– Если ты мне доверяешь, – сказала Баст, – я могу выбрать за тебя.
– Я тебе доверяю, – без заминки ответил он.
– Хочешь знать, чего это тебе будет стоить?
– Я уже лишился имени, – объяснил он.
– Имена приходят и уходят. Оно того стоило?
– Да. Может быть. Это было непросто. Как со всеми откровениями, это личное.
– Все откровения личные, – сказала она. – Вот почему откровениям нельзя доверять.
– Не понимаю.
– Верно, – сказала она, – не понимаешь. Я возьму твое сердце. Нам оно потом понадобится.
С этими словами она запустила руку ему в грудь и вытащила оттуда, зажав когтями, что-то рубиновое и пульсирующее. Оно было цвета голубиной крови и словно соткано из чистого света. Оно ритмично сжималось и расширялось.
Баст сомкнула руку, и оно исчезло.
– Пойди средним путем, – посоветовала она. Тень кивнул и пошел.
Тропка становилась скользкой. Скалы по обе стороны ее покрылись инеем. Луна в вышине посверкивала сквозь повисшие в воздухе ледяные кристаллики: вокруг нее возникло кольцо, лунная радуга, рассеивающая свет. Смотреть было красиво, но затрудняло путь. Сама тропка стала ненадежной.
Он достиг того места, где тропа расходилась.
Из первого туннеля на него пахнуло чем-то знакомым. Он открывался в огромный зал или череду залов, похожих на темный музей. Это место он уже знал. Мог слышать долгое эхо мельчайших шумов, звук, какой издают, плавно садясь на статуи, частички пыли.
Это место он видел во сне в ту первую ночь в мотеле по выходе из тюрьмы, в ту ночь, когда к нему пришла Лора. Бесконечный зал славы позабытых богов и тех, само существование которых стерлось из людской памяти.
Он отступил на шаг.
Потом отошел к другой стороне тропинки и поглядел вперед. В этом туннеле было что-то от Диснейленда: черные плексигласовые стены с встроенными в них огоньками. Цветные лампочки зажигались и гасли в иллюзии порядка и без особенной на то причины, будто огоньки на консоли космолета в фантастическом фильме.
И тут Тень что-то услышал: глубокий и вибрирующий басистый гул, какой он ощущал нутром.
Он остановился и огляделся по сторонам. Ни правый, ни левый туннель не казались верными. Время прошло. Хватит с него тропок. Средний путь, тот, по которому ему приказала идти женщина-кошка, и есть его дорога. Он шагнул к нему.
Луна в вышине начала тускнеть: край ее розовел и скрывался в затмении. Средний туннель был обрамлен каменным порталом.
Тень шагнул сквозь него во тьму. Воздух потеплел; пахло здесь влажной пылью, будто на городской улице после первого летнего ливня.
Ему не было страшно.
Страх умер на дереве, как умер сам Тень. Не осталось ни страха, ни ненависти, ни боли. Не осталось ничего, кроме сути.
В отдалении негромко плеснуло что-то большое, и эхо разнесло этот звук по бескрайнему простору. Тень сощурился, но ничего не разглядел. Слишком темно. А потом, в той стороне, откуда раздался плеск, замерцал и стал приближаться неверный огонек, и тогда мир вокруг приобрел очертания: Тень стоял в пещере, а перед ним расстилалась ровная, как зеркало, водная гладь.
Плеск становился ближе, свет ярче – Тень ждал на берегу. Вскоре показалась низко сидящая плоскодонка. Один фонарь, мигая белым, горел на приподнятом носу, а другой сиял отражением из стеклянно-черной воды в нескольких футах под ним. Отталкиваясь от дна шестом, лодкой управляла высокая фигура, а плеск, который слышал Тень, издавал сам шест, когда темная рука погружала его в воду и толкала суденышко по подземному озеру.
– Эй там! – позвал Тень.
