― И вот увидишь, выпросят у него теплые местечки.
― Прошу тебя, замолчи! ― кричала я и затыкала уши.
Однако, как ни странно, эти антагонистические противоречия наших мировоззрений дружбе не мешали. Просто, по молчаливому уговору, мы на время переставали эту тему затрагивать.
В сентябре Алеша пригласил меня в Сергиев Посад (кажется, он уже назывался Загорском) на крестины ― у его брата Кости родился сын. Согласилась, поехала ― хотелось посмотреть этот древний городок, да и с семьей Алексея было любопытно познакомиться.
Поначалу я думала, что речь идет о регистрации новорожденного в ЗАГСе, однако «крестины» оказались самыми настоящими. Узнав, что обряд будет совершаться в знаменитом Успенском соборе Троице‑Сергиевской лавры, отправилась за компанию и я. Алексей и его сестра Катя, красивая, высокая девушка, играли роли «крестных». Богослужение закончилось, но народ не расходился: оказалось, что все они ― дети, подростки, люди моего возраста и постарше ― тоже собрались креститься. Священнослужители вынесли на середину церкви большую купель с водой, после чего вокруг нее «хороводом» выстроились и большие, и малые. Катя держала на руках своего крохотного племянника, одетого, несмотря на осень, в одну рубашечку, но тот, что удивительно, не плакал, а Алеша стоял рядом. Священник прочитал молитвы ― их нестройным хором вслед за ним повторяли участники «таинства» ― и с помощью волосяной метелочки принялся кропить водой из купели. Люди вставали на колени, молились, вновь поднимались, и он снова кропил их водой, а дьячок размахивал кадилом с ладаном. Несколько капель воды попало и на личико ребенка, которого держала сестра Алексея на руках. После этой процедуры, поразившей меня тем, как много людей торопились «исправить прежние ошибки и вернуться к богу», побрела к ним домой.
На столе нас ждали бутылки с водкой и тарелки с обильной снедью. Вначале все шло нормально, и вдруг между Алешей и его братом Костей возникла ссора, перешедшая в тяжелую драку. Мы все ― и женщины, и отец (матери у них уже не было) ― старались их разнять, но безуспешно. Вдруг Катя вывела меня за дверь на крыльцо и зло сказала:
― Да уйдите же вы! Ведь все из‑за вас началось! Алексей приревновал вас к Косте!
― Мне кажется, я не давала повода, ― возмутилась я.
― Ну и что? Уходите!
И я ушла, оскорбленная и возмущенная.
Решила ехать в Москву одна. Однако Алексей, тяжело дыша, вскоре догнал меня:
― Почему ты ушла?
― То есть как это почему? Ты будешь драться, как последний босяк, с родным братом, а я буду смотреть?
― Будет знать, как пялить глаза на женщину, за которой я ухаживаю!
– Так это в самом деле из‑за меня? Ты, наверное, с ума сошел от водки! Какое у тебя право ревновать?
Он, немного протрезвев, попытался объясниться, но я ушла от него на другой конец вагона, и он, наконец, отстал.
После этого я старалась избегать его, но как‑то ему удалось «подловить» меня. Он так горячо извинялся, что я махнула рукой на «происшествие», отнеся его к случайности, вызванной неожиданной пьянкой.
Октября
Жена Алеши давно эвакуировалась в Ташкент, Соня тоже уехала куда‑то в сторону Урала, и он зачастил ко мне «на чаек». Иногда пытался меня обнять, но я угрожала лишить дружбы, и он смирялся.
Вечером 13 октября ко мне на Станиславского ворвался Марк Ефетов. Удивилась его появлению ― все считали, что он в эвакуации. Он объяснил, что так оно и есть и что он приехал за мной: положение с городом критическое, и потому необходимо срочно покинуть Москву. Я категорически отказалась:
― Когда опасность будет так велика, уедет правительство, а значит, и ВЦСПС. А я поеду только с организацией ― мне нельзя без работы. Кто, кроме меня, будет содержать моих детей?
― Я добирался сюда с таким трудом, ― кричал Марк, ― нередко по крышам вагонов, чтобы увезти вас, а вы опять отказываетесь?
– Неужели только из‑за меня вы приехали? ― удивилась я, подчеркивая свое неверие в его «рыцарство».
