«Перегруппируйся, Карина. Ради всего святого, возьми себя в руки, девочка».
Я поднимаю глаза, и Дэш смотрит на меня. Впервые с тех пор, как мы столкнулись в комнате ожидания больницы, он смотрит на меня, и я не вижу враждебности в его глазах.
— Кэрри… — Он сглатывает. — Слушай, я не знаю, во что играет Рэн, но сделаю все, что в моих силах. Я позабочусь, чтобы он держался от тебя подальше. Но взамен ты должна сделать для меня одну вещь.
— Какую? — шепчу я, потому что все, что выше шепота, будет казаться святотатством. Это неожиданное напряжение, которое нарастает между нами, быстро увеличивается, и я бы не хотела усугублять ситуацию.
— Ты должна держаться от меня подальше.
Он повторяет это снова и снова, но сейчас впервые мне действительно больно. Отсутствует позерство и высокомерие. Есть только мягкий, меняющийся цвет его глаз, когда свет падает на его радужки через окна справа от него. Цвет напоминает мне море — такое переменчивое, яркое и прозрачное в одну секунду, темное и угрюмое в следующую. Последние пару недель я питала к нему такой гнев, что из-за этой внезапной перемены... во всем... у меня голова идет кругом. Я не могу дышать рядом с ним. Не могу выбраться. Он поймал меня в ловушку.
— Я говорю это не потому, что не... — Он отводит взгляд. — Похоже, все, что я делаю, это предупреждаю тебя, как сильно ты пострадаешь, если не будешь держаться от меня подальше, Мендоса. Но каким бы дерьмовым я ни был для тебя, ты, похоже, не обращаешь на это никакого гребаного внимания. Почему так? Я пытаюсь спасти тебя…
— Прекрати.
Он снова смотрит на меня. Его глаза закрываются.
— Прекрати пытаться спасти меня, черт возьми. Просто… Хочу, чтобы ты был настоящим со мной. Это все, чего я хотела с самого начала. У тебя все на виду. Спор. Игра. Ложь. Мне это надоело. Я просто хочу знать правду. Просто хочу… я просто хочу тебя. — Я яростно краснею, потому что правдивость этого утверждения настолько ошеломляет и пугает, что мне хочется убежать и спрятаться. Я хочу вернуться и объяснить, что он мне не нужен. Не так. Я хотела сказать, что мне просто нужна от него искренность и возможность взглянуть на то, кто он на самом деле. Ничего больше. Не меньше. Но останавливаю себя, чтобы не споткнуться в этой неприкрытой лжи только потому, что вижу, насколько лицемерной была бы, если бы сказала это. Я действительно хочу его. И если не могу быть искренней или честной с ним, по крайней мере, в этом маленьком вопросе, то какое я имею право сидеть здесь и ругать его за то, что он не оказал мне такой же любезности?
Дэшил долго сверлит меня взглядом. Как будто мы приходим к какому-то молчаливому соглашению, но есть еще вещи, которые нужно уладить. Мускул на его челюсти напрягается, вена на виске вздувается. Он просто сидит там, в таком явном противоречии.
Где-то позади нас, между стеллажей, миссис Ламбет начинает фальшиво петь.
Дэш вертит ручку в руках и внезапно заговаривает.
— Мой отец — самый большой кусок дерьма, который ходит по этой планете. Он герцог…
— Подожди. Но ты же лорд?
— Сыновья герцогов остаются лордами до тех пор, пока их отцы не умрут, и они не унаследуют титул. Это не самая важная часть. Мой отец гребаный герцог. Ты хоть представляешь, какое давление это оказывает на человека? Он распланировал для меня все мое будущее. Как только я закончу Вульф-холл, меня отправят в Оксфорд, где мне придется изучать политику и мировую экономику, как и ему. Затем мне придется стать членом кабинета министров, как и ему. Ты когда-нибудь слышала выражение «нельзя наливать из пустой чашки», Кэрри?