Внезапно его окружило эхо собственных слов: ему показалось, его приветствует целый хор, многие люди зовут его, перекликаясь, и у каждого его голос.
Человек в плоскодонке не ответил.
Лодочник был высок и очень худ. За складками просторного белого балахона, в которых терялось тело, было не разобрать, мужчина это или женщина, а непокрытая голова была настолько лишена человеческих черт, что Тень решил, будто это какая-то маска: маленькая птичья головка на длинной шее и с длинным, высоко посаженным клювом. Тень понимал, что этот похожий на птичий призрак силуэт ему знаком. Но когда он порылся в памяти, та его разочаровала: она сохранила только образ автомата в Доме на Скале и бледной фигуры, в которой было что-то птичье, выплывавшей из склепа, чтобы утащить к себе душу пьяницы.
Вода капала с шеста, и эхо повторяло звук ударявшихся о гладь озера капель, по поверхности перед носом лодки расходились круги. Плоскодонка была сделана из связанного веревками камыша.
Лодка подошла совсем близко к берегу. Лодочник оперся о шест. Голова его медленно повернулась, и на Тень уставился птичий клюв.
– Привет, – сказал кормчий, клюв его так и не шевельнулся. Голос был мужской и, как и все остальное в загробной жизни Тени, знакомый. – Садись в лодку. Боюсь, тебе придется промочить ноги, но тут ничего не поделаешь. Лодки старые, а если я подойду поближе, то рискую пропороть днище.
Тень вошел в воду, которая доходила ему почти до колена и была на удивление теплой. Когда он подошел к борту, лодочник протянул ему руку и втащил в лодку. Камышовая лодчонка закачалась, так что вода плеснула через низкие борта, потом выправилась.
Лодочник оттолкнул суденышко от берега. Фонарь на носу плоскодонки вблизи оказался масляной лампой. Тень смотрел, как уходит в камыш вода, капающая на дно лодки с его мокрых штанин.
– Я тебя знаю, – сказал он существу на носу.
– И то правда, – отозвался лодочник. Пламя масляной лампы на носу лодки заметалось, и от повалившего дыма Тень закашлялся. – Ты работал у меня. Боюсь, нам пришлось похоронить Лайлу Гудчайлд без тебя. – Голос был нервический и слова выговаривал тщательно.
Дым ел Тени глаза. Он отер слезы рукой и сквозь дым различил высокого джентльмена в костюме и с очками в золотой оправе на носу. Дым рассеялся, и лодочник вновь превратился в существо с телом человека и головой речной птицы.
– Мистер Ибис?
– Рад тебя видеть, Тень, – сказало существо голосом мистера Ибиса. – Знаешь, что такое психопомп?
Тени подумалось, что он знает это слово, но та жизнь была так давно. Поэтому он только покачал головой.
– Мудреное название для проводника душ, – объяснил мистер Ибис. – У всех нас множество функций, множество форм бытия. Я считаю себя тихим ученым, который пописывает себе сказки и видит сны о прошлом, может быть, существовавшем, а может, и нет. И это правда до некоторой степени. Но в одной из моих ипостасей я, как и многие, с кем ты решил свести знакомство, психопомп. Я сопровождаю живых в мир мертвых.
– Я думал, это и есть загробный мир, – сказал Тень.
– Нет. Не per se[12]. Это скорее предварительное пространство.
Камышовая лодка скользила по зеркальной поверхности подземного озера. А потом, по-прежнему не двигая клювом, мистер Ибис пояснил:
– Вы, люди, рассуждаете о живых и умерших, словно это два взаимоисключающих состояния материи. Словно не бывает так, чтобы река была еще и дорогой, а песня цветом.
– Не бывает, – ответил Тень. – Разве нет?
Шепот эха над озером принес ему его слова назад.
– Тебе следовало бы помнить, – брюзгливо отозвался мистер Ибис, – что жизнь и смерть – две стороны одной монеты. Словно орел и решка на четвертаке.
– А если бы у меня был четвертак с двумя решками?
