«Если ты еще не окончательно меня возненавидела».
Мать повернулась и посмотрела на меня, и мне на мгновение показалось, что я заглянула в какой-то черный люк, столько неизбывной тоски скопилось в нем.
– Я не собираюсь тебя ненавидеть. Ты должна рассказать об этом. Что бы то ни было.
Я увидела щели в стене ее упрямого сопротивления. Мы все увидели. Мы сидели, стараясь не глядеть друг на друга. Молчание разлилось вокруг целым океаном. А на улице толпы прибывших на пароме по поводу Дня святой Сенары стали выстраиваться на подступах к причалу в ожидании русалочьего кресла. Я видела их через зеркальное стекло витрины. Представляя, как они делают то, что принято делать в подобных случаях, – глазеют на витрины, лижут сахарную вату, сажают детей на плечи: простые маленькие радости, – я почувствовала, как меня переполняет боль зависти к подобным пустякам, какая возникает только тогда, когда тебе самому они уже недоступны. Я все бы отдала, чтобы снова стать обыкновенной. Бродить повсюду с той благословенной беззаботностью, которая предназначена для обычных людей.
– Твой отец… он был болен, – начала мать, и слова ее текли, как горький сок от фрукта, который она ела. Она помолчала и посмотрела на дверь.
– Нелл, – произнес отец Доминик, – не останавливайся, скажи. Нам всем будет от этого лучше. Сделай это для себя. И для Джесси. Сделай это для нашей блаженной святой Сенары.
И вдруг комната внезапно наполнилась ослепительным сиянием. Это было всего лишь солнце, падавшее из небесных глубин, проникавшее в окна, ударявшее в нас своими лучами, но если во всем видеть некую магию, то могло показаться, что Сенара подняла руку, чтобы благословить сказанное отцом Домиником и озарить всех присутствовавших в лавке. Мать перекрестилась.
– Это была та же болезнь, что и у его отца, – продолжила она. Теперь в голосе ее появилась решимость; взгляд стал жестче. – Она называется «болезнь Пика».
Мать уставилась на планки из твердой древесины, которыми был настлан пол, словно обращая свой рассказ к ним, но было ясно, что обращается она ко мне:
– Маленьким мальчиком Джо видел, как его отец – твой дед – впал от этого заболевания в старческий маразм и от него же умер. Хотя в те времена болезнь называли просто умопомрачением. Только когда Джо поставили диагноз, поняли, что за умопомрачение было у его отца.
Я закрыла глаза. Болезнь Пика. Никогда о ней даже не слышала. Я почувствовала донную волну, водоворот скорби. Перед моим внутренним взором встал Костяной пляж, ураган, поднимающий водяные валы и обрушивающий их на дюны, я знала, что после этого очертания острова изменятся.
– Когда мы впервые встретились… Джо рассказал мне о своем отце… о том… как болезнь разрушила его мозг. – Теперь она говорила запинаясь, тяжело, каждое слово было как кирпич, который она старалась поднять и положить на правильное место в кладке. – Но не думаю, чтобы ему когда-нибудь приходило на ум, что он может унаследовать ее… существует лишь небольшая вероятность, что это способно передаваться по наследству. Он просто говорил о ее неизлечимости.
Она снова перекрестилась. Слезы повисли на пушистых выцветших ресницах.
– Однажды, – продолжала она, – отец спутал его с мальчиком, которого знал в детстве. Это чуть не убило Джо. Позже отец вообще перестал его узнавать. Болезнь полностью поглотила его память. Как всегда говорил Джо, она пожирала его изнутри. Дошло до того, что он уже не мог связно говорить и изо рта текла слюна. Под конец мать Джо постоянно вытирала ему подбородок, а потом просто повязала слюнявчик.
Мать наклонилась вперед, слова внезапно вырывались у нее бурным потоком. Казалось, что, найдя трещину, история неудержимо полилась из нее.
