Так Хью провел в маленькой темной комнате несколько часов. Сначала все его тело сводило судорогой боли, и он начинал дрожать. Когда это наконец прошло, он смог думать.
Когда Хью задал Джесси вопрос «Кто он?», то на самом деле не верил, что есть кто-то еще. Почти не верил.
Подозрение, что тут может быть замешан другой мужчина, интуитивно посетило его, когда он разглядывал ее картины. Больше всего его поразила сквозящая повсюду эротичность, глубина, на которую ныряет женщина. Это было все равно что присутствовать при смерти – смерти Джесси. Ее прошлая жизнь, все старые маски и роли, как шелуха, поднимались к поверхности, между тем как ныряльщица опускалась все глубже и глубже. Он стоял в растерянности, озадаченный тем, что может ждать ее впереди. А потом он увидел набросок – любовники, обнимающиеся на дне океана.
Прозрение наступило мгновенно. И поразило в самое сердце.
Двое на дне океана. Место, где ты можешь зайти настолько далеко, насколько это в твоих силах. Когда Хью увидел рисунок и безумная мысль овладела им, он простоял перед ним несколько минут, потом подумал: «Нет». Бред. Джесси на такое не способна. Вздор. Он всегда доверял ей. Безусловно.
Но это так многое объясняло. Ее необщительность практически с того самого момента, когда она оказалась на острове. Странная резкость, с которой она сказала, что хочет какое-то время побыть одна, неспособность хоть как-то связно объяснить это. Джесси отдалилась еще до того, как уехала из Атланты, подавленная отъездом Ди в колледж и пытающаяся анализировать себя, свою жизнь.
И вот Хью задал вопрос. Он вырвался сам собой. Кто он?
Ему пришло в голову, что Джесси сказала ему правду не только потому, что хотела покончить с обманом, но и потому, что хотела ускорить что-то. Осознав это, Хью ощутил приступ паники. А может быть, это не случайная интрижка? Что, если она действительно любит этого человека? Он крепко прижал руку к груди, словно стараясь подавить возникшие болезненные переживания обманутого мужа.
Хью чувствовал себя опустошенным. Отравленным печалью. Всю ночь он пытался уснуть, но попытки оказались бесполезными, он часто вставал и начинал прохаживаться мимо картин Джесси, которые стояли на полу, прислоненные ко второй кровати.
Небо за маленьким окошком слегка посветлело чернота перешла в серую предрассветную дымку, и он в сотый раз посмотрел на часы. Уехать с острова было невозможно до первого парома, отходившего в девять, но Хью знал, что, как только станет достаточно светло, он уйдет из дома.
Когда он вышел в коридор, не было и шести. Хью перенес чемодан в гостиную, поставил его и прошел к комнате Джесси.
Дверь была закрыта, но не заперта, он просто распахнул ее и вошел. Хью видел, как она спит, на протяжении двадцати лет, и сейчас она спала точно так же: на правом боку, волосы разметались по подушке, ладонь под щекой. Оконные стекла посеребрились. Утренний свет только начал просачиваться в комнату. Хью стоял, глядя на нее, подмечая начинающуюся седину, слюну, скопившуюся в уголках приоткрытого рта, прислушиваясь к легкому, прерывистому, но не переходящему в храп дыханию, – и ему захотелось лечь рядом с ней.
Обручальное кольцо она сняла. Он нашел его на бархатной подушечке, на столике рядом с кроватью, надетое на воткнутую иголку. Он коснулся его пальцем, думая о гусях на ее картине, о том, как она безжалостно вышвырнула их на поверхность.
Хью снял круглую золотую полоску с безымянного пальца и положил ее поверх кольца невесты с бриллиантом в платиновой коронке, подаренного так давно.
Девять дней спустя, вернувшись в Атланту, Хью все еще чувствовал такую же обреченность, как и в ту ночь.
Вот уже двадцать минут сидевшая в его офисе пациентка рассказывала о смерти своего восемнадцатилетнего кобеля таксы Аберкромби, то делясь историями из его жизни, то плача. Он не мешал ей распространяться о собаке просто потому, что сегодня так было проще, и он подозревал, что она плачет не столько из-за собаки, сколько из-за своего брата, умершего тремя месяцами раньше после долгих лет разлуки, по которому она не проронила и слезинки.
