Он уснул.
В следующие часы он несколько раз просыпался от боли. Она вырывала его из глубин темного сна, в котором мертвые дети поднимались из воды и шли к нему вереницей, их глаза, распухшие жемчужины, шелушились, и дети попрекали его, дескать, зачем он их покинул. Паук заполз на лицо Тени и тем разбудил его. Тень потряс головой, сбросил или спугнул насекомое и вернулся к снам: теперь ему приснился человек с головой слона и огромным брюхом, один бивень у него был обломан, и ехал человек верхом на гигантской черной мыши. Слоноголовый усмехнулся, дернув сломанным бивнем: «Если бы ты призвал меня до того, как вступил на этот путь, многих твоих бед удалось бы избежать». Тут слон взял мышь, которая непостижимо для Тени почему-то стала вдруг крохотной, не меняя при этом размеров, и стал перебрасывать грызуна из одной руки в другую. Его пальцы смыкались вокруг твари, а та семенила из одной ладони в другую, и Тень вовсе не удивился, когда слоноголовый бог наконец показал ему все четыре ладони, и все они были пусты. Он пожал сперва одним плечом, потом другим, третьим, четвертым – престранно плавное это было движение – и непроницаемо поглядел на Тень.
– В стволе, – сказал Тень слоноголовому, следившему за тем, как исчезает, вильнув, мышиный хвост.
Слоноголовый бог кивнул огромной головой и сказал:
– Да. В сундуке, в багажнике, в стволе… Смотри, слова не перепутай. Ты многое забудешь. Ты многое отдашь. Ты многое потеряешь. Но этого не потеряй…
Тут начался дождь, и Тень разом очнулся, дрожащий и мокрый. Дрожь все усиливалась, пока Тени не стало страшно: его трясло сильнее, чем ему вообще казалось возможным, конвульсии волна за волной прокатывались по всему его телу. Усилием воли он попытался остановить эту дрожь, но продолжал сотрясаться, зубы его клацали, члены подергивались и произвольно содрогались. Была здесь и настоящая боль, глубокая и режущая как нож, которая покрыла все его тела крохотными невидимыми ранками и была сокровенной и невыносимой.
Он разомкнул губы, чтобы ловить ртом падавшие капли влаги, смочить потрескавшиеся губы и пересохший язык. Дождь промочил веревки, привязывавшие его к дереву. Яркая вспышка молнии ударила Тень по глазам, превратив весь мир вокруг в резко очерченную панораму и остаточное изображение. Затем – грохот, удар и рокот, и когда эхом раскатился гром, дождь припустил с удвоенной силой. К ночи боль несколько утихла; лезвия ножей убрались в ножны. Тень уже не чувствовал холода, или, точнее, он чувствовал только холод, но холод теперь стал частью его самого.
Тень висел на дереве, а вокруг блистали и расчерчивали небо молнии, и раскаты грома слились в единый вездесущий рокот, перемежаемый случайными взрывами и ревом, словно в ночной дали взрывались бомбы. Ветер тянул Тень за собой, пытался сорвать его с дерева, свежевал, проникал до костей; и в душе Тень знал, что вот теперь началась настоящая буря.
И странная радость тогда волной поднялась в Тени, и он рассмеялся, а дождь омывал его обнаженное тело, и молнии сверкали, и гром гремел так громко, что он едва слышал собственный смех.
Он был жив. Он никогда не чувствовал себя так. Никогда.
Если он умрет, думал он, если он умрет прямо сейчас, здесь на дереве, одно это совершенное, безумное мгновение стоит любой смерти.
– Эй! – крикнул он буре. – Эй! Это я! Я здесь!
Он поймал немного воды во впадину между голым плечом и стволом и, вывернув шею, напился дождевой влаги, всасывал ее, хлюпал ею, и пил снова, и смеялся, смеялся от радости и веселья, а вовсе не в безумии, пока смеяться уже не было больше сил, пока он не повис на веревках слишком измученный, чтобы пошевелиться.
