Если от принципиальных отношений социализма к религии мы перейдем к рассмотрению его практических отношений к ней в современной действительности, то нам прежде всего необходимо будет обратить внимание на то, что здесь убеждения социалистов сталкиваются с их партийными, тактическими соображениями. Следствием такого столкновения являются двойственность и двусмысленность, разрастающаяся нередко до явного противоречия. Общий грех всякой политической партии, грех, так сказать, первородный, вытекающий из самой сущности политики, есть необходимость приспособляться к временным, местным, партийным, классовым и даже индивидуальным обстоятельствам, и поступаться прямотой, искренностью и последовательностью принципиальных убеждений, ради ближайших практических целей. На языке нравственности это означает измену истине и правде, измену вечному, ради временного и тленного. На языке политики это называется случайной уступкой в программе, ради выигрыша в тактике, и считается не за грех, а за исполнение предписаний политической мудрости. Положим, последней социал-демократия еще не вполне прониклась: среди её борцов было и есть еще много таких, что не желают идти на лицемерные компромиссы или скрывать крайние убеждения под личиной умеренности. Но этих „непримиримых" становится с каждым днем все менее в боевых рядах партии; политическая „мудрость" очевидно, растет, а с ней и партийная дисциплина; значение тактики подчеркивается с каждым днем все сильнее, и как раз в последнее время убеждение в её первенствующем значении, несомненно, заметно окрепло. „Мечты, выросшие в кабинетах ученых, — говорит Бернштейн[88], — всё более начинают уступать место выводам из наблюдений над жизненной практикой". „Дело идет не о том, что мы должны делать, а о том, что мы можем делать" (Условия возможности социализма, 212).
Недавние „соборные" решения по поводу ревизионизма на немецком Дрезденском Съезде и на международном Амстердамском в пользу непоколебимости основ и традиций социализма не только не уничтожили нравственной нечистоты и двуличности тактики, но, наоборот, даже укрепили ее, утвердивши более строгую дисциплину, в задачи которой, между прочим, входит и долг смирять личные убеждения перед требованиями практического расчета. Сознают, что ожидать в скором времени победы нового строя над старым значит предаватся незбыточной мечте[89]. „Революция, — говорит Жорес, — не декретируется и не фабрикуется; она нуждается в сочувствии огромного большинства или почти всего общества. Социализм же представляет собой несомненно меньшинство, и даже весьма малое". „Надо сознать перед всем миром, насколько мы и наша организация еще в действительности слабы", заявил „товарищ" Легиен на последнем Маннгеймском партейтаге[90]. Отсюда — необходимость приспособления к данным условиям, преклонение перед тактикой. „Решает всегда практика, а не теория", говорит Каутский. „На тактике политической борьбы основано всё", подтверждает Гёре. „Ради будущих барышей (признаётся Бернштейн. Очерки, 134) надо идти на уступки, на временные компромиссы. Из-за чего партия должна бы от них отказываться? из-за принципа? Но я не знаю ни одного принципа, запрещающего вообще всякие компромиссы". „Нечего рекомендовать нам только нравственные средства! — восклицает Бебель[91], — на них в политике далеко не уедешь!”... А Менгер[92] признаётся, что „в каждой партии приёмы коварства неизбежны”, что “законы традиционной морали здесь совершенно отступают на задний план”.
Все эти политические, но не святые истины социалистическая тактика полностю применяет к важнейшим запросам действительности, не стесняясь резко менять фронт, сообразно с обстоятельствами. Как на очень веский пример, можно указать на круто изменившееся отношение к аграрному и крестьянскому вопросам. Вместо первоначального пренебрежения ими, теперь приходится не только считаться с настроением сельского населения, но и признавать, что агитация в деревне составляет важнейшую задачу настоящего времени[93]. Какой переворот во взглядах даже на основные начала социализма, например, на экспроприацию частной собственности, произошел в этом направлении в литературе и тактике партии, можно видеть из недавно вышедшей книги Конштедта: Аграрный вопрос и социал-демократия. О мотивах же перемены можно судить по признаниям на Бреславльском Съезде, что предпринятая партией защита крестьянских интересов является „ничем иным, как заманиванием крестянства, остающегося, как и прежде, врагом социал-демократии“ [94].