Женщина вытащила из стоявшей рядом коробочки последний носовой платок и протянула ему пустую картонку, как ребенок, протягивающий пустой стакан. Хью поднялся со своего кожаного кресла и вытащил новую порцию платков из шкатулки с откидной крышкой, стоявшей за книжной полкой, потом снова сел, стараясь не думать о Джесси и переключить внимание на расстроенные чувства пациентки.
Это началось сразу после его возвращения – болезненная неспособность сосредоточиться. В какое-то мгновение он слушал пациента, и тут же его перебивал голос Джесси, называющей имя брата Томаса.
– Прямо не знаю, что еще я могла сделать, – сказала пациентка, сидя на диване поджав ноги. – У Аберкромби был такой артрит, что он даже ходить не мог, к тому же его и так всего искололи стероидами. Нет, правда, что еще я могла сделать?
– Уверен, вы поступили правильно, что усыпили его» – сказал Хью, что вызвало новый взрыв рыданий.
Он смотрел, как дергаются ее плечи, и корил себя, что сидит в комнате с ней, а на самом деле далеко, слушает все, что она говорит, и ничего не слышит.
Его мысли блуждали, и Хью снова стоял перед рисунком, который Джесси сделала цветными карандашами. Мужчина был монахом. Это не так поражало, как мысль, что у Джесси, его Джесси, интрижка, но до сих пор повергало его в какой-то ступор. Она хотела, чтобы он знал; иначе она просто ответила бы «Томас». Он не мог постичь, зачем она добавила «брат», если только в этом не крылся какой-то подсознательный смысл. Какой? Неужели она хотела, чтобы он понял, сколь многим этот человек готов поступиться ради нее?
После возвращения Хью не мог отделаться от чувства, что его жизнь разлетается на куски, что пустота переполняет его как неизмеримое пространство. Два дня назад ему приснилось, что он астронавт, совершающий выход в открытый космос, привязанный к космическому челноку тросом, который внезапно рвется. Его просто отнесло в темную бездну, и он видел, как его корабль становится все меньше и меньше, превращаясь в крохотную белую точку в обступившем безмолвии.
Его ненависть к человеку, отнявшему у него Джесси, обрушивалась на него с внезапностью тропического ливня. Хью представлял себе их вдвоем – как этот мужчина трогает ее там, где мог трогать ее только он, дышит, уткнувшись в ее волосы. Сколько раз они занимались этим? Где? Однажды он проснулся весь в поту: ему показалось, что они занимаются любовью прямо сейчас в эту самую минуту.
Было унизительно обнаружить в себе способность к насилию и мести. Как любой хороший психоаналитик, Хью признавал это теоретически, изучая юнговские понятия личной и коллективной тени, но теперь ему пришлось пережить это самому, наяву. Его перестали посещать видения, как он отправляется в монастырь и хватает этого человека за глотку, но он не отрицал, что бывали моменты, когда ему хотелось видеть, как монах задыхается и истекает кровью.
Конечно, Хью никогда не поступил бы так, но одно желание, настоятельная необходимость заставляли его расстаться с представлениями о себе, которые он втайне лелеял. Никакой он был не особенный. Избранный. Его доброта, его знания не выделяли его из общей массы. Он ничем не отличался от остальных, и в душе его было много темного.
Это новое знание привлекло его внимание к человеческой стороне своей личности. Время от времени, когда Хью был в состоянии видеть себя как нечто большее, чем боль, которую испытывал, он надеялся, что его страдание не пропадает втуне, что каким-то образом оно делает его мягче, нежнее.
Хью понял, что женщина в другом конце комнаты объясняет подробности смерти собаки.
– У него были страшные боли – стоило взять его на руки, как он начинал скулить, – поэтому врач сделал ему в машине укол. Аберкромби лежал на заднем сиденье, и знаете, что он сделал, когда увидел доктора Ярборо?
Хью отрицательно покачал головой.
– Он поднял голову, посмотрел на него и завилял хвостом. Нет, вы представляете?
Да, подумал Хью. Он даже очень хорошо это представлял.
Когда Джесси позвонила ему в воскресенье и попросила приехать, он отправился, точь-в-точь как эта дурацкая собака – виляя хвостом. Он думал, что едет мириться. Он думал – что бы на нее ни нашло, это должно пройти.
Было нетрудно заметить, насколько она изменилась. Джесси выглядела усталой и измученной из-за неприятностей с Нелл, но за этим Хью почувствовал какую-то оживленность. В ее поведении безошибочно угадывалась какая-то неизвестная до сих пор независимость, неведомая доселе сдержанность, самоконтроль. Он увидел, что и картины ее изменились, взорвав границы маленьких ящичков и превратившись в яркие оттиски таинственного процесса, в который она была вовлечена.