У корней дерева на земле дождь промочил простыню, так что она стала местами прозрачной, поднял угол и отогнул его, и Тень сумел разглядеть бледно-восковую мертвую руку Среды и очертания головы. Ему вспомнились Туринская плащаница и мертвая девушка, вскрытая на столе Шакала в Каире, а потом, словно бы наперекор дождю, он почувствовал, что ему тепло и уютно, и кора дерева у него за спиной стала мягкой, и он снова заснул, и если ему что и снилось, на сей раз он этого не запомнил.
К следующему утру боль перестала быть местной, уже не была сосредоточена там, где веревки врезались в плоть или кора царапала кожу. Теперь боль разлилась повсюду.
А еще хотелось есть, голод выворачивал ему пустой желудок. В голове тупо стучало. Временами он воображал себе, будто перестал вдруг дышать, будто сердце у него остановилось. И тогда он задерживал дыхание, пока биение сердца не начинало отдаваться в ушах грохотом океанского прибоя, тогда ему приходилось втягивать в легкие воздух, будто пловцу, выныривающему с глубины.
Ему казалось, что дерево простирается от ада до рая и что он висит на нем вечно. Коричневый сокол описал над ветвями круг, приземлился на сломанный сук возле Тени, потом вспорхнул вновь и полетел на запад.
Буря, утихшая к утру, к вечеру начала собираться вновь. Наползавшие серые тучи тянулись от горизонта до горизонта. Заморосило. Тело в запачканной простыне из мотеля у подножия дерева как будто съежилось, стало крошиться и оседать, словно сахарный тростник, забытый под дождем.
Иногда Тень горел в жару, иногда его обдавало холодом.
Когда вновь грянул гром, он вообразил, что слышит в громовых раскатах и грохоте собственного сердца литавры и барабанный бой – не имело значения, было ли это только в его голове или звук исходил откуда-то извне.
Боль он воспринимал цветами: краснота неоновой вывески бара, зелень глаза светофора в туманную ночь, синева пустого видеоэкрана.
С ветки на плечо Тени спрыгнула белка, вонзив ему в кожу острые коготки.
– Рататоск! – заверещала она, и кончиком носа коснулась его губ. – Рататоск!
Зверек прыгнул обратно на дерево.
Кожа Тени горела от булавочных уколов, ранки покрывали все его тело. Ощущение было нестерпимым.
Вся его жизнь распростерлась перед ним на саване из мотеля: в буквальном смысле раскинулась, словно предметы с дадаистского пикника, сюрреалистическая сцена: он различил озадаченный взгляд матери, американское посольство в Норвегии, глаза Лоры в день их свадьбы…
Он усмехнулся сухими губами.
– Что тут смешного, Щенок? – спросила Лора.
– Наша свадьба. Ты подкупила органиста, чтобы он подменил свадебный марш Мендельсона песенкой из «Скуби-Ду», под нее мы и шли в церковь. Помнишь?
– Конечно, помню, милый. «И я бы тоже сделал это, не будь тут надоедливых детей».
– Я так тебя любил, – сказал Тень.
Он чувствовал прикосновение ее губ к своим, и эти губы были теплыми, живыми и влажными, вовсе не холодными и мертвыми, и поэтому понял: у него снова галлюцинации.
– Тебя ведь тут нет, правда? – спросил он.
– Нет, – ответила она. – Но ты зовешь меня. В последний раз. И я иду к тебе.
Дышать становилось все труднее. Веревки, врезавшиеся в тело, превратились в абстрактную концепцию, как, к примеру, свобода воли или вечность.
– Спи, Щенок, – сказала Лора, и хотя ему подумалось, что он, наверное, слышит собственный голос, он заснул.
Солнце, словно оловянная монета, в свинцовом небе. Медленно-медленно Тень сообразил, что очнулся и что ему холодно. Но та часть его сознания, что поняла это, была далеко от остального тела. Далекие рот и горло болезненно горели, запеклись, уже почти растрескались. Временами он видел, как при свете дня падают с неба звезды, а еще он видел, как к нему летят огромные – размером с фургон доставки – птицы. Ничто его не достигало, ничто его не касалось.