Он обиделся страшно:
― Как вы можете мне не верить? У меня здесь нет никаких дел! Мы поедем с вами сразу в Молотов. Там у меня друзья, они устроят вас на работу, наконец, мы можем вместе написать книжку, будут гонорары!
Я сидела на столе, болтала ногами, кокетничала и несла всякую чепуху. Марк бегал по моей узкой, заставленной вещами комнате и, ероша свои волосы, продолжал упрашивать.
― Нет, нет, не верю, что у вас нет другого дела, из‑за которого вы очутились в Москве, ― твердила я.
― Неужели я приехал, чтобы сменить старый костюм на новый? ― чуть не плача восклицал он.
В этот момент открылась дверь, и вошел Алексей Мусатов. Он спокойно, не торопясь, снял плащ и повесил его на вешалку. Потом подошел ко мне, пожал руку и с недоумением уставился на Марка. Я стала их знакомить.
― Алексей, ― представился Мусатов.
Марк довольно невнятно буркнул свое имя и тут же собрался уходить, но остановился, услышав:
― Завтра на восток уходит последний писательский эшелон, нас для этого собирали в Союзе. Что скажешь ― ехать мне или не ехать?
― Конечно, ехать, раз предлагают, ― не раздумывая, ответила я.
― А как же ты?
― А я ― как мое издательство, где работаю и, между прочим, являюсь секретарем партийной организации. Жаль, что ты не присутствовал при моей беседе с Марком. Я ему сказала то же самое.
Марк повернулся к двери и кивнул мне в знак прощания. Я выбежала за ним и уже в коридоре поблагодарила за участие в моей судьбе.
― Ну, почему вы тогда не поехали со мной, ведь немцы вот‑вот ворвутся в Москву! ― вновь вернулся он к разговору.
― Не разводите панику, ― с гневом ответила я. ― Неужели вы полагаете, что Москву отдадут? Да никогда! Мы все будем сражаться за нее, за каждую улицу, за каждый дом...
― Вот‑вот, вы мать двоих детей, у которых нет отца, вы первая броситесь в бой! Знаю я вас, за то и люблю, но вижу, что опоздал... ― Зло рванул дверь и, уже открыв ее, добавил:
― А как по‑свойски ведет себя у вас этот человек! ― и выскочил.
Марк правильно подметил эту черту: уж такая у Алеши была черта ― присваивать любое пространство и располагаться в нем с наибольшим удобством.
Когда вернулась в комнату, Алексей недовольно спросил:
― Кто это?
― Писатель, слегка влюбленный, а потому тревожится о моей судьбе, ― засмеялась я и рассказала о неудачной попытке Марка увезти меня с первым писательским эшелоном, когда все получилось, по выражению Марка, как в «Парижанке» Чаплина.
― Ты правильно сделала, что не поехала с ним, ― категорическим тоном заявил Алексей. ― Поедешь со мной в Ташкент, я внес тебя в список.
― Нет, с тобой я поступлю так же, как с Марком.
― Но я не могу уехать без тебя! Ты, женщина, остаешься, а я, здоровый мужик, поеду?
― У тебя там семья, а я что буду делать?
― Но ведь немцы в двух шагах от Москвы!
― ЦК партии, правительство, ВЦСПС ― все в Москве. Значит, бояться нечего. Если будет нужно, сотрудников вывезут, не беспокойся.
― Но как же быть мне, как? ― метался он по комнате.
― Слушай, ― остановила я его. ― Поезжай домой, собери вещи. Купи завтра все, что просила твоя жена, и отправляйся с Богом.
― Ты серьезно так считаешь?
― Да, совершенно серьезно. Прошу, даже требую, если ты, конечно, считаешься с моим мнением, поступить именно так. Это разумно! Неизвестно, сколько еще времени ты будешь гулять, ведь скоро, наверное, объявят призыв твоего года рождения!
Это его как‑то сразу убедило. Со слезами на глазах он попросил разрешения поцеловать меня на прощание, медленно и нерешительно оделся, потоптался у порога и, наконец, ушел. А я долго не спала, невольно растроганная тревогой этих двух таких разных людей за мою жизнь и судьбу.
Проводы и встречи
Приказ из райкома ― разобрать партийные дела и сегодня же их сдать. Все утро 14 октября, чихая от пыли, занималась упаковкой и отправкой документов. Потом начались военные занятия. Позади здания ВЦСПС был заросший кустами овраг ― мы переползали его по‑пластунски, выскакивали на шоссе и швыряли бутылки с горючей смесью в «надвигающиеся» на нас «танки».