Но считаться приходится не с одними крестьянами, а и с традиционными привычками даже рабочей среды (по отзыву Бернштейна. Очерки, 263), не говоря уже о столько раз обруганной буржуазии, которая, к досаде теоретиков, давно осудивших её на скоропостижную смерть, продолжает расти и множиться и населять землю.
Взвешивая всё вышеизложенное, становится вполне понятным, что социалистам приходится серьезно считаться и с религией, с этой, по выражению Энгельса, „величайшей консервативной силой“. „Везде[95] слой христианских рабочих оказывает нашей пропаганде самое упорное сопротивление, а Либкнехт и Галльский Съезд, ссылаясь на долгий политический опыт, заявили, что „ни нападения на религию, ни оскорбления её не могли поколебать веры ни одного верующего... Борба оказывалась выгодной противникам”[96]. То же самое слышим и от Каутского [97]: „Церковь всё более завоёвывает себе влияние в немецких краях... И влияние это растёт даже среди некоторых кругов пролетариата... Приобретение этих слоёв является очень и очень трудной задачей. Нам никогда не удастся получить их доверие, если станем требовать от государства насильственных мер против Церкви... Они никого не устрашат и никого не ослабят. Зачем же вступать на этот скользкий путь?..." (47 — 48). Но что же, при таких условиях, надо делать хитроумным политикам? На это нам, с полной откровенностью отвечает голландец Антон Паннекоек (Религия и социализм), 1): „чтобы побороть недоверие рабочих и скорее проникнуть к ним, в наших собственных рядах возникает стремление затушёвывать наши основные воззрения и, во имя временного успеха, жертвовать ясностью мысли и чувства наших собственных товарищей”.
Эти циничные слова очень верно характеризуют преобладающую в социалистических кругах тактику относительно религии и в то же время разъясняют её побуждения. Очевидно, не уважение к свободе совести и к личному убеждению каждого, а исключительно соображения политического расчета вдохновляют эту политику временного невмешательства. Её придерживаются пока социалисты всех стран. Нигде партия не требует от своих членов отчёта в их верованиях. Единственное исключение имело место во Франции, где 22 августа 1901 г. рабочая социал-революционная партия “аллеманистов“ приняла следующую резолюцию: „граждане — члены партии обязываются ни при каких обстоятельствах не выполнять каких бы то ни было религиозных актов совместно с представителями какого-либо вероисповедания” (Вандервельде, 73). В противоположность этой, не вызвавшей подражания, явно агрессивной мере, типичной и, так сказать, официальной формулой отношения социализма к религии стала принятая Эрфуртской программой (пункт 6-й): „религия объявляется делом частным; отменяются все применения общественных средств к церквам и религиозным целям: церковь и религиозные общества должны быть рассматриваемы как частные союзы, устраивающие свои дела вполне самостоятельно".
Авторитетные, так сказать, официозные истолкователи этого постановления стараются убедить общественное мнение в искренности формулы. Так, в „Рабочем Катехизисе” Кальвера[98] читаем: „социал-демократия не может и не смеет обязывать своих сторонников к какому бы то ни было определённому вероисповеданию; она не требует ни теизма, ни атеизма". „Положения социализма, — уверяет Штампфер (стр. 26), — не касаются ни Бога, ни загробной жизни; клевета — будто бы заклятый враг церкви (27), он не требует никаких определенных веровании (39)“. По толкованию Штерна[99], социализм будто бы „предоставляет полную свободу веры и мысли. Социалистическую общину религиозные воззрения её членов так же мало занимают, как и то, будут ли они одеваться в голубое или красное платье". „Противоположность между церковью и социал-демократией вовсе не исключает возможности быть одновременно христианином и социал-демократом", подтверждает Каутский[100]. „Христианство можно принимать в том смысле, в каком оно соответствуем социальным стремлениям", и (по добавлению Вандервельде, стр. 91 и 106) на условии, чтобы последователи Христа зависели только от своей совести и не подчинялись руководству ни одной церкви.
