Одиннадцатая передвижная 1 глава




Наталья Кончаловская

Дар бесценный

 

«Дар бесценный»: Красноярское книжное издательство.; Красноярск; 1978

 

Аннотация

 

Жизнь каждого подлинного художника – подвиг. О творческом подвиге одного из великих русских живописцев, Василия Ивановича Сурикова, написала эту книгу внучка его Наталья Петровна Кончаловская.

И может быть, впервые в русской литературе жизнь и творчество живописца‑деда доводится воспеть поэтессе‑внучке, на этот раз воплотившей в художественной прозе как внутренний, так и внешний образ героя. Автор, как бы раскрывая читателю двери мастерской, показывает сложнейший процесс рождения картины неотрывно от жизни и быта крупнейшего русского мастера кисти.

 

Печатается по тексту издания «Детская литература», М., 1969 г.

 

Часть первая

 

Казачье гнездо

 

Когда Ермак пришел с Дона отвоевать Сибирь у татарского хана Кучума, в его войске был есаул, по фамилии Суриков.

Казаки осели в Сибири. Кругом были охотничьи туземные племена, с юга приходили киргизы, с востока вершили набеги буряты, а с дальнего востока – жестокие монголы. От них надо было обороняться. И встали на сибирских реках маленькие крепостцы‑остроги: Сургут на Оби, Тобольск на Иртыше, Енисейск на Енисее, Томск на Томи.

Триста с лишним лет назад встал на Енисее острог Красноярск, окруженный рвом, обнесенный надежной бревенчатой стеной. Стена была о пяти башнях с воротами. Внутри стоял двор воеводы, амбары, склады с военными припасами, приказная изба и деревянная церквушка.

Внизу, под острогом, катил могучие воды грозный Енисей. К югу тянулась непроломная тайга. К северу – горы, глинистые, розово‑красные, целиком из порфира и яшмы. В лесах полно медведей, в реках – саженные осетры, а подальше в горы уйти, так там золото и руда.

И начал расти город‑Красноярск вокруг небольшого острога, вбирая и первых поселенцев‑казаков, и пашенных крестьян, и ссыльных уголовников с семьями, и участников стрелецких и крестьянских бунтов, что сосланы были в Сибирь на вечное поселение.

Казачий род Суриковых испокон веков нес караульную службу при набегах инородцев: едва приближался враг, на Караульном бугре зажигали огонь. Сыну Петра Сурикова, Петру Петровичу, в одной из таких стычек татары выбили глаз стрелою из лука. С той поры прозвали его Петром Кривым. Дом он себе поставил на Качинской улице, что сбегала к реке Каче, впадавшей в Енисей. В этом доме вырастил есаул Петр Кривой сына Ивана и внука Василия. У этого Василия Сурикова был опять же сын Иван и опять – внук Василий, которому суждено было стать художником.

По особому, старинному укладу жили казаки Торгошины. Было их, братьев, много, но жили они неделенной семьей, все вместе. Держали извоз, водили огромные табуны коней. По ним все село прозывалось Торгошиным, и лежало оно против Красноярска, на крутом берегу Енисея.

Торгошинский двор мощен был тесаными бревнами, а в старом доме с резными крылечками, крытыми галерейками, слюдяными окошками двенадцать двоюродных сестер, сибирских красавиц, вышивали гарусом в пяльцах, распевали тонкими, чистыми голосами старинные песни. Грамоте девушек не обучали.

И в праздник любили братья Торгошины нарядиться в шелковые бухарские халаты и в обнимку пройти по широкой улице с песней. «Не белы‑то снега», – заводил высоко старший брат, песенник Иван. Любили на святках удалую езду на тройках со звонками, а на масленой неделе – исконную сибирскую игру: ладили снежную крепость и по очереди верхом на конях налетали на «снежный городок», показывая удаль да молодечество.

Вот в этой‑то семье родилась и воспитывалась казачка Прасковья Федоровна Торгошина – мать будущего художника.

