— Ненавижу! — вопит Орин всем, кто парит рядом. Он не крутится и не вращается по спирали, как праздничная платформа; он скорее лавирует — парящий эквивалент снегоочистителя, незрелищный и нацеленный только на то, чтобы закончить срочно, целым и невредимым. Нейлон красных крыльев трепещет в восходящем потоке; недоклеенные перья линяют и воспаряют. Восходящий поток – от тысяч вопящих глоток Майл-Хай. Самый громкий стадион, факт. Он чувствует себя придурком. В клюве трудно дышать и смотреть. Два запасных энда делают что-то вроде бочки. Самое худшее было прямо перед тем, как они прыгали с края стадиона. Руки тянутся и цепляются за веревки над головой. Все хохочут. Камеры «ИнтерЛейс» панорамируют и наезжают; Орин отлично знает, что огонек сбоку означает «Зум». Как только они взлетают над полем, голоса тают и сливаются с оксидами и восходящим потоком. Левый край воспаряет вместо того, чтобы опускаться. У кого-то отваливаются пара клювов и лапа и кружатся вниз к полю. Орин угрюмо лавирует вперед-назад. Он из тех, кто отказался свистеть или кудахтать. Плевать на премию. Громкоговоритель стадиона – словно горло полощут. Ничего не понятно, даже на земле.
Унылый старый экс-квотербек, который в эти дни только придерживает мяч для первого удара, недалеко от зигзага Орина, в добрых ста метрах над 40-й отметкой поля. Он один из женских символов — его клюв тупее, а крылья — неброского красного.
— Ненавидь и презирай это всем чертовым сердцем, Клейт!
Квотербек делает усталый жест крылом и чуть не влетает в перья Орина.
— Почти приехали! Наслаждайся полетом! Йо – зацени декольте в обтягивающем на 60G, прямо за... – и теряется в реве, когда игрок делает тачдаун, и рассыпает красные перья с механизма для полета. Надо кричать, чтобы тебя хотя бы услышали. В какой-то момент начинает казаться, что толпа ревет из-за собственного рева, двойной коэфициент, словно что-то сейчас взорвется. Один из символов Бронко в задней части костюма вылетает на середку поля, так что кажется, будто у быка оторвался зад. Орин не рассказывал ни одному из Кардиналов, ни даже психологу команды или психотерапевту-специалисту по визуализации о своей смертельной боязни высоты и подъемов.
— Я бью по мячу! Мне платят, чтобы я бил далеко, высоко, хорошо и всегда! Заставлять давать интервью о себе – это еще ладно! Но вот это переходит все границы! Хватит это терпеть! Я спортсмен! Я не актер фрик-шоу! Никто не предупреждал про полеты. В Новом Орлеане были только рясы, нимбы и цитра раз в сезон. Но только раз в сезон. А это вообще кошмар!
— Могло быть и хуже!
Кружит к линии крестиков на земле и парням с ножницами, помогающим срезать крылья, низкорослым пузатым добровольцам из фронт-офиса, которые всегда усмехаются тому, как не можешь толком сформулировать обвинение.
— Мне платят за то, чтобы я бил!
— В Фили еще хуже!.. в Сиэтле три сезона поливали водо...
— Господи Боже, только пощади Ногу, — шепчет Орин каждый раз перед приземлением.
—...а ведь мог быть «Нефтяником»! А то и «Коричневым»[44].
