Враждебное отношение социалистов к религии вообще не только переносится ими и на христианство, но, можно сказать, применительно к нему-то именно и принимает наиболее резкий и фанатический характер.
В эпоху так называемого сентиментального социализма некоторые из его сторонников считали себя продолжателями евангельского учения. Фурье и Сен-Симон писали о таком внутреннем согласовании двух учений, а 25 апреля 1848 года группа социалистов устроила в Париже «банкет в память Рождества Христова», на котором, после чтения Нагорной проповеди, комментария к ней Пьера Леру и Гимна братству, провозглашались тосты «в честь Христа, отца социализма», «за пришествие Божие на землю», «за Рождество», «за Сен-Жюста, мученика Термидора», «за живого Христа» и «за Францию»[136]. С тех пор направление резко изменилось; за исключением немногих с социалистической точки зрения еретических попыток согласовать христианство с социализмом[137], в литературе последнего всюду сквозит желание развенчать авторитет христианства, подорвать достоверность его исторических основ, осмеять его идейное содержание и втоптать в грязь даже его нравственное учение.
Те поверхностные приемы материалистического понимания истории, которые мы уже видели в применении к развитию религии вообще, прилагаются с той же развязностью и к происхождению христианства. И оно выводится из экономических условий и запросов своего времени; ими же определяется и его развитие. Приличия ради при этом стараются опираться будто бы на заключения библейской, евангельской и церковно-исторической критики; но тот, кто имеет хотя небольшое понятие о действительно серьезных трудах в этой области, столь обильных именно за последнее время, может только дивиться тому, какую жалкую карикатуру их дает социалистическая литература. Здесь не знаешь, чему больше дивиться: психологической ли ограниченности авторов или их невежеству в истории, отсталости ли принципиальной точки зрения или недобросовестности в подтасовке фактов и искажении смысла текстов. Ни в одной области ненаучность хвастающего научностью социализма не находит такого самообличения, как именно здесь, в его мальчишески-задорной критике христианства.
Пример подан еще отцами современного социализма. Энгельс, подобно Марксу, видит коренной недостаток христианства в том, что оно «хотело осуществить социальное переустройство не в этом мире, а на небе и в предстоящем 1000-летнем царстве» [138]. Это первоначальное учение о новом мире, как и все позднейшие, сходные с ним, представляются Энгельсу «не чем иным, как самым обыкновенным вздором» (8). «Не было, говорит он, такой фантастической мечты, такого сумасбродства и прожектерства, которые не имели бы доступа в молодые христианские общины». В заключение Энгельс допускает даже совершенно немыслимое, смешное для серьезной критики предположение, что Новый Завет мог быть отрывками из большого количества сочинений, будто бы составленных для христиан Перегрином Протеем! (9–10). Не идя в новозаветной критике дальше тюбингенцев, у которых Энгельс находит «неопровержимые выводы науки», принижая влияние личности самого Христа, он приходит к заключению, будто христианство создалось «не вождями его и пророками, а массовыми движениями самого запутанного и противоречивого свойства», не имевшего будто бы ничего похожего на религию любви и прощения врагов, а содержавшего в себе, наоборот, как он выражается, «откровенную, здоровую, честную месть к своим гонителям» (10 и 23). Считая Евангелия, Деяния и Послания апостольские за позднейшую переделку утраченных сочинений, историческое зерно коих едва различимо среди «сказочных прибавок», Энгельс в одном Откровении Иоанна находит будто бы в чистой форме иудейско-александрийскую основу христианства; все же позднейшее оказывается у него западною, греко-римской примесью (30–31).
Казалось бы, трудно превзойти это невежественно-самоуверенное, упрощенное объяснение происхождения христианства! И однако это еще далеко не первая жемчужина в области убогой социалистической критики. Лафарг[139] еще проще и еще короче обходится с тем же сложным вопросом. Для него первоначальное христианство не что иное, как «систематическое сочетание идей и мифов, сотни лет господствовавших в древнем мире». Более спокойным тоном Штампфер (35–36) также отрицает самостоятельность нравственного учения христианства, сближая его с языческим, чудесную сторону его решительно не признает и отказывает ему в божественном происхождении и содержании.