– Не бывает.
Тут, над озерной водой, Тень прошила дрожь. Ему показалось, он видит лица детей, с упреком глядящих на него из-под стеклянной поверхности: их лица отекли от воды, размягчились, слепые глаза подернулись пеленой. В подземной пещере не было ветра, который потревожил бы водную гладь.
– Выходит, я умер, – сказал Тень. Он начал привыкать к этой мысли. – Или умру.
– Мы плывем к Чертогам Умерших. Я просил, чтобы именно меня за тобой послали.
– Почему?
– Ты был хорошим работником. Почему бы и нет?
– Потому что… – Тень собрался с мыслями. – Потому что я никогда в вас не верил. Потому что я мало что знаю о египетской мифологии. Потому что я этого не ждал. Что стряслось со святым Петром и Жемчужными вратами?
Белая голова с длинным клювом важно качнулась из стороны в сторону.
– Не страшно, что ты в нас не верил, – сказал мистер Ибис. – Мы в тебя верили.
Лодка зашуршала днищем по камням. Сойдя в воду, мистер Ибис попросил Тень последовать его примеру. С носа плоскодонки мистер Ибис взял моток веревки, а лампу, отлитую в форме полумесяца, передал Тени. Они вышли на берег, и мистер Ибис привязал лодку к железному кольцу в каменном полу. Потом взял у Тени лампу и быстро пошел вперед, держа лампу на весу, так что она отбрасывала на каменный пол и уходящие в вышину стены огромные тени.
– Боишься? – спросил мистер Ибис.
– Не слишком.
– Что же, пока мы идем, попытайся вызвать в себе приличествующие благоговение и душевный ужас. Это наиболее уместные чувства в данной ситуации.
Тень не боялся. Ему было интересно, он предвкушал что-то новое, вот и все. Он не страшился ни наползающей тьмы, ни того, что умер, ни даже существа с головой собаки и размером с зернохранилище, которое сурово уставилось на них в Чертоге. Существо заворчало, ворчание перешло в горловой рык, и Тень почувствовал, как волосы у него на затылке стали дыбом.
– Тень, – сказало существо, – настало время суда.
Тень поднял голову.
– Мистер Шакал? – спросил он.
Огромные темные руки Анубиса опустились, подхватили Тень и поднесли его к самой оскаленной морде.
Блестящие янтарные глаза оглядели его с головы до ног так же бесстрастно, как мистер Шакал изучал мертвую девушку в прозекторской. Тень понял, что все его недостатки, все его проступки и слабости сейчас извлекаются на свет, взвешиваются и измеряются; что его в своем роде препарируют, разрезают и пробуют на вкус.
Мы зачастую не помним того, что не делает нам чести. Мы оправдываем такие поступки, прячем их за глянцевой ложью или под толстым слоем пыли забвения. Все, что совершил в своей жизни Тень такого, чем не стал бы гордиться, все, что он предпочел бы сделать иначе или не делать вовсе, вернулось к нему, налетело клубящимся штормовым валом вины, сожаления и стыда, и спрятаться ему было негде. Он был обнаженным и препарированным трупом на анатомическом столе, и темный Анубис, бог-шакал, был его прозектором, его прокурором и его судьей.
– Пожалуйста, – выдавил Тень. – Прошу вас, хватит.
Но изучение продолжалось. Каждая ложь, которую он когда-либо сказал, каждый предмет, который он украл, каждая обида, которую он причинил другому существу, все мелкие преступления и крошечные убийства, которые совершаются изо дня в день, и еще много другого были извлечены и рассмотрены судьей мертвых с головой шакала.
В ладони темного бога Тень расплакался от душевной боли. Он снова вдруг превратился в хилого ребенка, беспомощного и бессильного, каким был когда-то.
А потом, без предупреждения или подсказки, все прекратилось. Тень тяжело дышал, давя рыдания, из носа у него текли сопли; он все еще чувствовал себя беспомощным, но руки осторожно, почти нежно опустили его на каменный пол.