– Рататоск! Рататоск! – В верещании прозвучал упрек. Тяжело, впустив в него острые когти, белка приземлилась к нему на плечо и уставилась ему в лицо. Интересно, это снова галлюцинация? В передних лапках зверек держал половинку скорлупы грецкого ореха, будто чашку из кукольного домика. Животное притиснуло скорлупу к губам Тени. Тень почувствовал воду и непроизвольно втянул ее себе в рот, отпил из крохотной чашечки. Он покатал влагу по языку, по растрескавшимся губам, смочил ею рот, а остаток проглотил – воды было немного.
Белка прыгнула назад на дерево и сбежала вниз по стволу к корням, а потом – через несколько секунд, минут или часов (откуда было знать Тени, сколько прошло времени: все его внутренние часы поломались, и шестеренки, колесики и молоточки попадали вниз в извивающиеся травинки) – белка вернулась с чашечкой-скорлупой, осторожно перебралась на плечо, и Тень выпил принесенную ему воду.
Рот его наполнился железисто-илистым привкусом, вода охладила пересохшее горло. Она утишила его безумие и сняла усталость.
К третьей скорлупе он не испытывал больше жажды.
Тут он начал извиваться, напрягая мускулы, тянул за веревки, бросал тело из стороны в сторону, пытаясь растянуть узлы, освободиться, убраться отсюда. Он застонал.
Узлы были завязаны на славу. Крепкие веревки выдержали его метания, и вскоре он вновь погрузился в измученное забытье.
В бреду Тень слился с деревом. Его корни уходили глубоко в земляной суглинок, в глубины времени, в скрытые сокровенные источники. Он ощущал источник женщины по имени Урд, что означает Прошлое. Она была огромная. Великанша, подземная женщина-гора; воды, что она охраняла, были водами времени. Другие корни уходили в иные миры. Некоторые из них – тайна. Теперь, испытывая жажду, он тянул воду корнями, засасывал ее в ствол-позвоночник.
У него были сотни рук, заканчивавшиеся десятками тысяч пальцев, и все его пальцы тянулись к небу. Груз неба тяжким бременем лежал у него на плечах.
Нельзя сказать, что его муки уменьшились, но боль теперь принадлежала фигуре, висевшей на дереве, а не самому дереву. Тень стал в своем безумии чем-то большим, чем человек на дереве. Он был самим деревом, и ветром, что шумел в ветвях мирового древа, и серым небом, и клубящимися тучами. Он был белка Рататоск, что бегала по стволу от глубинных корней до самых высоких веток; он был сокол с безумным взором, что с высоты сломанного сука обозревал мир вокруг; он был червь в недрах ствола.
Звезды кружили, и сотнями рук он ласкал их блестящие огоньки, сжимал в ладонях, выключал их, и они исчезали…
Мгновение ясности посреди безумия и боли. Тень почувствовал, что всплывает из бреда на поверхность. Он знал, это не надолго. Утреннее солнце ослепило его. Он закрыл глаза, жалея, что не может защитить их ладонью.
Уже недолго осталось. Он и это знал.
Открыв глаза, Тень увидел на дереве подле себя молодого человека.
Кожа у незнакомца была темно-коричневая. Над высоким лбом мелко курчавились темные волосы. Он сидел на суку высоко над головой Тени. Выгнув шею, Тень ясно смог его разглядеть. И человек был безумен. Это Тень определил с первого взгляда.
– Ты голый, – доверительно сообщил ему безумец. – И я тоже голый.
– Это я вижу, – проскрипел Тень.
Безумец поглядел на него, потом кивнул и повел головой из стороны в сторону, словно разминал затекшую шею. Наконец он сказал:
– Ты знаешь, кто я?
– Нет.
– А я тебя знаю. Я наблюдал за тобой в Каире. И потом тоже. Моей сестре ты понравился.