Великой злобой к христианству преисполнен Бебель. Существование самого Христа для этого совсем уже бесцеремонного критика «очень туманно», а от учений Христа будто бы не сохранилось ни одного Его собственного слова. Церковь же характеризуется как ярмо, в которое духовенство впрягает народ в интересах правящих классов[140]. С такой же развязной произвольностью суждений строчит Бебель на двух страничках историю развития догматов, таинств, обрядов и культа, причем все, решительно все в христианстве оказывается в этом «критическом» очерке заимствованием из Египта, из индусской религии, из Будды, Зороастра и даже... из Сократа! И наконец, в две минуты ставится приговор, что христианство, как и все религии, не божественного, а человеческого происхождения и что «устранение его с точки зрения прогресса является необходимостью». Переиздавая свой памфлет в 1903 году, через 27 лет после его первого появления в свет, автор с легким сердцем заявляет, что, по-видимому, содержание его произведения ничуть не устарело!
Вот с каким апломбом невежества и фанатизма обращается социалистическая агитационная литература к рабочему классу для его просвещения! Заметьте, что делается это систематически, по обдуманному и публично обсужденному плану. По крайней мере, на Майнцском партейтаге вновь было высказано требование «дать научное опровержение учений христианства», пригодное для агитационных целей[141], причем просветители народа нашли, что с научными трактатами можно, пожалуй, и подождать, тогда как издание легких брошюр полемического свойства неотложно необходимо. И вот во исполнение этого внушения являются, например, брошюры Лосинского: «Был ли Иисус Бог, человек или сверхчеловек?», «Истинное христианство как враг искусства и науки», «Чем обязаны бедные христианству?», «Были ли христиане социалистами?»... Все эти рекламируемые Vorwärts’ом и в его складах продаваемые памфлеты внушают, что «победа христианства была до сих пор величайшим несчастием для человечества»[142] и что «единственная сила, способная положить конец христианству, есть социализм» (id. 16). Типичным примером подобных же произведений, с несколько более сложным и многословным аппаратом беспорядочных обрывков чужого знания, могут служить во французской литературе «Этюды о социальных учениях христианства» Ива Гюйо.
После вышеизложенного не может быть, разумеется, и речи о сколько-нибудь серьезном отношении социалистической публицистики к внутренней стороне христианства, к его учению. Не только догматы церкви лишены для нее смысла, — самое учение Христа, божественность которого отвергается, лишается здесь всякого авторитета. «Так хотел, так думал Христос... Какое до этого нам дело? Это нас не касается!» вот характерное восклицание Дицгена для определения отношения социалистов к идейному учению Христа. Оттого они лишь редко и кратко упоминают о догматическом учении христианства. Есть, впрочем, одно исключение, одна излюбленная, часто и с подчеркиванием у них повторяющаяся тема: это противопоставление христианской идеи искупления социалистической.
О понимании первой, после всего указанного, в этой среде, понятное дело, не может быть и речи. Совершенно верно было замечено, что «социал-демократия не признает греха». Зло с социалистической точки зрения происходит исключительно от неудовлетворительных производственных отношений: улучшите эти отношения, и вы уничтожите пороки (так — Энгельс и другие); частновладельческое хозяйство — вот грех! от него, и только от него, родилась всякая неправда; уничтожьте частновладельческое хозяйство исчезнет и зло[143]. Люди, с этой точки зрения, ни хороши, ни плохи, «они не ангелы»[144], но и не так дурны, как думают строгие моралисты: «Возмутительно неправы те, что объявляют человеческую природу изначала испорченной, греховной», говорят Донай[145] и Штерн (1, с. 41). Люди таковы, какими они единственно могут быть при данных обстоятельствах. «Пороки и важнейшие действия безусловно подчинены существующим соотношениям социальных сил»[146]. «Всякая нравственность условна, и безнравственность также понятие относительное; безнравственно уклонение только от своей морали, ни в каком случае от чужой»[147]. «Наши понятия о справедливости, о добре и зле сами по себе пустые схемы... Нравственность не есть что-либо высшее, неизменное» (Штамифер, 48). «Добро и зло не представляют сами по себе ничего абсолютного; объективных добродетелей и пороков вовсе нет» (Менгер. Кн. 2, гл. 2, с. 39). Грех и преступление есть только нарушение установившегося соотношения социальных сил. Совесть, «ея же ничтоже в мире нужнейше» (по вечному слову покаянного гимна Андрея Критского), совесть, по Менгеру, автору «Нового учения о нравственности», не глагол Божий (с. 21), а только боязнь невыгодных последствий противления общепринятому и силе (гл. 5, с. 19), а «сила и мораль, по существу одно и то же» (гл. 9, с. 27).
