Но это было до того, как мы оказались на подъездной дорожке и в окнах разглядели собравшуюся в кафе публику. Было всего лишь четвертое марта, но в воздухе уже веяло весной, и кафе было битком набито не только жителями острова, но и туристами.
– Если бы ты, а не я была деревенской сумасшедшей, ты бы пошла туда, где все будут над тобой смеяться? – спросила мать.
– Пошла бы, черт тебя побери, – выругалась Кэт. – И я вовсе не уверена, что я не деревенская сумасшедшая. Думаешь, люди обо мне не судачат? О том, что я большеротая и у меня на тележке клаксон? А как Бенни – думаешь, про нее не говорят? А Хэпзиба – они же все потешаются над ней, как она общается с духами на кладбище и ходит, вырядившись как негритоска, круче, чем сами негритосы.
Я непроизвольно прикрыла рот рукой. На Хэпзибе было пышное африканское ситцевое платье цвета жженого сахара с вкраплениями черного, тюрбан и ожерелье из страусовой скорлупы. Она, единственная из всех, кого я знала, была еще более бесстрашной, чем Кэт, и могла, стоило ей захотеть, хорошенько «отчехвостить» Кэт, как говорят на острове.
Мать опустила глаза и посмотрела на черные туфли Кэт на высоком каблуке и кружевные носки, просто посмотрела. Носки были светло-розовые.
– Если хочешь знать, я стирала их вместе с красной ночной рубашкой Бенни, – сказала Кэт.
Хэпзиба повернулась к матери:
– Если ты не даешь людям повода для толков, Нелл, ты становишься слишком скучной.
– Но это разные вещи, – возмутилась мать. – Люди думают, что я… психопатка. Уж лучше бы они считали меня скучной.
– Прикуси-ка язык! – потребовала Кэт.
Мать волновало, что знакомые считают ее выжившей из ума, но это убивало ее куда больше, чем полагала я. Накануне за завтраком я собралась с мужеством и спросила ее самым добрым голосом, на какой была способна: «Ты никогда не слышишь голоса? Может, это голос подсказал тебе отрубить палец?»
Она бросила на меня испепеляющий взгляд.
– Слышу прямо сейчас, – с издевкой сказала она. – И голос этот говорит мне, что лучше бы ты собрала чемодан и вернулась в Атланту. Поезжай домой, Джесси. Ты мне здесь не нужна. И я не хочу тебя видеть.
Я почувствовала, как на глаза у меня наворачиваются слезы. Еще немного – и они потекли бы по щекам. Дело было даже не в словах матери, а в ее обжигающем ненавистью взгляде.
Я отвернулась, но она заметила слезы, и напряжение, возникшее между нами, рассеялось.
– Ах, Джесси. – Она легко погладила мою руку, кончиками пальцев коснувшись локтя. Это был, пожалуй, самый ласковый, самый нежный ее жест с тех пор, как я уехала из дома в колледж. – Не обращай внимания. Просто для меня невыносима мысль, что ты считаешь меня психопаткой, вот и все. – Она посмотрела на повязку. – Не было никаких голосов. Я была усталой и рассеянной. Я держала тесак, и… мне показалось, что это будет такое облегчение, если я опущу его на палец.
В тот момент она выглядела почти такой же ошеломленной от того, что сделала, как и я. Однако теперь, стоя у дверей кафе, она казалась просто испуганной.
На Кэт был шарф, расшитый желтыми и красными розами гибискус. Сняв его, она стала заматывать руку матери поверх старой марлевой повязки, похожей на большую белую боксерскую перчатку. Когда Кэт закончила, рука стала походить на большую «цветочную» боксерскую перчатку.
– Лучшая защита – нападение, – подытожила она.
– Я не собираюсь заматывать себе руку шарфом, – возразила мать.
Кэт уперла руки в боки.
– Послушай. Каждый на острове знает, что ты отрубила себе палец, и, когда ты войдешь, всякий, у кого есть глаза, будет на тебя пялиться. Так покажи им класс, почему бы и нет? Скажи им: «Да, вот она, та самая злосчастная рука с отрубленным пальцем. Я специально для вас ее так разукрасила. Смотрите, любуйтесь!»