– Ты… – Имя никак не шло ему на ум. «Ест зверушек, сбитых машинами на трассе». Да. – Ты Гор.
Безумец кивнул.
– Гор, – повторил он. – Я – сокол рассвета, я – ястреб заката. Я – солнце, и ты тоже. И я знаю природу Ра. Мне мама сказала.
– Здорово, – вежливо отозвался Тень.
Напряженно уставившись на землю внизу, безумец промолчал. А потом вдруг обрушился с сука.
Ястреб камнем упал на землю, потом по плавной дуге вышел из своего падения и, несколько раз тяжело взмахнув крылами, взмыл вверх, сжимая в когтях крольчонка. Со своей добычей ястреб приземлился на ветку чуть ближе к Тени.
– Есть хочешь? – спросил безумец.
– Нет, – ответил Тень. – Наверное, должен был бы, но не хочу.
– А вот я хочу, – сказал безумец.
Кролика он съел быстро: разорвал голыми руками, высосал кровь и костный мозг. Покончив с едой, он бросил обглоданные кости и кровавый мех вниз. Потом прошелся по ветке и остановился на расстоянии вытянутой руки от Тени. Тут он без смущения уставился на Тень и стал с ног до головы рассматривать его – тщательно и осторожно. Подбородок и грудь у него были вымазаны в крови кролика, которую он отер тыльной стороной ладони.
Тени подумалось, что ему нужно сказать что-нибудь.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – отозвался безумец.
Он выпрямился на ветке, отвернулся от Тени и пустил струю темной мочи на луг внизу. Продолжалось это долго. Закончив, он вновь присел на корточки у ствола.
– Как тебя звать? – спросил Гор.
– Тень, – ответил Тень.
Безумец кивнул.
– Ты – тень. Я – свет, – сказал он. – Все сущее отбрасывает тень. – Подумал и добавил: – Они вскоре станут биться. Я видел, как они начали прибывать на место. – А потом безумец сказал: – Ты умираешь. Ведь так?
Но Тень уже не мог говорить. Ястреб расправил крылья и медленно взмыл вверх, подхваченный утренними ветрами.
Лунный свет.
Кашель сотряс все тело Тени, мучительный кашель, резкой болью прошивший горло и грудь. Задыхаясь, он попытался набрать в легкие воздух.
– Эй, щенок, – позвал снизу знакомый голос. Он поглядел вниз.
Луна белым блюдцем сияла среди верхних ветвей дерева – светло как днем, – и в озерце этого блеклого света у корней дерева стояла женщина, ее лицо казалось белым овалом. Ветер зашумел в ветвях.
– Привет, Щенок, – повторила она.
Он попытался заговорить, но только закашлялся, и долгое время позывы рвали ему грудь.
– Знаешь, – услужливо сказала она, – ты умираешь.
– Привет, Лора, – просипел он.
Она поглядела на него мертвыми глазами, а потом улыбнулась.
– Как ты меня разыскала?
Она помолчала, просто стояла в лунном свете.
– Ты – самое близкое, что у меня осталось от жизни. Ты – единственное, что у меня есть, единственное, что не было унылым, безвкусным и серым. Мне можно завязать глаза и бросить меня в морские глубины, и все равно я буду знать, где найти тебя. Меня можно закопать на сотни миль под землей, и все равно я буду знать, где ты.
Он поглядел на женщину в лунном свете, и глаза ему защипало от слез.
– Я разрежу веревки, – сказала она некоторое время спустя. – Я только и делаю, что тебя спасаю, ведь так?
Он снова закашлялся. Потом:
– Нет, оставь меня. Мне нужно это проделать.
А она покачала головой:
– Ты сумасшедший. Ты там умираешь. Ты же останешься калекой, если уже себя до того не довел.
– Может быть, – ответил он. – Но я жив.
– Да, – сказала она мгновение спустя. – Пожалуй, да.
– Ты же мне сказала, – напомнил он. – Там, на кладбище.