В прошлом большая часть ее оставалась невидимой. Глядя на нее в больнице после столь длительной разлуки, Хью получил возможность увидеть ее заново.
Как часто это происходит, думал он. Мы смотрим на кого-то и не видим, что на самом деле творится у него в душе. Почему это оказалось так непросто – посмотреть на свою жену и понять, насколько он в ней нуждается, насколько его жизнь слеплена из мгновений, проведенных вместе?
Хью посмотрел на сидевшую перед ним женщину и постарался хотя бы на секунду увидеть ее. Теперь она рассказывала о собачьем кладбище.
Он коснулся странного маленького браслета на запястье.
Последний раз Ди звонила в его день рождения.
«Когда мама вернется домой?» – спросила она.
Он ничего не ответил. Молчание длилось.
«Что-то не так, правда? Она всегда была дома на твой день рождения».
«Не буду врать тебе, милая. У нас кое-какие проблемы, – сказал он дочери. – Но ничего такого уж серьезного. В каждом браке они есть. Как-нибудь уладим».
Пять дней спустя пришел браслет. Ди сплела его сама.
Теперь Хью уже не знал, что сказать Ди. Не знал, что сказать самому себе.
Он посмотрел на часы в офисе, висевшие прямо над головой женщины. Его пугало, что рабочий день заканчивается. По ночам картины Джесси преследовали, будили его. Он сидел на краю кровати, вспоминая, как цвета становились резче, по мере того как ныряльщица погружалась все глубже.
Вчера ночью, отчаявшись облегчить свои страдания, Хью постарался взглянуть на сотворенное Джесси не как муж, а как психиатр. Желание было нелепым, но трезвый анализ принес ему два желанных часа избавления от мук. Он смягчил его эмоции, породил чувство перспективы. Хью был благодарен за любое, самое малое проявление милосердия.
Хью прошел в свой кабинет и стал рыться в книгах, читая и делая выписки. Снова и снова он наталкивался на одну и ту же мысль – давно и хорошо знакомую ему, – что когда человек нуждается в каком-то катаклизме, перемене, скажем, обретении нового центра личности, то его, или ее, психика провоцирует безудержную страсть, эротическую привязанность, глубокую влюбленность.
Хью знал это. Это было известно всякому психоаналитику. Влюбленность была самым старым, самым безжалостным катализатором в мире.
Но обычно влюбляешься в нечто, чего недостает тебе самому и что ты видишь в другом, и все же он никак не мог понять, что увидела Джесси в этом предположительно духовном человеке, что могло так глубоко пленить ее.
После почти часа подобного рода занятий Хью засовывал свои выписки в ящик стола и возвращался в постель. Внезапно это показалось ему абстрактным бредом. Он не хотел применять ни одну из этих теорий к Джесси. Он ничего не хотел понимать. Ее основания были непростительны, какой бы силой они ни обладали.
Его жена была с другим мужчиной. Она предала его, и. даже если Джесси вернется, умоляя принять ее. он не знал, сможет ли когда-либо сделать это.
– Доктор Салливен! – взывала к нему пациентка.
Он совсем отвернулся от нее к окну, облокотясь на ручку кресла, подперев подбородок рукой и пристально глядя на грушевое дерево, пышно расцветшее за оконным стеклом. Глаза его щипало от слез.
Повернувшись к женщине, Хью почувствовал себя страшно неловко. Она протянула ему коробочку с носовыми платками, которую бережно держала в руке, он взял один и неуклюже вытер глаза.
– Извините. – Он покачал головой, удивляясь самому себе.
– Нет, пожалуйста, – улыбнулась она, сложив руки на затылке. – Не извиняйтесь. Я… я тронута.
Она решила, что он плачет из-за нее. Из-за ее таксы. Она смотрела на него с благоговейной улыбкой, дивясь этой богоподобной доброте. Хью не знал, как сказать, что его чувства не имеют никакого отношения к ней, что в данный момент он худший из всех психоаналитиков в мире.
– Мы все подводим друг друга, – сказал он.
Глаза женщины расширились от непонимания.
– Я подвел свою жену, – добавил он.
Джесси подвела его, да, ужасно подвела, но и он подвел ее тоже.