Бенни хихикнула.
Мать повернулась к Хэпзибе, чтобы услышать ее мнение.
– Противно это признавать, но я согласна с Кэт, – сказала Хэпзиба. – Если ты немного повеселишь народ, это поможет разрядить обстановку.
Я не могла поверить, что Хэпзиба купится на сумасбродную идею Кэт.
– Не знаю, – засомневалась я.
– Вот и правильно, не знаешь и не знай. – Кэт, крепко взяв мать за руку, повела ее к дверям. Точнее говоря, мать позволила себя вести, и я подивилась, увидев, какую власть все еще имеют над ней эти женщины.
К двери ресторана был прикреплен один из этих назойливо звонящих колокольчиков. Он резко звякнул, когда мы вошли, и располневшая Бонни Ленгстон бросилась нам навстречу, прикрыв рукой в ямочках рот, чтобы скрыть усмешку при виде обмотанной шарфом руки матери.
– Надоел бинт, – засмущалась мать.
Бонни провела нас к столику, стоявшему прямо посередине зала. И точно – все островитяне повернулись поглазеть на обмотанную гибискусами руку матери. Разговоры прерывались на полуслове.
Потом, как и Бонни, люди начали улыбаться.
Когда мы изучили меню, Кэт сказала:
– Джесси, ты уже сколько здесь? Недели две?
– Две с половиной.
– Я все думаю, может, Хью как-нибудь выберется навестить нас.
– Нет, – быстро произнесла я, вспомнив, что Бенни поделилась своими мыслями с матерью, и чувствуя себя страшно неловко. – Понимаешь, у него много пациентов. Минутки свободной нет.
– Даже на выходные?
– На выходные он обычно ездит по вызовам.
Я прищурилась и посмотрела на Бенни. Насколько я ее знала, она могла постучать ложечкой по стакану с водой и во всеуслышание объявить притихшему залу, что я влюблена в монаха из аббатства. «Святой Грех».
Кэт указала на кувшин, стоявший на столе рядом с солонками и перечницами. Он был наполовину набит четвертаками и десятицентовиками, сбоку приклеена табличка: «Пожертвования на собачью еду».
– Как тебе это нравится? Бонни собирает деньги на еду Максу.
Оглядев зал, я увидела кувшины на каждом столике.
– Похоже, она тратит их не совсем на то, – продолжала Кэт. – Я только хочу спросить – где она, вся эта воображаемая собачья еда? – Она накрыла своей рукой руку матери. – Помнишь, Нелл, как лет сто назад мы заказали шесть коробок собачьей еды для первого Макса? Это было в каком-то зоомагазине в Чарлстоне, а они прислали нам кучу кошачьей еды.
Мать кивнула, и было видно, как воспоминания, всплывая из глубин памяти, проступают на лице. Я следила за тем, как засияли ее глаза, она обвела стол выразительным взглядом, ярким, как луч маяка. Потом рассмеялась, и мы все замолчали, пораженные ее смехом.
– Макс съел все до последнего кусочка, – проговорила она. – Помню, ему понравилось.
Кэт наклонилась к ней:
– Да, а потом повадки у него стали какие-то кошачьи. Стал держаться независимо и свысока, охотился на мышей и отрыгивал комочки шерсти.
– А помнишь. Кэт, как первый Макс съел кусок веревки и мы с тобой побежали на паром и попросили Шема, чтобы он срочно переправил нас, потому что стряслась беда. Помнишь, Кэт?
Ее слова звучали как веселый щебет. Она размахивала в воздухе своей цветочной повязкой. Меня обуревали чувства замешательства и удивления – как и всех нас, – словно мы присутствовали при чуде рождения, не зная, что роженица беременна.
– Шем сказал, что не может устроить внеочередной рейс из-за собаки, – продолжала мать. – Я думала, Кэт на него набросится. Тогда он сказал: «Ладно, леди, успокойтесь, я вас возьму». А на полпути Макса вытошнило этой веревкой, и он совершенно оправился.