– Кажется, столько времени прошло, Щенок, – сказала она. А потом добавила: – Здесь мне лучше. Не так больно. Ты понимаешь, о чем я? Но я такая сухая.
Ветер стих, и теперь он ощутил ее запах: всепроницающая и неприятная вонь гниющего мяса, болезни и разложения.
– Я потеряла работу, – сказала она. – Я устроилась на бензоколонку в ночную смену, но мне сказали, что люди жалуются. Я говорила, что больна, а они ответили, им плевать. Я так хочу пить.
– Женщины, – сказал он ей. – У них есть вода. В доме.
– Щенок… – Голос у нее стал испуганный.
– Скажи им… скажи им, что я просил, чтобы они дали тебе воды.
Белое запрокинутое лицо.
– Мне надо идти, – прошептала она, а потом отрывисто и сухо кашлянула и, скривившись, выплюнула на траву ком чего-то белого. Ударившись о землю, ком распался на части, которые тут же уползли.
Дышать не было сил. Грудь казалась тяжелой, и голова кружилась.
– Останься, – выдохнул он и даже не был уверен, слышала ли она его. – Пожалуйста, не уходи. – Он начал кашлять. – Останься на ночь.
– Я постою здесь недолго, – ответила она и добавила, как мать ребенку: – Ничто тебя не тронет, пока я здесь. Ты ведь это знаешь, правда?
Тень снова кашлянул. Он закрыл глаза – всего на мгновение, так ему показалось, но когда он открыл их снова, луна зашла и под деревом никого не было.
Грохот и глухие удары у него в голове, это – за гранью мигрени, за гранью любой боли. Все предметы распались на крохотные бабочки, которые закружились вокруг него разноцветной пыльной бурей, а потом растворились в ночи.
Белая простыня, обернутая вокруг тела у подножия дерева, громко хлопала на утреннем ветру.
Грохот стих. Все замедлилось. Не осталось ничего, что поддерживало бы в нем дыхание. Сердце перестало биться у него в груди.
Тьма, в которую он погрузился на сей раз, была глубокой, и освещала ее одинокая звезда. Эта тьма была последней.
Глава шестнадцатая
Знаю, что мухлюют. Но это единственная игра в городе.
Канада Билл Джонс
Дерево исчезло, и мир исчез, и серо-утреннее небо над ним тоже исчезло. Небо теперь было цвета полуночи. Высоко над головой горела, сияла, мигая, одинокая холодная звезда, и ничего больше. Он сделал шаг и едва не оступился.
Тень поглядел вниз. В скале были прорублены уходящие вниз ступени, столь огромные, что ему на ум пришли великаны, которые некогда, в глубокой древности, вырубили их и по ним же спустились, чтобы никогда уже не вернуться.
Он стал спускаться вниз: свешивал ноги с кромки верхней ступени, чтобы спрыгнуть на нижнюю. Все тело у него болело, но эта была боль давно не разминаемых мускулов, а не муки тела, провисевшего на дереве до смерти.
Без малейшего удивления он заметил, что теперь одет в джинсы и футболку. Он был босиком. Его охватило глубочайшее ощущение дежа-вю: так он был одет, когда стоял посреди квартиры Чернобога в ночь, когда Зоря Полуночная пришла к нему, чтобы рассказать о созвездии под названием «Колесница О́дина». Она сняла ему луну с неба.
Внезапно он понял, что сейчас произойдет. Он встретит Зорю Полуночную.
Она ждала его у подножия лестницы. Луны в небе не было, но Зоря тем не менее купалась в ее свете: ее белые волосы были лунно-светлыми, и одета она была в ту же льняную с кружевами ночную сорочку, как и той ночью в Чикаго.
– Привет, – сказала она.
– Привет, – отозвался Тень.
– Как дела?
– Не знаю, – ответил он. – Может, это еще одно видение на дереве. С тех пор как я вышел из тюрьмы, мне снятся престранные сны.
Лунный свет серебрил ей лицо (хотя никакой луны не было в черном, как чернослив, небе и тут, у подножия лестницы, даже одинокая звезда потерялась из виду), и выглядела она серьезной и ранимой.