Он беспечно приукрашивал ее, не замечая недостатков. Он был настолько бессердечен, что не позволял ей быть собой.
– Я подводила… людей, – произнесла женщина, как если бы он испытывал какой-то новый медицинский подход и она участвовала в эксперименте.
– Вы имеете в виду вашего брата? – сказал он мягко, и взрыв рыданий наполнил тишину офиса.
Глава тридцать третья
Я привезла мать из больницы в субботу 30 апреля, в День святой Сенары, яркий и солнечный.
После тринадцати дней в больнице матери стало настолько лучше, что она смогла вернуться домой, что, кажется, означало: больше она не будет себя калечить. По словам ухаживавшей за ней сестры, она держалась любезно, не проявляя признаков враждебности, но и особенно не откровенничала. «Здесь важно время», – объяснила сестра, а затем слегка покровительственным тоном сообщила, насколько важно, чтобы мать вернулась показаться своему психиатру и неукоснительно глотала пилюли.
Когда рано утром я садилась на паром, приготовления ко Дню святой Сенары шли полным ходом. Один из монахов уже стоял на четвереньках на пристани, раскладывая кораллово-красный прямоугольный ковер, на котором процессия из аббатства должна была установить русалочье кресло. Когда я была маленькой, ковер был неизменно красным, а потом за какой-то год вытерся и стал розовым, подозрительно похожим на ванный коврик, что вызвало некоторые пересуды.
Здесь же был установлен складной столик, и жена Шема, Мари Эва, продавала упакованные в коробочки «Русалочьи слезки», которые полагалось бросать в море во время церемонии.
Плывя по бухте, я вспомнила о «Русалочьих слезках», лежавших поверх крабовой ловушки в шалаше Уита. Я не была там с тех пор, как мать положили в больницу, и не видела Уита ни разу за две недели. Я отправила ему записку, которую передала Кэт, где объясняла, что буду проводить время в больнице, ухаживая за матерью, и какое-то время не смогу увидеться с ним.
Ответной записки он не прислал. Он не приходил на задний двор материнского дома, не заглядывал через кирпичную стену и не звал меня. Я была там одна каждую ночь, но он так и не появился. Возможно, он подозревал, что в записке я не договариваю правду. А может быть, усмотрел печаль, стоявшую за моими словами.
Наутро после того, как я во всем призналась Хью, я нашла его обручальное кольцо на игольнике рядом со своим, но в доме от него не осталось и следа. Я бросилась на улицу, надеясь перехватить его у паромного причала, прежде чем он покинет остров, но, добежав до кладбища рабов, еще раз хорошенько все обдумала. Я вспомнила, как он с ужасом и омерзением отшатнулся от меня, когда я потянулась к нему, вспомнила ярость в его голосе, когда он приказал мне убираться. Он сказал это, стиснув зубы. В его глазах была такая боль, такое потрясение, что я его не узнала. Теперь казалось, что я могла бы, по крайней мере, избавить его от необходимости снова видеть меня. Это я могла для него сделать. Депрессия навалилась на меня как великая усталость, я опустилась на землю рядом с могилами и стала смотреть, как голубь копошится в грязи, издавая слабые звуки, на которые обычно не обращаешь внимания, но которые теперь надрывали мне сердце. Было так, будто кто-то вдруг дал мне огромный, тяжелый камень весом со все страдания, которые я причинила, и сказал: «Вот, теперь неси».
И я несла его. Все эти тринадцать дней.
Я и теперь еще не могу понять, почему упадок сил, сопровождающий неизбежные потери, иногда так необходим человеку. Для меня он стал как тьма среди бела дня.
Не то чтобы я раскаивалась в том, что совершила, что мне хотелось обратить вещи вспять; я не хочу, чтобы исчезла моя любовь к Уиту, которая насытила меня жизнью, сотнями способов сделавшая меня лучше и значительнее. Дело в том, что я воочию видела произведенный ею эффект. Я видела его в бессмертной боли во взоре Хью, в браслете, который Ди сплела для него, в невыносимом зрелище наших колец, лежащих рядом на игольнике.
Каждое утро я покидала остров и возвращалась к вечеру. Я сидела с матерью в так называемой дневной комнате. С телевизором, диванами и странными шаркающими людьми – все вместе напоминало мне «Чистилище» Данте, прочитанное мною в школе. Единственное, что мне запомнилось, – это обитатели, волочившие огромные камни вокруг горы.