– У кого его сердце? – прорычал Анубис.
– У меня, – промурлыкал женский голос.
Тень поднял голову. Баст стояла возле существа, которое не было уже мистером Ибисом, и в правой руке держала его сердце. Оно подсвечивало ей лицо рубиновым светом.
– Дай его мне, – сказал Тот, бог с головой ибиса, и, взяв сердце в руки, переставшие быть человеческими, скользнул с ним к Анубису.
Бог-шакал поставил перед собой весы с золотыми чашками.
– Так мы сейчас узнаем, что мне уготовано? – шепотом спросил Тень у Баст. – Рай? Ад? Чистилище?
– Если перо уравновесит сердце, – ответила та, – ты сам сможешь выбрать свой удел.
– А если нет?
Она пожала плечами, словно от этого разговора ей было не по себе, но потом сказала:
– Тогда мы скормим твои сердце и душу Аммету, пожирателю душ…
– Может, – сказал он, – может, меня все же ждет счастливый конец.
– Не только счастливых концов не существует, – отрезала Баст, – концов вообще не существует.
На одну из чаш очень осторожно, благоговейно Анубис опустил перо.
А на другую чашу – сердце Тени. Под весами заворочалось что-то, чего Тени не захотелось даже рассматривать поближе.
Это было тяжелое перо, но и сердце у Тени было тяжелое, и весы, качнувшись, тревожно заколебались.
Но в конце концов выровнялись, и тварь из тени неудовлетворенно и мрачно убрела прочь.
– Вот как все вышло, – с сожалением пробормотала Баст. – Просто еще один череп в общей куче. Жаль. А я надеялась, что ты сможешь принести какое-то добро, учитывая, какие у нас неприятности. Это как смотреть в замедленной съемке автокатастрофу и знать, что бессилен что-либо сделать.
– Тебя там не будет?
Она покачала головой.
– Я не люблю, когда другие дерутся за меня в моих битвах.
В необъятном зале смерти воцарилось молчание, эхом отозвалось от воды и тьмы.
Тень сказал:
– Выходит, я могу выбирать, куда пойду теперь?
– Выбирай, – отозвался Тот. – Или мы можем выбрать за тебя.
– Нет, – ответил Тень. – Все в порядке. Выбор за мной.
– Ну? – взревел Анубис.
– Я хочу покоя. Вот чего я хочу. Я не хочу ничего. Ни ада, ни рая, совсем ничего. Просто пусть все кончится.
– Ты уверен? – переспросил Тот.
– Да, – ответил Тень.
Мистер Шакал открыл перед Тенью последнюю дверь, а за ней простиралось… ничто. Ни тьмы. Ни даже забвения. Только ничто.
Тень принял его, совершенно и без оговорок, и со странной, яростно-бурной радостью шагнул через порог.
Глава семнадцатая
Все на этом континенте свершается с большим размахом. Климат здесь суров и в жару, и в стужу, виды великолепны, грозы и громы внушают ужас. Общественные возмущения потрясают саму конституцию. Наши собственные промахи, наши проступки, наши потери, наш позор, само наше падение здесь разрастаются до невиданных прежде размеров.
Лорд Карлайл в письме Джорджу Селвину, 1778
О самом важном месте на юго-востоке Соединенных Штатов кричат с сотен крыш ветшающих амбаров по всем Джорджии и Теннесси, вплоть до самого Кентукки. На дороге, петляющей через лес, путник вдруг проезжает мимо прогнившего красного амбара с надписью масляной краской на крыше:
ПОСЕТИТЕ РОК-СИТИ
ВОСЬМОЕ ЧУДО СВЕТА
А на стене обваливающегося коровника неподалеку большими белыми печатными буквами стоит:
УВИДЕТЬ СЕМЬ ШТАТОВ ИЗ РОК-СИТИ
ЧУДО СВЕТА
Все это заставляет водителя поверить, что Рок-Сити – за ближайшим поворотом, а вовсе не в дне пути, на Сторожевой горе, которая стоит у самой границы Джорджии и в нескольких милях к юго-востоку от Чаттануги, в штате Теннесси.