– На все твои вопросы есть ответ, если ты хочешь его узнать. Но как только ты узнаешь ответ, ты не сможешь уже прогнать это знание.
Позади Зори тропа раздваивалась. Он догадывался, что сейчас придется решить, какой дорогой пойти. Но прежде оставалось одно незавершенное дело. Запустив руку в карман джинсов, он с облегчением почувствовал на дне привычную тяжесть монеты. Он осторожно вытащил монету, держа ее между большим и указательным пальцами: доллар со Свободой, 1922 год чеканки.
– Это твоя, – сказал он.
Он прекрасно помнил, что на самом деле его одежда лежит где-то у подножия дерева. Три женщины сложили ее в холщовый мешок, откуда достали веревки, а сам мешок завязали, и старшая из троих положила поверх мешка тяжелый камень, чтобы его не унесло ветром. И поэтому он знал, что в реальном мире доллар со Свободой лежит в кармане джинсов, а те – в мешке под камнем. И тем не менее монета у входа в подземной мир была материальной.
Тонкие пальцы Зори взяли монету.
– Спасибо. Она дважды купила тебе свободу, а теперь осветит твой путь через темные места.
Зоря сомкнула ладонь, а потом подняла руку и положила монету в вышину, так высоко, как только смогла дотянуться. А потом отпустила. Но вместо того чтобы упасть вниз, монета мягко поплыла вверх, пока не остановилась примерно в футе над головой Тени. Только это была уже не серебряная монета. Госпожа Свобода и ее корона с шипами исчезли. И на аверсе Тень увидел смутный лик полной луны в середине лета. Тень не мог решить, смотрит ли он на луну размером с доллар в футе над ним или на луну размером с Тихий океан в тысячах миль над землей? И есть ли разница между ними двумя?
– Какой дорогой мне пойти? – спросил он. – Какая из них безопасна?
– Если пойдешь по одной, другую выбрать уже не сможешь. Но ни одна из них не безопасна. Каким путем пойдешь? По пути тяжкой правды или приятной лжи?
– Правды, – сказал он. – Я слишком далеко зашел, чтобы слушать новую ложь.
Вид у нее стал печальный.
– Тогда тебе придется заплатить, – сказала она.
– Я заплачу. Какова цена?
– Твое имя. Твое настоящее имя. Тебе придется отдать его мне.
– Как?
– Вот так.
Она подняла прекрасную руку к его голове. Тень почувствовал, как кончики ее пальцев касаются его кожи, потом проникают сквозь нее в череп, глубоко входят в его голову. Что-то щелкнуло у него в черепе, отдалось в спинном мозгу. Зоря Полуночная вынула руку из его головы. Пламя, будто язычок свечи, но светящееся ярко-белым, магнезиевым светом, замерцало на кончике ее пальца.
– Это и есть мое имя? – спросил он.
Она сомкнула ладонь в кулачок, и огонек исчез.
– Было, – ответила она и указала на правую тропинку. – Тебе туда. Прощай.
Безымянный, Тень пошел по правой тропинке, освещенной луной. Обернувшись поблагодарить Зорю, он не увидел ничего, кроме тьмы. Ему чудилось, что он глубоко под землей, но, задирая голову, он все равно видел в темноте крохотную луну. Он завернул за угол.
Если это загробная жизнь, решил Тень, то она очень похожа на Дом на Скале: наполовину диорама, наполовину кошмар.
Перед Тенью вдруг оказался он сам: другой Тень в синем тюремном комбинезоне сидел в кабинете начальника тюрьмы, а тот рассказывал ему, что Лора погибла в автокатастрофе. Он видел выражение на лице второго Тени: это было лицо человека, которого покинул весь мир. Больно было смотреть на эту ранимость и этот страх. Тень поспешил дальше и, пройдя через кабинет, обнаружил, что заглядывает, как в витрину, в контору по ремонту видеомагнитофонов на окраине Игл-Пойнта. Три года назад. Да.