Я видела, как лекарства делают мать смирной, послушной, наблюдала за всем со смутной скорбью, всегда восходящей к тому моменту, когда Хью все понял и задал свой вопрос. И каждый день меня повергало в оцепенение то, как решительно я ему ответила, назвав церковное имя Уита. Как бы подчеркивая его духовные верительные грамоты. Как если бы это было нечто, делавшее то, чем мы занимались, более возвышенным.
Мать каждый день, расслабившись, сидела в кресле, крутя кубик Рубика, который я привезла ей из дома. Она так часто спрашивала меня о своем пальце, что я в конце концов привезла и его. Как-то вечером я вымыла его под краном, принуждая себя держать ее потерянную часть в ладони, и отскребла засохшие кровавые пятна. Я принесла его в банке, погруженным в спирт, чтобы избежать гниения. Я получила разрешение держать его в палате, но только при условии, если напишу на банке «Не выбрасывать».
По вечерам я по телефону отчитывалась перед Кэт и Хэпзибой об успехах в лечении, разогревала в буфетной консервированные супы и прислушивалась к бесконечному внутреннему монологу вины и печали в своей душе. Стоило мне подумать об Уите, как меня охватывало страстное желание оказаться с ним, но я уже не знала, любовь это или необходимость в утешении.
Несмотря на это, я все еще не могла позволить себе быть с ним. Казалось извращением – заниматься любовью, учитывая незажившую рану Хью, нашу общую боль. Несомненно, это было нелогично, однако я чувствовала, что воздерживаюсь из уважения к своему усопшему браку.
Когда мы покидали больницу сегодня днем, мать выглядела взволнованной. Внутри взятой напрокат машины она надела противосолнечный козырек, провела гребнем по седым волосам, а потом и совсем удивила меня, накрасив себе губы старой огненно-красной помадой. Это было признаком такой совершенной нормальности, что я даже улыбнулась.
– Прекрасно выглядишь, – сказала я, на мгновение испугавшись, что в ответ она может стереть помаду, но она лишь улыбнулась мне.
Паром был битком набит туристами; даже стоячих мест не оставалось. Мать судорожно сжимала банку с пальцем, как ребенок, несущий домой золотую рыбку из магазина. Завернув банку в бумажное полотенце, я надела на нее аптечную резинку, но все равно несколько пассажиров с любопытством на нее поглядывали.
Когда мы подплывали, я увидела растянувшиеся цепочкой вдоль юго-восточного побережья острова креветочные траулеры.
– Сегодня День святой Сенары, – сказала я матери.
– Думаешь, я не знаю? – оборвала она меня.
Она не ходила на праздники с тех пор, как погиб отец. Точно так же, как и на девичники, она просто с корнем вырвала их из своей жизни. Однако в данном случае ее поведение искренне озадачило меня. В конце концов, Сенара была ее святой.
Кэт встретила нас у причала, благоухая лавандовой туалетной водой. Без Бенни, одна Кэт. Она поцеловала мать в щеку.
Я не ожидала, что она придет.
Мать изучающе оглядела причал, коробочки с «Русалочьими слезками», равно как и небольшой стол из монастыря с серебряным потиром, который год из года использовался, чтобы плеснуть морской водой на русалочье кресло. Проследив за ее взглядом, я увидела, что она смотрит на кораллово-красный коврик на краю причала. Макс растянулся на нем, будто это была его законная подстилка.
Мать смотрела на красный клок с отвращением на лице, и я подумала, что она представляет себе установленное на нем русалочье кресло.
– Проедемся, – предложила Кэт, хватая мать за руку. – И ты тоже, Джесси.
Она потянула мать через причал к подъездной дорожке, где я оставила тележку. Я уже собиралась скользнуть за «баранку», но Кэт предоставила это место матери. Я поставила ее чемодан на сиденье и устроилась рядом.
Помнится, я испытала небольшой преходящий страх, но поспешила подавить его. Куда мы едем, я не спрашивала; у меня появилось впечатление, что Кэт хочет отвлечь мать от увиденного на причале коврика. Я тащилась за ними мимо лавок, центрального универмага и слышала, как Кэт засыпает мать безобидными вопросами. Из кафе «У Макса» исходил такой густой запах жареных креветок, что сам воздух казался промасленным.