В перерыве меня настиг телефонный звонок.
Алексей умолял прийти на Воробьевское шоссе, к Институту физпроблем, чтобы еще раз встретиться перед его отъездом.
Согласилась.
В пять часов вечера мы стояли в парке и любовались багровым закатом солнца, стояли молча, как будто для того и встретились.
― Ты знаешь, я чувствую себя подлецом, что уезжаю, оставляя тебя здесь. Еще не поздно, может, поедешь со мной?
― Спасибо тебе за заботу, но перестанем об этом, ― прервала я его. ― Ну, подумай сам, в качестве кого я вдруг появлюсь в Ташкенте?
― Да, это так. Жена моя отвратительно ревнива. Она ни за что не поверит, что нас связывают самые чистые дружеские чувства.
― Ну, вот видишь, не мне вносить разлад в ваши семейные отношения.
― Да какие там отношения!
― Тогда зачем мучаете друг друга? Разведитесь.
― Да, я это сделаю непременно, но, конечно, после войны.
― Конечно, сейчас не время, ― согласилась я. ― Поэтому спокойно поезжай в Ташкент, навести сына и жену. Кто знает, попадешь в армию, будешь жалеть, что не увиделись.
― Ты права, ― ответил он, едва сдерживая слезы.
Я заторопилась на работу ― еще предстояли занятия по оказанию первой медицинской помощи и ночное дежурство на крыше. Алеша долго держал мои руки в своих, все не отпускал, пока я не вырвалась, обнял крепко, поцеловал и сказал:
― Ни одну женщину я еще так не любил! ― и, не оборачиваясь, побежал.
Изумленная, я смотрела ему вслед. Он все же не выдержал, обернулся и стал посылать мне воздушные поцелуи.
В издательстве узнала, что Николаева собирает совещание. Наша заслуженная ткачиха говорила об опасности, нависшей над Москвой, ― взят Малоярославец, враг приближается, а потому необходимо быть во всеоружии и прочее.
Долго говорить ей не пришлось. Началась яростная бомбежка. Я была в первой группе «защитников крыши». Трассирующие пули красиво прошивали ночное небо, упавшие на крышу зажигалки шипели и крутились ― мы хватали их длинными клещами и тушили в песке. Нас сменили довольно быстро, заставили спуститься в бомбоубежище. Здесь меня, перемазанную, но воодушевленную, увидел секретарь ВЦСПС Брегман.
― Как, вы не уехали к вашим детям? ― удивился он.
― Как видите, нет!
― Зачем же так рисковать? Мы еще не в таком положении, чтобы лишать детей их последней опоры!
― Ничего плохого с ними не случится, государство воспитает в случае чего! ― задорно отвечала я, чувствуя в себе такую силу, такую храбрость...
Всю ночь пришлось просидеть в убежище ― бомбежка закончилась только на рассвете. На крышу меня больше не пускали, и мне удалось немного подремать.
Утром вернулась в свою рабочую комнату. Сейф с партийными делами был пуст, накануне все сдала в райком. В ящике стола лежало несколько версток, все были подписаны мною в печать. Ужасно хотелось спать. Положила руки на стол, склонила на них голову и закрыла глаза. Сколько так прошло времени ― не помню. Вдруг ― телефонный звонок. С изумлением услышала голос Алексея.
― Как, ты еще не уехал?
― Как видишь!
― Что, эшелон задержали?
― Нет, эшелон ушел вовремя.
― Ты опоздал? Какой ужас!
― Просто я решил остаться!
― Но почему?!
― Я не подлец, Рая!
― Ничего не понимаю!
― Когда ты освободишься?
― Прямо сейчас, я ночью дежурила. Но я хочу на дачу, мечтаю выспаться!
― А можно мне с тобой?
Когда пришла на платформу, Алексей был уже там. По дороге рассказал, что мучился отчаянно и все же в последнюю минуту понял, что никогда не простит себе, если он, здоровый мужик, уедет, а я останусь.
В доме все оставалось нетронутым, как в дни мирной жизни: на стенах висели ковры, драпри на дверях, шторы на окнах. Столы были покрыты скатертями, а постели покрывалами.