Вы видите, какая упрощенная это этика, сколь высока эта нравственность, дерзающая величать себя высшею!.. Оттого, по собственному признанию социалистов, для них, выражаясь словами Куттера (Они должны! 99), «грех есть величина, с которой прогресс не должен считаться». Мало того! именно в этом (опять подлинные слова!), «в этом поверхностном понимании греха» состоит будто бы «завидное преимущество социал-демократии пред христианским обществом» (там же).
Но если так, очевидно, по мнению этих моралистов, Искупитель настолько же не нужен, насколько Он для них и невозможен. Сдерживая чувства негодования и печали, выслушаем, в силу необходимости, их дерзкие признания, взятые из официального органа немецкой социал-демократии, из Vorwärts’a и его предшественника Volksfreund’a. «Надежда на Мессию, говорится здесь, лишена смысла (Volksfreund, 1891, № 6), христианство не осуществило своих обещаний всемирного искупления от нужд и забот существования... да и не могло осуществить, потому что практическое решение этой задачи предполагает современное развитие производства, какого не могло быть в эпоху зарождения христианства»[148]. Или еще: «Мы не верим в Искупителя, но верим в искупление. Никакой человек, никакой Бог в человеческом образе не может спасти человечество; спасти его может только само человечество, и притом только одно трудящееся человечество»[149], «и эту-то благую весть искупления, но не через Мессию, и возвещает социализм»[150]. Широкое применение этих мыслей находим в социалистической поэзии; им посвящены десятки стихотворений в сборниках для чтения и публичного пения. Всюду здесь призыв заботиться только о земных, материальных благах; всюду единственным избавителем от всех зол и бед называется «мировой искупитель пролетариат» (Der Welterlöser Proletariat).
Мало занимаясь догматической стороной христианства, социалисты сосредоточивают свои нападения преимущественно на его нравственной стороне. Сознавая в глубине души эту великую силу, агитаторы прилагают особое усердие, чтобы развенчать именно ее в глазах прислушивающихся к их внушениям. Обвинения на христианскую нравственность сыплются градом, но совершенно произвольно и бездоказательно. «Volksfreund» 12 февраля 1892 года, в № 19, например, коротко, но совсем не убедительно утверждает, что «чем сильнее вера, тем больше варварство... нравственность и религия обратно противоположны». Еще проще решает тот же вопрос Бебель: этот довольствуется тем, что обзывает христианство «религией ненависти, преследования и угнетения, стоившей миру более крови и слез, чем какая-либо иная» (Christenthum und Socialismus. 12). Столь прочно установленное громадное влияние христианства на умственный и нравственный прогресс здесь без всякого стыда отрицается. Какое дело рьяному противнику католического Центра до истории и беспристрастной критики! Он твердит свое: будто «самые ревностные верующие, наиболее заботившиеся о благе человечества, наиболее повредили ему» (13).
Другие пополняют этот поход против христианской нравственности отрицательной критикой ее характерных особенностей. Более всего ополчаются они на милосердие. «все религии раболепны, говорит Дицген (Religion der Sozialdemokratie, 34), но христианство – самая рабская из рабских: тот, кто строит всю свою надежду на сострадании, тот поистине жалкое существо». Лафарг в недобросовестности доходит до того, что объясняет христианское милосердие «желанием принизить человеческое достоинство бедняка» и получить за ничтожную земную затрату «сказочные, ростовщические проценты в виде небесной награды» (Лафарг. Благотворительность. 4). В карикатурном зеркале такой критики христианский тип нравственной строгости превращается в ханжество и лицемерие, а нравственный подъем духа в «экономическую историю»![151] Наконец, завершением слепой предубежденности и необузданного самомнения являются тирады «об излишестве постоянных ссылок на идеальное совершенство полумифического Сирийца I века, когда есть столько (будто бы) высших типов в рядах современного социального движения» (Bax. 96–97).