Вот какую миролюбивую характеристику социализма по отношению к религии вообще и к Христианству в частности дают брошюры, „применяющиеся“ к уровню понимания католических и протестантских рабочих, не утративших ещё веры и оказывающих упорное сопротивление социализму. А вот и примеры обращения к „труженикам земли”, к обитателям деревни (заметим притом — итальянской), от которых агитаторы будто бы „ждут одобрения, совета и обнадёживания". Вот это „искреннее” слово во всей его слишком явственной лживой прелести:,,Часто, друзья крестьяне, вам говорят, что социал-демократы — враги религии. Это неправда!... Они не враги ни Христа, ни священников... Они даже единственные, продолжатели мечты Христовой, которая тотчас-же превратится в действительность, как только труженики полей и городов зачислятся в ряды социал-демократии“ (Итальянский сборник. Статья Чьякки. Организация и борьба, 32, 41 и „Проповедь на Рождество", 43 и сл.).
Разоблачать, насколько правдивы подобные „искренние речи”, полагаем, было бы напрасной тратой времени. Гораздо важнее вопрос о том, насколько эта „тактика приспособления" представляется целесообразной, даже в качестве временной и местной меры. В её успешности нередко сомневаются и сами социалисты. Вот почему лишь немногие из них имеют добросовестность требовать полного невмешательства в пропаганду не только против религии, но и за неё.[101]. Большинство же явно высказывается за необходимость ограничений религиозной свободы. Неприкосновенность её даруется на условии исповедывать религию про себя и не становясь под руководство какой-либо церкви [102]. Для верующих такая формула равносильна упразднению жизненного влияния церкви. Между тем, как раз против этого-то влияния и направлены социалистические ограничения религиозной свободы, будто бы полностью предоставленной всем. „Для социал-демократии, — говорят эти господа, — безразличны индивидуальные религиозные чувства и убеждения, но не безразлично влияние церкви на народные массы. Такое безразличие было бы полным противоречием с программой партии и с её интересами”[103]. „Религия — частное дело; это значит, что она не должна быть общественным делом” — таков вполне определенный вывод Вандервелде (77) из Эрфуртской формулы Но, по собственному признанию социалистов, «нет возможности создать непроницаемую перегородку», которая отделяла бы религию от жизни, если только первая сама не лишена жизненной энергии, если она жизнеспособна. До тех пор, пока на свете еще есть еретики, не приемлющие догмат Маркса, будто “совесть определяется образом жизни”, и осмеливающиеся утверждать, что, наоборот, совесть должна определять образ жизни и поведение нравственных существ, — до тех пор религия, неразлучная с правомочиями совести над внешними условиями жизни, должна и будет влиять на жизнь. Но с этим-то и не мирится социализм! И вот ему опять приходится прибегнуть к тактическому маневру: прикрывать свой борьбу против самой религии личиной борьбы против клерикализма.
Борьба против церкви оправдывается по показаниям социалистов разными причинами: во-первых, притязаниями церкви на политическую власть; во-вторых, ее фанатизмом; в-третьих, ее содействием невежеству и, наконец, поддержкой, оказываемой ею капиталистическому строю. Что касается первого, то социал-демократия, — говорит Каутский[104], — приходится в своей освободительной борьбе всюду сталкиваться с противодействием религиозного авторитета и клира, с политическим влиянием церкви, превратившей себя в казённое учреждение, а духовенство — в чиновников. Социалисты включают в свою программу, наоборот, отделение церкви от государства и требуют, чтобы вся воспитательная, благотворительная и общественная деятельность церкви получила вполне светский характер. Держаться здесь нейтрального положения они считают невозможным[105], и вот почему: “мирного разграничения не существует, ибо христианство рассматривает земную жизнь только как часть вечной, божественной жизни, а поэтому его воззрения на экономические и политические отношения людей зависят от религиозных представлений... Религия спускается с неба на землю, чтобы предписывать ей свои законы; социализм же — чтобы убедиться, имеет ли она на то право, должен покинуть свойственную ему область, землю, подняться на небо и критически исследовать его. В дороге они редко сталкиваются друг с другом”[106].