Сторожевую гору нельзя назвать горой в буквальном смысле слова. Она напоминает огромный возвышающийся над равниной холм с плоской вершиной. Когда в эти края пришли белые, здесь жили чикамауга, одно из племен союза чероки. Индейцы чикамауга называли гору Чаттотонуги, что тогда переводилось как «гора, которая поднимается на полпути до небес».
В тридцатых годах девятнадцатого века законодательный акт Эндрю Джексона о перемещении индейцев изгнал законных владельцев с их земель, и солдаты США вынудили их всех до единого, кого смогли поймать, пешком отправиться за тысячи миль на новые индейские территории, туда, где со временем возникнет Оклахома. Чоктоу, чикамауга, чероки, чиксоу отправились по Дороге слез: акт незапланированного геноцида. Тысячи мужчин, женщин и детей умерли в этом пути. Но с победителем не поспоришь.
Легенда гласит: кто владеет Сторожевой горой, тот владеет всей страной. В конце концов, это ведь было священное место, к тому же боевая высота. В Гражданскую войну, Войну Штатов, тут гремело сражение – Битва над Облаками. Это был первый день битвы, а потом силы янки сделали невозможное: не получив приказа, хлынули через Миссионерский хребет и захватили гору. Север захватил Сторожевую гору, и Север выиграл войну.
В недрах Сторожевой горы скрываются туннели и пещеры, многие совсем древние. Сейчас они по большей части заложены, впрочем, некий местный бизнесмен все же откопал подземный водопад, который назвал Рубиновым. Попасть к Рубиновому водопаду можно на лифте. Это аттракцион для туристов, хотя главной достопримечательностью все же остается вершина Сторожевой горы. А именно Рок-Сити.
Рок-Сити начинается декоративным садом: посетители идут по тропинке, которая ведет их среди камней, под камнями, над камнями, между камнями. Они бросают зерно в загон для оленей, переходят подвесной мост и заглядывают в бинокли (стоимость просмотра – четвертак), чтобы увидеть обещанный вид на семь штатов, который открывается в редкие солнечные дни, когда воздух совершенно чист. А оттуда – словно падение в странный ад – тропа уводит посетителей, а их тут ежегодно бывает миллионы, в подземные пещеры, где на них смотрят подсвеченные черным куклы, расставленные в диорамах по волшебным сказкам. Покидая это место, посетители уходят озадаченные, не понимающие, зачем они сюда пришли, что, собственно, они тут видели, и хорошо ли вообще провели время.
Они съезжались к Сторожевой горе со всех Соединенных Штатов. И это были не туристы. Они прибывали на машинах и на самолетах, приезжали на автобусах или по железной дороге или же шли пешком. Кое-кто прилетел – летели они низко и только под покровом ночи. Кое-кто добирался собственными путями под землей. Многие прибыли автостопом, упрашивая подвезти их нервничающих мотоциклистов или водителей грузовиков. Те, у кого были свои машины, видя таких стопщиков в закусочных и на автостоянках и узнавая в них своих, сами предлагали их подвезти.
Они прибывали к подножию Сторожевой горы, запыленные и усталые, задирали головы к вершине поросшего деревьями склона или воображали себе дорожки и сады Рок-Сити.
Они начали прибывать рано утром. Вторая волна появилась на закате. А еще несколько дней они просто съезжались.
Подъехал побитый грузовик, в каких перевозят домашний скарб, высадил несколько усталых с долгой дороги берегинь и русалок – с потекшим макияжем, со стрелками на чулках, с набрякшими веками на опухших глазах.
В рощице у подножия холма престарелый упырь предложил «Мальборо» обезьяноподобному существу со свалявшимся оранжевым мехом. Существо любезно поблагодарило, и они курили, сидя бок о бок в молчании.