– Прежде всего, сказал Джо, начала меняться личность отца. Он делал странные вещи. То вдруг без всякой причины начинал кричать на прохожих, то выпаливал что-нибудь безумное. Часто это были какие-нибудь непристойности. Как будто он утратил все ограничения. Но что больше всего врезалось в память Джо – это то, как однажды отец кулаком сшиб его на пол. Когда он увидел, что натворил, то стал причитать: «Извини, малыш, извини». Как будто не знал, кто он на самом деле. Джо приходил в отчаяние каждый раз, как вспоминал об этом. Думаю, всем стало легче, когда его отец наконец умер. Джо было тогда десять. А отцу только сорок восемь.
Глаза матери сощурились, стали крохотными миндалевидными прорезями на лице. Большое распятие на четках свисало с ее коленей, слегка раскачиваясь, когда она перебирала зерна выверенными движениями старой монашки.
Хэпзиба наклонилась и слегка похлопала ее по кистям, предплечьям, словно формуя ее мягкую, как тесто, плоть:
– Ну же, Нелл, расскажи все до конца.
Мать утерла слезы.
– Как-то однажды Джо пришел ко мне и сказал, что уверен, будто у него отцовское заболевание. Он уходил в море на лодке, а когда попытался бросить якорный линь, то не мог вспомнить, где он у него лежит, и даже про себя выговорить слова «якорный линь». Это настолько смутило его, что он тут же вернулся, испугавшись, что забудет, где дом. До сих пор помню, каким бледным и испуганным было его лицо, когда он вошел на кухню. «Да поможет мне Господь, Нелл, – сказал он, – я болен». Он знал это, и, думаю, я тоже. Были и другие признаки… мелочи, ускользавшие у него из памяти, кроме того, он расстраивался по всяким пустякам, и мысли его перескакивали с одного на другое. Через несколько месяцев доктор в Чарлстоне сказал нам то, что мы и сами знали.
Мать не смотрела на нас. Она соорудила на полу свой маленький алтарь – солнечные лучи, светившиеся в них пылинки – и не отрывала от него глаз.
– Твой отец не хотел забыть твое имя. – Я услышала отчаяние в прерывающемся голосе, каким были сказаны эти слова. – Имя Майка он тоже не хотел забывать, но именно твое имя, Джесси, он выкрикивал, просыпаясь по ночам. Иногда вскакивал на постели, причитая: «Извини, малышка, извини!»
Мать раскачивалась на стуле, и я нутром чувствовала, что она делала, когда отец вот так вскакивал по ночам: обнимала его и раскачивалась вместе с ним.
Мне было невыносимо на нее смотреть. Я вспомнила, как однажды я застала мать с отцом, танцующих на кухне без музыки. Каждый из них изливал всю свою любовь другому.
– Тысячу раз, бывало, говорила ему: «Ты не забудешь имен своих детей; я тебе не позволю. Бог исцелит тебя».
Она стала судорожно крутить четки в руках. Я подалась вперед и протянула руку, чтобы коснуться ее. Мне хотелось этого. Хотелось наклониться и поцеловать ее, как матери целуют своих поранившихся детей. Любовь к ней осколком застряла у меня в груди.
Четки упали на пол. Мать начала говорить с отцом, словно он сидел тут же в комнате с нами:
– Не проси меня об этом, Джо. Пожалуйста, не проси. Я на коленях исхожу весь остров, если сделаю это. Я перестану есть. Я буду спать на полу, на грязной земле. Я заставлю Бога услышать меня. Иисус и Дева Мария! Не проси меня сделать это. Это будет проклятием для нас обоих.
Ее лицо горело.
Свет на полу исчез, словно испарился. Мать не отрывала глаз от темноты, поднимавшейся по ее ногам, от теней, тихо растекавшихся из-под стульев.
Кэт нагнулась и подобрала четки. Никто не произнес ни слова. У меня было смутное, не имеющее четких ориентиров чувство пловца, я колыхалась, как угорь в море. Я ни за что не могла ухватиться, ничего не понимала. Да и что я могла сказать?
Хотя, кажется, отчасти я знала. Я начала набирать воздух в легкие, словно взбивая подушку, которой вскоре предстоит вынести немыслимой силы удар.
Мать медленно повернулась ко мне.