В конторе, как он знал, Тень-два как раз избивал до полусмерти Ларри Пауэрса и Би-Джи Уэста, обдирая при этом костяшки пальцев. Очень скоро он выйдет отсюда с коричневым пакетом из супермаркета, набитым двадцатидолларовыми банкнотами. Полиция так и не смогла доказать, что это он взял деньги: его доля выручки и еще немного сверху, ведь не следовало Ларри и Би-Джи пытаться так обобрать его и Лору. Он был всего лишь водителем, но свое дело сделал, сделал все, о чем она его просила…
А после суда никто и не вспоминал об ограблении банка, хотя всем того хотелось. Пока все держали рот на замке, у полиции не было доказательств. А все молчали как рыбы. Поэтому прокурору пришлось обвинять его в нанесении телесных повреждений, которые Тень причинил Пауэрсу и Уэсту. На суде прокурор предъявил фотографии двух пострадавших, сделанные, когда их доставили в местную больницу. Тень во время процесса даже не защищался, так было проще. Ни Пауэрс, ни Уэст как будто не в состоянии были вспомнить, из-за чего началась драка, но каждый признал, что нападавшим был Тень.
О деньгах никто не говорил.
Никто не упомянул и о Лоре, а большего Тени и не требовалось.
Тень задумался, не лучше ли было пойти по дороге приятной лжи. Он ушел от зала суда и по каменистой тропке прошел в другое место, которое походило на больничную палату. Палату в муниципальной больнице Чикаго. В горле у него комом поднялась желчь. Ему не хотелось смотреть. Не хотелось идти дальше.
На больничной койке снова умирала его мать, как она умирала, когда ему было шестнадцать, и да, вот и он сам, крупный, неловкий шестнадцатилетний подросток с прыщами на кофейно-сливочной коже, сидит подле нее и, не в силах смотреть на больную, читает толстую книгу. Интересно, что это за книга? Тень обошел больничную койку, чтобы рассмотреть ее поближе. Он стоял между койкой и стулом, переводя взгляд с одной на другого, с умирающей женщины – на взрослого мальчика, сгорбившегося, уткнувшего нос в «Радугу тяготения»[11], в попытке убежать от смерти матери в Лондон времен блицкрига. Но выдуманное безумие книги не было ни убежищем, ни оправданием.
Глаза матери закрыты: подаренный морфином покой. То, что она считала просто еще одном кризом серповидно-клеточной анемии, новым болевым приступом, который следовало перетерпеть, оказалось, как они слишком поздно узнали, лимфомой. Ее кожа приобрела серовато-лимонный оттенок. Ей было тридцать пять, но выглядела она много старше.
Тени захотелось встряхнуть самого себя, нескладного мальчишку, каким он был когда-то, заставить его взять мать за руку, поговорить с ней, хотя бы что-то сделать, прежде чем она уйдет, что, как он знал, вскоре случится. Но он не мог коснуться самого себя и потому продолжал читать; и так его мать умерла, пока он сидел рядом с ней, читая книгу.
После этого он почти совсем бросил читать. Нельзя доверять вымышленной жизни. Какой толк от книг, если они не могут защитить тебя от такого?
Тень вышел из больничной палаты и пошел дальше по то и дело поворачивающему коридору, который уводил его в недра земли.
Сначала он увидел мать и глазам своим не поверил, как же она юна! Ей, похоже, нет еще и двадцати пяти. Квартира, еще одно наемное посольское жилье где-то в Северной Европе, значит, мать еще не уволили по болезни. Он оглядывается по сторонам в поисках какой-нибудь зацепки и видит самого себя: крохотная козявка с огромными светло-серыми глазами и темными волосами. Они ссорятся. Даже не слыша слов, Тень знает из-за чего: в конце концов, они всегда ссорились из-за одного и того же, и только из-за этого.
«Расскажи мне о моем отце».
«Он мертв. Не спрашивай о нем».
«Но кто он был?»
«Забудь о нем. Умер и все, ничего ты не потерял».