На обочине затормозила «тойота превиа», из которых вышли семеро китайцев и китаянок. Одеты они были темные костюмы, какие в некоторых странах носят государственные чиновники средней руки. Один достал блокнот с зажимом и по списку сверил выгружаемый из багажника инвентарь – большие спортивные сумки для гольфа. В сумках скрывались изысканные мечи с лаковыми рукоятями, резные палочки и зеркала. Оружие было посчитано, проверено и роздано под расписку.
Некогда прославленный комик, которого считали давно умершим, выбравшись из ржавого драндулета, принялся снимать одежду: ноги у него были козлиные, а хвост – короткий и тоже козлиный.
Прибыли четверо мексиканцев: сплошь улыбки и черные набриолиненные волосы. Они тут же начали передавать по кругу бутылку, спрятанную в коричневом бумажном пакете, которая содержала горькую смесь тертого шоколада, алкоголя и крови.
Через поля к ним направлялся чернобородый с курчавыми пейсами человечек в пыльном котелке и в талесе с обтрепавшейся бахромой на плечах. В нескольких шагах впереди шагал его спутник, ростом вдвое выше его и цвета серой польской глины: слово, начертанное у него во лбу, означало «жизнь».
Они все прибывали. Подъехало такси, из которого выбрались и принялись топтаться на обочине несколько ракшасов, демонов полуострова Индостан, которые растерянно оглядывались по сторонам, пока не увидели Маму-джи, – закрыв глаза, та шевелила губами, погрузившись в молитву. Она была единственной, кого они здесь знали, и все же, помня былые битвы, они медлили обратиться к ней. Руки Мамы-джи потирали ожерелье из черепов. Ее коричневая кожа начала понемногу чернеть, приобретая стеклянистую черноту агата, черноту обсидиана; рот оскалился, открывая длинные и белые острые зубы. Она открыла все пары огненных глаз и, поманив к себе ракшасов, обняла их, словно приветствовала собственных детей.
Грозы последних дней, на севере и востоке, только накалили атмосферу. Местные комментаторы погоды начали предупреждать о возможных зачатках торнадо, об областях высокого давления, которые отказывались смещаться. Днем тут было тепло, но ночи стояли студеные.
Прибывавшие сбивались без церемоний в группки, объединялись в отряды по национальности, по расе, по темпераменту, даже по подвидам. Все предчувствовали недоброе. Все глядели устало.
Кое-кто разговаривал. Временами слышался смех, но он был приглушенным и спорадическим. Из рук в руки переходили упаковки с банками пива.
Через луг подошло несколько местных мужчин и женщин. Их тела двигались странно и непривычно, а говорили они, когда открывали рты, голосами вошедших в них лоа. Высокий негр вещал голосом Папы Легба, открывателя ворот. А Барон Самди, водун – властитель умерших, забрал себе тело готской девчонки из Чаттануги, возможно, потому, что у нее имелся собственный черный шелковый цилиндр, который лихо кренился теперь на ее шевелюре. Она говорила низким голосом самого Барона, курила огромных размеров сигару и командовала тремя жеде, лоа умерших. Жеде вошли в тела трех братцев средних лет. Эти явились с обрезами и отпускали такие грязные шутки, что только они одни и готовы были над ними смеяться, что они и делали – пронзительно и сипло.
Две безвозрастных женщины чикамауга, в запачканных машинным маслом джинсах и видавших лучшие дни косухах, бродили вокруг, наблюдая за существами и приготовлениями к битве. Временами они показывали пальцем и качали головами. Эти не собирались принимать участия в столкновении.
Показалась и взошла на востоке луна, которой не хватало дня, чтобы стать полной. Поднимаясь, она, казалось, заслонила полнеба, и темный рыжевато-оранжевый шар низко встал над холмами. Катясь по небу, он словно съеживался и бледнел, пока не завис над головой, будто блеклый фонарь.