– Он все равно не послушал бы меня. Каждый раз, когда я отказывалась сделать это, он улыбался и говорил: «Нелл, все будет в порядке. Бог не станет тебя винить. Ведь ты же одаришь кого-то милосердием Божьим. Оставь мне мое достоинство. Позволь мне поступить так, как я считаю нужным».
Тогда я поняла.
Думаю, я издала какой-то звук, стон. Это заставило всех обернуться и внимательно посмотреть на меня. Даже мать. При виде ее я испытала благоговейный ужас.
– Не надо было мне его слушать, – сказала она. – И зачем я его послушала?
Отец Доминик часто заморгал, и единственно что я смогла подумать, – это какие тонкие у него веки – две голубовато-белые полоски плоти.
Я привстала в изумлении, озарении, которое наступает, когда жизнь приобретает форму такого жестокого совершенства, что ее можно видеть с ничем не замутненной ясностью. Вот как оно все вдруг обернулось – жизнь, какая она есть, непомерная, наводящая ужас, опустошительная. Ты видишь, какие огромные пробоины она наносит людям и на какие ужасы способна любовь, чтобы заполнить их.
Мать разрыдалась. Голова ее упала на грудь, вздымаясь и опускаясь вместе с плечами. Я дотянулась до ее безвольно повисшей руки, которую надо было взять. Ведь я одновременно любила и ненавидела ее за то, что она сделала, но больше всего мне было ее жаль.
Рука была влажной и свинцово-тяжелой. Я коснулась вздувшихся вен.
– Ты сделала единственное, что могла. – На большее я была не способна – только на эту уступку, эту снисходительность.
Я не была уверена, что она расскажет мне, как это сделала, даже если я спрошу.
Я почувствовала первые признаки облегчения. Посмотрела на отца Доминика, беззвучно шевелившего губами, и решила, что это благодарственная молитва за то, что капитуляция матери перед прошлым наконец позади. Я верила, что, какой бы отвратительной ни была правда, она, по крайней мере, стала явной. Верила, что хуже быть не может. Оказалось, что я ошибаюсь.
Хэпзиба принесла матери стакан воды. Мы торжественно смотрели, как она взяла себя в руки и выпила его. Каждый глоток в тишине казался преувеличенно громким. Я вспомнила, как рылась в ее ящике, как нашла трубку.
– Все случилось не из-за трубки, – сказала я. – Трубка тут ни при чем.
– Да, – подтвердила она. Кожа на лице у нее шелушилась и была дряблой, как и маленькие, оплывшие мешочки под глазами. В глазах застыло выражение пустоты и спокойствия, которые наступают после катарсиса.
– Знаешь, Джесси, что такое «мертвый палец»? – спросила Кэт.
Я удивленно повернулась к ней.
– Что? – глупо спросила я, думая, что она имеет в виду палец матери в баночке на прилавке.
В лавке наступила полная тишина.
– «Мертвый палец», – повторила Кэт мягким, вдруг подобревшим голосом, – это растение из семейства пасленовых. – Она загадочно смотрела на меня, словно желая понять, уловила ли я смысл. – Очень ядовитое, – добавила она.
Меня озарило – отец умер, проглотив какое-то ядовитое растение.
Я встала, тряхнув головой. Как нам удается внезапно переоценить образы и понятия, которые, казалось бы, успели въесться в каждую клетку тела за тридцать три года?
Я подошла к прилавку и, обхватив голову руками, облокотилась о лоснящееся от времени дерево.
– «Мертвый палец», – сказала я, поняв, что послужило причиной извращенного желания матери бесконечно калечить себя.
Хэпзиба подошла и встала рядом со мной, дотронулась до моего плеча:
– Оно обычно растет возле кладбища рабов. Иногда цветет, если я достаточно внимательна. Это кустарник с покрытыми пушком листьями и серовато-белыми плодами, похожими на пальцы, и от него ужасно воняет гнилью. Возможно, ты видела его на острове.
– Нет, – ответила я, все еще мотая головой, ничего не желая слышать.
– Он более милосердный, чем другие пасленовые. В сороковые и пятидесятые люди использовали его, чтобы избавить своих любимых от нищеты. Твой отец умер мирно, Джесси. Просто заснул и не проснулся.