Уже Красноярск вырос в настоящий город. На месте сгоревшего дотла древнего бревенчатого острога, посреди базарной площади, высился белостенный собор, а вокруг встали каменные здания городского управления, казенной палаты, казначейства.

Появилась главная, Воскресенская улица. На ней красовались особняки: губернатора, протоиерея, чиновников покрупнее, купцов и золотопромышленников.

Открылось народное училище.

Уже проложен был через Красноярск Московский тракт, соединивший Москву с Забайкальем. И этим трактом, гремя кандалами, проследовала на каторгу первая партия осужденных декабристов: братья Бобрищевы‑Пушкины, Краснокутский, Якубович и друг поэта Пушкина – Василий Львович Давыдов. Эти люди принесли сюда, в Енисейский край, неугасимый свет своих знаний и убеждений.

Отбыв каторгу, эти декабристы со своими семьями были навечно поселены в Енисейской губернии.

Декабрист Давыдов остался жить в Красноярске и дожил там до своей кончины. На городском кладбище и по сей день сохраняется белый мраморный памятник на его могиле.

В то время, о котором идет речь, декабриста Давыдова и его друга Бобрищева‑Пушкина часто видела в городском соборе жена губернского регистратора Ивана Васильевича Сурикова, Прасковья Федоровна. Она рассказывала, что декабристы стояли впереди всех молящихся, накинув шинель на одно плечо, и никогда не крестились. Во время провозглашения многолетия царю декабристы демонстративно выходили из храма, чтобы вернуться лишь к концу обедни.

Прасковья Федоровна с интересом наблюдала за ними и, вернувшись домой от обедни, рассказывала мужу об этих необыкновенных и достойных людях…

Прасковья Федоровна была второй женой у Ивана Васильевича. Первая умерла, оставив ему дочку Лизу.

Времена сторожевой казачьей службы давно канули в прошлое, и Иван Васильевич служил регистратором в суде. Жили тихо, обособленно. Вечерами в домашнем кругу Иван Васильевич любил петь старинные казачьи песни, аккомпанируя себе на гитаре. Играл он хорошо, голос у него был звучный и красивый.

Прасковья Федоровна грамоте не была обучена, но она обладала богатой фантазией, сама придумывала узоры для вышивки ковров и шалей и часто вплетала в узор увиденные в природе мотивы трав и цветов. Она умела вязать кружева и была хорошей хозяйкой. Характера она была неразговорчивого, даже сурового. Вина не пила, только на свадьбе своей пригубила от чарки.

Вскоре после замужества родилась у нее дочь Екатерина.

Дом, в котором теперь жили Суриковы, был построен самим Иваном Васильевичем. Старый дом‑Петра Кривого на. Качинской сгорел во время пожара. Новый двухэтажный рубленый дом одной стеной выходил на Благовещенскую улицу. Вход был через крылечко, со двора, обнесенного глухим забором. При доме было хозяйство: баня, конюшня, сарай для саней и тарантасов, огород.

В низеньких светлых комнатах все было чинно, все дышало спокойствием и суровой сдержанностью.

Здесь в январе 1848 года и родился мальчик Василий, здесь провел он первые пять лет своей жизни.

Подле матери Прасковьи Федоровны жилось интересно. В ее сундуке лежали пестрые сарафаны, расшитые шугаи, узорчатые дорогие шали, телогрейки на меху, парчовые повойники. А в подполье дома, как реликвии, хранились синие мундиры и кивера с помпонами – казачья амуниция екатерининского времени. Там же сберегались старинные седла, ружья, пистоли, ятаганы, шашки.

А еще там было множество старых книг в кожаных переплетах, с пожелтевшими страницами. Вася любил листать эти книги, разглядывать картинки, рыться в груде диковинного оружия – какие‑то тяжелые пищали, изъеденные ржавчиной шашки. Нравилось ему примерять амуницию, она приковывала его воображение к славе далеких предков.