Ещё бы! скажем и мы: именно то, что составляет смысл христианского отношения к жизни, освящение её — это-то и невыносимо социализму, упраздняющему небо! Inde irae! Отсюда громы и молнии на влияние церкви на жизнь общественную! “Только в борьбе с церковными догмами, — заключает Штампфер, — мог социализм стать тем, чем он сейчас есть”. “Религия, которая борется с политическими и экономическими требованиями социал-демократии своими догмами веры, есть враг социал-демократии, и бороться с ней нам нужно в интересах самозащиты[107]. В своих внутренних делах социал-демократия может держаться терпимости и нетерпимости, как ей угодно” (стр. 76). Таково конечное заключение официозного разъяснителя 6-го пункта Эрфуртской программы, и к такому же практическому истолкованию правила о свободе религии приходят и другие вожди социал-демократии; припев всюду один и тот же: «если церковь везде ведет войну против нас, будем воевать с ней и мы!» [108].
В оправдание ссылаются на фанатизм церкви. «нетерпимость, — говорят, — не может претендовать на терпимость... Христианской нетерпимости мы противопоставляем также нетерпимость, но нетерпимость людей, проникнутых духом современной науки, а не нетерпимость кудесников и палачей». Мы привели эти дышащие ненавистью к христианству слова анархиста Реклю[109], потому что в них ярко и без утайки выражено то, что разделяется политиками социализма, но высказывается ими в более сдержанных формах. Сущность от этого, однако, конечно, не меняется; доказательство — следующие слова одного из наиболее сдержанных: «относиться к церкви пассивно под тем предлогом, что религия — частное дело, было бы просто глупо: на борьбу мы должны отвечать борьбою»[110].
Третий и в известных сферах, быть может, наиболее успешный предлог для борьбы — обвинение церкви в обскурантизме, в сочувствии невежеству. «Нас предостерегают не задевать религий, — говорит Бебель[111], — на это я могу сказать только одно: религией пользуются для одурачивания и отупления, и мы действуем против этого не слишком много, а слишком мало; в этой области наша печать должна делать гораздо больше». Но тогда как одни возводят такую пропаганду чуть ли не в главную обязанность социализма (Штампфер 39), другие находят безопаснее поручить это дело «не партии, а лицам, действующим вполне независимо, на свой собственный страх и риск»[112]. Разумеется, это безопаснее для партии! Так как мы живем не в дни полузабытой болтовни вольнодумцев XVIII столетия, а в век серьезной, научной исторической критики, когда отожествлять христианство с невежеством без риска быть сочтенным самому за невежду в истории можно только в среде невежественной, на которую в данном случае и ведутся расчеты.
Но самый популярный в социалистических кругах довод в пользу вражды против церкви тот, что она будто бы, выражаясь словами Рабочего катехизиса, есть «прислужница (“прихвостница”) капиталистического класса», что «она во власти капитала»[113]. «Для современной церкви, — говорит Кальвер[114], — воля капиталистического государства выше воли Бога». «Правоверие (по мнению Вандервельде, 74), — везде самая твердая опора капитализма в его стремлениях к господству над пролетариатом». Этими внушениями стараются натравить бедняка на церковь, прибегая притом с самым грубым приемом дразнения страстей. Вот вам образчик такой аргументации, взятый из речи итальянского социалиста Турати (Итальянский сборник, 7): «страх Божий употребляется на то, чтобы привешивать покрепче замки к сундукам богачей, наполненным тяжелым трудом народа».