Я повернулась к матери, которая выглядела измотанной, но спокойной.
– Откуда ты узнала, что нужно сделать? Не думала, что ты разбираешься в растениях.
Она ничего не ответила. Только посмотрела на Кэт, а потом на Хэпзибу.
И они тоже в этом участвовали?!
– Вы помогли ей?! – ужаснулась я, переводя взгляд с одной на другую.
Кэт быстро опустила глаза, потом посмотрела на меня.
– Мы сделали это, потому что нас попросил твой отец. Он приходил к каждому из нас – к Шему и отцу Доминику тоже, – прося о помощи так же, как просил твою мать. Мы любили Джо. Поэтому каждому это решение далось нелегко.
Я посмотрела на отца Доминика, вид у него был смущенный. Почему отец решил и его вовлечь в это? Кэт и Хэпзиба – тут вопросов не было. Они были преданы матери, и папа понимал, насколько она будет нуждаться в них потом. Шем был его лучшим другом. Но отец Доминик?!
Он прочел удивление на моем лице.
– Подойди, сядь, – попросил отец Доминик и подождал, пока я подойду и сяду. – Однажды Джо пришел ко мне и сказал, что болен, что это будет длительная, страшная смерть и он не может осуществить все сам, не говоря уже о семье. Сказал, что ему бы хотелось уйти из этой жизни, сидя в русалочьем кресле. Он хотел сидеть в этом самом священном месте на острове, окруженный семьей и друзьями.
Отец Доминик не мог сказать ничего, что удивило бы меня больше и в то же время было бы более естественно, более соответствовало бы духу отца.
– Твой отец был обаятельным человеком, – продолжал отец Доминик. – Он обладал – как бы поточнее выразиться? – образным чувством юмора и использовал его даже тогда. Он с ухмылкой поведал мне, что однажды Бог послал к его лодке настоящих, живых русалок, и это, подчеркнул он особо, было несомненным знаком, что, когда он будет умирать, ему следует сидеть в кресле, держась поближе к ним… – Отец Доминик посмотрел на мать. – Он хотел сидеть в кресле ради Нелл, потому что это святое место. Предполагалось, что я буду выступать в роли священника, совершающего богослужение, – ты понимаешь, руководить его смертью, совершить последние обряды, а затем отпустить грех Нелл и всем остальным. Сначала я сказал ему «нет». И стал последней препоной.
Я все еще пыталась воссоздать смерть отца: переменить декорации и соответствующие им чувства. Вообразить, как он сидит в русалочьем кресле, не отрываясь глядит на мать, медленно погружается в кому. Спала ли я, когда все это происходило? Заходил ли он ко мне в спальню, чтобы попрощаться? Передо мной возникло отрывочное воспоминание, подобно маленькому зеленому плоду, который никогда не созреет: я открываю глаза и вижу стоящего рядом с моей кроватью отца. Серпантин, который он сделал мне тем вечером, лежал, побурев, на прикроватном столике, и я видела, как отец протянул руку и коснулся его.
«Папа?» – Голос у меня был сонный.
«Ш-ш-ш… Все в порядке».
Он опустился на колени и, просунув под меня руку, прижал к груди, моя щека терлась о жесткий воротник его вельветовой рубашки. От него пахло трубочным табаком и яблоками.
«Джесси! Моя маленькая Юла».
Я была уверена, что слышала его приглушенный плач. Он тихонько повторял мое имя на разные лады, снова и снова, прежде чем опустить меня на подушку в запутанный мир моих снов.
Я всегда знала, что подобные вещи происходят. Ребенком я каждый раз нараспев произносила свое имя, и оно разносилось над безлюдными болотами. Просто до сегодняшнего дня я не понимала, что все было точно так же, как в ночь его смерти.
Я сидела, ухватившись за края стула и стараясь сдержаться.
– Почему вы передумали? – спросила я отца Доминика.