Еще совсем маленьким Вася неизменно становился у окна, если казачий полк, в котором служил его отец и двое дядей, проезжал по Благовещенской улице. Они оборачивались к окну и шутя грозили ему пальцем. А мальчик стоял, сияя от счастья и гордости.

Дедов по многочисленной родне у Васи было много. Об одном из них, полковом атамане Александре Степановиче Сурикове, с лицом «темным, как голенище», о его силе непомерной ходили легенды. Рассказывали, что однажды в непогоду, заметив, как оторвался на Енисее плот, он успел схватить конец каната и по колени в землю ушел, но удержал плот возле берега, пока не подоспели товарищи.

Как‑то Александр Степанович приказал сшить для Васи шинельку по казачьему образцу.

– Я, – говорит, – его с собой на парады буду брать. Шинельку сшили, и Вася садился позади деда на дрожки с

высоченными колесами и ехал с ним в поле смотреть, как проводили казаки маневры нападения с пикой.

Однажды во время маневра заехала в поле баба на телеге. Баба растерялась – не знает, куда поворачивать, а дед Александр Степанович хохочет, кричит ей:

– Эй, кума, кума! Куда заехала?

То‑то казаки потешались, а Вася, глядя на испуганную бабу, покатывался со смеху.

Был еще у Васи дед – Василий Матвеевич, по прозванию «Синий ус», – он писал стихи. Василий Матвеевич был человеком необузданного, крутого нрава. Когда на полковом смотру командир чем‑то оскорбил его, он недолго думая сорвал с плечей своих круглые эполеты, «ватрушки», и отхлестал ими своего командира по лицу, за что был примерно наказан.

Родной дед Васи, Василий Иванович, страстный охотник, любил целиться, положив ствол ружья между ушей своего любимого коня – Карки. Василий Иванович был метким стрелком, никогда не давал промашки.

Однажды уже семидесятилетний Василий Иванович решил тряхнуть стариной: оседлал Карку и поехал охотиться в тайгу. Приметил Василий Иванович птицу, приложился к ружью, а конь возьми да поведи ухом! Тут в первый раз в жизни Василий Иванович промахнулся и так рассвирепел, что откусил коню край уха. Так конь Карка и доживал век без уха, и пользовался он всякими поблажками: в сусек влезет и весь в муке вымажется, в огород забредет, в сени за хлебом вломится – все ему прощалось.

…Были еще у Васи двое любимых дядей – отцовы братья. Один, по имени Марк, а другой, как и Васин отец, – Иван. В старину при крещении ребенка поп часто сам давал имя новорожденному, не спрашивая родных, и потому в семьях случалось по два Ивана, Петра или Степана.

Дядя Иван Васильевич жизнь прожил интересно. Довелось ему сопровождать одного декабриста: из Сибири на Кавказ. Вернулся он с Кавказа с подарком от декабриста – дорогой шашкой – и полный восхищенья Лермонтовым, с которым там встретился.

С тех пор дядя Иван изучил все стихи и прозу Лермонтова и вдохновенно читал их Васе. За Лермонтовым последовал Пушкин, а потом читали даже Мильтона; перевод «Потерянного рая».

Марк Васильевич тоже, стремился к культуре, выписывал журналы «Современник» и «Новоселье». Он знал обо всем в мире искусства: рассказывал; что из Рима вернулась картина Иванова «Явление Христа народу» или что в Литере открыли Исаакиевский собор; показывал Васе снимки ассирийских памятников, которые приводили Васю в восторг.

Но оба они – Марк и Иван Васильевич – умерли молодыми от чахотки: застудились на параде, стоя в сорокаградусный мороз в одних мундирчиках.

Уже совсем больным, в своей невысокой комнатке ори свете сальной свечи дядя Марк вслух читал Васе первую для него большую книжку – «Юрий Милославский» Загоскина. Вася слушал затаив дыхание, тесно прижавшись к локтю больного дядьки.