Каковы основы социалистической этики, противопоставляемой христианской, мы только что видели. Не только ее предпочитает социализм христианству, но даже и буддизм, и, в особенности, ислам «ближе всех (по мнению Меннгера, Этика. Кн. 2, гл. 4, с. 43) стоящий к нравственной действительности». Высказывается даже надежда, что христианская нравственность, именно благодаря своим высоким требованиям, скоро утратит влияние на народные массы (82–83). Христианский культ жалости и страдания, говорят эти новые язычники (например, Аксельрод в «Философских очерках», 169–170), должен быть заменен здоровым и светлым языческим духом наслаждений, исчерпываемых земным бытием; и вот они славят его провозвестника, Маркса, который, по их словам, «приковал расплывчатую гуманитарную идею к земле», а дозорщиком к ней приставил «не бледного, мечтательного проповедника, а огромную толпу со сверкающими глазами и крепкими кулаками» [152].
Но в чем же сокровище, поручаемое такой охране? Не в христианской жизни на земле, не в вечном блаженстве на небе, отвечает Дицген[153]; то и другое сдается в архив, в качестве «старых слов, отживших свое время» (20): «наш идеал не бедность, не воздержание, а богатство, и богатство неизмеримое, неслыханное (21), богатство, это реальное осязательное благо всего человечества, его святыня, его святая святых»[154]; «на овладении им построены все наши надежды» (там же).
Таково сокровище тлена и похоти, противопоставленное сокровищу неветшающему, указанному Христом. И лютому зверю, раздразненному корыстью и чувственностью, эти социалисты, для овладения высшим благом, указывают не на Зовущего к миру всего мира, а на «огромную толпу со сверкающими глазами и крепкими кулаками»!.. Такой призыв к такому животному счастью имеет, к стыду человечества, много вероятностей на некоторый успех у забывающих душу и Бога; но это призыв уже даже не к «здоровому и светлому язычеству», а к кровавому зверству, в котором, если бы оно могло вполне осуществиться, вконец погибло бы все человеческое.
И после этого говорить о высшей нравственности!..
Каким же способом, однако, надеется социализм осуществить предполагаемую победу над христианством? Мы уже слышали речи его вождей о нецелесообразности открытой борьбы; слышали и выражения уверенности, что и без нее «наука постепенно упразднит религию». Но вместе с тем мы уже достаточно имели оснований убедиться в неискренности кажущегося миролюбия. Бебель и Майнцский партейтаг требуют усиления литературной полемики. На обязанности Исполнительного комитета партии лежит постоянная забота о печатании и распространении в тысячах экземплярах подобного рода произведений, и отчеты об этой деятельности можно видеть в протоколах каждого партейтага, показывающих и рост этой литературы.
Но одной публицистической борьбы, конечно, недостаточно, и социал-демократия переносит борьбу против христианства в парламентскую среду там, где это можно делать без риска скомпрометировать себя перед избирателями. Смотря по обстоятельствам, антирелигиозное настроение прорывается и в прениях палат при каждом подходящем случае. Так, например, Чехославянская социал-демократическая рабочая партия на Венском партейтаге 1905 года похвалялась тем, что она вела, ведет и будет вести решительную борьбу против клерикализма (Wiener Protokoll. 1905, 44).
Социал-демократические партии повсюду требуют отделения церкви от государства, прекращения всякого правового и материального покровительства какому бы то ни было вероисповеданию и лаицизации школы, то есть придания ей светского характера. Трудность осуществления первого требования, конечно, сознается, и даже применительно к Франции еще на Амстердамском международном конгрессе 1904 года сам Жорес отрицал возможность проведения этой меры в скором времени; но это не помешало социалистам всех оттенков одобрить ее (Amsterdamer Protokoll. 76 и 34). С тех пор успехи французских антиклерикалов, конечно, оживили надежды их единомышленников и в других странах. Но все же, ввиду трудности задачи, наиболее настойчивым парламентским требованием пока всюду является не полное отделение церкви от государства, а изъятие школы из-под церковного влияния. Еще Бланки объявил это дело первой, важнейшей задачей демократии и социализма, и Амстердамский международный конгресс вполне подтвердил это мнение. На Бременском съезде 1904 года[155] требуют общеимперского школьного закона и вместе с тем высказываются за коренную общую реформу всего воспитательного дела в его отношениях к религии. Обширный доклад известной агитаторши Клары Цеткин служит лучшим разъяснением того направления, в котором задумана реформа. По словам энергичной докладчицы, «религию надо выгнать вон из школы, потому что она отравляет ее своим догматическим учением», поддерживающим будто бы экономическое и политическое рабство[156]. Заботиться о небесном могут желающие из родителей, общество же обязано подготовлять детей только к земному. На место христианского мировоззрения реформаторша воспитания поэтому предлагает заложить основы мировоззрения социалистического, на почве исторического материализма и Дарвиновой теории происхождения человека и борьбы за существование. Особенное внимание должно быть обращено на преподавание истории и естествоведения: первая должна быть освобождена (цитирую дословно) «от проклятия убийственного патриотизма»; второе «от влияния библии и церковных догматов» (366). На следующем, Иенском съезде (1905 год) та же докладчица, те же сцены бурного одобрения, причем другая гражданка (Вагнер) внушает матерям, что на них специально лежит обязанность развитием неверия в семье противодействовать «религиозным излишествам школы» (Ienaer Protokoll. 282).