Превратный взгляд на союз церкви с капитализмом не нового происхождения; он коренится в понятиях самих основателей так называемого научного социализма об изменении религии главным образом под влиянием экономических условий жизни общества. Энгельс[115] дал настолько же краткий, насколько поверхностный очерк развития религии в этом смысле. Выводом из него является положение, что «христианство утратило способность быть идейным воплощением стремлений какого-либо прогрессирующего класса; оно будто бы превращается все более и более в монопольную собственность господствующего класса». Буржуазия, добившись преобладающего значения в обществе, сначала будто бы увлекалась свободомыслием и поощряла его; но возникшая отсюда опасность для нее самой заставила ее переменить тактику и заменить религиозное вольнодумство охранительными мерами по отношению к религии. Эту теорию, односторонность и пристрастность которой очевидна для каждого, знакомого с несравненно более сложным процессом развития европейской культуры, социалистическая агитационная литература продолжает повторять до последних дней в надежде возбудить этим ненависть к церкви в рабочем классе. Наиболее ярким примером такого рода памфлетной тенденциозной критики за последнее время может служить не лишенный местами проблесков остроумия, но карикатурный по существу очерк развития новейшего, преимущественно акционерного, капитализма в Лафарговой книжке «Поклонение золоту», заключение которой выражено в словах: «Капитал — последний из кумиров; его-то и свергнет пролетариат» (26).После всего этого потока пристрастных, дышащих ненавистью нападок на церковь можно ли серьезно утверждать, что формула «религия — дело частное» является выражением действительных отношений социализма к религии? Конечно нет! Да это сознают и сами социалисты, иначе между ними не возникало бы стольких споров по поводу Эрфуртской резолюции. Недаром Роб. Мишель причисляет ее «к международным противоречиям социализма»; недаром взгляды на нее резко расходятся даже в Германии [116]. Всюду требуют разъяснения присущих ей противоречий[117], разъяснений, которых уже и появилось несколько [118]. Большинство недовольных формулой стоит за необходимость резче подчеркнуть враждебное отношение к Церкви[119]. Однако и здесь тактические соображения не покидают вождей социализма. Вот вам образец их изворотливой казуистики, прикрывающей вражду личиной благопристойности: «Социал-демократия не говорит в своей программе, что религия есть дело совести каждого; она только настаивает на том, что религия должна быть делом совести. Этот пункт не есть констатирование уже существующего положения вещей, а требование осуществления желательного»[120]. Пока желаемое не станет действительностью, социалисты могут вести борьбу против религии в интересах самозащиты и защиты партии. 6-й пункт Эрфуртской программы, то есть требование веротерпимости, есть пока требование, предъявляемое социализмом к государству, а не к своим сочленам (40, 77), которые, как видим, пока избавлены от стеснительного правила уважать уже и теперь чужую совесть и в своих действиях, как частные лица, вольны относительно религии других поступать сообразно со своей совестью, то есть, на практике, вполне согласно с социалистической песней: Erst heisst es hassen, später — lieben! (Сначала будем ненавидеть, и лишь потом уже любить!)
Такова диалектика, от которой пришли бы в восторг старые виртуозы казуистики, отцы иезуиты, столь неблагодарно, судя по этому, гонимые поучающимися иногда у них публицистами социал-демократии. Недостаток этой сети софизмов только в том, что она никого не в состоянии обмануть. Даже сами социалисты, когда они говорят неофициальным языком, признают, что действительное отношение их к религии не нейтральное, а враждебное. «Нет никакого сомнения, — говорит Вандервельде[121], — что громадное большинство руководителей социалистических партий не имеет ничего общего с религией. Как раз те, что проповедуют полнейший нейтралитет по отношению к религиям, наиболее свободны от всяких религиозных верований». Но и эти слова еще не точны: не одни верования положительных религий, а всякую религию отбросили эти вожди: почти все они только атеисты. Выше мы убедились в этом по отношению к Марксу и Энгельсу. «Везде, где представлялся какой-либо повод говорить о религии, церкви или духовенстве, — замечает Мазарик[122], — Маркс не мог сдерживать себя и давал волю гневу и ненависти, и именно этот-то гнев и ненависть к религии и были характерны как для него, так и для его alter egо Энгельса»[123]. Таковы же и многочисленные dii minores, мелкие новейшие кумиры социалистической агитации. Бебель, например, перед целым рейхстагом 31 декабря 1881 года заявил: «В религиозной области мы стремимся к атеизму», а в заседании 16 сентября 1878 года высказал «твердую уверенность в том, что социализм в конце концов приведет к атеизму». В своей брошюре «Христианство и социализм»[124] он называет себя «врагом всякой религии»; не веря в бессмертие, он присоединяется ко взгляду на религию как на «изделие человеческое», полагает, что «людям высшего разбора она не нужна», но что «свергать ее с престола не придется, так как она сама постепенно исчезнет»[125]. Либкнехт на Галльском съезде, пояснивши, что сам он атеист, высказался в том же смысле и выразил надежду на то, что «основные начала социализма наконец преодолеют религиозные формы народного неразумия». Итальянский вождь Ферри также счел нужным оповестить, что он не верит в Бога[126]. По Баксу, «единственной верой социалиста может быть только его социальная вера»[127], а по Тодту[128], «даже не достоин имени социалиста тот, кто сам не атеист и не отдается со всем рвением распространению атеизма». Дицген даже извиняется перед читателями своей «Пролетарской логики» за «непопулярное выражение “понятие Бога”, так как ему хорошо известно, что все соприкасающееся с религией вызывает в социалистических кругах отвращение»[129]. Лафарг[130] приходит в негодование оттого, что «основы религии не вытравлены еще окончательно даже из ума ученых», но его утешает то, что пролетариат, в силу всего склада своей жизни, уже достаточно заражен неверием; когда же средства производства перейдут в руки общества и в социальной области не останется уже ничего таинственного и непостижимого, тогда и вера в Бога будет окончательно вытравлена из человеческой души (41–48), — мнение, к которому присоединяются Паннекоек и Штампфер.