Марк Васильевич умер. Вася увидел его в гробу и, улучив минутку, когда никого не было рядом, закрутил своему мертвому дядьке усы по‑казачьи, книзу, чтоб у него и в гробу был достойный вид.

Хоронили дядю Марка всем полком и за гробом вели его оседланного коня.

Видно, в роду Суриковых была склонность к «грудной болезни». В 1854 году Иван Васильевич почувствовал себя больным и для поправки здоровья попросился на службу в село.

Просьбу его приняли во внимание и перевели в село Сухой Бузим, за шестьдесят верст от Красноярска.

Село лежало в степи, к северо‑востоку от Красноярска, при слиянии двух речек – Большого и Малого Бузима. Опоясав село, оба притока соединялись и уже вместе бежали дальше– в Енисей. Степное приволье перемежалось осиновыми, березовыми перелесками, зарослями боярышника и черемухи. В лесочках по осени появлялась тьма‑тьмущая рыжиков и опят. В Большой Бузим заплывали из Енисея окунь да хариус. А Малый Бузим так пересыхал за лето, что его в любом месте можно было вброд перейти, потому и прозвали село Сухим.

Дома в селе стояли рубленые, двухэтажные, как крепости, огороженные высокими глухими заборами. В степи под селом паслись стада рогатого скота и табуны коней. Земля была плодородная, хлеб родился щедро, покосы были богатые.

Дом, который снял для своей семьи Суриков, стоял, как фонарь, на юру и отовсюду хорошо был виден. Под самыми окнами протекала река.

Иван Васильевич все подготовил для переезда своих. Помогал ему работник Семен. Несколько дней подряд Иван Васильевич выходил на дорогу встречать семью. Наконец Прасковья Федоровна, уложив последнее и заперев дом на Благовещенской улице, выехала из Красноярска.

Через двадцать с лишним лет, уже будучи художником, Василий Иванович писал матери из Москвы:

«Сижу сегодня вечером и вспоминаю мое детство. Помнишь ли, мамаша, как мы в первый раз поехали в Бузим, мне тогда пять лет было. Когда мы выехали из Красноярска, то шел какой‑то странник, сделает два шага да перевернется на одной ноге. Помните или нет? Я ужасно живо все помню! Как потом папа встретил нас, за Погорельской поскотиной. Как он каждый день ходил встречать нас. Приехавши в Бузим, мы остановились у Матониных. Как старуха пекла калачи на поду и говорила: «Кушай, кушай, Вася, пощё не ешь?» И многое, многое иногда припоминаю!..»

 

Медведи

 

По субботам во всем селе топили бани. Дымки в морозном воздухе стояли столбиками. Бузимовцы парились вениками в жарко натопленных баньках, выскакивали на мороз, валялись в снегу и обратно – в пар.

Через двор, по расчищенной меж сугробами дорожке, хорошо было в субботний вечер бежать за матерью из дома к бане. В черном небе стояла луна, и две легкие тени скользили рядом по сугробам. Вася смотрел на луну, и ему казалось, что у этой круглой рожи есть глаза и рот.

Однажды они оба до смерти напугались. Вышла, как всегда, Прасковья Федоровна с Васей из бани, глядит – забор меж дворами повален, а на столбе, весь черный при луне, сидит на задних лапах медведь. Сосед, казак Шерлев, держал его на цепи у себя во дворе. Видать, мишка с цепи сорвался, повалил забор и уселся на столб. Сидит, не шевелится.

Прасковья Федоровна, как увидела косолапого, прижала к себе сына и помчалась, не чуя земли под ногами. Уже в сенях еле отдышалась…

Второй раз довелось повстречаться с медведем на воле. Пошел Вася с бузимовскими ребятами в лес по ягоды. Незаметно забрели в глушь. Вдруг слышат мальчишки – хрустит что‑то. Смотрят, а из‑за деревьев медведь идет‑переваливается прямо на них. Перепугались ребята, побросали лукошки– и наутек! А медведь – за ними. Бежит, не отстает. Добежали до опушки, через луг – к реке, да прямо с обрыва – в воду. Переплыли на другой берег, притаились в кустах и сидят.