Я не совсем понимаю, к чему он клонит.
— Да?
— Чашки моих родителей были пусты еще до моего рождения. У моей матери была сестра Пенни. Она была действительно красива. И была первой женой моего отца, и он очень любил ее. Они были женаты семь лет, но потом она заболела и умерла. Мой отец женился на моей маме, потому что они оба думали, что это как-то улучшит их самочувствие. Этого не произошло. Их сердца все еще были разбиты. Ничего не изменилось. Потом они решили: «О! А давай заведем ребенка! Это решит все наши проблемы!». — Он горько смеется. — Я рождаюсь в Новый год, их чудотворный ребенок. И знаешь, что? Думаешь, я похож на него? Нет. На нее? — Он качает головой. — Я родился, и не по своей вине, в результате какой-то гребаной генетической лотереи, в конечном итоге выгляжу в точности как она. Чертова Пенни. Тетя, которую я даже не знал. Это действительно сверхъестественно. Когда-нибудь я покажу тебе фотографию. Меня наказывали каждый день моей жизни, из меня выбивали дерьмо за то, что не имело ко мне абсолютно никакого отношения. Я не очень хороший человек.
— Дэш…
Он снова качает головой.
— Я пустая чашка, Карина. Здесь нет ничего ценного. — Он ударяет себя кулаком в грудь. — Мои родители мертвы внутри, и я тоже. Это то, откуда я взялся. Это то, кем меня учили быть. Кем бы ты меня ни считала... кем бы ты ни надеялась, я смогу стать… Я — не он. Я не тот парень. Я просто... не могу.
Я так пристально смотрю на него, что кажется, будто смотрю прямо сквозь него. Его глаза, нос, рот, волосы, то, как его серая рубашка туго натягивается на груди, и то, как от него пахнет мятой и дождем. Я помню, как он застонал, когда поцеловал меня на капоте машины Пакса, и помню, как его сердце колотилось в груди. И я знаю, что он говорит неправду. Медленно выдыхаю, сажусь прямо и говорю: — Лжец.
— Прошу прощения?
Он ожидал, что я куплюсь на всю эту болтовню — крючок, леску и грузило. Дэшил Ловетт далеко не так эмоционально сдержан, как хочет казаться.
— Значит, я все выдумал? — Он сердито смотрит на меня. — Моя тетя не умерла? Мои родители не придурки?
— О, я уверена, что твои родители-придурки. Ты у кого-то должен был научиться быть абсолютным мудаком, и ты так хорош в этом, Дэш. Ты, должно быть, усовершенствовал этот навык в очень раннем возрасте. И думаю, что твоя тетя умерла. Но ты что-то чувствуешь, Дэш. Тебе больно. Ты испытываешь потребности. У тебя есть желания. Тебе не все равно.
При этом последнем заявлении парень отшатывается от меня, как будто его только что ужалили. Должно быть, это было очень больно, судя по тому, как тот начал яростно бросать свои книги в сумку.
— Черт возьми, Мендоса. Ты действительно несешь какую-то чушь. Сиди здесь и фантазируй до утра понедельника, мне все равно. Наказание закончилось, и мне пора. Я ухожу.
— Отлично. — В чем проблема этого парня? Прошлой ночью он был суровее ада. Забил на все. Он отмахнулся от меня, как от пустяка. А теперь убегает из библиотеки, как будто я только что пнула его щенка, и ему хочется хорошенько поплакать.
Лорд Ловетт поворачивается и торопливо идет к запасному выходу, ведущему на пожарную лестницу. Даже если есть небольшая надежда, что это сработает, мне нужно попытаться в последний раз и заставить его поговорить со своими соседями по дому.
— Прекрасно. Отзови волков, Дэш. Я серьезно. Я дам тебе то, что ты хочешь. Буду держаться от тебя подальше. Тебе больше никогда не придется видеть мое лицо!