Фанатическому воображению этих маньяков неверия (например, Монтичелли и другим в «Итальянском сборнике») уже рисуется вдали «первый день социализма», международный праздник его в Ватикане и соборе Св. Петра, когда «все религиозное прошлое превратится в предмет любопытных разговоров и веселых шуток, когда в храмах поместятся учебные заведения, ремесленные школы или выставки произведений современного производства и когда место религии займет... как бы вы думали, что?.. не любовь друг к другу, не нравственность, не уважение к достоинству человека, а только «слияние всех интересов в экономическую солидарность»! (с. 135)
Пришедши к такому нравственному падению, поставивши корысть и вещелюбие выше любви к Богу и отрекшись от самого Бога, может ли социализм удерживать веру в бессмертие души? Конечно, нет! Отрицание его последовательно вытекает из теоретических основ материалистического мировоззрения социализма и еще более из его материализма практического. Недаром при входе на Берлинское кладбище социалистической Свободной общины красовалась демонстративная надпись:
Macht euch das Leben gut und schön!
Kein Jenseits giebt’s, kein Auferstehn!
(Ищите в здешнем мире благ и наслажденья!
Иного мира нет, как нет и воскресенья!)
Но вырвать из души порыв к жизни вечной, жажду бессмертия — не легко. Она так естественна; она дает такой глубокий и благой смысл всей земной жизни, а с другой стороны, ужас смерти так велик, что искоренить оба эти чувства у большинства людей невозможно. Понятно, что фанатики неверия видят в этом существенную помеху своему учению и проникаются великой злобой на религию за поддержку веры в бессмертие. Мы вправе сказать даже, что на уничтожении этой веры, на замене жизни вечной тленными соблазнами жизни временной они строят свои главные расчеты. «Сулите пролетариату не терпеливую надежду на загробный мир; сулите ему завоевание здешнего мира, — внушает Каутский[131]. — Этим, именно этим вы победите!» А Бебель даже в рейхстаге 23 февраля 1890 года не постеснялся высказать, что отрицание бессмертия — одно из главных условий успеха социализма, «потому что с ослаблением веры в небо крепнут социалистические требования неба на земле». Вот почему Дицген старался изобразить учение о двух мирах как величайшее заблуждение[132] и советует потустороннему миру предпочесть «уютный посюсторонний мир»[133]. С таким же приглашением обращается Елена Гардинер к женщинам, поощряя их сравняться с мужчинами в отрицании бессмертия[134]. Желая подать народной массе пример в этом отношении, на предложенный 3 февраля 1893 года одним депутатом католического Центра социал-демократам рейхстага вопрос: «Верят ли они в загробную жизнь?» — эти господа единогласно ответили: «Нет!»[135]. Сообразно с этим исповеданием неверия социалисты стараются всячески распространять отрицание бессмертия в своей популярной прессе, советуя «угрозы адом осмеивать, а указания на небо презирать» (Neue Zeit. № 6). Та же тема усердно разрабатывается в их поэзии; сотни раз в речах и агитационных листках повторяют стихи Гейне (в его «Германии»):
Устроить небесное царство себе
Нам здесь, на земле, уже надо... —
и т.д. и подражают им в своих собственных произведениях, распространяя их в сборниках и газетах и не отступая перед грехом сквернить ими даже невинные уста детей в школьных и праздничных песнях (например, Geniesse das sichere Heil auf Erden etc. в песне «Himmelreich auf Erden», приведенной у Wacker. Wie verhält sich die sozialistische Presse zu Allem, was dem Christen heilig ist. S. 26).
IV.