И тут Вася увидел, как медведь с обрыва съезжал. Он, видно, пить захотел: сел на задние ноги, передние вытянул и как на салазках съехал по песчаному откосу к воде. И как ни страшно было, все равно ребята до слез хохотали, притаясь в прибрежных зарослях.

В Сибири человеку с медведем встретиться было не в диковину. Медведи сами часто выходили из тайги на тракт. Едет, бывало, почтовая тройка или путники на перекладных в дорожном тарантасе, вдруг лошади захрапят, замечутся, глядишь – это медведь на дорогу вышел. Лошади промчатся мимо, а медведь стоит, смотрит им вслед, потом потянет, потянет носом воздух, повернется и побредет домой – в тайгу.

 

Мальчишеские забавы

 

Семь лет было Васе, когда он сел верхом на Солового. Сел по‑казачьи, как сидели в седле отец и дяди, ему хотелось походить на них.

Как‑то вырядился Вася в новую шубку, подпоясался кушаком, попросил оседлать коня. Вскарабкался на седло и выехал за ворота. Гонит он коня, дергает уздечку, толкает ногами в бока, а конь знай домой заворачивает. А пора была весенняя: наледь и лужи. Поскользнулся Соловый, упал и сбросил Васю прямо в лужу. Стыдно было казаку возвращаться в намокшей шубе, – он пошел к соседям, обсушился, а уж тогда только вернулся домой.

А в другой раз решил Вася перескочить на Соловом через плетень. Очень хотелось ему научиться брать препятствия. Конь на лету и задень за плетень копытом. От толчка Вася перелетел через голову, перевернулся в воздухе и встал прямо на ноги лицом к коню. Соловый от удивления даже присел на задние ноги!

Как умели нырять и плавать бузимовские мальчишки! И столбиком, и на спинке, и саженками, не боялись с плотины в бурный поток кинуться, чтоб достать со дна горсть речного песка. Вася у них все перенял. Самое опасное и интересное было – нырять под плоты.

Однажды он нырнул, да не рассчитал и вынырнул раньше срока. Вода поволокла его под балками. Балки были склизкими, и между ними в щелях сияло небо. Здесь, под водой, мелькая в прорезях, оно казалось намного синее… Вася едва выкарабкался из‑под плота и вылез на берег. Маленький, скуластый, с прилипшими ко лбу волосами, бледный, дрожа от страха и боли, в синяках и ссадинах от шершавых балок, он попрыгал на одной ножке (в левом ухе булькала вода), потом улегся на песок и закрыл глаза в изнеможении. Все казалось, что вода мчит его под балками и небо, как синими лезвиями, режет, режет его по телу… Ох, страшно!..

Вася вздохнул, открыл глаза. Над ним опрокинулось чистое небо, только сейчас оно было куда светлее! Он вскочил, натянул порточки и рубашку, подпоясался кушаком и пустился догонять товарищей…

Еще была радость – ходить с отцом на охоту. В первый же раз, как только получил ружье, удалось ему так метко при: целиться, что он снял глухаря с ветки. С тех пор отец часто брал его с собой в тайгу.

Однажды он намеренно отбился от отца и, заплутавшись, весь день пробродил в тайге один. Дичи настрелял уйму, но домой выбрался только к вечеру.

Солнце садилось. Еще издали Вася увидел на плотине отца и мать, в отчаянии карауливших его. Два тревожных силуэта на оранжевом фоне заката повергли Васю в смятение и страх. Он помедлил, хотел было спрятаться за стога, чуя расправу, но его заметили, закричали, замахали руками. Тогда, опустив голову, Вася быстро пошел навстречу. За плечами у него было ружьишко, в руке – груда связанных за лапки тетерок и рябчиков.