Он останавливается, но не оглядывается. У меня нет причин полагать, что Дэшил попытается мне помочь, но я должна надеяться. Если этого не сделаю, то с таким же успехом могу покинуть Вульф-Холл сегодня вечером. Олдермен мог бы прислать мне машину в течение часа, если бы она мне понадобилась.
Но я не хочу уезжать. Большинству студентов Вульф-Холла кажется, что стены академии надвигаются на них. Это место может казаться тюрьмой, расположившейся на своем наблюдательном пункте на вершине нашей маленькой горы. Но не для меня. Это место было моим убежищем в течение последних трех лет. Моим домом. Я давно решила, что уйду, только если от этого будет зависеть моя жизнь. И до этого может дойти, если Рэн будет лезть не в свое дело
ГЛАВА 16
КЭРРИ
ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД
— Ты выглядишь голодной. И где, ради всего Святого, твоя одежда, дитя?
Я сижу на пассажирском сиденье машины, дрожу и тупо пялюсь в окно. Я убила человека. Ударила его в глаз шприцем, полным героина, и он умер. А сейчас середина ночи, и я сделала кое-что еще более глупое. Позволила, чтобы меня подобрали с обочины дороги, выглядя, как какое-то полумертвое животное. Рядом со мной сидит человек, который смотрит на меня со странным, любопытным выражением на лице, которое заставляет меня…
Даже не знаю, что это делает со мной. Все, что я знаю, это то, что выражение его лица оставалось прежним с тех пор, как он усадил меня на пассажирское сиденье, и я слишком онемела, замерзла и устала, чтобы что-то с этим поделать. После всего, что произошло сегодня вечером, когда моя мать оставила меня в доме, полном дикарей, Джейсон продал меня своему другу за наркотики, не боясь того, что со мной случится, потом игла, паника и бегство… Боже, теперь я оказалась здесь, почти голая, сидя рядом с мужчиной, одетым в модный костюм, который вполне может изнасиловать и убить меня. Что за бардак.
— Как тебя зовут, девочка? — спрашивает мужчина.
Он кажется солидным. Его кожа, которая была светло-коричнево-золотистой в свете фар машины, стала темнее теперь, когда единственный свет отбрасывается от приборной панели автомобиля. Я смотрю ему в глаза. Ого. Такие синие! На мгновение украдкой втягиваю воздух сквозь зубы, как будто он не должен поймать меня за этим занятием. Как будто это как-то запрещено.
— Ханна, — говорю я. — Ханна Роуз Эшфорд.
— Хорошо, Ханна. Можешь называть меня Олдерменом. Не хочешь рассказать мне, как оказалась на обочине посреди ночи?
Я качаю головой.
Олдермен барабанит пальцами по рулю.
— Ладно. Полагаю, мы только что встретились, и это можно считать личным вопросом. Скажешь, откуда ты, чтобы я мог отвезти тебя домой?
Снова качаю головой.
— Хочешь, я подброшу тебя к копам?
И снова качаю головой. Сильно.
— Думаю, может быть… мы должны остановиться и взять тебе какую-нибудь одежду, Карина. Толстовка, которая на тебе, насквозь мокрая. И если нас сейчас остановят копы, моя задница окажется в тюрьме. Они подумают, что я причинил тебе боль.
Мужчина слишком деликатен, чтобы упомянуть тот факт, что я явно голая под толстовкой. Он прав: если бы копы остановили его и увидели меня, на вид совсем маленького ребенка, обнаженного, со стучащими зубами, они бы тут же арестовали его. Секунду я молчу. А потом выпаливаю:
— Ханна.
— Прошу прощения?
— Ханна. Вы только что назвали меня Кариной.
— Прости. Ты напоминаешь мне девушку, которую я когда-то знал. Ее звали Карина. У нее были такие же глаза, как у тебя.