Лицо ее сияло. Кто эта женщина? Все замерли. Мать перевела дух и возобновила свой рассказ:
– Так вот, мы подняли такой шум, что потом не хотелось говорить Шему: «Ничего страшного», – так что мы притворились, будто дело очень плохо, и несколько часов гуляли с Максом по Мак-Клелланвиллю, пока не сели на обратный паром.
Тут появилась Бонни и взяла у нас заказы. Когда она ушла, Хэпзиба заметила:
– А помнишь, Нелл, как мы приходили в аббатство и помогали тебе мыть и натирать статую святой Сенары и Макс увязывался за нами? Мне кажется, что тот Макс был раньше. Помнишь?
Мать откинула голову и весело и заразительно рассмеялась, потом повернулась ко мне:
– А когда мы заканчивали мыть святую Сенару, Макс поднимал лапу и метил ее.
Она словно попала в какую-то расселину во времени и сейчас была такой, как тридцать четыре года назад. Нелл – пропавшей без вести или погибшей.
Мне не хотелось прерывать этот поток воспоминаний:
– А помните девичники?
– Девичники! – воскликнула Кэт. – Да, вот уж было веселье так веселье.
– Знаешь, Кэт, сегодня я уже второй раз за день с тобой соглашаюсь, – сказала Хэпзиба. – Это начинает меня беспокоить.
– А тот вечер, когда ты нашла в воде черепаший череп – помнишь? – спросила я, посмотрев на Хэпзибу.
– Конечно. Удивительно, что ты про это помнишь.
– Мне всегда нравился этот череп, – ответила я и хлопнула в ладоши. – Надо снова устроить девичник.
– Устроим, – согласилась Кэт. – Прекрасная мысль.
Сидевшая рядом с моей матерью Бенни наклонилась к ней и, прикрывая рот ладонью, шепнула, но так громко, что все за столом ее услышали:
– Ты сказала, что никогда больше не пойдешь на девичник.
Нелл оглядела сидевших за столом. Я заметила, что блеск в ее глазах начал меркнуть.
– Это было давно, Бенни, – успокоила ее Хэпзиба. – Люди меняют свое мнение. Правда, Нелл?
– Я не меняю, – ответила моя мать.
– Но почему? – Я протянула руку, как будто могла удержать ее с нами.
– Она не хочет веселиться после смерти твоего отца, – снова шепнула Бенни. – Помнишь? Она сказала: «Для меня теперь это балаган – плясать и делать вид, что ничего не случилось, после того, что произошло».
Я метнула в Кэт взгляд, словно говоря: «Может, ты ее наконец заткнешь?» Кэт потянулась к хлебнице и дала Бенни бисквит.
– Отец хотел бы, чтобы вы продолжали устраивать девичники, – сказала я.
Мать провела пальцами по стакану со сладким чаем.
– Давай, Нелл, сделай это ради нас, – попросила Кэт. – То-то накричимся вдосталь.
– И Макса позовем, – добавила Хэпзиба.
Мать пожала плечами. Я уловила в ее глазах несколько последних отблесков света.
– Но только никаких танцев! – взмолилась она. – Не хочу никаких танцев.
– Просто посидим на одеяле и поговорим вот как сейчас, – согласилась Кэт. – А если кто-нибудь пустится в пляс, мы ее пристрелим.
Появилась Бонни с нашими заказами: жареными устрицами и креветками, пирожками с крабовой начинкой, красным рисом, черной фасолью и пирожками с моллюсками, которыми славилась на всю округу. Пока мы ели и разговаривали, старая Нелл полностью ушла в себя, но теперь я знала, что от моей былой матери что-то осталось, и впервые почувствовала, что ее можно вызволить из ее безумия, по крайней мере отчасти.
Входная дверь открылась, и колокольчик задребезжал, всколыхнув тишину в зале. Я инстинктивно обернулась.