Много их собрались тут в ожидании у подножия освещенной лунным светом Сторожевой горы.
Лоре хотелось пить.
Иногда живые горели в ее мыслях подобно свечам, а иногда пылали будто факелы. Поэтому их нетрудно было избегать, а когда надо – найти. Тень на стволе дерева светился странным внутренним светом.
Когда, держась за руки, они гуляли у кладбища в Приозерье, она упрекнула его, мол, он не живой вовсе. Тогда она надеялась увидеть хотя бы искорку неприкрытого чувства. Хоть что-нибудь.
Она помнила, как шла рядом с ним, пытаясь заставить его понять, что она имеет в виду.
Но, умирая на дереве, Тень был совершенно и безвозвратно жив. Она наблюдала за тем, как истекает из него жизнь, и он был настоящим, он притягивал взгляд. И он просил ее остаться с ним, остаться на всю ночь. Он простил ее… Может быть, он простил ее. Это не имело значения. Он изменился, а большего ей и не требовалось.
Тень велел ей пойти на ферму, дескать, там ей дадут напиться. Дом стоял совсем темный, и Лора не могла учуять, есть ли там кто-нибудь. Но он сказал, что там о ней позаботятся. Она толкнула дверь, и та отворилась. Ржавые петли отозвались протестующим скрипом.
Что-то завозилось у нее в левом легком, принялось толкаться и елозить, – Лора едва не закашлялась.
Она стояла в узком коридоре, пыльное пианино почти перегораживало проход. Внутри дома пахло старой плесенью. Лора протиснулась мимо пианино, толкнула дверь и оказалась на пороге обветшалой гостиной, заставленной дряхлой мебелью. На каминной доске горела масляная лампа. В камине вяло тлел разложенный на углях огонь, но Лора не заметила и не почувствовала запаха дыма ни внутри дома, ни снаружи. Тусклое пламя даже не пыталось развеять холод в гостиной, хотя – это Лора согласилась бы признать – дело было, вероятно, не в комнате.
Смерть причинила Лоре боль, хотя эти обида и боль заключались в основном в том, что отсутствовало: воду сменила иссушающая жажда, выжавшая досуха каждую ее клеточку, а могильный холод навсегда лишил ее тепла. Иногда она ловила себя на мысли: не согреют ли ее живое и потрескивающее пламя погребального костра или мягкое, бурое одеяло земли, не утолит ли холодное море ее жажду…
Тут она поняла, что не одна в комнате.
На продавленном пыльном диване сидели, словно неживые, три женщины. Впечатление было такое, будто они манекены, часть причудливой скульптуры. Диван был обтянут побитым молью бархатом тускло-коричневого цвета, который когда-то, лет сто назад, наверное, был ярко-канареечным. Когда Лора вошла в комнату, женщины проводили ее глазами, но ничего не сказали.
Лора даже не знала, что они тут будут. Что-то заизвивалось и упало из ее носовой полости. Вытянув из рукава платок, Лора высморкалась, потом скомкала его и швырнула со всем содержимым в огонь, где он опал, почернел и вскоре превратился в оранжевое кружево. Лора смотрела, как съеживаются, коричневеют и горят черви.
Покончив с этим, она повернулась к женщинам на диване. С тех пор, как она вошла, они даже не пошевелились, ни один мускул не дрогнул в лицах, ни единого волоска не выбилось из пучков.
– Здравствуйте. Это ваша ферма? – спросила Лора.
Самая крупная из трех кивнула. Руки у нее были очень красные, а выражение лица невозмутимое.
– Тень… тот парень, что висит на дереве… он мой муж. Он сказал, чтобы я вам сказала, чтобы вы дали мне воды.
Что-то крупное шевельнулось у нее в желудке. Поерзало, потом затихло.
Самая меньшая, ноги которой не доставали до пола, осторожно сползла с дивана и засеменила прочь из комнаты.