Тишина заполняет салон машины после этого. Я смотрю в окно, слушая ритмичное «вум, вум, вум» шин, когда они вращаются по асфальту, задаваясь вопросом, сколько миль разделяет меня и мертвое тело того страшного человека. Меня гипнотизируют огни, проносящиеся сквозь черную ночь, мелькающие среди деревьев, успокаивая мои мысли.
— Я навещал свою семью и довольно хорошо знаю этот район. Скоро будет круглосуточный магазин, — говорит Олдермен. — Я сбегаю и принесу тебе что-нибудь теплое и сухое. Пока этого будет достаточно. Мы купим тебе что-нибудь получше утром, хорошо?
Он действительно не собирается сдавать меня копам? Меня охватывает облегчение. Я ждала, что мужчина пойдет против своего слова…
— Я еду до самого западного побережья, — говорит он. — Хочешь, можешь поехать со мной. Или я могу отвезти тебя куда-нибудь в другое место. Но мне нужно знать, что произошло, если хочешь, чтобы я помог тебе, Ханна. Мы договорились?
Как будто мужчина может читать мои мысли. Я осмеливаюсь искоса взглянуть на него, и на этот раз он не смотрит через ветровое стекло на дорогу. Олдермен смотрит прямо на меня. Наши взгляды встречаются, и он поднимает брови, ожидая моего ответа.
— Да, сэр, — тихо отвечаю я.
Он кивает.
— Тогда, полагаю, мы договорились.
ГЛАВА 17
ДЭШ
Я никогда не говорю о своей семье.
Ни с кем.
Парни знают, что мой отец — мудак. Они встречались с ним лично и довольно легко вычислили эту маленькую деталь о нем. На самом деле, это невозможно игнорировать. Парни знают, что отец постоянно пишет мне по электронной почте о моих оценках или о миллионе других вещей, из-за которых злится, и они знают, что я бешусь из-за всей этой хрени. Парни ничего не знают ни о моей покойной тете, ни о том, что моя мать и мой отец не так уж тайно ненавидят друг друга. Ненавидят меня. Ненавидят все в этом мире, теперь, когда Пенни в нем нет.
Однажды я подслушал, как мой старик говорил моей матери, что иногда ему нравится думать, что это она умерла, а он все еще женат на Пенни. Он так же выдал глупое откровение, что ему легко поверить, что я сын Пенни, потому что у меня ее глаза, ее форма лица и тот же нос, но я всегда разрушал иллюзию, когда открывал рот, чтобы заговорить, потому что моя личность слаба, не как у нее.
Парни ничего этого не знают.
Я в бешенстве, что Карина теперь знает об этом, но когда я открыл рот, то не смог заставить его закрыться.
После успешного избегания Пакса и Рэна всю ночь, я под таким кайфом, что вырубаюсь лицом вниз на диване в своей комнате и просыпаюсь через несколько часов с шариковой ручкой, впивающейся мне в щеку. Когда пришел, я выключил термостат, и теперь в моей спальне холодно, как в могиле. Неудержимо дрожу в одних боксерах и все еще под чертовым кайфом. Сейчас час ночи, и я так дезориентирован, что не знаю, кто я и где нахожусь.
Все возвращается по частям.
Я Дэш Ловетт.
Я в нашем доме.
Бунт-Хаусе.
Мои друзья в своих комнатах, спят... подождите, нет. Звуки хардкорного металла доносятся до меня сквозь статическое шуршание телевизора, установленного на стене моей спальни, что означает, что Пакс все еще не спит.
Я в Нью-Гэмпшире.
Девушка, которая мне нравится, спит в своей комнате на вершине горы.
Я... ого. Блин, жизнь иногда бывает странной. Я наследник гребаного поместья в Англии. Насколько это странно?