Я взглянула на часы. Было пять дня, воздух быстро темнел, в облаках появились красные прожилки. День смотрел на нас утомленными, красными глазами, первым предвестием заката. Торжества начнутся в шесть, когда каждый способный передвигаться монах и островитянин сочтет своим долгом появиться на причале позади русалочьего кресла. Командовать парадом будет аббат, облаченный в торжественную ризу, с посохом в руках. И где-то там, в этой разноголосой толпе будет Уит.
Кэт остановилась под полосатым навесом «Русалочьей сказки» и своим ключом открыла дверь. В окне висела табличка «Закрыто». Как бы абсурдно это ни звучало, даже тогда в голову мне не пришло, что наша прогулка может иметь какую-то определенную цель, кроме того, чтобы отвлечь мать от какого-то ужасного воспоминания, привидевшегося ей на причале.
Зайдя в лавку вслед за ними, прислушиваясь к удаляющимся звукам, я заметила Хэпзибу, Шема и отца Доминика, стоявших в дальней части лавки возле кассы. Там же висел рисунок кораблекрушения, который я нарисовала, когда мне было одиннадцать: пламя под водой, счастливые морские существа. На отце Доминике не было рясы и соломенной шляпы, вместо этого он надел костюм с белым воротничком священника. Шем, с налитым кровью лицом и выглядевший смущенно, сложил руки на своей бочкообразной груди, засунув кисти под мышки, словно кто-то привел его сюда под дулом пистолета.
Явно заметив их одновременно со мной, мать остановилась посреди лавки. Она стояла, оцепенев, в окружении сонма русалок Кэт. Они были вездесущи: в форме алюминиевых флюгеров, керамические статуэтки, ожерелья, фигурные куски мыла, свечи и пляжные полотенца. Я увидела, как мать начинает мелкими шажками пятиться к дверям.
Хэпзиба поспешила к ней с забавной смесью решимости и нежелания, какую можно увидеть на лице человека, который знает, что что-то надо сделать. Она обвила мать обеими руками, не давая ей сделать и шагу.
– Все будет в порядке, Нелл. Обещаю. Просто поговорим, ладно?
Даже теперь этот образ постоянно стоит у меня перед глазами – мать, с мучительной неподвижностью застывшая в темных цепких объятиях Хэпзибы, вцепившаяся в свою банку.
Один за другим раздались два проворных щелчка, и я поняла, что Кэт заперла за нами дверь. Тогда я повернулась к ней.
– Ради Бога. Что все это значит?
Схватив мои руки, Кэт крепко сжала их.
– Прости, Джесси. Я была с тобой нечестной. Пусть все знают, что я упрямая, проклятая идиотка, которая думала, что делает все правильно, а оказалось, что сделала только хуже.
Слегка закинув голову назад, я пристально посмотрела ей в лицо. Оно было как лед, который вот-вот сломается. Глаза глядели напряженно, рот скривился на сторону, чтобы не заплакать, и я поняла, что означало для нее то, что она сказала. Я напряглась, силясь понять, что стояло за ее словами.
– Просто… Клянусь, я не думала, что Нелл так плоха.
– Но зачем все мы здесь?
– В тот день, когда мы сидели в приемной, в больнице, я поняла, что если не попытаюсь все открыть, то в одну прекрасную ночь Нелл истечет кровью до смерти. Если, как сказали вы с Хью, ей нужно «воссоединение», то ладно, Бога ради, будем сидеть здесь и «воспоминать».
Мысли мои бешено завертелись. Истина медленно открывалась мне: Кэт, Хэпзиба, отец Доминик, Шем – все они знали. Знали причину, по которой мать калечит себя, почему смерть отца в той или иной степени положила конец и жизни матери. Даже почему его трубка была погребена под грудой всякого хлама в ее ящике, а не лежала на дне океана. Все они и царившая вокруг атмосфера были похожи на впавших в зимнюю спячку цикад, которые живут под землей семнадцать лет, а затем однажды, когда колесо Цирцеи совершает оборот, выползают на свет.
Я быстро посмотрела на отца Доминика, который встретил мой взгляд, подняв уголки рта в сдержанной улыбке, стараясь вселить в меня уверенность.
Они знали все уже тридцать три года. Когда я была маленькой девочкой и рисовала кораблекрушение, когда я собирала розы в монастырском саду и разбрасывала их лепестки как прах отца по всему острову. Всякий раз, когда я приезжала навестить мать, они знали.
Хэпзиба усадила мать на складной стул рядом с прилавком. Я заметила, что банки у нее в руках уже нет и она стоит между кассой и выставленными образцами жевательной резинки без сахара. Меня поразило, что мать опустилась на стул с замечательным смирением.