Он стоял в дверях, его каштановые кудри свесились, когда он нагнулся за монеткой, упавшей на мощенный плитками пол. Он поднял полуприкрытые глаза, оглядел столики, и я почувствовала, как сердце у меня в груди разбивается на мелкие осколки.
Это был Хью.
Глава двадцать первая
Я наблюдала за ним несколько мгновений, думая: «Постой, постой, это не может быть Хью. Хью в Атланте».
Знаете, как бывает, когда вы видите кого-то, совершенно не вписывающегося в ситуацию, кого-то, кого здесь быть не должно, как сначала вы чувствуете себя слегка дезориентированным, и наконец это переворачивает ваше ощущение времени? Со мной было даже несколько хуже. Я сидела за столом и воображала, что благодаря некоей необъяснимой смеси медиумического прозрения, сверхпроницательности и подозрительности он знает.
Он знал, что я села в лодку с другим мужчиной и хотела уплыть с ним на другой конец света. Он знал о сцене, которую я раз за разом зримо представляла себе – невозможной, невыносимой сцене, – как я укладываю чемодан и невозмутимо выхожу из дома, оставляя его одного. Он знал. И приехал из Атланты, влекомый смрадным запахом моей вины.
Однако, заметив меня, он улыбнулся. Своей обычной улыбкой: краешки рта чуть опущены, губы напряжены, как будто он сдерживается, чтобы не обнажились все его зубы, – улыбкой, перед которой я столько раз пасовала.
Когда он подошел к столику, я ответила ему ненормальной улыбкой. Как некто, кто пытается улыбнуться, принуждая себя казаться нормальной, счастливой и беззаботной.
– Боже мой, Хью! Что ты здесь делаешь? Как узнал, где нас найти? – поинтересовалась я, складывая салфетку и аккуратно кладя рядом с тарелкой. Он улыбнулся невыразительной, жалкой улыбкой, какой-то другой.
Потом наклонился и поцеловал меня в щеку. Его щека заросла жесткой, как наждак, щетиной, и я могла почти наверняка сказать, что он только что сосал одну из своих лимонных пастилок.
– Я зашел в центральный универсам – позвонить домой, чтобы вы подобрали меня на тележке, и кто-то сказал мне, что вы здесь. – Он положил руку на плечо матери. – Ну как вы, Нелл?
– Отлично, – ответила она, и взгляд Хью задержался на ее руке в странной повязке из цветастого шарфа, похожей на боксерскую перчатку.
Потом поздоровался с Кэт и Хэпзибой.
– Боже, самый мужественный и красивый человек, которого я когда-либо видела, – сказала Кэт, и Хью зарделся, что можно было увидеть нечасто.
Я предложила нам вдвоем выйти из кафе и немного прогуляться. Думаю, я бы не выдержала – сидеть там и болтать с ним под пристальными взглядами Кэт, Хэпзибы, Бенни и матери.
Мы пошли к центру острова по Невольничьей дороге, названной так, потому что она ведет к кладбищу, где хоронили рабов. Мы беседовали мирно, сдержанно, то и дело подхватывая фразы друг друга, говорили о том, как дела дома, в Атланте, как со здоровьем у матери. Внутри у меня то образовывался комок, то все начинало дрожать мелкой дрожью.
Дойдя до кладбища, мы машинально остановились, оглядывая кедровые кресты, которые Хэпзиба водрузила на каждой могиле. Все они смотрели на восток, чтобы мертвецам было легче встать из могил, так, по крайней мере, она говорила. После гражданской войны остров стал домом для небольшой общины освобожденных рабов. В конце концов все они разъехались или умерли, но присутствие их еще долго здесь ощущалось.
Когда мы рассматривали мощный дуб, чьи ветви распростерлись над могилами, я вспомнила, что Ди сообщила по телефону о том, как мать, оказавшись здесь, расстроилась и все толковала о пальце какого-то мертвеца.
Хью присел на одну из ветвей, которая устала столетиями висеть в воздухе и теперь покоилась на земле. Я села рядом. Мы молчали, Хью глядел на небо, на тонкие веточки, подрагивающие на концах толстых сучьев, я уставилась на хрупкие побеги папоротника и белые грибы-крепыши, пробивавшиеся сквозь глину.