Но все это были только предварительные прения сравнительно с прошлогодним (1906 год) Маннгеймским съездом, занявшимся систематично подробным обсуждением вопроса о воспитании в социалистическом духе с принципиальной стороны и с практической. После уже сказанного мы не будем вдаваться в изложение Маннгеймских продолжительных докладов и прений[157], укажем только на следующую характерную черту. Не надеясь на немедленную реформу школы, докладчики усиленно взывали к родителям всемерно противодействовать в пределах семьи религиозному влиянию школы: родители-социалисты обязаны-де постепенно вводить своих детей в социалистический склад мыслей и чувств, стараясь путем натуралистического мировоззрения вытравить в детях и изгладить убеждение и ощущение возможности сверхчувственного бытия (332), уничтожить все не только религиозные, но и философские мечтания, заменяя их изучением реальных фактов экономической жизни и выводя педагогику из экономических целей данного времени (329 и 119).
В подкрепление этих требований выступает вся агитационная памфлетная литература, особенно оживившаяся в этом направлении за последнее время. Типичным произведением этого рода может считаться книжка Рюле «Народная школа в Германии», написанная с целью доказать полную негодность современной немецкой школы, будто бы засоренной библейским, не имеющим никакой цены балластом и бессмыслицами Лютерова катехизиса. В Австрии, где широко раскинувшийся Союз учителей превратился в главную агентуру антирелигиозной пропаганды, агитация за светскую школу ведется еще резче, чем в Германии, и настолько пристрастно, что споры по этому вопросу доводили до безобразных перебранок между членами рейхсрата (укажем ради примера на речь депутата Зейтца «Volksschule oder Pfaffenschule?» (стенографический отчет прений). Wien, 1902, и его же «Die Schule in Pfaffenklauen». Wien, 1904).
Нет сомнения, однако, что сами социал-демократы чувствуют, как далеко еще до исполнения их желаний даже в области школьного вопроса, не говоря уже о совсем несбыточных мечтах, раньше высказывавшихся, относительно скорого вымирания христианства. И вот в последнее время начинают раздаваться упреки за потворство, будто бы оказываемое религии пассивным поведением, непротивлением ей. Приглашения к массовому выходу из местной церкви, появившиеся еще в 1877 году по поводу выступления на политическую арену Штеккеровых христианских социалистов, слышатся вновь на прошлогоднем съезде, где даже был внесен проект резолюции о том, что «каждый убежденный член партии обязан выйти из церкви и препятствовать обучению своих детей закону Божию» (Mannheimer Protokoll, 124). Публицисты также настаивают на «пропаганде примером»: «Если бы все неверующие, говорит Вандервельде, (112) открыто порвали с культом, такая пропаганда была бы действительнее всяких антиклерикальных декламаций».
Однако и эти воззвания не в состоянии рассеять невольно крепнущего сознания силы религии. «Можно было ожидать, — меланхолически вздыхает зять Маркса Лафарг[158], — что чрезвычайное развитие научных знаний сделает идею Бога совсем излишней. Но оказывается, что она до сих пор еще жива в умах ученых и среди значительной части образованной буржуазии»; а Вандервельде «считает иллюзией, будто прогресс знаний положит конец философскому неведению, из которого вырастают вопросы религиозные; пока будут существовать люди, эти запросы будут стоять за ними... Религия в общефилософском смысле неуничтожима» (120–122). Оптимистичнее настроен Штампфер, утешающий себя тем, что эти остатки религии не будут иметь ничего общего с настоящей верой в Бога, так как Бог, низведенный до уровня творца лишь первой клеточки, не будет уже Богом христианским, как нельзя признать и истинным Христом историко-критического Христа Гарнака (с. 35).