Такое чувство, что пока я спал, мне в рот вывалили половину пустыни Сахара и мой член такой твердый, что на самом деле чертовски больно. Это всегда происходит, когда я под кайфом — странная физиологическая реакция, которая скорее мешает, чем развлекает. Не то чтобы у меня были проблемы с тем, чтобы мой член был твердым, когда я не под кайфом. Но, черт меня дери, если я немедленно не начну щеголять стояком в ту самую секунду, когда небольшое количество ТГК[8] попадет в мой кровоток. Сев, сжимаю член, чтобы посмотреть, притупит ли это пульсацию между ног, но от этого становится только хуже. Думаю, у меня был стояк в течение нескольких часов, потому что яйца болят, словно они боксерские груши и Коннор МакГрегор только что проехался по ним.
Придется заставить себя кончить. Но я умру, если сначала не волью в себя немного воды. Стою в коридоре, все еще сжимая свой возбужденный член, когда дверь спальни Пакса распахивается, и он появляется на лестничной площадке с машинкой для стрижки в руке. Он смотрит на меня, выгибая бровь, когда замечает мою руку на члене, а затем фыркает.
— Мэри Джейн снова взялась за свои старые штучки?
Моя странная реакция на травку общеизвестна в стенах Бунт-Хауса. Я пожимаю плечами, отпуская себя, и шаркаю мимо него в ванную.
— Она безжалостная стерва.
Пакс стоит в дверном проеме, наблюдая, как я беру стакан с раковины и наполняю его водой. Он ничего не говорит, пока я стону от сладостного облегчения, когда вода попадает мне в горло. Когда опустошаю стакан и снова могу дышать, он говорит:
— Спроси меня, где Рэн.
Перевожу взгляд на него. У Пакса всегда настороженное, каменное выражение лица, но сегодня оно еще более хмурое. Парень выглядит чертовски несчастным. Он знает. Я медленно ставлю стакан обратно на подставку у раковины.
— Полагаю, не с Марой Бэнкрофт?
Пакс медленно качает головой.
— Тогда... в беседке. — С нашим учителем английского. Делает что-то глупое. С парнем, который никому из нас не нравится.
Все это подразумевается и подтверждается, когда Пакс кивает.
— Пойдем со мной, — говорит он, отталкиваясь от дверного косяка. — Мне нужна помощь с задней частью.
— С задней частью чего?
Пакс поднимает машинку для стрижки, щелкая выключателем, и она тут же начинает жужжать.
— Мошонки. Чего ты думаешь, чувак? Моего гребаного затылка.
Пакс никогда раньше не просил о помощи. Следую за ним в его комнату, удивляясь состоянию этого места. Под невообразимым беспорядком едва ли виден хоть один квадратный дюйм пола. Слава богу, нигде нет грязной посуды или чашек, на которых растет плесень, но огромное количество одежды, книг и прочего дерьма повсюду, просто ошеломляет.
Громкая, скрежещущая металлическая музыка все еще продолжается, когда Пакс тяжело опускается во вращающееся кресло и протягивает мне машинку.
— Не нужно импровизировать. Просто убедитесь, что все одинаковой длины. И клянусь гребаным богом, — рычит он через плечо, — если ты ткнешь меня в спину своим чертовым стояком, я оторву твой член и скормлю его воронам.
— Не волнуйся. Мой член полностью втянулся в тело, — саркастически говорю я. — Быть рядом с тобой очень отрезвляюще действует на парня.
Затем шум машинки для стрижки берет верх. Сердитое жужжание заглушает даже грохочущую музыку. Я быстро обрабатываю затылок Пакса, проводя лезвиями по его черепу, пока волосы не становятся аккуратно и коротко подстриженными.
Пакс отряхивается как собака, смахивая короткие клочки волос со своих обнаженных плеч, когда я заканчиваю.
— Итак, что мы будем с этим делать? — спрашивает он.
Нет смысла притворяться, что я не знаю, о чем он говорит. На самом деле я даже рад, что Пакс знает. По крайней мере, теперь мне не нужно скрывать этот ублюдочный секрет и есть, с кем поговорить об этом.
— Нужно ли что-то делать?