– Старое, должно быть, дерево, – сказал Хью.
– Восемьсот лет, – произнесла я. Спорный «факт», который любили приводить все жители острова. – Или около того, как говорят. Думаю, нет никакой возможности точно установить это. Хэпзиба сказала, они не могут взять пробы коры, потому что сердцевина явно сгнила.
Хью перевел взгляд на меня. В его глазах вдруг промелькнула проницательность психиатра, проявлявшаяся всегда, когда он был уверен, что за маскировкой чьих-то слов способен разглядеть скрытый смысл. Я же в свою очередь старалась прочитать, что написано у него на лице. Что он предполагал? Что, когда я сказала о бедном сгнившем дереве, я имела в виду себя?
– Что? – возмутилась я.
– Что происходит, Джесси?
– Ты знаешь, что происходит. Я стараюсь помочь матери в ее положении. И я говорила тебе, что хочу справиться с этим сама, и тут, конечно, появляешься ты – Хью-спаситель.
– Послушай, я правда считаю, что ты не можешь справиться с этим сама, но я проделал такой путь не только из-за этого.
– Тогда почему ты здесь? Ты заявляешься на остров, даже не соизволив меня предупредить.
Хью ничего не ответил. Так мы просидели какое-то время, напряженно глядя на кресты. Птицы перепархивали в поросших мхом ветвях дерева.
Хью вздохнул. Накрыл своими руками мои.
– Я вовсе не хотел ссориться. Я приехал потому… потому что заказал нам билеты в Чарлстон. Мы выедем завтра днем на пароме и остановимся в гостинице. Можем поужинать в «Магнолии». Это вечер только для нас двоих, а утром я привезу тебя на пароме обратно.
Я не ответила на его взгляд. Мне хотелось почувствовать к нему то, что я чувствовала к Уиту. Пробудить это ощущение, вызвать из небытия. Когда я поняла, что это невозможно, мной на мгновение овладела паника.
– Не могу, – сказала я.
– О чем ты? Конечно можешь.
– Как ты решился строить все эти планы, не посоветовавшись со мной?
– Это обычно называется сюрприз.
– Не нужны мне никакие сюрпризы.
– Да что с тобой такое? За последние месяцы ты так отдалилась от меня, Джесси. Потом приезжаешь сюда и не звонишь, а когда звоню я, затеваешь ссору. А теперь это.
Я отдернула руку и почувствовала, что сердце мое отныне свободно. Как пальцы свесившейся за борт руки, погруженные в воду.
Никогда еще мне не было так страшно.
– Мне надо какое-то время побыть одной. – Слова вырвались у меня сами собой, и я посмотрела на Хью, чтобы проверить его реакцию.
Он резко вскинул голову, чем напомнил мне вздыбившееся на ветру полотнище. Мои слова потрясли его. И меня тоже.
Лицо Хью побагровело, и я поняла, что это не шок, а гнев. Самый страшный, пропитанный болью гнев.
– Одной? О чем ты, черт побери, толкуешь? – взревел он.
Я поднялась и на шаг отступила от него. Мне показалось, что он может схватить меня за плечи и начать трясти, и, видит Бог, я почти хотела этого.
– Одной, то есть без меня? Это ты хочешь сказать? Тебе хочется раздельного проживания?
– Раздельного проживания? – Я стояла, растерянно моргая, в сердце воцарился зловещий покой. – Не знаю… Я… Мне просто хочется побыть одной какое-то время.
– Это и называется раздельным проживанием, черт возьми! – выкрикнул Хью.
Он отошел в падавшую от дерева серую мешанину теней и остановился спиной ко мне. Плечи его поднимались и опускались, как будто он тяжело дышал. Он качал головой, словно сбитый с толку. Я сделала шаг к нему, и в тот же момент он двинулся обратно по той же дороге, по какой мы пришли. Ни разу не оглянувшись. Не попрощавшись. Засунув руки в карманы.