Если бы у нас была возможность произвести точный анализ душевного состояния не одних вождей социализма, но и простодушных жертв их пропаганды, мы, вероятно, пришли бы к заключению, что сознание неуничтожимости религии и христианства в этой среде значительно сильнее, чем можно было бы думать на основании показаний полемической литературы. Нельзя отрицать явных фактов еще искреннего убеждения многих западноевропейских рабочих в возможности сочетания социализма с христианством; такие случаи удостоверены по отношению к немецким рабочим поучительнейшим докладом Раде на IX Бреславльском евангелическо-социальном съезде. Вот к этому-то разряду людей и обращается социалистическая пресса с искренним уверением, что «Христос принадлежит не церковникам, а социалистам»[159]. Оскар Циммер написал (положим, никуда не годную) книжку под заглавием «Назаретский социалист» (Berlin, 1902), в которой приходит, будто бы по новейшим научным исследованиям, к заключению, что все религиозное учение Христа было лишь добавлением к его проповеди социализма. Другой писака сожалеет о том, что Христос «не мог исполнить самого важного дела написать учебник политической экономии», но утешается тем, что эту задачу блестяще выполнили современные светочи социализма[160]. Совпадение последнего с учением Христа продолжает отстаивать также известный священник Гёре, даже после своего перехода в лагерь социализма («Как священник сделался социалистом?»). Но, бесспорно, самую фантастическую и фанатическую карикатуру на христианство, истолкованное в социалистическом смысле, дал другой протестантский священник Куттер в своей книге, носящей вычурное название «Они должны!». Мы указываем на нее только как на, быть может, крайний образец непонимания и дерзкого искажения христианства в среде, переходной от так называемой христианской демократии к чистому социализму: признавать, что социалисты исповедуют атеизм, отрицают Христа и церковь (Куттер, 26, 27, 44 и сл.), говорить, что Христос в основу своего учения не полагал никакой религиозной и нравственной истины (14), и утверждать в то же время, что только одни социалисты поняли Бога и Христа, это уже выходка, граничащая с потерей здравого смысла, и надо только дивиться тому, как высказывающие такие положения лица могут сохранять сан священников протестантской церкви.
Несомненно, однако, что большинство социалистов не придает серьезного значения попыткам соглашения с христианством. Действительное убеждение их выражено Бебелем и Вандервельде: «Христианство и социализм стремятся к разному; они противоположны, как огонь и вода»[161].
И однако сознание неистребимой потребности в религии у огромного большинства людей заставляет задумываться над необходимостью заменить чем-либо христианство. В этом невольном сознании мы вправе видеть, быть может, наиболее убедительное самообличение социалистического неверия. «Можно бороться самим против религии, — говорит Дицген[162], — и все же сохранять ее для народа», и даже, — надо сознаться! — не для одного плебса: «простое отрицание религии, — добавляет рабочий-философ,— было бы чисто русским нигилизмом, с полным основанием выключенным из международного обихода. Мы не признаем бессмысленного отрицания»[163]. «Вопрос о Боге как творческой силе, — замечает Кальвер[164], — пока еще не может быть решен фактически и научно, а потому для людей, интересующихся этим вопросом, поводы к признанию религии пока еще существуют». Притом же, — поясняет опять Дицген, — простым отрицанием Бога невозможно искоренить идолопоклонство: «Для радикального освобождения от него нужно не сухое отрицание, а положительное (позитивное) познание божественной мировой истины» (Письма о логике. II. 10, с. 137). Таковое социалисты этого типа находят в пантеизме[165]. «Всесовершенное существо, — говорит автор «Религии социал-демократии», — должно быть предположено, и оно существует: это космос» (Дицген. Завоевания философии, 74). Вселенная всемогуща, вездесуща и премудра[166]; Бог, истина и природа — лишь разные имена для одного и того же (9-е письмо, 133). На вопрос: «не будет ли такой Мир-Бог голым, бессодержательным понятием?» Дицген отвечает: «Нет! он истина и жизнь!» (19-е письмо, 181), но имеет добросовестность прибавить, что «приравнение вселенной к религиозному Богу (sic!) есть лишь сравнение, а все сравнения хромают» (10-е письмо, 136).