― Какое легкомыслие! ― воскликнул Мусатов, ― На дачу могут залезть воры, может попасть бомба... Нет, нет, все надо снять, часть оставить здесь, часть отвезти в Москву. Где‑нибудь, что‑нибудь да уцелеет!
И, не слушая моих возражений, принялся «раздевать» дом.
Конечно, это было правильно, но... невозможно больно. В этот последний островок прошлого, где все дышало Аросей и такой уютной и счастливой жизнью, вдруг, на глазах, пришла война и всеобщее, ставшее уже таким привычным разорение.
Алеша, видя, что я просто валюсь с ног, сказал:
― Да ты не стесняйся, ложись. Там, у забора, воз бревен. Твои?
Я кивнула головой.
― Тогда я займусь дровами, а ты спи. Где топор и пила?
Я показала:
― Для плиты нужны маленькие полешки.
― Иди ложись, сделаю все на «отлично», ― засмеялся он и пошел во двор.
Сколько времени прошло ― не знаю. Проснулась от крепких объятий и поцелуев; оскорбленная внезапным «нападением», вывернулась, грубо оттолкнула. Алеша тотчас стал просить прощения...
― И что же? ― с волнением спросил Иван Васильевич, ― ты его простила?
― Конечно. Мне так важно было почувствовать около себя человека преданного и влюбленного, что дело кончилось нашей договоренностью о браке.
― Знаешь, ― предложил Алексей, ― давай никуда не поедем. Будем здесь жить зиму. Чтобы хватило дров, оставим себе кухню. Смотри, вот тут поместится кровать, а здесь стол. За ним будем и обедать, и работать.
― Увы, но это утопия, ― сказала я. ― Если будет эвакуация, поеду со своей организацией. Тебе известны мои проблемы... А кроме того, учти, пока ты не в разводе, мы будем оставаться лишь друзьями ― флирт мне противопоказан.
Он слушал мои доводы уныло, но возразить ему было нечего.
Спать в эту ночь не ложились, собирали и укладывали вещи. Алешину идею все‑таки воплотили ― затянули войлоком дверь с веранды и поставили к ней тахту. Маленький столик, этажерка для книг и посуды дополнили обстановку кухни, где вполне стало возможным жить ― отапливать всю дачу в условиях войны, конечно, было нереально. Я была благодарна Алексею за его «хозяйственность», за то, что дача приобрела экономный, но жилой вид.
Рано утром пошли к поезду.
Алексей тащил два чемодана: один на плече, очень тяжелый (в нем лежали отрезы полотна), и другой, поменьше и полегче, с моей одеждой, ― в руке. Я несла портфель, набитый рукописями[65], и хозяйственную сумку с каким‑то барахлом, показавшимся необходимым.
Платформа оказалась запруженной народом, что для небольшого поселка Кучино было очень необычно. Ни первый, ни второй поезд по расписанию не пришел. Поползли слухи, что к железнодорожной линии прорвались немцы. Но никто ничего толком не знал. Кто‑то решил идти в Москву пешком, кто‑то ― вернуться домой. Мы с Алешей твердо решили ждать поезда. Какие‑то мальчишки, спрыгнув на пути, прислоняли ухо к рельсу. Спустя час‑полтора кто‑то из них крикнул: «Идет!».
Вагоны были набиты под завязку, но как‑то мы все‑таки втиснулись и, не выпуская вещей из рук, так и стояли всю дорогу в тамбуре, тесно прижатые друг к другу. Алеша смотрел на меня сверху вниз большими серыми глазами и ободряюще улыбался. Несмотря на неудобство позы, оттянутые руки, духоту, я словно купалась под теплым душем его взгляда, мне было, как это ни удивительно, уютно и радостно, я даже пожалела, что поезд пришел на Курский так быстро.
На площади перед вокзалом колыхалась огромная толпа. Показалось, что пробраться сквозь эту толпу к метро невозможно. Но стали пробиваться. Нас остановили:
― Метро закрыто.
― Какая нелепость! ― воскликнул Алексей.
― Вы что, с луны свалились? ― зло сказал какой‑то мужчина. ― Закрыто, и никто не знает, почему и насколько.
― Немцы прорвались в Москву, вот все и бегут, ― вмешался в наш разговор еще один мужчина, ― а вы‑το разве нет? ― И с подозрением посмотрел на наши вещи.