Я следила за ним с ощущением, что жизнь по капле покидает меня, все уходит, заканчивается. Меня потянуло броситься за ним вдогонку. Часть меня хотела схватить, обнять его, сказать: «Извини, извини, мне ужасно жаль», но я не сдвинулась с места. Странное состояние одеревенелости, как после новокаина, парализовало меня.
Фигура Хью становилась все меньше и меньше, как улетавший мотылек. Когда он окончательно скрылся из виду, я вернулась и снова села на дерево.
Меня давила тишина. Я уставилась на пятна света, скользящие по земле, и представила Хью на паромном причале. Я видела, как он сидит на скамейке и ждет судна. Рядом Макс, он положил голову на колено Хью и пытается утешить его. Мне хотелось, чтобы Макс был там, чтобы кто-нибудь пошел и все исправил.
Еще давно, когда мне было девять, мы с Майком ехали на велосипедах через кладбище и застали там Хэпзибу, выпалывавшую сорняки между могилами. Сейчас я вспомнила об этом. Стоял зимний день, но теплый, как сегодня, и облака обратились в порывистые пурпурные мазки, что часто случается здесь.
Мы остановились, положили велосипеды на землю. Хэпзиба посмотрела на нас и спросила: «Я никогда не рассказывала вам о двух солнцах?»
Хэпзиба всегда рассказывала нам с Майком какую-нибудь из африканских сказок, которым мы с жадностью внимали. Мы покачали головами и плюхнулись на землю рядом с ней, готовые выслушать еще одну.
«Там, в Африке, – начала Хэпзиба, – сонгаи часто говорили, что однажды на небе появятся два солнца. Одно встанет на востоке, а другое на западе. И, когда они встретятся на вершине неба, настанет конец».
Мы с Майком посмотрели друг на друга. От Хэпзибы мы обычно не слышали таких историй. Я ждала продолжения, но самое печальное, что сказка на этом обрывалась.
«Вы хотите сказать – конец света?» – спросил Майк.
«Я только хочу сказать, что все в конце концов кончается. И что где-то всегда восходят два солнца. Это часть жизни. Что-то кончается, и начинается что-нибудь другое. Понимаете?»
Хэпзиба немного испугала меня. Я бросилась вон с кладбища и умчалась домой так быстро, как только могла. Неделю спустя погиб отец. Я еще долго избегала Хэпзибы. Выходило так, будто она знала, что случится, хотя позже я поняла, что это было невозможно.
Пока я сидела у кладбища, тело мое начало содрогаться, как воздух после бомбежки. Я представила, как паром причаливает к пристани, Хью поднимается на борт, чайки кружат над ним. Я видела, как судно отчаливает и водяная струя за ним становится все шире. Два солнца столкнулись на вершине неба.
Глава двадцать вторая
На следующее утро я свернула на мототележке к дому Кэт, обогнув знак «Русалочья царевна», чувствуя себя несказанно беспечной, безмятежной, эмансипированной, только что не фривольной. И это после того, как полночи провалялась без сна, мучимая виной и тревогой по поводу того, что сделала.
После того как Хью ушел вчера, я еще час с лишним просидела на кладбище рабов, пока чувство скованности не отпустило и не начались приступы страха. Что я натворила?
Ночью я дважды звонила ему. Он не отвечал. Я не знала, зачем звоню и что скажу, если он ответит. Возможно, я снова завела бы бесконечную литанию: «Извини, извини». То, что я сделала, казалось мне невероятным, полностью сбивающим с толку. Словно я ампутировала что-то – и не просто указательный палец, а свой брак, совместное существование, которое поддерживало меня. Моя жизнь превосходно существовала внутри жизни Хью вроде русской матрешки, защищенная понятием «замужество», в коконе домашних дел по хозяйству. И вот я разрушила все. Чего ради?