Сегодня Хэпзиба обошлась без какой-либо прически, а просто заплела волосы в косички. Я заметила, как она пальцем почесала голову в проборе между косичками, а другой рукой похлопала мать по запястью. Когда я сидела здесь в последний раз, Кэт, Хэпзиба и Бенни ели ореховое мороженое.
Стоя у двери рядом с Кэт, я впервые подумала: то, что они затеяли – это так называемое «воспоминание» или «сочленение», как выразилась Кэт, – может оказаться вредно для матери. А что, если правда ошеломит ее, снова сломит, заставит свернуться клубком на полу?
Наклонившись к Кэт и понизив голос, я сказала:
– Я хочу, чтобы мать сталкивалась с происходящим не меньше, чем другие, но правильно ли действовать именно так? Я имею в виду – она ведь только что вышла из больницы.
– Сегодня утром я звонила Хью, – ответила Кэт.
– Хью? – переспросила я и почувствовала, как слово увеличилось в объеме, словно высосало из комнаты весь воздух.
– Я бы не сделала этого, не скажи он, что все нормально, – заверила меня она. – На самом деле он считает, что это блестящая мысль.
– Неужели? – Я постаралась выглядеть удивленной, хотя легко могла себе представить, как ему видится вся эта сценка: любящие друзья собрались вокруг матери, помогая ей понять нечто, что медленно разрушает ее.
– Хью предложил, чтобы мы поговорили с ней как друзья, – сказала Кэт, – и не слишком на нее давили. Она сама должна сказать это.
Это.
– А ты не хочешь объяснить мне, что это такое? – спросила я.
Кэт отвела взгляд.
– Я все сказала ему.
– Ах вот как. А мне ты сказать не хочешь? – В моем голосе слышались гнев и отчаяние. – Или для этого тебе придется заманить в ловушку меня вместе с матерью?
Кэт так покачала головой, что локоны взметнулись в воздух. Я услышала размеренный шепот в другом конце лавки.
– Я не виню тебя, что ты сердишься, – сказала Кэт, смягчаясь. – Ладно, я это заслужила. Я действительно верила, что мы все уладили. Но только будь так добра – не называй это ловушкой. Хочешь верь, хочешь нет, но все это исключительно из-за любви к Нелл, только и всего.
Она стояла передо мной, жестикулируя, маленькая крепышка, и я не сомневалась, что она любила мать и последние тридцать три года носилась с несчастьем матери так, будто оно было ее собственным.
– Ты сама убедила меня, что нам следует поговорить обо всем, – бранчливо произнесла она. – Плюс еще Нелл на больничной койке со вторым отрубленным пальцем. Я бы и раньше тебе про все рассказала, но мне потребовалось время до вчерашнего дня, чтобы хорошенько все обмозговать. Я не знала, как мне с этим справиться, до сегодняшнего утра.
Я перевела дыхание, чувствуя, что сдаюсь, раздосадованная, что она позвонила Хью, но и чувствуя при этом некоторое облегчение.
– Хью сказал, что с помощью лекарств состояние Нелл удалось стабилизировать. – Кэт понемногу успокаивалась. – И даже ее врач считает, что она готова вернуться в прошлое, к тому, с чего все началось.
Значит, подумала я, Хью поддерживает связь с врачом Нелл.
Мы с Кэт сели – я рядом с матерью, а Шем и отец Доминик заняли два оставшихся стула.
– Я ничего об этом не знала, – сказала я матери.
– Верю, если ты еще не окончательно меня возненавидела.
– Никто никого не собирается ненавидеть, – набросилась на нас Кэт. – Как я понимаю, привезти тебя сюда было не самым честным приемом в мире, но дело в том, что нам это было надо.
Мать посмотрела на свои ладони, сложенные «лодочкой».
– Слушай, я заезжала к тебе и привезла твои четки. – Кэт полезла в карман, достала красные бусинки четок и вложила их в здоровую руку матери.
Мать сжала их в кулаке.
– Чего вы от меня хотите?
– Просто попытайся изложить словами, что случилось с Джо, – попросил отец Доминик.
Все ждали.
Сердце мое забилось, я начала задыхаться. Мне не хотелось этого знать. Я в большей или меньшей степени втянула в это всех и теперь чувствовала себя уничтоженной при мысли о том, чем такое может закончиться.