― Трамваи ходят? ― спросил Алеша
― Пока ходят, ― сказала женщина, не по сезону одетая в белый овчинный тулуп.
― Но мне надо обязательно на работу, ― взмолилась я. ― Неизвестно, что там творится!
― Давай так: я отвезу твои чемоданы и сумку к тебе на квартиру и побегу в Союз писателей, оттуда буду звонить к тебе на работу. Может, у нас еще эшелон организуют? Поедешь со мной?
Я поцеловала его в щеку, и мы расстались.
Бегство
В трамвае шумно обсуждались события.
― Рабочих уволили, всё бросают и драпают! ― с возмущением орал какой‑то мужчина.
― Вы что здесь ересь разводите?! ― не выдержала я.
― А ты откуда такая, с луны свалилась? ― услышала я уже второй раз за этот день. ― По радио объявляли. Посмотри на улицу! Видишь очередь у «Красного пролетария»? Это рабочие расчет получают! Рупь в зубы ― и ступай на все четыре стороны!
Действительно, у ворот завода, мимо которого полз наш трамвай, колыхалась черная толпа.
Чтобы добраться до нашего здания, от Калужской заставы ― конечной остановки трамвая ― надо было пройти еще с километр, пересечь по тропинке овраг. Я побежала ― быстро, как только могла.
Поднимаясь в горку, перешла на шаг и вдруг увидела Гуревича, председателя ЦК профсоюза медработников. Он торжественно, на вытянутых руках, покрытых зеленым сукном, нес что‑то громоздкое. Вглядевшись, опознала: это был кабинетный прибор ― мраморная доска с массивными чернильницами. Невольно остановилась, захохотала:
― Здравствуйте! Что с вами? Куда и зачем вы это несете?
Он злобно посмотрел на меня и прохрипел:
― Не ваше дело!
И важно прошагал мимо.
С недоумением и нарастающей тревогой посмотрела ему вслед и бросилась бежать дальше. Открыла дверь парадного входа, вошла и отшатнулась ― показалось, что подъезд завален черепами. Целая гора, как в опере «Руслан и Людмила». Подошла ближе ― это были телефонные аппараты с обрезанными шнурами. Ничего еще не понимая, кинулась по коридору, распахивая одну за другой двери редакционных комнат. Никого! Ворвалась в кабинет директора ― слава богу, хоть он на месте!
― Где вы пропадали? ― истерично закричал он. ― Вы что, хотите у немцев остаться?
― А что случилось?
― Как что? Вы где были? За вами посылали, и вас нигде не нашли!
― Я была на даче.
― Да как вы смели, секретарь парторганизации, в такое время разъезжать по дачам? Мне пришлось тут одному и списки эвакуированных составлять, и в типографии тиражи жечь. Наш эшелон вот‑вот должен уйти. Я уже отправляюсь на вокзал, а вы еще тут болтаетесь!
Я молча выслушала его длинную тираду, повернулась и ушла к себе в комнату. На моем столе, да и во всем издательстве, не осталось ни одного телефона. Связь с Алексеем была невозможна... Что же делать?.. Направилась в секретариат ВЦСПС ― в надежде найти хоть кого‑то, кто не столь предвзято настроен ко мне.
Коридор был пуст, со стендов с объявлениями и приказами все было сорвано, фотографии передовиков исчезли. Дверь в кабинет товарища Брегмана оказалась приоткрытой. Заглянула ― он сидел на корточках и рылся в ящиках письменного стола ― торчала одна голова.
― Здравствуйте.
― Почему вы еще здесь? ― раздраженно спросил Брегман.
― У меня вчера после ночного дежурства был свободный день, я была на даче, приехала и ни от кого не могу добиться, что случилось?!
― Поступил приказ о срочной эвакуации. Мы работали всю ночь. Разыскали всех, а вот вас не нашли. Все уже на площади Курского вокзала. Рекомендую как можно скорее ехать туда. Я начальник поезда. С минуты на минуту жду звонка о подаче состава под погрузку. Отправляйтесь! ― Он встал и доброжелательно пожал мне руку.
Спустилась на свой этаж, зашла в свою комнату. Подумала немного, достала из стола верстки и запихнула их в свой, и без того уже беременный бумагами портфель ― тот едва застегнулся.
В состоянии транса вышла на улицу и остановилась. «Как же ехать на вокзал? Все вещи дома, на мне осеннее пальто, платье да туфли. А если зима? Будь что будет, поеду сперва на квартиру, хоть шубу возьму».