Я сидела на краю кровати, вспоминая странные моменты, обрывки прожитого. Например, когда Ди была еще маленькой, а Хью пел песенку про Шалтая-Болтая, балансируя яйцом на краю стола, и как затем он отпускал его, демонстрируя великое падение Шалтая. Ей так нравился этот фокус, что Хью гробил яйца целыми коробками, а потом, сидя на полу, смывал грязное месиво. Я вспомнила глупую игру, в которую он играл каждое Рождество – Спорим, Что Я Смогу Надеть Каждый Подарок. Я имею в виду не футболки и шлепанцы, а удочки и ножи для разделки мяса. Моя роль состояла в том, чтобы заставлять его покупать какую-нибудь вещь, которую человек предположительно не в состоянии носить. Последний раз это была кофеварка для капуччино. Через пару минут Хью привязал ее к спине, наподобие рюкзака. «Вуаля», – торжествовал он.
Что, если в моей жизни больше не будет Хью? Не будет больше этих маленьких причуд, моментов, которые мы складывали, чтобы получилась история?
Была ли это привязанность – или сама любовь?
Я заставила себя вспомнить, как он выводил меня из терпения, когда вытирал уши подолом нижней рубашки, как он пыхтел, как постукивал зубной щеткой, как ходил по дому в одних носках и наглухо застегнутых оксфордских рубашках, как открывал ящики и буфеты, никогда не закрывая их. Или, еще хуже, докучливая склонность все анализировать, беспрестанная правота, привилегированное положение, желание быть благожелательным кукловодом.
Люди движутся вперед, говорила я себе. Создают новые истории. И все же паника не оставляла меня в покое, пока я не заснула.
В то утро я проснулась в мягком клубящемся свете, и мои опасения исчезли, сменившись странной жизнерадостностью. Я лежала в постели, понимая, что все еще досматриваю сон. Сон быстро поблек, кроме одного завораживающего отрывка, продолжающего крутиться в уже бодрствующем сознании. Мужчина и женщина плыли сквозь океанскую толщу, оставляя позади след из воздушных пузырьков и светящиеся голубоватые струи. Они дышали под водой. И держались за руки.
Едва открыв глаза, я почувствовала, будто мои руки и ноги сделались невесомыми и мир подо мной таинственно колышется, полупрозрачный, свободный, опасный и невероятно чуждый. Мне хотелось, чтобы он принял меня в свои объятия.
Стоя в своей старой спальне у окна, где обыкновенно висели яблочные кожурки, я следила за тем. как кремовый свет раннего утра сеется сквозь темное небо, и крутила на пальце обручальное кольцо. Сняв, я подержала его на ладони и бросила в старый бархатный игольник в форме подковы, стоявший на туалетном столике.
Теперь, подъезжая к желтому фасаду дома Кэт, я была независимой женщиной и не могла понять, чего во мне больше – чрезвычайного желания бунтовать или основательно расслабиться.
Я притормозила возле крыльца. Когда Кэт распахнула дверь, я увидела, что за ней в коридоре стоят Бенни и Хэпзиба.
Я приехала без приглашения, оставив мать рыться в кипе кулинарных справочников.
– Не знала, где застану тебя, – сказала я Кэт, – здесь или в «Русалочьей сказке».
– Сегодня я открываюсь после обеда, – ответила она, жестом приглашая меня войти.
– Как с утра Хью? – спросила Хэпзиба, выражая общую мысль.
– Он вчера уехал.
– Я же сказала тебе, что он уедет, – произнесла Бенни, скрестив руки на груди.
Бенни, смотря по настроению, могла быть утомительно чопорной, а иногда, как сейчас, просто невыносимой.
Кэт проигнорировала ее замечание.
– Что случилось? Человек только вчера приехал.
– Знаешь, – сказала ей Хэпзиба, – тебе действительно надо учиться чувствовать, когда пора заткнуть пасть.
Взяв мою руку, она провела меня на кухню, где было жарко, пахло чесноком и хлюпала посудомоечная машина. Стены кухни были выкрашены в насыщенный бурый цвет загустевшей грязи, и повсюду висели русалочьи побрякушки.
– Я заглянула на минутку выпить чашку кофе. Мы как раз собирались его разлить, – сказала Хэпзиба.