Пакс берет контроллер Xbox и падает на то, что я принял за гору одежды, но оказалось диваном под кучей вещей. Я инстинктивно реагирую, когда он бросает в меня другой контроллер, ловя его в воздухе. Секунду спустя Пакс сбрасывает стопку сложенных футболок с дивана на пол, и я сажусь рядом с ним играть в Call of Duty.
Его глаза прикованы к игре, желваки на челюсти ходят ходуном, большие пальцы яростно колотят по кнопкам контроллера, но все это притворство. Я полностью завладел его вниманием.
— Может и нет. — Пакс поднимает одно плечо. — Он ведет себя как гребаный идиот, но, возможно, у него все под контролем. А ты как думаешь?
Это самый глубокий разговор, который у меня был с Паксом. Когда-либо. Мы живем вместе уже почти три года и только и делаем, что подкалываем друг друга, издеваемся, ссоримся и даже деремся, черт возьми. Но мы никогда по-настоящему не разговаривали. Удивительно, но сейчас не так уж неловко.
— Я тоже думаю, что Рэн ведет себя, как идиот. Но он не сказал нам, что задумал, так что мы не можем ничего предъявить.
— Конечно, можем. Мы можем усадить этого ублюдка и вмешаться, — указывает Пакс.
— О, да? — Я убираю снайпера, который собирался убить Пакса в игре. — А что бы ты сделал, если бы мы усадили тебя и рассказали о секрете, который ты хранишь? Не просто какой-то секрет, а такой, как этот.
Пакс фыркает.
— Я бы выбил тебе передние зубы.
— Вот именно.
— Справедливо. — Качая головой из стороны в сторону, Пакс рвется вперед, стучит по контроллеру, ругаясь сквозь зубы на игру по телевизору. — Дело не в том, что это парень, — говорит он. Пакс твердо стоит на своем. Говорит это четко и громко, так что я слышу его сквозь рев музыки и грохот выстрелов. — Меня это не волнует. Я не гребаный гомофоб. Мне просто не нравится этот конкретный парень.
Пакс — жесткий человек. Сердитый. Не сдержанный. Склонен к агрессии. Парень злится по пустякам и имеет твердое, агрессивное мнение о многих вещах, но я ни на секунду не думал, что он будет странно относиться к тому, что Рэн мутит с чуваком. Мне это даже в голову не приходило. Хотя в восторге от того, что Пакс придерживается того же мнения, что и я, когда дело касается Фитца. Какое облегчение знать, что я не один такой.
— Рэн может трахать хоть Ру Пола, если это сделает его счастливым. Но Фитц— плохая идея. Тут нет двух путей. Он просто…
— Тебя пугает?
— Да.
— Итак... что будем делать?
Я думаю об этом. Мне не требуется много времени, чтобы придумать ответ.
— Мы пошлем ему предупреждение и позаботимся о том, чтобы Фитц понял, что будут последствия, если он вздумает мутить дерьмо с нашим другом. Пошли, только надень что-нибудь, поганец.
Пакс ставит игру на паузу.
— Что, прямо сейчас?
— Да. Сейчас. У нас много работы.
Парень злобно ухмыляется.
Черные толстовки. Кожаные перчатки. Мы выглядим так, словно собираемся ограбить чертов банк.
Крадемся по грязной проселочной дороге, чтобы не пересечься с Рэном, спускающимся с горы. Мы идем пешком — двигатель машины Пакса чертовски агрессивен и достаточно громок, чтобы разбудить мертвых. Если бы мы с шумом поднялись на холм с этой тварью, задыхающейся и рычащей в темноте, все студенты были бы не в своих кроватях, а у окон к тому времени, как мы добрались бы до гребаной подъездной дорожки. Однако мы привыкли преодолевать проселочную дорогу пешком. Здесь мы бегаем каждое утро. Знаем каждый поворот, каждый камень и каждое дерево. Даже в темноте мы легко добираемся до академии.