– Джо был настроен решительно. И действовал не только обаятельно, но и хитро. Он дал мне понять, что лишит себя жизни в любом случае, с моей помощью или нет, но что для Нелл будет гораздо лучше, если буду присутствовать именно я. Я понял, что могу держаться догмы и повернуться к нему спиной или принять участие в чем-то ужасном и неизбежном и излить на это малую толику милосердия. Я решил, что в данной ситуации попытаюсь помочь.
Я уже собиралась сказать самоочевидное – что сборище вокруг священной реликвии и отпущение грехов в конце концов не так уж и помогло матери, но откуда мне было знать? Возможно, в противном случае ей не удалось бы сохранить и остатки рассудка.
– А лодка? – спросила я. – Он хотя бы на ней был?
Шем, который и слова не вымолвил с тех пор, как мы собрались, посмотрел на меня красными, воспаленными глазами:
– Был. Я собственными руками отнес его на его старый «крис-крафт» и положил внутри. Он был пришвартован у моего причала.
«Морская Джесс».
Мне внезапно пришло в голову, что участие Шема потребовалось не потому, что он был близким другом, а потому, что он знал, как взорвать лодку так, чтобы это напоминало несчастный случай.
Шем посмотрел на мать, будто спрашивая, стоит ли ему продолжать. Последние несколько минут она притихла, ушла в себя, съежившись на своем стуле.
– Нелл?… – спросил Шем, и она кивнула.
Шем глубоко вздохнул. При выдохе подбородок его дрожал.
– Джо уже залил в бак бензин и привязал штурвал так, чтобы лодка сама вывела его в бухту. В ту ночь, положив его в лодку, я завел мотор и поставил на нейтралку, пока отсоединял электрокабель. Потом поставил мотор на десять миль в час и отвязал канат. Когда море стало неспокойным, свободный конец кабеля стал раскачиваться и дал искру. Лодка взорвалась, не пройдя и двухсот ярдов.
– Но зачем такие сложности, просто чтобы добиться видимости несчастного случая? Глупо как-то.
Мать сверкнула на меня своим издавна знакомым воинственным взглядом:
– Для твоего отца это было главное. Он хотел, чтобы все было именно так ради тебя, поэтому не смей говорить, что это глупо.
Я подошла и присела на корточки возле ее ступа.
Для меня было даже некоторым облегчением, что она еще может сердиться, что в ней осталось что-то живое.
– Что ты хочешь сказать – он хотел этого ради меня?
Она наклонила ко мне лицо, и я увидела, что в глазах ее опять стоят слезы.
– Он сказал, что его смерть будет тяжелым ударом для тебя, но жить, зная, что он покончил с собой, – в тысячу раз хуже. Ему была невыносима мысль, что ты подумаешь, будто он бросил тебя.
В лавке стало тихо.
По каким-то перепутанным остаткам детских впечатлений, уцелевших во мне, я знала, что сделанное отцом произошло ради меня, его Юлы, и теперь не знала, как справиться с этим грузом – немилосердной виновности в его самопожертвовании.
Я закрыла глаза и услышала, как отец нараспев шепчет мне на ухо мое имя – свое прощание:
«Джесси Джесси Джесси».
Пока он был жив, он не забыл его.
Я уронила голову на колени матери, и моя скорбь оросила слезами ее юбку. Лбом я ощущала жесткий кружевной край ее нижней рубашки. Все ждали, что именно мать вывернет наизнанку свои тайники и представит цельную картину. Все ждали, что, припомнив подробности, она каким-то образом восстановит свое расколотое сознание. И вот до этого дошло. Я рыдала, уткнувшись ей в колени, а она положила свою увечную руку мне на голову.
Едва мы вышли из лавки, как нас окутала темная голубая дымка сумерек. Процессия с русалочьим креслом уже прошла по улице к пристани. Садясь в тележку, я увидела толпу, скопившуюся вокруг ограждения. Я представила, как лодки, украшенные разноцветными гирляндами, кружат вокруг вытянутых сетей. Представила русалочье кресло, высящееся на вытертом коврике в мягко сияющих, только что окропленных и благословленных огнях.
Мать сидела рядом, пока мы ехали сквозь сгущающуюся тьму, и ни разу не вспомнила о пальце, забытом на прилавке.