На счастье, попутный автобус внял моим призывам и остановился. На нем среди сумрачно молчавших мужчин доехала до Охотного ряда. Десять минут быстрого шага ― и я уже дома.
Ключ, как и договорились, Алеша оставил у соседки‑инвалида, тети Маши, ― она из дома никогда не выходила. Чемоданы стояли посреди комнаты. Заглянула в них и поняла: пригодится все. Взяла шубу. В хозяйственную сумку собрала продукты, что были в доме, в том числе пять килограммов манной крупы, которую собиралась при случае отослать детям. Донести все это до трамвая не хватало рук. Попросила помочь соседку Зину ― прежде за небольшую плату она оказывала мне кое‑какие хозяйственные услуги. Но тут она с презрением отвернулась.
― Вот еще! Драпаете, а я вам помогать буду? Держи карман шире!
Я так растерялась от ее грубости, что не нашлась что ответить. При этой сцене присутствовала другая соседка ― Эсфирь.
― Я вам помогу, ― сказала она.
Спешка, с которой собиралась, оскорбление, нанесенное Зиной, как будто сузили мое сознание до одного слова ― «вокзал». Я покидала свой дом бездумно и беспамятно, не присев на дорогу, как делала это всегда, а так, словно ехала на дачу. Оставила ключ тете Маше, куда еду ― не сказала, лишь потом сообразила, что Алеша будет меня искать, но ответа не получит. Эсфирь помогла донести вещи до трамвая, и я уехала, провожаемая взмахами ее белого платка.
На Землянке (теперь Ульяновская) всем пассажирам было предложено покинуть вагон. С помощью добрых людей дошла до Садового кольца и стала поджидать хоть какой‑нибудь транспорт, чтобы добраться до Курского вокзала. И близко он, а не дойдешь с вещами, тем более ― надо подниматься в гору. Вижу, тарахтит подвода. Я к вознице:
― До Курского поедете? Подвезите меня.
― Садись. Только телега моя вся в угле ― перемажешься!
― Ничего! ― погрузила вещи и так, стоя, будто Цезарь на колеснице, держась за чемоданы, въехала на площадь Курского вокзала.
И вдруг слышу аплодисменты, радостные возгласы. Сразу несколько рук протянулись ко мне ― помогли сойти с телеги, выгрузили вещи. Я расплатилась с возницей и, наконец, перевела дух ― успела! «Наши», как оказалось, начали собираться с десяти часов утра, а мы с Алешей лишь немногим раньше протискивались здесь через толпу.
И началось «великое стояние». Когда кому‑то нужно было выйти из этой людской каши, вся масса приходила в движение. Мы колыхались из стороны в сторону, и постепенно большая группа наших сотрудников переместилась к стене вокзала, где стоять было спокойнее. В «Гастрономе» на углу еще торговали. Мне удалось пробраться в магазин и запастись большими кругами сухой колбасы и сыра. Время от времени над площадью через радиорупор объявляли о поданных эшелонах. Теснота нарастала ― прибывали новые партии беженцев. Ночью к городу прорвалось много самолетов. Бомбежка была очень интенсивной, и совсем близко слышались разрывы бомб и были видны пожары. Площадь замерла. Все молчали, и, наверное, каждый думал, как и я, что будет твориться здесь, если на это скопление народа упадет хоть одна бомба...
Меня же мучили угрызения совести: что с Алексеем? ― спрашивала я себя. Как случилось, что не оставила ему даже записки? Он поступил неблагоразумно, что не уехал, но благородно по отношению ко мне ― а я, как я отплатила ему?
К утру бомбежка прекратилась, все оживились, задвигались. По радио объявили, что в городе все спокойно, открыто движение метро, работают магазины и рестораны. Но я, в отличие от других, не радовалась. Это заметил Миша Берлянт:
― Что с вами? Неужели вас так пугает предстоящий отъезд? На вас лица нет!
― Понимаете, я потеряла человека!
― Какого человека?
― Близкого, очень близкого! Потеряла по глупости. Если хотите ― предала, как раз в тот момент, когда он доказал свою верность! ― и я рассказала Мише о событиях последних дней. Он, успокаивая меня, предложил:
― Хотите, я съезжу к вам на квартиру, ведь он там, наверное, появлялся?