Органопсиходелический мусцимол, изоксазол-алкалоид, получаемый из Amanita muscaria, он же мухомор, – ни в коем случае, подчеркивает Майкл Пемулис, не путать с phalloid, verna или некоторыми другими смертельными представителями североамериканского рода Amanita, пока детишки сидят по-турецки с застывшими глазами, подавляя зевки, в кабинете с проектором – известен под структурной кличкой 5-аминометил-3-изоксазол, при оральном приеме требуется где-то от десяти до двадцати мг, действует в два-три раза эффективнее псилоцибина и зачастую приводит к последующим изменениям сознания (вообще не читая и не подсматривая в заметки): нечто вроде транса-полусна с видениями, восторгом, ощущениями физической легкости и умноженной силы, повышенным чувственным восприятиям, синестезией и комплиментарными для человека искажениями в образе тела. Это задумывалось как полдничная свечка со «Старшим товарищем», где детишки получают братскую поддержку и совет от старшеклассников. Пемулис же иногда относился к свечке как к некоему коллоквиуму и делился там собственными находками и интересами. Проектор на «Чтении» с кабинетного лаптопа, и на экране большими угловатыми буквами МЕТОКСИЛИРОВАННЫЕ ОСНОВАНИЯ ДЛЯ ФЕНИЛAЛКИЛАМИНОВЫХ МАНИПУЛЯЦИЙ, а под этим текст, который для мелкашей с таким же успехом мог быть и на греческом. Двое детей сжимают теннисные мячи; двое по-хасидски раскачиваются, чтобы не потерять нить; у одного – кепка с двумя антенками из сжатых пружин. Более-менее почитаемый аборигенскими племенами тех мест, где в наше время расположены южный Квебек и Великая Впадина, рассказывает им Пемулис, этот пластинчатый гриб любим и ненавидим за могучий, но не всегда при неаккуратном титровании приятный психодуховный эффект. Мальчик с величайшим интересом ковыряется в пупке. Другой делает вид, что упал.
Игроки помаргинальнее начинают — уж простите — не раньше где-то двенадцати, особенно с -дринами перед матчем и с энкефалином[45] после, что может привести к целому порочному кругу в нейрохимии человека; однако лично я, опрометчиво дав слово всяким озабоченным отцам и прочим, впервые кайфанул с понюшкой Боба Хоупа[46] только в пятнадцать, даже скорее шестнадцать, когда Бриджет Бун, в комнате которой перед отбоем всегда скапливалась целая куча 16-летних и младше, предложила мне подумать насчет парочки бонгов на ночь в качестве некоего психодислептического Соминекса[47], чтобы помочь, возможно, проспать, наконец-то, до самого конца один реально неприятный сон, который еженочно повторялся и будил меня в посредисеместровые недели и начал уже давить и даже слегка влиять на игру и показатели. И хоть Боб был второсортный и синтетический, бонги сработали как по волшебству.
В том сне, который порой вижу и посейчас, я стою у задней базовой линии колоссального теннисного корта с заполненными трибунами. Очевидно, я на профессиональном матче; есть и зрители, и должностные лица. Однако корт размером где-то с футбольное поле, наверное, ну так кажется. Трудно сказать. Но главное – корт сложный. Линии, которые нанесены на корт и определяют тип игры, сложные и скрученные, как скульптура из струн. Линии во всех направлениях, и они бегут бесцельно, или встречаются и образуют взаимоотношения и фигуры и реки и их притоки и системы внутри систем: линии, углы, переулки и отрезки расплываются у горизонта отдаленной сетки. Я стою в ожидании. Все это почти слишком трудно осмыслить сразу. Какое-то величие. И есть люди. Безмолвная толпа располагается вдоль, видимо, периферии корта, одетая в летние цитрусовые цвета, недвижная и вся внимание. Вежливо стоит начеку батальон линейных судей в блейзерах и шляпах для сафари, руки сложены на ширинках слаксов. Высоко над головой, рядом, кажется, со столбиком сетки — арбитр, в синем блейзере, с аппаратурой для усиления громкости, шепчет: «Играйте». Толпа – живая картина, недвижная и вся внимание. Я кручу рукоятку и стучу спелым желтым мячиком и пытаюсь понять, где мне встать для прямой подачи в этом беспорядке линий. На трибунах слева я различаю белый солнечный зонтик мамы; из-за ее роста зонтик возвышается над соседними; она сидит в своем маленьком кругу тени, волосы белые, ноги скрещены, хрупкий кулачок поднят и сжат в знак полной и безоговорочной поддержки.
Арбитр шепчет: «Прошу, начинайте».
Мы как бы играем. Но это все как-то гипотетически. Даже «мы» — только теория: я так и не вижу далекого оппонента из-за сложного устройства игры.