«Я хочу посмотреть на его фотографию».
«У меня нет фотографий», – говорит она, тут ее голос всегда становился тихим и яростным, и маленький Тень знал, что, если не перестанет задавать вопросов, она начнет кричать или, может, даже ударит его: но он также знал, что не перестанет донимать ее расспросами… Тень отвернулся и пошел по туннелю дальше.
Туннель поворачивал и петлял, водил кругами и тем напоминал змеиную кожу или внутренности глубоких-преглубоких корней дерева. Слева от него оказалось озерцо: он услышал капанье воды где-то в черной темноте, падавшие капли едва колебали озерную гладь. Опустившись на колени, Тень напился, черпая воду пригоршней. А потом пошел дальше, пока не очутился на зеркальном полу, по которому плыли, качаясь, отражения огней дискотеки. Впечатление было такое, будто он стоял в самом центре Вселенной и все планеты и звезды вращались вокруг него. Он ничего не слышал: ни музыки, ни голосов, перекрикивающих ее. Он смотрел на женщину, которая выглядела именно так, как не выглядела мать все годы, что он знал ее. Ведь тогда она сама была почти ребенком…
И она танцевала.
Тень обнаружил, что нисколько не удивлен тем, что узнал ее партнера. За тридцать три года он не слишком изменился.
Она пьяна, это Тень понял с первого взгляда. Она выпила немного, но алкоголь ей внове, и через неделю она сядет на корабль в Норвегию. А потом они пили одну «Маргариту» за другой, и на губах у нее соль, и крупинки соли льнут к тыльной стороне ладони…
Вместо привычного костюма на Среде сейчас рубашка и джинсы, но приколотая к карману ковбойки серебряная булавка в форме дерева, поблескивая, пускает зайчиков, когда на нее падает свет зеркального шара. Они прекрасная пара, если позабыть о разнице в возрасте. В движениях Среды – волчья грация.
Медленный танец. Он притягивает ее к себе, и лапища собственнически охватывает девичий задок, прижимая ее к себе ближе. Другая его рука берет девушку за подбородок, поднимает лицо вверх, и они целуются посреди танцзала, а зеркальца вращающегося шара бросают свет на стены, окружают их огнями. Они в центре Вселенной.
Вскоре после этого они уходят. Она покачивается, опирается на него. Он уводит ее из танцзала.
Тень закрывает лицо руками и не идет следом; он не способен, да и не желает, быть свидетелем собственного зачатия.
Он пошел дальше. На повороте тропинке Тень остановился перевести дух.
Чья-то рука погладила его по спине снизу-вверх, и нежные пальцы поворошили волосы на затылке.
– Привет, – прошептал у него за плечом хрипловатый мурлыкающий голос.
– Привет, – отозвался, поворачиваясь, Тень.
У нее была коричнево-смуглая кожа, а глаза – золотисто-янтарные, цвета доброго меда. И зрачки – вертикальные щелочки.
– Я тебя знаю? – недоуменно спросил он.
– И очень близко. – Она улыбнулась. – Я когда-то спала на твоей постели. И мой народ приглядывал за тобой. – Повернувшись к тропе, она указала на три пути, расходящиеся вдали у нее за спиной: – Так вот. Один путь сделает тебя мудрым. Один путь тебя исцелит. И один путь тебя убьет.
– Думаю, я уже мертв, – сказал Тень. – Я умер на дереве.
Она состроила презрительную гримаску.
– Есть мертвые, и мертвые, и другие мертвые. Все относительно и друг другу сродни. – Тут она снова улыбнулась. – Я могла бы и пошутить, знаешь ли. Что-нибудь о мертвых родственниках.
– Лучше не надо, – сказал Тень. – Все в порядке.
– Ну и каким путем пойдешь?
– Не знаю, – сознался он.
Она склонила голову на сторону – совершенно кошачье движение. Внезапно Тень вспомнил следы от кошачьих когтей у себя на плече и почувствовал, что начинает заливаться краской.