалкий остаток огромной Византии, с трудом удерживала власть над полунезависимыми провинциями: Грецией, Далмацией и Болгарией. Через неделю я гулял по Константинополю и любовался мозаиками Святой Софии. Возле храма был разбит розарий. Дул ветер с моря.
Пару раз за день я переезжал из Азии в Европу и из Европы в Азию, пересекая по мостам зеленое зеркало Босфора. а между старым и новым городами сверкал на солнце залив Золотой Рог.
Приближалась Пасха.
ГЛАВА 2
Пальмовые листья падали на дорогу и шуршали под ногами. По обе стороны от нас шумела толпа, а впереди высилась двойная арка Золотых ворот.
Закатное солнце слепило глаза. Был вечер одиннадцатого нисана.
К Эммануилу подвели белого ослика.
– Нет. Этот город достоин того, чтобы войти в него пешком.
Он был в белой одежде без всяких украшений (думаю, это называется хитон), за время наших исламских приключений отпустил небольшую бороду и был вызывающе иконописен.
Поднял руки, благословляя толпу.
Толпа пела:
– Бахур ху, гадол ху ивнех…
[130]
Опять «ху» в количестве. Еврейский похож на арабский, как русский на украинский. Думаю, они понимают друг друга без переводчика.
– Он избранный, Он великий. Скоро Он…
Мелодия напоминала танцевальную, и толпа пританцовывала, притопывала и хлопала в ладоши. Такое поведение совсем не ассоциировалось у меня с богослужением.
Я не видел лица Спасителя – мы шли позади. Думаю, он улыбался. И зачем он избрал такой легковесный народ!
– Осанна! Осанна сыну Давидову!
Мы поднялись на Храмовую гору, к Куполу Скалы, пройдя под изящными арками, называемыми «весами». Здесь, по преданию, в день Страшного Суда ангелы будут взвешивать грехи человеческие.
Восьмигранная мечеть сияла золотым куполом поверх голубых изразцов стен: солнце на небесах.
На этот раз Эммануил не вошел внутрь. Остановился метрах в трех перед входом, повернулся к толпе, поднял руки:
– Ваше ожидание подошло к концу, ваши надежды сбылись. Больше не нужно молиться о приходе Машиаха утром и вечером, сетовать на задержку и кричать, «Ад мосай» – доколе! Ваши страдания кончились, ваши грехи прощены – я с вами! Вы все – дети мои!
– Осанна! – прогремело в толпе.
Его лицо было вдохновенным, как во Франции во время ядерной бомбардировки, как в Риме после воскресения. Я вспомнил Копье Лонгина и стекающую с острия кровь.
– Здесь будет Новый Храм, Новый Иерусалимский Храм, я построю храм имени Господа, чтобы пришли к нему все народы и познали, что Господь есть Бог, и нет Бога, кроме него. Я построю, не разрушая! – Он распростер руки к небу и благословил народ: – Благословен Господь, Который дал покой народу своему Израилю! Да будет с нами Господь Бог наш, как был он с отцами нашими, да не оставит нас, да не покинет больше вовек и не отвратит лицо свое от Израиля! Период рассеяния кончился! Время изгнания прошло! Геула! Освобождение!
Матвей подал ему чашу вина.
– И я пью эту чашу за Новый Храм. Чашу Мессии!
Я встал по правую руку, Напротив сияла на солнце Елеонская гора, юго‑западный склон, покрытый камнями надгробий. Отсюда должно было начаться воскресение мертвых, чуть севернее у ее подножия шумели оливы Гефсиманского сада, а далеко на востоке, у подножия желтых гор стояла Дварака, казавшаяся золотой в лучах заката – Небесный Иерусалим напротив земного.
Мы остановились в Президентском дворце. Слишком скромно для Господа, но в городе не нашлось более достойной резиденции. В дальнейшем предполагалось перестроить цитадель, где когда‑то был дворец короля Иерусалимского.
Через четыре дня, пятнадцатого нисана [131], с восходом первой звезды в Гефсиманском саду должен был начаться пир, посвященный входу в Иерусалим. Точнее – пасхальный седер.
Двухтысячелетние оливы сада напоминали чрезмерно разъевшихся старух. Толстенные узловатые стволы, похожие на оголенные сухожилия, и круглые шапки серебристой листвы. Их трудно было назвать красивыми, скорее впечатляющими.
Дорожки между оливами покрыли алыми коврами и поставили столы.
Арье Рехтер, знакомый мне по предыдущему визиту в Иерусалим, консультировал меня по седеру, то бишь порядку празднования песаха.
– Маца, харосетт, горькие травы, соленая вода.
– А красное вино? Каждый должен выпить по четыре кубка вина.
– Да, вино… – Эммануил тоже наблюдал за приготовлениями. – Поезжайте к Силоамскому источнику и привозите оттуда столько воды, сколько нужно вина.
Силоамский источник находился в «Городе Давида» – самой старой части Иерусалима. Мы с Арье спустились по каменной лестнице и прошли к купели. В подземной комнате с каменным сводом, напоминавшей камеру средневековой тюрьмы, вместо пола сияла вода, чистейшая и прозрачная.
– Ну и что? – недоверчиво спросил мой спутник.
Вода словно закипела, замутилась, у дна заклубилась красная тьма.
– Что это, кровь?
Я его понимал. Мне тоже так показалось. Я склонился к воде, зачерпнул в ладони, попробовал.
– Вода. Самая обыкновенная. Хорошая.
Наваждение прошло. Перед нами снова была вода источника.
– Ну и что? – повторил Арье.
– Увидим. Если Машиах говорит, что нужна вода отсюда – значит, нужна. Думаю, цистерны хватит.