Лора услышала, как в глубине дома открывается и закрывается дверь. Затем снаружи донеслась череда громких скрипов и скрежетов, за каждым из них следовал плеск воды.
Вскоре коротышка вернулась, неся коричневый глиняный кувшин. Кувшин она осторожно поставила на стол, а потом отступила к дивану. Она села, заелозила, подрагивая, пока не оказалась вновь вровень со своими сестрами.
– Спасибо.
Лора подошла к столу, оглядывая его в поисках чашки или стакана, но не нашла ничего. Пришлось взять кувшин, который был тяжелее, чем казался с виду. Вода в нем была совершенно прозрачной.
Лора подняла его к губам и начала пить.
Ей подумалось, что это вода холоднее, чем вообще может быть, не замерзая, жидкость. Она заморозила ее язык, зубы, глотку. И все же Лора не могла остановиться: она пила, чувствуя, как вода замораживает ей желудок и кишки, ее сердце и вены.
Женщины наблюдали за ней бесстрастно. С самой своей смерти Лоре не шли на ум сравнения: вещи или были или их не было. Но сейчас, глядя на женщин на диване, она вдруг подумала о судьях, об ученых, наблюдающих за подопытным животным.
Ее пробила дрожь, крупная и внезапная. Лора протянула руку, чтобы опереться о край стола, но стол ускользал и подпрыгивал и едва не убежал из-под пальцев. Стоило ей опустить пальцы на стол, как она начала блевать. Изо рта у нее извергались желчь и формалин, многоножки и черви. А потом она почувствовала, как расслабились сфинктеры: все, что было в ее теле, с силой выходило из него жижей. Она бы закричала, если бы смогла; но пыльные доски пола надвинулись на нее так быстро и больно, что, если бы она дышала, выбили бы из нее дух.
Время нахлынуло на нее волной, заполнило, как вода, завертелось песчаной бурей. Тысячи воспоминаний разом закружились перед ней: вот она потерялась в универмаге за неделю до Рождества и отца нигде не видно; а вот она сидит у бара в «Чи-Чи», заказывает клубничный дайкири, рассматривает своего «партнера вслепую», огромного и серьезного мужчину-дитя, и раздумывает, а как он умеет целоваться; вот она в машине, которая тошнотворно подпрыгивает и скользит, и Робби кричит на нее, пока железный столб не останавливает, наконец, машину, но не пассажиров…
Вода времени, поднятая из родника судьбы, Источника Урд – вовсе не живая вода. Даже не совсем вода. И все же она питает корни мирового древа. И нет другой такой воды.
Когда Лора очнулась в пустом доме, ее била дрожь, а дыхание и в самом деле клубилось облачком в студеном утреннем воздухе. На тыльной стороне ладони темнела, расплывшись мокрым ярко-красным пятном, царапина. Лизнув ее, Лора почувствовала на губах кровь.
И она знала, куда ей теперь идти. Она напилась воды времени из родника судьбы. Мысленным взором она видела перед собой гору.
Лора слизала кровь с руки, восхищенно улыбнувшись при виде тонкой пленки слюны, и вышла из дома.
После недавних бурь, словно бичом исхлеставших южные штаты, стоял мокрый мартовский день, не по сезону холодный. Настоящих туристов в Рок-Сити на Сторожевой горе было немного. Рождественские гирлянды сняли, а волны летних посетителей еще не начали прибывать.
И все же наверху сновали люди. Утром даже подошел туристический автобус, из которого высыпала дюжина мужчин и женщин с великолепным загаром и белозубыми улыбками лидеров. Они выглядели как дикторы новостей, и можно было даже представить себе, что в них есть что-то от фосфорных точек: двигаясь, они словно слегка расплывались. На передней стоянке Рок-Сити был припаркован черный «хамви».
Телевизионщики решительно прошагали через Рок-Сити и расположилась у балансирующей скалы, где принялись переговариваться приятными рассудительными голосами.