Как бы то ни было, но, вступивши в область религиозных запросов, нельзя уже, по крайней мере для большинства людей, ограничиться одним общим признанием отвлеченного натуралистического монизма; космическое, необъятное и непредставляемое в своей всеобъемлемости целое надо сконцентрировать и свести на землю, приблизить к людям. Отсюда опыты так называемой религии социал-демократии. Правда, официальные и официозные документы и органы социализма от нее сторонятся, ограничиваясь, например, в социалистическом катехизисе Квелча и Бакса неопределенным признанием материализма и эволюционной теории, не возводя их, однако, в обязательную догму. Тем не менее нет недостатка в проектах так называемой религии социализма или социал-демократии. Посмотрим же, чем таковые оправдываются.
Одни полагают, что у всякого радикального реформатора культуры (а таков, бесспорно, социализм) должны быть ответы на все главные запросы общества, следовательно, и на религиозные, как еще присущие большей части его. В этом смысле, — говорит Койген[167], — можно предъявлять такое требование и к социализму, и будто бы не понапрасну, так как общепринятое мнение о его иррелигиозности есть якобы «ложная выдумка врагов». Не только утопическому социализму, но и марксизму будто бы не чужда религиозность, ибо «философия марксизма взглянула на религию как на согласование индивидуальной жизни с верой в прогресс истории», и только эпигоны марксизма объявили религию делом излишним, прикрывая отрицание ее, по дипломатическим соображениям, формулой: религия дело частное (в ук. месте.). Но если первое положение (о нраве запроса) верно, то второе, безусловно, ложно. Мы убедились документально, что Маркс и марксизм принципиально и последовательно атеистичны. Притом же указываемое Койгеном начало для новой религии слишком недостаточно для обоснования чего-либо положительно-религиозного. После Контовой религии прогресса и других сходных, более новых, проектировавшихся в свободомыслящем либерализме, пора было бы оставить всякую надежду на то, что туманная вера в неопределенное понятие прогресса способна превратиться в религию. Вот почему и среди самих социалистов начинают раздаваться голоса за необходимость более человечного и более осязательного, наглядного содержания для новой религии.
Таковым, по их мнению, может стать обоготворение не отвлеченного человечества, а труда, в лице трудящегося человечества. «Труд спаситель и избавитель рода человеческого, не от греха, а от бедности»[168]. Заменивши Божественного Спасителя земным трудом, религия социал-демократии противопоставляет христианской Троице свою двоицу: «науку и ремесло, двуединое понятие» (15), а Царству Небесному — земное. Как видите, эта будто бы новая религия совсем упраздняет религиозное начало — Божественное. Она откровенно сама возвещает это: «Если религия сводится к упованию на богов и духов, в таком случае социал-демократия вовсе не имеет религии. Культурное общество — вот высшее существо, в которое мы веруем» (Дицген. Религия социал-демократии, 21). Но так как всю силу культурности социал-демократия полагает в одном пролетариате, то и религия ее сводится на самообожание проетариата; обожествление же труда остается пустым и даже фальшивым звуком, и вот почему: какова бы ни была религия, не исключая и самой грубой, она видит благо, и даже высшее благо, в общении со своим божеством; идеалом же так называемой религии труда, «идеалом будущего царства труда»[169] оказывается не любовь к труду и даже не свобода труда, а освобождение от него, если не полное, то возможно большее, так как (приводим опять подлинные слова Бакса (Religion of Socialism, 94, 95) «для истинного социалиста труд есть зло; трудящийся сверх необходимости не герой, а безумец; довести труд до минимума — вот стремление социализма». К этому-то и должны направляться вся мудрость науки, вся ловкость и сила техники. Истинное божество социалистической религии не труд, а наслаждение и пользование преимущественно физическим довольством, то есть, по словам Бебеля[170], участие каждого не только «в разумной еде и разумном питье, не только в комфорте и прихоти», но и в похоти, так как «все влечения природы должны быть удовлетворены» и потому что «животные влечения ничуть не ниже умственных»[171], по расценке главного лидера германской социал-демократии. Если, по выражению Моррисона-Давидсона[172], учение об ином мире есть величайшее проклятие из всех, тяготевших над человечеством; если от одной мысли о загробной жизни (по отзывам рабочих-социалистов в докладе Раде на IX Бреславльском евангелически социальном съезде.