Я приспосабливался к местной культуре. «Господь» здесь лучше не произносить, «Эммануил» – слишком фамильярно, а «Машиах» в самый раз. Мессия.
Наступили сумерки, Приглашенные представители израильской элиты заняли свои места за столами. Мария встала рядом с Эммануилом, накинула на голову полупрозрачное покрывало и зажгла две пасхальных свечи.
– Иногда зажигают по свече на каждого ребенка в семье, – сказал Господь, – Вы все – дети мои!
Он взмахнул рукой, и по всему саду вспыхнули маленькие свечи: на столе, на оливах, в гирляндах над аллеями. Тысячи свечей!
Народ замер. По‑моему, хотел зааплодировать, но Господь предупредил это неуместное действие жестом руки.
– Во время пира, который состоится через полтора года, после воскресения мертвых, мы с вами должны пить вино пятитысячелетней выдержки «яйн мешумар», приготовленное в первые шесть дней творения. Я хочу угостить вас им немного раньше – сегодня.
По кубкам разливали воду из Силоамского источника.
– Это вода из источника в городе Давида, та, которую выливали на жертвенник во время праздника Сукот. Вода была сотворена в первый день творения. Но это вино по слову Господа. Лучшее вино, находившееся на хранении – «яйн мешумар»!
– «Яйн мешумар»? – недоверчиво шепнул Арье. – А манну небесную он нам не предложит?
– Подождем, – тихо сказал я. – В общем‑то, я не удивлюсь.
Я вспоминал рассказ Матвея о превращении чая в глинтвейн. Господь всего лишь повторял старое чудо, но с гораздо большим размахом.
Арье Рехтер шептал у меня над ухом:
– В книге Исход есть четыре обещания, данных Богом Моисею: Он выведет, избавит, спасет и примет к Себе Свой народ. Поэтому пьют четыре кубка.
Эммануил взял первый кубок. Вода в нем заклубилась багровой тьмой, как несколькими часами назад в Силоамской купели, но не вернулась в прежнее состояние, а стала равномерно красной. Я взглянул на свой бокал. С его содержимым творилось то же самое,
– Господь вывел вас из Египетского рабства и выведет к свободе и миру Нового Века, – объявил Эммануил. – За Новый Век, Век Мессии!
Он поднял кубок, но не стал пить, помедлил, взял его двумя руками, опустил голову,
– Обычно в этот день вы вспоминали о десяти казнях египетских, выливая по капле за каждую казнь в знак печали о страданиях египтян. Мой путь к вам, к сожалению, тоже не обошелся без крови. Эту первую каплю я выливаю за погибших во время Европейской войны и в Риме прошлой весной. Час нашей радости – не час злорадства.
Капля, красная, как кровь, странно медленно упала на скатерть.
Он выпил. Я тоже пригубил содержимое бокала. Вино. Больше всего похоже на хёриге, но очень хорошее. Просто классное! Я вспомнил чашу, которую выпил, пройди через огонь в Китае.
Попробовал мацу. Пресный хлеб, похожий на уменьшенный в десятки раз кусок шифера. Хрустит, как чипсы. Довольно вкусно. Хлебец и хлебец.
Напротив меня сидел старик с бородой и пейсами ортодоксального иудея и взглядом бессмертного из‑под кустистых бровей. Во взгляде светились ум и искра веселья,
– Это рабби Акиба, – с придыханием представил Арье.
Я посмотрел на него вопросительно, я не знал, кто это, Арье даже покраснел от моего вопиющего невежества.
– Знаменитейший мудрец эпохи таннаев [132], один из основателей каббалы, учитель, приведший к Бар Косибе двадцать четыре тысячи своих учеников.
Благодаря иезуитскому воспитанию «каббала» звучала для меня примерно так же, как «черная магия». Я содрогнулся.
Рабби Акиба заметил. От бессмертного трудно что‑либо скрыть,
– Каббала – это просто техника медитации, молодой человек, благодаря которой ищущий может слиться с Эйн Соф, Бесконечным.
– Этакий еврейский суфизм, – кивнул Арье.
Рабби Акиба поморщился:
– Да, они кое‑что заимствовали. Так вот, энергия из Эйн Соф изливается в сефироты, первая из которых Кетер, венец, соответствует воле и смирению, черному и белому цвету и священному имени Эхейе…
Все, я понял, что сейчас меня начнут грузить сефиротами. Редкая муть! Набредал в Интеррете – хватило.
– А кто такой Бар Косиба? – Я решился на этот вопрос, рискуя показаться полным неучем, лишь бы сменить тему.
– Царь Козива. Он называл себя Бар Кохба, Сын Звезды. Точнее, я его так назвал. Я принял его за Машиаха и сказал: «Восходит звезда от Иакова и восстанет жезл от Израиля, и разит князей Моава, и сокрушает всех сынов Сифовых», Только когда он потерпел поражение, стало ясно, что он не Машиах.
О Бар Кохбе я знал только то, что он очень не любил христиан и что его убили в 135 году римляне.
– Эммануил столь же более велик, чем царь Козива, сколь мир огромнее Иерусалима, – сказал рабби Акиба. – Надеюсь, на этот раз я не ошибся.
Арье намазал на мацу некую коричневую массу и подал мне. Я посмотрел на нее с подозрением.
– Харосетт, – пояснил он. – Смесь фруктов, орехов, специй и вина.
Попробовал – кисло‑сладкая гадость.
– Харосетт символизирует глину, из которой евреи в египетском плену делали кирпичи, – пояснил Арье. – А его сладкий вкус – это вкус свободы.
Да, когда кулинарное искусство подменяют языком символов, хорошего вкуса ожидать не приходится.
Эммануил поднял второй кубок и пролил вторую каплю вина за погибших в Китае. Потом подали барашка.