Разъяренный отец схватил сына за ноги, чтоб разложить его и высечь, а плачущая от счастья мать схватила за плечи и потащила к себе, чтоб защитить от побоев. Чуть не разорвали мальчишку! Мать отстояла, простив ему в эту минуту все свое отчаяние, все тревоги, пережитые за несколько часов. А тревожиться было о чем – ведь мог и медведь задрать в лесу, и лихой человек обидеть, отнимая ружье. Кругом на дорогах и в тайге было полно ссыльных, беглых, бродяг‑«варнаков», как называли их в Сибири.

 

Варнаки

 

– Что это словно по ногам очень дует? Ваня, а Ваня!

Прасковья Федоровна разбудила мужа. В открытую дверь спальни задувал сильный ветер.

Вся семья Суриковых спала на одной огромной кровати. Вася – всегда «на руке» у отца, сестра Катя и недавно родившийся брат Саша – по сторонам возле матери, а старшая – падчерица Лиза – спала поперек кровати, в ногах. И как это случилось? Уснули так крепко, ничего не слыхали. Д дверь взломана, раскрыта настежь. Сундук с материнским приданым открыт, и все как есть украдено. Тогда сестра Лиза вдруг припомнила, что кто‑то словно по ногам/ ее толкал. Хорошо, что никто не проснулся, а то, пожалуй никому бы в живых не остаться.

А утром нашли на заборах вышитые платки и полотенца, да венчальное платье Прасковьи Федоровны пузырем всплыло на реке, прибитое к берегу. Вот они, варнаки‑то! Уж как крепко на все засовы, на все болты замыкали Суриковы двери и ставни на ночь, а все равно не убереглись от разбойников!

А однажды пришлось Васе с варнаком на большой дороге повстречаться. Ехали они тогда с матерью и сестрой Катей в Красноярск. Дорогой забила Васю лихорадка, видно, застудился где‑то. Уложила его Прасковья Федоровна в тарантасе, укрыла кошмой потеплее, он и заснул.

Той порой проезжали место, где тайга близко подходила к дороге, и вдруг вышел на тракт человек – кудлатый, бледный, в красной рубахе. Он молча остановил лошадей, подсел на облучок и, взяв у перепуганного ямщика вожжи из рук, свернул с дороги в лес. Слышит Прасковья Федоровна, как разбойник говорит ямщику:

– Что ж, до вечера управимся с ними?

Поняла она, что попала в беду, затряслась вся, вскочила. Тут Вася открыл глаза, очнулся от лихорадки и видит, что мать одной рукой разбойнику деньги сует, а другой детей загораживает и плачет:

– Что хотите берите, только не убивайте! Дети ведь малые!..

Выручил их священник, что случайно по тракту со своим работником проезжал. Разбойник услышал, что едут, соскочил с облучка и скрылся в лесу, только красная рубаха замелькала в зелени… На всю жизнь запомнил Вася бледное чернобородое разбойничье лицо с бегающими глазами и дырявую кумачовую рубаху.

 

Черемуха

 

Сибирская черемуха – ягода особая. Крупная, черно‑коричневая и терпко‑сладкая. Собирают ее созревшую и сушат в печи, на поду, до шелеста. Потом толкут в порошок. Из толченой черемухи, распаренной с сахаром, делают знаменитые сибирские шаньги – треугольные и круглые ватрушки, смазанные сверху сметаной.

Прелесть какие шанежки пекла Прасковья Федоровна! Она начиняла их черникой, и черной смородиной, и черемухой. А каких только лепешечек из лесных ягод не заготавливалось на зиму! Их сушили и вялили на листьях в протопленных печах на поду, как сушат грибы, коренья и травы. Вася туесами приносил из тайги грибы и ягоды для зимних заготовок. И эта любовь к душистым, терпким ягодным яствам осталась у него на всю жизнь.