Она наполнила четыре кружки, пока мы рассаживались за длинным дубовым столом. В глиняной чаше посередине горкой лежали сливы, апельсины и огромные лимоны.
– Мать сегодня с утра просто не узнать, – сказала я, стараясь не возобновлять беседу о Хью. – Похоже, обед здорово пошел ей на пользу. Она говорит, что собирается вернуться в монастырь и снова начать готовить. Сидит дома и разрабатывает меню.
– Только убедись хорошенько, что они спрятали тесаки, – сказала Кэт.
– Кэт! – прикрикнула на нее Хэпзиба.
Я поставила чашку.
– Неужели ты думаешь, она сделает это снова?
– По правде говоря, нет, – ответила она. – Но так или иначе скажи им, чтобы спрятали тесаки. Лишняя осторожность не повредит. – Кэт поднялась и придвинула к моему стулу магазинный пакет. – Шем оставил вчера днем все, что нужно для твоих художеств.
Я стала рыться в пакете, выкладывая содержимое перед собой на стол. Там оказались полуторадюймовая кисточка из собольего волоса, номер четвертый для мелкой работы, палитра Джона Пайка и пачка акварельной бумаги восемнадцать на двадцать четыре. Размер бумаги заставил меня занервничать – он был намного больше, чем я просила. И краски были не для начинающих, как мне хотелось, а для настоящих художников. Художников. Я перебрала все тюбики: желтая охра, красный, лазурь, крапп-марена, жженая сиена, умбра, зеленый, ультрамарин.
Я лишь смутно осознавала, что все остальные наблюдают за мной. В груди у меня пылало, будто жгло колючими искрами бенгальских огней, размахивая которыми, мы с Майком носились вокруг дома в ранних летних сумерках.
Оторвавшись от красок, я увидела, что Кэт улыбается мне. Прядки волос падали ей на уши. Сегодня они казались охристо-рыжими.
– Так когда я смогу увидеть картинки с русалками в своей лавке?
– Вдохновение приходит, когда хочет, – огрызнулась я.
– Ах да, извините. Позвольте перефразировать. Когда, как вы полагаете, придет ваше вдохновение?
– Помнится, у нас была сделка. Ты собиралась поговорить с отцом Домиником и посмотреть, что ему известно о причинах, по которым мать отрубила себе палец, помнишь? А взамен я собиралась нарисовать русалок. Так… ты поговорила?
Кэт отвела глаза, устремив взгляд в окно над раковиной, на филигрань игры света на стойке. Пауза затягивалась. Я слышала, как Бенни дурачится, щелкая крышкой сахарницы. Хэпзиба встала, подошла к кофеварке и налила себе еще чашку.
– Я не говорила с ним, Джесси. – Кэт повернулась ко мне. – Так уж выходит, что я согласна с отцом Домиником. Не думаю, что кому-нибудь, особенно твоей матери, станет легче, если мы начнем рыться в причинах. Это только расстроит Нелл. Так или иначе, это лишено всякого смысла. Слушай, извини. Я понимаю, что обещала тебе переговорить с ним, но думаю, это неправильно. И вот тебе мой совет – брось.
Я разозлилась на нее, и все же у меня появился соблазн сделать так, как она говорит. Я понимала, что силы матери на пределе.
– Ладно.
– Ты хочешь сказать, что бросишь эту затею? – спросила Кэт.
– Нет, я хочу сказать, что больше не буду просить тебя помочь мне. – Я произнесла это смиренно, чувствуя, что злость проходит. Кэт верила, что поступает как лучше, и я никогда не стану убеждать ее в обратном.
Кэт насторожилась и жалобно посмотрела на меня, притворяясь, что раскаивается.
– Но ты же все равно нарисуешь мне русалок, правда?
– Бога ради, нарисую я тебе твоих русалок, – вздохнула я. Мне бы и хотелось рассердиться на нее – и я пыталась, чтобы мой ответ прозвучал зло, – но, когда я посмотрела на кисти и краски, которые она достала для меня, не смогла.