― Нет, нет! Ася будет недовольна, она так беспокоится о вас, лучше я поеду сама, только постерегите мои вещи!
― Конечно, постерегу, ― согласился он. ― А если объявят посадку, возьму их с собой, мы записаны в один вагон.
И я, раздвигая чужие плечи, решительно двинулась через толпу. Вдруг над площадью громогласно разнеслось:
― Работники ВЦСПС и ЦК профсоюзов, «Профиздата» и газеты «Труд»! Вам подан эшелон к платформе номер два. Проход на посадку через тоннель!
Пришлось вернуться. Нагрузилась вещами и так, мелким шагом продвигаясь с тесной толпой в душном тоннеле, вышла наконец на платформу, где стоял эшелон. Вагоны подали пассажирские, на что никто из нас даже и не надеялся. Заведующая книжной редакцией Клара Ефимовна Фастовская с сестрой шли первыми, они заняли среднее купе, куда пригласили меня и супругов Берлянт.
Поезд на Свердловск
Вагон начал обживаться ― рассовали по полкам вещи, на столиках появилась еда, кто‑то в соседнем купе спросил, будет ли чай; сделалось душно. Я сняла пальто и села у окна. На улице уже рассвело. По перрону все еще семенили мелкой побежкой скособоченные тяжелой поклажей эвакуанты. И вдруг ― Алеша. Подумала ― галлюцинация. Лицо, загородив свет, прильнуло к стеклу. Я вскочила и, спотыкаясь о неубранные из прохода вещи, выбежала на платформу:
― Алеша!
Через секунду я зависла над асфальтом в крепких объятьях. С ноги свалилась туфля, и, опасаясь, что ее куда‑нибудь отфутболят, я робко попросилась вниз.
― Боже, как же ты меня нашел? У нас срезали все телефоны! ― сказала, ощупью возвращая обувь на место.
― Забежал к тебе, а мне сказали, что взяла вещи и ушла. Я домой. Созвонился с товарищем, и мы решили, если не устроимся с эшелоном, идти пешком до Горького. И всю ночь просидели в тоннеле, в том, что ближе к метро. А утром слышу, ― продолжал Алексей, ― приглашают профсоюзников. Решил искать. И, как видишь, нашел!
― Поедешь со мной? ― спросила я.
― Конечно!
― У нас берут людей строго по списку, за этим следит староста вагона...
Вдруг невдалеке от нашего вагона я увидела товарища Брегмана. Помахала ему рукой.
― Это начальник нашего поезда, ― пояснила я Алеше и потянула его за руку. ― Пошли! Он хорошо ко мне относится. Надеюсь, не откажет!
― Успели? ― спросил Брегман, улыбаясь.
― Товарищ Брегман, у меня личная просьба! Разрешите вместе с нами поехать писателю Мусатову
― Не могу, ― у них свои эшелоны, а у нас каждое место на счету.
― Но я очень, очень прошу вас, он должен поехать вместе со мной!
― А кто он вам?
― Муж, ― выпалила я и с испугом взглянула на Алексея.
― Да, это моя жена, ― подтвердил он.
–Почему же сразу не внесли в списки как члена семьи?
― продолжал допрашивать Брегман.
― Я хотела, чтобы он уехал с писательским эшелоном, он сперва согласился, а потом не решился оставить меня одну...
― Что же делать, если муж... ― Брегман пристально посмотрел на Алешу. ― Поезжайте.
Алеша побежал за вещами ― их сторожил товарищ, а я вернулась в вагон.
― Нашелся мой муж, ― торжественно объявила я. ― Поедет с нами.
― Что ты выдумываешь, ― засмеялась Клара Ефимовна. ― Еще вчера у тебя не было никакого мужа!
― Вчера не было, а сегодня есть, самый что ни есть законный, в списках вагона значится!
― Я могу подтвердить, ― заступился Миша, ― Рая вчера очень о нем беспокоилась. Это замечательно, что он нашелся!
Вошел Алексей с большим крапивным мешком, перевязанным веревкой, с заплечинами, как у рюкзака. Я познакомила его со своими товарищами. Он забросил мешок на полку, сел со мной рядом. Завязался шутливый разговор о том, какая же я скрытная ― вышла замуж, и молчок. Алеша смущенно улыбался, я отбивалась, аргументируя свое поведение желанием проверить прочность отношений.