[173]) можно было бы сойти с ума, до того она невыносима и неприятна[174], как помеха свободе и наслаждению, то вполне последовательно в обществе будущего ставить целью существования земную жизнерадостность, а целью воспитания — «развитие способностей к наибольшему наслаждению»[175], «и состоит идеал социализма». А так как в общежитии, основанном исключительно на экономических началах, спросу должно соответствовать предложение, то этой усовершенствованной алчности будет, обещают нам, соответствовать и «доселе невообразимое богатство»[176]. «Энтузиазм к продукту разовьет до еще невиданных размеров дух веселого творчества (271), создаст невообразимое возрастание продуктов, а с ними и источников и способов наслаждения» (281). Это и будет, по заключительному итогу социалистической религии, «гармоничным развитием человека» (283), социалистическим «небом на земле», или, по определению «пророков новой земли» (при которой ни старого, ни нового неба не полагается), «царством высшего, идеального себялюбия, эгоизма, примиренного с общим благом» (272, 274), обеспечивающим каждому «наибольшую меру приятностей жизни» (267). Прославляя эти приятности, социалистическая поэзия заканчивает свой «Гимн светскому всемирному наслаждению» характерным припевом:
«Ich frag den Teufel nach der Hölle,
Und in den Himmel will ich nicht!»
(Где к аду путь — готов спросить я,
Но к небу путь не нужен мне!)[177].
Последовательные сторонники социалистического идеала находят излишним придавать ему формы какого-либо культа: социалисты, говорят они, «не нуждаются в маскараде каких-либо образов для поддержки своих идеалов» [178]. С другой стороны, и непрошеные адвокаты социализма, насильно превращающие его в какую-то социальную религию интимного сближения между людьми и природой — Космосом (как Койген, Миросозерцание социализма, 72–73), думают также, что эта предполагаемая ими религия «чуждается культа символов и из всех видов искусства допускает разве только одну бесплотную музыку, оказавшуюся способной создать два величайших гимна человечеству в лице 9-й симфонии Бетховена и Рабочей Марсельезы» (92–93). Более практические умы опасаются, однако, как бы не произошло задержки и даже регресса в социалистическом движении, если оно будет слишком упорно придерживаться такой «бестелесности» в выражении своих идеалов. «Не следует ли лучше, — пишет Жюстен Алавайль[179], — предстать перед толпою, жаждущей социального обновления, в виде нарождающейся религии, с символизмом и аллегорической поэзией семейных, общинных и всемирных обрядов?.. Нельзя отвергать всякую полезность символических торжеств... Религия минет, символизм останется». Вот почему «надо думать, что при помощи материальных аллегорий социалистическое учение несравненно успешнее проникало бы в душу народной массы. Для этого не достаточно уже принятых символов: красного знамени, фригийского колпака, изображения братского рукопожатия; нужен целый церемониал на смену господствующих суеверных церемоний». Проще и успешнее всего было бы приспособить «для солидаризации умов» те же знаки и праздники, которые сейчас приняты в религиях. «Церемония гражданского крещения, семейные празднества в честь детей в народных домах, торжество браков в мэриях, похороны без священника, так называемые “белые собрания” (ténues blanches) франкмасонов для приветствия новобрачных, возобновление народного веселья на масленице, с процессиями и кавалькадами, заменяющими прежние крестные ходы, все это, “говорит Алавайль”, уже предвестие и подготовка еще не выяснившегося нового символизма. Пора науке и искусству приняться за выполнение этой великой задачи, способной открыть социализму широкий доступ в общество» (Almanach de la question sociale. 1897, 103–1).
Французский провозвестник нового культа, однако, напрасно думает, будто в этом отношении ничего не делается. Жалкие попытки осуществления мертворожденного замысла практиковались уже в разных странах; если же от них так мало выходило проку, то это оттого, что лишенное души лишено и творческой силы, а чуждое нравственного величия лишено и глубокого влияния. Вольно мечтающим о хлебе едином заменять любовь и благоговение к Богу идолопоклонством перед вещью, перед благами тленными! Этой любовью не «поднять горе сердца», не воспламенить их порывом к величавому, к вечному!.. Но все же в попытках