Двадцать пять лет спустя, работая над картиной «Утро стрелецкой казни», Василий Иванович просил прислать ему из Сибири какую‑то шапку для стрельца. В этом же письме он писал: «Сегодня утром стою и смотрю на ту сторону, где наша Сибирь и Красноярск. Так бы и полетел к вам. Ну, бог даст, увидимся… Вот что, мама: пришлите мне сушеной черемухи. Тут есть и апельсины, и ананасы, груши, сливы, а черемухи родной нету…»

 

В Торгошине

 

Укутанный до глаз, прижавшись к матери, сидел Вася в сибирской кошеве, широкой и высокой, как горница. Ехали через Енисей в Торгошино. Ледяные буруны Енисея громоздились глыбами. Дорога была тряская – ледяные волны не укатаешь!

Васе хотелось высунуться, рассмотреть все получше. Но Прасковья Федоровна крепко держала его за плечи, пока не переехали Енисей и не выбрались на ровную, накатанную полозьями дорогу. Лошади резво бежали, и серебряные валдайские колокольцы под дугой вели чистый перезвон в сухом морозном воздухе. Жгучий мороз щипал за нос и за щеки, норовил пролезть под кошму, но отец положил сверху старую свою доху из козули. Под ней не озябнешь.

А в Торгошине их ждали жарко натопленные горницы. Их ждало угощенье за столом с большим медным самоваром и, уж конечно, миска с дымящимися пельменями, румяные шанежки и ароматное варенье…

Деревянной ложкой Вася уплетает пельмени, поглядывая на сидящую вокруг многочисленную родню. Больше всех он любил маленькую Таню – дочку Степана Федоровича и Авдотьи Васильевны. Таня сидит напротив – приветливая, с такими же карими глазами, как у Васи, поминутно улыбается ему и подмигивает: «Ешь, мол, пельмешки, голодный ведь с дороги!»

Прасковья Федоровна ест неторопливо, словно нехотя, и рассказывает городские новости. Братья и невестки слушают, расспрашивают.

После чая раскрасневшаяся гостья сбросила шаль с плеч, улыбнулась и говорит:

– А спойте‑ка нам, сестрицы, давно мы песен ваших не слышали!

Сестры переглянулись, пошептались, и вдруг одна из них затянула ровным низким голосом: «Свила птаха гнездышко». Три голоса подхватили песню, потом влились еще три высоких и чистых, как ручьи, и потекла песня рекой, то перехваченная одним альтом запевалы, то вновь вбирая высокие голоса и разливаясь в многоголосии….

Вася слушал, слушал, и ресницы его стали слипаться от усталости, горячего чая и радушного тепла торгошинских печей.

– Эй, казак! Уснул, что ли? – тормошит Васю дядя Гаврила Федорович,

Все смеются: мать, дядя Степан, худая бледная жена его – тетка Авдотья, а звонче всех – шестилетняя Танечка.

– А ты, Авдотья, еще похудела? – вглядываясь в лицо невестки, говорит Прасковья Федоровна.

– К расколу ее тянет. В скит все ездит, – отвечает за жену Степан Федорович, поглаживая свою черную, как уголь, бороду.

– Дяденька, а что такое раскол? – отваживается спросить Вася, искоса поглядывая на тетку Авдотью.

– Раскол‑то? А это ты у своей крестной, у Ольги Матвеевны, спроси. Она вон тоже по скитам все ездит.

Ольга Матвеевна, стройная, высокая казачка с широко расставленными серыми глазами, подходит к Васе:

– Пойдем, крестник, я тебя спать уложу. Гляди, какой сонный, будто зимний карась.

Вася встал из‑за стола, но сон вдруг улетучился.

– А про раскол расскажешь? – спрашивает он.

– Ладно, ладно, пойдем, там видно будет.

И вот лежит Вася, уже раздетый, на большой кровати с перинами и подушками, в гостевой горнице. Прохладная холщовая простыня щекочет пятки и саднит шею, ежели вертеть головой. Бревенчатые стены горницы потемнели от времени, низенькие оконца закинуты ставнями на болтах.