Как обычно в это время, главное здание школы в полной темноте. В окнах нет света. Никаких признаков жизни внутри. Я едва могу разглядеть внушительные очертания строения, когда мы приближаемся, но чувствую его надвигающееся присутствие. У Вульф-Холла своя собственная жизнь. Зубцы вдоль карнизов, очень похожие на зубчатые стены, и башни на восточном и западном крыльях, отбрасывают ультра-черные тени, которые могли укрывать любое количество кошмарных существ. Плющ, который медленно поглощает внешнюю каменную кладку, обычно окрашенный в яркий нефритово-зеленый и огненно-красный цвета в дневные часы, выглядит как щупальца какого-то отвратительного монстра, который пытается сломать здание и пробиться внутрь. На каждой подпорной арке по бокам здания, сидят горгульи, их когти вонзаются в каменную кладку, злобно глядя на нас, когда мы спешим через розовые кусты, приближаясь с запада.
— Давай, — громыхает Пакс в темноте. — Сколько ты знаешь способов проникнуть в это место во внеурочное время?
— Около гребаной сотни, — отвечаю я.
Парень смеется.
— Отлично, чувак. Через прачечную?
Я киваю, соглашаясь.
— Через прачечную.
Это лучший способ попасть внутрь. Прачечная находится на первом этаже, и решетка, которую установили в прошлом году, чтобы выпускать пар и конденсат из сушилок, так и не была прикручена. Джон, постоянный сторож школы и разнорабочий, обычно хорошо справляется с подобными вещами, но по какой-то причине он упустил из виду эту маленькую деталь. На самом деле нам повезло.
Когда мы достигаем заднего западного угла здания, Пакс пробирается через подлесок, который вырос с тех пор, как я в последний раз возвращался сюда, придерживая его, чтобы я мог следовать за ним. Он снимает решетку с вентиляционного отверстия и через несколько секунд протискивается в отверстие размером два на два фута. Я следую за ним.
Белье пахнет почти так, как можно ожидать: моющим средством и отбеливателем, подкрепленным слабым запахом крахмала. В отличие от большинства школ-интернатов, автоматы работают не от монет. Многие студенты Вульф-Холла происходят из чрезвычайно богатых семей, и их родители съежились бы при мысли о том, что их ребенок делает что-то настолько банальное, как скармливание мелочи в промышленную стиральную машину. Ряды стиральных и сушильных машин здесь — это навороченные аппараты с мигающими огнями, программируемые через приложения. Голубое свечение, которое они отбрасывают, дает немного света, когда мы с Паксом выходим из прачечной в холл.
Мы сейчас не в том конце здания. В воздухе висит тягучая тишина, пока мы осторожно спускаемся по ступенькам мимо кабинета ночного охранника. Я задерживаю дыхание, ожидая, что Хью выскочит из маленькой комнаты, где он всю ночь смотрит развлекательные программы. Хватаю Пакса за шиворот рубашки, одними губами требуя, чтобы он подождал, чему парень явно не рад.
Мне нужно послушать. Нужно услышать…
Сдавленный кашель, фырканье, сухость в чьем-то горле, как раз перед тем, как начинается храп
— Хью спит на работе.
— Отвали от меня на хрен! — шипит Пакс.
— Давай двигайся.
Мы бежим так тихо, как только можем, ко входу в здание, в комнату справа, где проходят занятия по английскому языку. Дверь заперта. Могу ли я взломать замок? Конечно, могу. Однако я далеко не так искусен в этом, как Пакс, поэтому оставляю это ему.
Дверь распахивается.
Как раз перед тем, как мы входим, что-то справа от меня привлекает мое внимание: пожарный щиток. Деревянный ящик, выкрашенный в ярко-красный цвет, внутри которого висит пожарный топор.
Просто чертовски идеально.
В мгновение ока открываю ящик, и полированная рукоять топора прекрасно ложится в мою руку в перчатке. Кожа скрипит, когда я сжимаю пальцы. Лицо Пакса загорается при виде топора.
— Да, парень. Да, черт возьми. Мне нравится твой стиль. — Его глаза сверкают серебром в монохромном лунном свете, льющемся через окна кабинета, полные безумного возбуждения.
Это одна из тех ситуаций, когда Пакс оживает — когда ему удается что-то уничтожить. Я видел, как он разносил гостиничные номера голыми руками. Нет ни одной марки телевизоров, которая выдержала бы Пакса Дэвиса. Мы быстро приступаем к работе, понимая, что то, что мы собираемся сделать, создаст много шума. Если нас поймают здесь, будут серьезные последствия. Нас, конечно, не исключат, но жизнь станет гораздо менее благоприятной, это точно. Позвонят нашим родителям. Факт. Мы будем под колпаком до окончания школы. Факт. И нам никогда не разрешат общаться с другими людьми после уроков или по выходным. Факт. Мы будем прикованы к дому. Факт. Может быть, нас даже заставят переехать из Бунт-Хауса в главное здание, чтобы контролировать каждый наш шаг.
Ни один из этих результатов не является приемлемым, что оставляет нам только один вариант.
Не попадаться.
Делаю первый взмах топора. Вес его кажется таким правильным. Он поет, со свистом рассекая воздух, и громкий треск, следующий за этим, приносит огромное удовлетворение. Я чувствую этот треск, мои зубы стучат друг о друга, и отшатываюсь, глядя на гигантскую дыру, которую только что проделал в антикварном столе красного дерева Уэсли Фитцпатрика. Осколки торчат под различными углами; мелкие щепки дерева дождем падают в воздухе, приземляясь на рукава и капюшоны черных толстовок, которые мы надели на наше раннее утреннее приключение.
Вытаскиваю топор, размахиваюсь и снова обрушиваю на стол. И еще раз. И еще. Я работаю топором до тех пор, пока руки не ослабевают, став бескостными, как лапша, и больше не могу поднять эту штуку над головой.
Черт. Письменный стол разбит вдребезги. Как будто эта чертова штука самопроизвольно взорвалась.
— Чувак, — говорит Пакс. — Это было чертовски круто.
Так оно и было на самом деле. Обычно я чувствую себя таким живым только тогда, когда по моим венам течет запрещенное вещество.
— Ты вообразил, что это его лицо? — спрашивает Пакс.
— Что-то в этом роде. — Кого я обманываю? Все было именно так. Этот придурок пытался унизить меня перед классом. Он разговаривал со мной, как с маленькой стервой. С тех пор как отец отправил меня в Вульф-Холл, Фитц издевался надо мной из-за моего титула. И он играет в опасную гребаную игру с моим другом. Если бы мое здравомыслие было слабее, вместо стола было бы лицо ублюдка.
Пакс забирает топор из моих рук, ухмыляясь, как дьявол с черным сердцем, которым и является.
— Моя очередь.
— Это было безумно громко.
— Не волнуйся, — уверяет он. — Это не займет много времени.
Белая доска получает его удар первой. Пакс уничтожает ее четырьмя мощными взмахами топора. Следующим идет стол, за которым сидит Дамиана. Диван. Полка. Книги каскадом падают на пол, свободные листы бумаги вырываются из переплетов. Хаос, разрушение и безумие... вот для чего я, черт возьми, был создан. Меня подавляли мать, отец и груз ответственности, лежащий на моих плечах. Подавляла эта чертова академия. И гребанный Фитц. Но это... это то, кто я есть на самом деле.
У нас с Паксом есть одна общая черта.
Мы были рождены, чтобы ломать вещи.
Под покровом невероятно строгого детства я всегда был командой вредителей из одного человека. Просто никогда не мог свободно крушить…
Пакс застывает, высоко подняв топор над головой. Оглядывается на меня, глаза блестят из-под капюшона, как лужицы ртути.
— Какого хрена это было? — шипит он.
— Что?
В коридоре раздается громкий хлопок, за которым следует стук ботинок по полированному мраморному полу.