Ольга Матвеевна сидит рядом на скамеечке. Масляная лампа неярко освещает ее руки, проворно вяжущие рукавицу.

– Ну расскажи про раскол‑то, обещала ведь! – Вася приподнимает с подушки кудлатую голову.

– Раскол – дело давнее. Это лет двести тому назад, при царе Алексее случилось. Был тогда главный поп – патриарх Никон, и вздумал он проверить, как в церквах служат. Пошел по церквам московским, видит – во всех попы по‑разному молитву творят.

– А почему так? – удивляется Вася.

– Всё из‑за книг; Книг‑то печатных тогда не было, монахи их от руки переписывали, вот каждый и писал молитвы как ему вздумается. И приказал тогда Никон во всех церквах по одному молитвеннику служить – по греческому.

По греческому потому, что вера‑то православная к нам оттуда пришла. Ну, тут одни попы согласились по‑новому службу править, а другие отказались: «Мы, говорят, только по‑старому молиться будем». Вот они и стали прозываться старообрядцами. Отсюда и пошел раскол. Никонианцы стали креститься трехперстным знамением – щепотью, а старообрядцы‑раскольники смеялись над ними, говорили, что щепотью только табак нюхают да кашу солят, а крёстное знамение надо класть двуперстное.

– А я знаю, вот так!.. – Вася сложил руку, вытянув второй и третий пальцы кверху, точь‑в‑точь как на иконе, что у них в столовой висела. А кто же в раскол‑то пошел? – Вася глядит на тетку темными немигающими глазами.

– Народ, все больше бедный. Крестьянские мужики, ремесленники да купцы, что победнее. А богатые да знатные, те ближе к царю были, не с руки им было против царя да Никона идти. Но была, Вася, одна боярыня. Звали ее Федосья Прокопьевна Морозова. Богатая была барыня… Вот она‑то пошла в раскол. И сестру свою – княгиню Урусову – на старую веру переманила.

– А где она жила?

– В Москве, Васенька. У нее был богатый двор, и к тому двору все старообрядцы тянулись, всем она помогала. Все свои богатства эта боярыня раскольникам раздала. И так она была упорна, что ни царь, ни патриарх не могли заставить ее отречься от старой веры. Мучили ее, батогами били, пытали, на дыбу поднимали, руки выворачивали, и все требовали: «Отрекись!» А она знай кричит: «Огнем спалит меня на костре, смерть в огне приму, как избавление! Праведницей стану, мученицей, в радости и ликовании!»

– Ну и что, спалили ее? – спросил Вася шепотом.

– Нет, побоялись, что народ ее святой посчитает, бунтарку‑то непокорную. И отвезли ее вместе с сестрой в город Боровск в монастырь, посадили в яму и стали голодом и холодом морить. Сидят они в яме, цепями прикованные, а возле ямы страж ходит. Вот боярыня и говорит: «Миленький, дай хоть корочку, не мне – сестре, видишь, умирает!» А сама смотрит на него из ямы. Щеки ввалились, лицом бледная‑бледная, как воск прозрачная, а глаза горят, так и светятся из темноты. Страж смотрит на нее, сам плачет, а корку дать боится – не приказано. «Не могу, говорит, боярыня, голубушка»! А боярыня посмотрела на него и засмеялась так страшно: «Спасибо тебе, что терпение мое укрепляешь!..» Тут они обе вскорости и померли. Схоронили их там, плиту каменную над могилой положили. С той поры к плите этой все раскольники на поклон ходят, свято место для них…

Ольга Матвеевна замолкла. Вася сомкнул отяжелевшие веки и засопел. Со скрипом отворилась дверь, вошла Прасковья Федоровна. Ольга Матвеевна прижала палец к губам и бесшумно поднялась со скамьи.

Они стояли над мальчуганом, ни сном ни духом не ведая, во что претворится для него незатейливый теткин рассказ.

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2023-02-04 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: