Характер у Лены оказался поистине удивительный. Под первое мая сорок четвертого года я заболела «воспалением почек». Врач сказал, что анализы, к сожалению, можно сделать лишь третьего мая. Я, узнав о намерении Вани обратиться за помощью к Лене, ужасно протестовала, боялась, что она оскорбится. Но Ваня все же попросил ее сдать мои анализы. И уже первого мая, днем, она привезла готовые результаты, подтвердившие диагноз.
Врач из МИДа, к поликлинике которого я была в то время прикреплена, встретился у моей постели с нашим другом, профессором Александром Марковичем Гельфандом, специалистом‑нефрологом[77]. Они в один голос утверждали, что надо лежать, и не меньше трех месяцев, причем первый месяц ― в грелках и под теплым одеялом! Большие дозы глюкозы, бессолевая диета, овощи ― вот и весь арсенал лечения. Они ушли, а я... Ну, как лежать? Ведь белье‑то еще перед праздником замочила, соседка уже ворчит.
― Я выстираю сам, ― сказал Ваня и отправился в ванную.
Я поднялась с постели и, еле передвигая отекшие ноги, пошла за ним.
― Я буду только руководить и контролировать, ― твердо заявила я.
Ваня подчинился. Выжав белье, он сложил его в бак, залил заранее подготовленным горячим раствором мыльной воды и отнес на кухню ― кипятить. (Этот прием я взяла потом на вооружение. Обычно я стругала мыло прямо в бак ― стиральных порошков тогда не было, ― отчего на белье порой оставались следы).
Попутно вспоминаю еще одно Ванино рацпредложение, связанное со стиркой. Я очень быстро усвоила, что он очень не любит несвежие рубашки, ношенные даже день‑два. А в запасе их почти не было. Так вот, желая сберечь драгоценное для нас время общения, он настоял, чтобы мы стирали рубашки вместе, и не в ванной, а в комнате. Сидя на диване, перед которым на стуле стоял таз с теплой водой, а на полу чайник с горячей, я терла мылом воротнички, а Ваня в это время что‑то рассказывал или читал. Когда я останавливалась, отдыхая, он передавал книжку мне, а сам продолжал стирку. Однажды мы чуть не опрокинули таз, читая «Трое в лодке, не считая собаки» Джером Джерома, ― так хохотали.
Лежать в постели мне осточертело. Уже 6 мая анализы показали улучшение, а болей я вообще не испытывала. Вопреки указаниям врачей и воспользовавшись тем, что Ваня ушел в ОГИЗ, я 8‑го мая встала с постели, погладила давно высохшее белье и убрала комнату.
К концу второй декады анализы показали полное благополучие. С трудом, но все‑таки я уговорила врача поликлиники закрыть бюллетень с 22 мая, чтобы в воскресенье 21‑го поехать с сотрудниками в Косино, где нашей организации, по моим хлопотам, выделили участки для посадки картошки. Ваня был против моей ранней выписки и совсем огорчился, узнав о моем намерении. Он умолял меня не ездить, говорил, что всю необходимую работу сделает сам, но я сказала, что мое присутствие необходимо для контроля ― правильно ли разбили на участки выделенное нам поле. Вдруг на этой почве возникнут конфликты, в которых потом, если не поеду, придется разбираться заглазно. И он вынужден был согласиться с моими доводами, взяв с меня слово, что буду только «наблюдателем».
Ранним утром всей семьей, включая Лену и Сережу, появились мы во дворе Информбюро. Меня бурно поздравляли с выздоровлением. Машинами нас доставили на большое, ярко освещенное поле, размеченное колышками с фамилиями сотрудников. Никаких трений, к счастью, не возникло. Все сразу взялись за лопаты.
«Своим работничкам» я помогала советами, а потом, не выдержав и забыв о болезни, и сама взялась копать. Но Ваня так посмотрел на меня, что я сразу отступилась.
На следующий день вышла на работу, в чем долго не решалась признаться А.М. Гельфанду, и продолжала делать анализы: боялась возврата болезни. Но все обошлось[78].
Приемная мать
Связь с Маврушей я установила еще в Свердловске, но после оккупации деревни, куда она уехала после эвакуации детей, связь, конечно, прервалась. Вскоре после прорыва Курско‑Орловской дуги я получила от нее письмо. Она слезно умоляла позволить ей вернуться обратно: «Мне не надо зарплаты, разрешите только жить у вас, как матери с дочерью, с надеждой, что и на старости вы не выгоните меня». Я начала хлопоты, но получила отказ в пропуске для женщины, побывавшей в оккупации. Мавруша продолжала молить о помощи. И я вспомнила, что когда‑то, оформляя для нее прописку, записала ее, как «приемную мать». Получила в домоуправлении справку, организовала ходатайство от Совинформбюро, и пропуск, наконец, был выдан. И вот она появилась. Прошла шестьсот километров фактически пешком ― лишь иногда устраивалась в пригородные поезда. Документов на руках никаких! Говорит, паспорт потеряла, а потому и в город не пошла за вызовом. Уже через много лет Мавруша случайно проговорилась, что в самом начале оккупации ее паспорт отобрал полицай. Все мы были заражены «сверхбдительностью». И конечно, если бы она призналась мне в этом тогда, и речи не было бы о моих бесконечных хлопотах за беспаспортную женщину, пришедшую из оккупированной зоны. Но мы ей поверили, и я начала хлопотать о выдаче ей паспорта. Выдали временный ― на три месяца, и потом каждый раз приходилось вымаливать продление и вновь стоять в очереди на прописку.
В начале 1945‑го пробегаю по Петровке. Вдруг около меня тормозит машина. Из нее выходит генерал.
― Товарищ Урусов? ― удивленно закричала я.
― Он самый! Рад, очень рад, что встретил вас! ― Урусов пожал мне руку. ― Торопитесь? Садитесь в машину, подвезу куда надо.
― Да нет, пришла сюда в паспортный отдел.
И я рассказала ему злополучную историю с паспортом и пропиской моей «приемной матери».
― Ну, это дело поправимое, давайте‑ка сюда ваши документы!
Я достала из сумочки конверт с бумагами. Урусов быстро просмотрел их и на листке из блокнота написал начальнику паспортного стола: «Прошу гражданку Ковалеву прописать и выдать постоянный паспорт». После чего договорились повидаться более обстоятельно ― он жил в гостинице «Москва». Оставшись одна, прочитала подпись под его «просьбой» и ахнула: оказалось, он теперь был начальником Московской областной милиции. В тот же день мне заменили временный паспорт Мавры Петровны на постоянный, а ее, как мою «приемную мать», записали «иждивенкой»
Сын
Осенью сорок четвертого Эдик и Сережа пошли в школу ― в первый класс.
Лена устроила Сережу в образцово‑показательную школу, которой руководил Новиков.
Эдик пошел в обычную, недалеко от дома. Нас очень смешила его удивительная обязательность по отношению к урокам и просто настоящая влюбленность в первую учительницу, имя которой я помню до сих пор ― Августа Петровна. Приходил после уроков, торопливо раздевался и, вытаращив глазенки, бежал к письменному столу. Уговорить его вначале пообедать было невозможно, он боялся, что не успеет выполнить домашнее задание, а управлялся самое большее за полчаса. Как‑то отправила я Эдика на зимние каникулы в Бирюлево, и вдруг через пару дней мама привозит его в Москву: «Исплакался весь. Учительница какой‑то урок задала, а он не успел выполнить». Малыш сразу сел за стол, и не успели мы с мамой чаю попить, как он уже все закончил[79].
Соня забот тоже не доставляла ― училась отлично. За успехами Сережи должна была следить Лена, она это и делала как будто, но, видно, больше рассчитывала на «престижность» школы, что потом всех нас сильно подвело.
Ваня высоко ценил наше физиологическое единство.
― Никогда я не испытывал такой полноты счастья от обладания женщиной, ― часто повторял он.
Да я и сама только с ним познала всю прелесть самоотдачи и остроту переживания от соединения с мужчиной[80].
Беременность моя протекала странно. Дышать газом от выхлопной трубы автомобиля стало моим высшим наслаждением. По утрам на работе, прежде чем раздать большую кипу газет сотрудникам, я с упоением обнюхивала каждую из них, упиваясь запахом свежей типографской краски. И потому была уверена, что родится сын[81].
Когда меня спрашивали, как собираюсь его назвать, отвечала:
― Конечно, в честь того, кто создал такое могучее государство!
И вдруг узнаю: все считают, что назову сына Иосифом, ― настолько был велик культ Сталина. Даже мой милый начальник Юзефович допустил такую ошибку. Он прямо спросил Мендж об этом.
― Нет, что вы, она, конечно, имеет в виду Владимира Ильича!
Он явно удивился ее ответу, и тогда она добавила:
― Такое имя она не может дать еще и потому, что и вас зовут Иосиф, и люди могут расценить это как явный подхалимаж.
Оба весело рассмеялись, и он согласился, что это было бы неудобно.
Что творилось 9 мая на улицах Москвы, на Красной площади, мы с Ваней могли слышать только по радио и наблюдать с высоты нашего балкона. С часу на час я ждала начала родов, и он не отходил от меня ни на шаг. К вечеру сотни лучей прожекторов расчертили небо на клетки, и по ним проплыл красный флаг с портретом Сталина. Сотни орудий салютовали Победе. Мы любовались этой грандиозной, впечатляющей картиной, вслушивались в ликующие звуки, что неслись отовсюду, и хотелось самим кричать от восторга и радости. Прибежала соседка:
― Вас к телефону!
Звонили Мендж, Соня Сухотина, еще кто‑то ― спрашивали, «не родился ли кто?»
― Какие хитрые! Вы будете праздновать, а меня посылаете на родовые муки, – говорила я. ― Завтра, завтра, в первый день мирной жизни появится мой сын.
Ваня радовался рождению сына, но однажды грустно обронил:
― Я же говорил, что у меня не будет дочери. У Лены родилось трое сыновей, и у тебя сын. А мне так хотелось, чтобы была у нас и девочка.
Я засмеялась:
― Этот факт, по новейшим научным данным, свидетельствует о твоем неукротимом темпераменте. Заимеешь дочь, если будешь чуть холоднее.
― Нет уж, меня не укротишь, в особенности, когда у меня такая любимая женушка!
Но до «женушки» было еще так далеко!
Пошла в ЗАГС регистрировать сына, а они ― по новому закону ― записывают в свидетельство о рождении отчество «Иванович», в графе «отец» делают прочерк, в графе «мать»
― ставят мое имя, отчество, фамилию и особую «примету»
― «мать‑одиночка». Я совала регистраторам Ванин паспорт, убеждала, что он хоть и в Москве, но не демобилизован, поэтому еще не расторг прежний брак, что он непременно хочет записать сына на себя. Но они не слушали и даже не брали его паспорт в руки.
― Брак не зарегистрирован ― и все!
Узнав, что сыну дали фамилию Нечепуренко, Ваня побледнел ― он не поверил мне и сказал, что я нарочно записала Володю на себя, желая проучить за медлительность с разводом. Я ужасно рассердилась и напомнила, что предупреждала о том, что готовится новый суровый закон о браке и мы оба виноваты в том, что не придали этому значения.
Ваня побежал в ЗАГС и убедился, что ничего сделать нельзя.
― После регистрации брака с вашей фактической женой можете усыновить вашего сына.
Вот такой дурацкий закон был принят в конце войны
Новый дом
Летом мы всей большой семьей переехали на дачу. Мои отпуска (декретный ― 36 дней и очередной ― 24 дня) скоро закончились, и я каждый день вместе с Ваней ездила с дачи на работу. Как‑то вернулись из Москвы усталые, распаренные. В комнатах пусто ― все гуляют, а на самом видном месте, на круглом обеденном столе лежит раскрытая тетрадь. Я заглянула в нее и сразу наткнулась на строчки: «Она забыла нас ради него, а мать должна жить ради своих детей». Это был дневник Сони. Больше читать не стала. Скорей захлопнула его, убрала, чтобы не попался на глаза Ване. Выбежала из комнаты ― навстречу вся семейка. Взяла у няни ребенка и пригласила Соню пройтись. Вышли с участка в лес, и я говорю Соне:
― Прочитала в твоем дневнике, что мать должна жить ради своих детей.
Она возмутилась:
― Как ты могла читать чужой дневник?
― А он же специально был оставлен раскрытым на столе!
― парировала я. ― Скажи, почему это я должна жить только ради детей? Почему я должна забыть ради вас о себе, о своей личной жизни? Я что, бросила твоего отца? Произошел несчастный случай. Я осталась вдовой. Разве вы, дети, после этого голодали, были лишены чего‑либо? Нет, я работала так много, что вы имели то, чего не имели даже при жизни отца!
― Надо быть верной папе, ― пробормотала Соня.
― Да, я верна его памяти, но лишать себя на всю жизнь счастья я не собираюсь. Не хочу остаться одинокой на старости лет!
― А мы на что? Мы всегда будем с тобой! ― воскликнула она.
― Даже в то лето, когда ты уже знала о гибели отца, не могла пробыть со мной больше часа ― убегала к подругам. И разве я тебя корила за это? А теперь у меня есть близкий, все понимающий друг, отец моего ребенка, твоего брата. Зачем ты отравляешь наше счастье? Ведь пройдет лет пять‑шесть, ты придешь однажды с каким‑то парнем, скажешь «я люблю его» и уйдешь жить с ним. И это закономерно!
― Я никогда не выйду замуж! ― запальчиво заявила она.
― Это неразумно, нормальный человек должен стремиться к личному счастью, ― возразила я.
Долго еще в этом духе разговаривали мы, и кажется мне, что с той поры, хоть и не сразу, наступил перелом.
Еще зимой прослышала я, что ОГИЗ заканчивает затеянное еще до войны строительство дома для сотрудников, и настояла, чтобы Ваня зашел к П. Ф. Юдину и подал заявление с просьбой о предоставлении ему квартиры, тем более что стоял вопрос о назначении его директором издательства. Юдин принял его очень ласково и твердо обещал квартиру дать, только попросил напоминать ему об этом обещании. Я не раз спрашивала Ваню, заходил ли он к Юдину, справлялся ли, как идут дела со строительством, но он говорил, что делать ему это неловко и неприятно и что Юдин о просьбе не забудет. А в сентябре выяснилось, что дом уже заселен. Ваня ― к Юдину. Тот удивился:
― А меня заверили, что вы уже в квартире не нуждаетесь, и я поверил, ведь вы мне об этом ни разу не напомнили!
Однако жить в нашей комнатушке с тремя детьми и няней становилось невозможным. Сначала Володю держали в корзинке, которую ставили на сложенную тахту, а на ночь переставляли на ломберный столик, на котором днем обедали, раскладывая его, как для игры. Теперь ребенок подрос, и пришлось купить детскую кроватку, которая совершенно лишила нас возможности перемещаться по комнате. Для няни и старших детей снимали углы у соседей. Но долго так продолжаться не могло. Мы поняли, что без денег ничего нельзя будет сделать. А тут через юриста Совинформбюро подвернулось предложение об обмене нашей маленькой комнаты на две (одна двадцать пять метров, другая, проходная, ― десять) в большой коммунальной квартире в доме 28 на Кропоткинской, в хорошем кирпичном доме. Комнаты нам очень понравились. Хозяйка попросила тридцать две тысячи, и я согласилась. А где такие деньги взять? Приняла решение, очень огорчившее Ваню, ― продать дачу, но другого выхода не было, и он вынужден был согласиться. Покупатель на нашу дачу нашелся быстро ― из‑за спешки я запросила всего лишь сто тысяч (по тем временам, когда мешок картошки стоил тысячу рублей, а буханка хлеба сто ― это было дешево), а сторговались на девяносто. Сделку оформили мгновенно: покупал дачу какой‑то военный летчик, и все шли ему навстречу. Посреднику за оформление обмена пришлось заплатить семь тысяч, за переезд ― тысячу, купили кое‑какую мебель, Ване костюм за десять тысяч, мне ― юбку и трикотажную кофточку, дали маме на ремонт крыши в Бирюлево... и уже через месяц от кучинской дачи остались лишь воспоминания. Но огромное окно в большой комнате, высокие потолки и непривычный простор радовали нас несказанно.
Переезд состоялся в декабре 1945 года. Ваню в тот день неожиданно вызвали в ЦК партии, что, впрочем, нас не удивило: документы о его назначении директором издательства давно лежали там для утверждения. Вернулся он в нашу новую квартиру поздно и молча опустился на стул. Я сразу увидела ― расстроен донельзя.
― Что случилось?
― Он подложил мне ужасную свинью.
― Кто, почему, какую свинью?
― Представь себе, Суворов, вместо представления на утверждение меня директором издательства, провел решение о назначении меня заместителем заведующего отделом науки ЦК.
― Как, без согласования с тобой?
― Вот именно! Он знал, что я откажусь, что я не люблю аппаратной работы, что хочу заниматься наукой и издавать научную литературу, потому что это дело конкретное! А теперь все рухнуло!
Я стала утешать его:
― Но это почетная работа, а наукой ты сможешь заниматься и там.
― Он тоже мне об этом твердит, но я‑то понимаю, чем буду заниматься, как буду по горло занят, работать по ночам. Мы оба с тобой там побывали, знаем, что такое работа в аппарате!
Талантливый студент, он уже на третьем курсе участвовал в создании учебника Михельсона по физике. Был оставлен в аспирантуре, однако вскоре был вынужден оставить ее, чтобы зарабатывать средства для содержания жены и ребенка. Став редактором физической литературы в Гостехтеориздате (например, одна из книг Ландау вышла под его редакцией), сочетал эту работу с преподаванием физики в Институте имени К. Либкнехта. Перед войной он уже был старшим редактором издательства и доцентом института. Сдал кандидатский минимум и написал диссертацию на физико‑математическую тему «Поляризация электрона», которая была одобрена кафедрой и представлена к защите. Но началась война. О незащищенной диссертации Ваня не жалел, он теперь хотел написать другую ― философскую, которую задумал, находясь на фронте. Претворение этого замысла в жизнь теперь явно отодвигалось.
Начались ежедневные ночные бдения в ЦК «на всякий случай» ― товарищ Сталин не спит! ― и сразу обострились проблемы со здоровьем. Мы относили их на счет дистрофии, перенесенной во время голодания на Волховском фронте. Но однажды на работе с Ваней случился обморок, и выяснилось, что у него тяжелая ― третья ― стадия гипертонии.
И все же радости было больше, чем печали. Новое, более удобное жилье, большее материальное обеспечение, распределитель, кремлевская столовая, которой Ваня, кстати, старался не пользоваться и поручил мне вместо его обедов получать «сухие пайки». По субботам мы отправлялись с детьми в Дом отдыха ЦК. С полного моего согласия Ваня решил взять Сережу в нашу семью: Лена жаловалась, что не справляется с ним, а посещать их по вечерам, как раньше, он уже не мог, так как приходил из ЦК в три часа ночи. Лена согласилась поселить Сережу у нас, но с условием, что он останется в той же школе, хотя мальчику теперь предстояло добираться до нее на автобусе. Сереже было девять лет с небольшим, я боялась вначале за него, провожала, но потом убедилась, что мальчик он осторожный и пассажир умелый.
Ремонт ― Сочи ― ремонт
Под Новый год позвали гостей на новоселье. И только подняли бокалы, как вдруг прямо на стол полилась сверху вода. Полезли на чердак и обнаружили, что прямо над нашей комнатой в крыше зияет дыра. На потолке только что отремонтированной комнаты образовалось большое темное пятно. Управдом заявил, что железа для ремонта у него нет. Подставили под дырку корыто, но время от времени, когда весной шли большие дожди, корыто опорожнять не успевали, и вода проливалась в нашу комнату. Только заручившись от управляющего делами ЦК письмом во Фрунзенский райисполком, Ваня получил, наконец, обещание о ремонте «при первой же возможности».
Няне было трудно одной справляться с маленьким ребенком и с домашними делами, поскольку у каждого из старших детей был свой режим. И девятимесячного Володю мы отдали в районные ясли, благо, они находились рядом с домом. Летом ясли перекочевали на летнюю дачу в Пионерскую. Поезда по Белорусской железной дороге ходили еще паровые, шли медленно, всегда переполненные. Но, несмотря на это, мы ездили в Пионерскую почти каждое воскресенье. Наблюдали за Володей, как правило, лежа под забором, боясь себя обнаружить. Родительский день назначался лишь один раз за лето, в остальное время детей «тревожить» запрещалось.
1‑го октября сорок шестого я стала безработной: Совинформбюро ликвидировали, сотрудников уволили. Конечно, война кончилась, но разве информация о нашей стране была уже не нужна? Вероятно, решение о ликвидации было связано с тем, что основные его руководители ― Лозовский и Юзефович ― были арестованы, как и многие другие члены Еврейского комитета. Вскоре мы узнали об их расстреле. Трагическая судьба этих преданных делу людей взволновала всех, кто близко сталкивался с ними по работе и в жизни.
Итак, теперь я свободно могла поехать отдыхать вместе с Ваней, которому это было просто необходимо. Но ремонт крыши над головой держал нас, как на цепи. Наступил октябрь, а кровельщики не приходили, несмотря на все обещания председателя исполкома. Володя по возвращении из летних яслей заболел скарлатиной. Поместила его в Русаковку (филиал кремлевской) вместе с няней. Заболевание протекало легко, дело шло к выписке, а ремонт по‑прежнему откладывался из‑за отсутствия железа. Наш отдых «горел синим пламенем» ― наступила уже вторая половина октября. И я решила, пока на юге еще тепло, ехать на море. Расположенный к нам врач детской больницы пообещала задержать выписку Володи до нашего возвращения. И мы, поручив старших детей попечению моей двоюродной сестры Али, выехали в Сочи, в санаторий «Светлана».
На Черноморском побережье Ваня был лишь однажды, в студенческие годы.. Верный своим привычкам, один чемодан он полностью забил книгами по философии, однако, оказавшись в двухместном купе международного вагона, к счастью, сразу же о них забыл.
Наш санаторий располагался на окраине Сочи, по дороге в Мацесту. Место оказалось чудесным: море, заросший сосной берег, и к тому же установилась замечательная теплая погода.
В первую нашу сочинскую ночь проснулась под утро от каких‑то странных звуков ― всхлипывания, стоны... Разбудила Ваню. Он прислушался ― за стеной кого‑то явно душили. Поднялись к дежурной по этажу, попросили вызвать милицию. Дежурная засмеялась:
― Прямо не знаем, где их поселять. Третью комнату им меняем. Это он такие звуки издает, когда спит, а ей ничего ― глухонемая.
Так мы оказалась в тот же день в еще лучшей комнате...
В Сочи отвратительное морское дно, покрытое крупными, скользкими валунами. Я плавала неплохо, но при волне купаться остерегалась. А мой отважный муж прыгал в море с конца мола и на волнах прикатывал обратно ― подгадав момент, он, пока волна, закручивая пену, пятилась в море, распластывался на молу. Я очень волновалась, наблюдая эти полеты на волнах, но Ваня утверждал, что опасности нет никакой. А потом я привыкла к этому «методу» купания и даже сама стала его применять. Но Ваня делал это лучше, красивее, и я постоянно восхищалась его ловкостью и точным расчетом.
Очень смешной случай произошел с нами, когда смотрели спектакль «Шельменко‑денщик». У меня вдруг отекли ноги, я сдуру сняла туфли, и когда кончился спектакль, влезть в них не смогла. Я бы пошла босиком, да уж очень ночь оказалась холодной. И тут Ваня предложил поменяться обувью. Я покупала ему ботинки сорокового размера, а мои туфли были тридцать восьмого. И я с ходу отвергла «жертву».
― Как же так? Ты что, пойдешь босиком?
― Нет, надену твои туфли.
― Но они тебе малы, и каблуки высокие.
Он, смущенно улыбнувшись, преспокойно влез в мои туфли, а меня заставил надеть свои.
― Как же так, ― спросила я, ― зачем же мы покупаем тебе сороковой размер, если годится тридцать восьмой?
― Потому что... мне не нравится, что у меня такая маленькая нога. Совсем из‑под брюк ботинок не видно.
А брюки тогда носили действительно очень широкие.
Возвращались в шикарной обстановке, в двухместном международном вагоне, благодушные, расположенные к миру и людям. Но когда перед нашими глазами предстала страшная картина разгромленного жилища, от любви к человечеству не осталось и следа. Вся штукатурка с потолка и стен была обрушена прямо на ничем не прикрытые паркетный пол и мебель. Особенно жаль было пианино, на котором лежала груда обломков, упавших с потолка. Посреди комнаты стояли деревянные козлы, облитые мелом, и на них восседали пять женщин в грязных спецовках.
― Почему не работаете? ― спросил Ваня.
― А мы маляры, ждем штукатуров.
― И давно ждете?
― Второй день.
― Это вы обрушили старую штукатурку?
― Нет, этим специальная бригада занималась.
― А почему мусор не убрали?
― Для этого нет рабочих, это дело хозяев квартиры!
Ну, думаю, пропала, сейчас Ваня с его гипертонией начнет таскать с пятого этажа эту тяжесть, мне одной не позволит. Соня и Эдик, как назло, были еще в школе, Сережу Лена взяла к себе, Аля на работе, а родители Ивана Васильевича, которым он сразу же позвонил, как оказалось, у детей и не бывали ― в первый же день Александра Васильевна поссорилась с Алей.
Ваня продолжал толковать с женщинами, а я в отчаянии убежала на кухню. Вскоре он появился там ― довольный и веселый. Он дал работницам денег, пообещал накормить обедом ― в то время еще были карточки и еда ценилась выше денег, ― и те сразу согласились вынести мусор. Я с энтузиазмом кинулась готовить обед. Не прошло и трех часов, как женщины управились с мусором, а я с обедом. Только их накормила, пришли два штукатура ― их тоже подкормили, и семь человек начали быстро штукатурить комнату и сушить ее керогазом. Уже на следующий день они приступили к малярным работам. Ваня утром отправился на работу, а я осталась с рабочими и с удовольствием слушала их высказывания:
― Хозяин‑то у тебя больно хорош!
Уже в день приезда, вечером, мы были в больнице у Володи и няни. Оказалось, что лечащий врач получил нагоняй за их задержку, и пришлось забрать их тотчас же. Но не ехать же с ними в разоренную и еще сырую квартиру! Решили поклониться Ваниным родителям ― Александра Васильевна согласилась подержать Володю у себя, но без няни, которую почему‑то не терпела. Это оказалось очень кстати ― теперь няня могла готовить пищу для ремонтников, а я решила приступить к поискам работы.
Новая профессия
Но устроил меня Ваня. Совершенно случайно встретил он на улице Александра Сергеевича Федорова, главного редактора журнала «Техника молодежи». И тот вдруг спросил, не знает ли Иван Васильевич кого‑то, кто мог бы пойти на редакторскую работу во вновь организуемый Главк научно‑популярной кинематографии, куда его назначили начальником.
― Знаю, ― сказал Ваня. ― Это моя жена.
И выдал Федорову на меня такую характеристику, что у того челюсть отвисла.
Федоров сказал Ване, что договорится со студией научно‑популярных фильмов, чтобы я за пару месяцев познакомилась со спецификой кино, после чего он возьмет меня в главк.
Перспектива заняться кинематографом привлекала, однако все‑таки было страшновато. Но Ваня сказал:
― Ты человек способный. А кинематограф, вернее, литературный сценарий фильма для тебя, сделавшей столько книг, я уверен, проблемой не станет. Справишься!
Человек слова и дела, он уже на следующий день притащил из библиотеки ЦК все, какие только смог там достать, книги о кинофильмах, сценариях и прочее. И я с жаром принялась их штудировать. Через несколько дней поняла, что «не так страшен черт, как его малюют», и отправилась на свидание к главному редактору студии Григорию Борисовичу Зельдовичу. Он принял меня приветливо и сказал, что приступить к работе я смогу сразу после Нового года.
Когда 3‑го января 1947 года я пришла на студию, у меня уже была «задержка», но я надеялась, что связана она с акклиматизацией. И, конечно, напрасно. Очень скоро «тайное» стало явным.
Из‑за тесноты в редакторской комнате Зельдович устроил меня вначале работать в редакции киножурнала «Наука и техника». Крикливый зав. производством журнала Ефим Потиевский через мою голову вел непрерывные разговоры с режиссерами и операторами, снимавшими сюжеты для журнала. Уже на третий день терпение мое лопнуло, и я пошла к Зельдовичу с «требованием» создать условия для «плодотворной редакторской работы». Зельдович впоследствии со смехом вспоминал, как я тогда ворвалась к нему. Была красная, возбужденная, берет сбился набок, грозилась совсем уйти.
― Но я не мог расстаться с вами. Вы же кадр Федорова, и потому пришлось временно посадить вас в моем кабинете. Помните?
Еще бы не помнить! В кабинет постоянно приходили сотрудники, но говорили тихо, с опаской поглядывая на меня. Разговоры Зельдовича с режиссерами и сценаристами, которые я невольно слушала, очень помогли мне сориентироваться в «специфике» требований к литературным и режиссерским сценариям, наконец, просто освоить нужную терминологию. Хозяин кабинета тоже прислушивался к моим переговорам со сценаристами, порой вмешивался, но очень деликатно, подоброму. Зельдович помогал мне удивительно охотно; я относила это на счет его доброжелательного отношения к людям. Однако когда на студию пришла «новенькая», я убедилась, что это не совсем так. К тому времени отыскалась для меня отдельная тесная комнатушка, куда сразу подселили «новенькую». Заметила, что, вернувшись от Зельдовича, она плачет:
― Что случилось? ― спросила я.
― Не понимаю его замечаний на полях сценария, а спрашиваю ― рычит!
Я не выдержала, сказала Зельдовичу об этих слезах.
― Она бездарь, не разбирается в существе дела, неверно формулирует заключения.
Я замолчала. Подумала, что подобного рода ошибки допускала и я, но он спокойно разъяснял их мне. Иногда я даже спорила с ним, но он не раздражался, а спокойно повторял свои замечания. Поделилась своим недоумением с Ваней.
― Он считается с тобой потому, что ты «кадр Федорова», а еще, возможно, потому, что знает: твой муж работает в ЦК.
Позже мы работали с Зельдовичем уже «на равных», когда оба были главными редакторами Главного управления научно‑популярных фильмов при Министерстве кинематографии СССР.
Здесь каждый курировал свою тематику. Я вела фильмы по сельскому хозяйству и географические. С идеей создания последних носился Владимир Адольфович Шнейдеров. Он жаловался мне, что нигде не находит поддержки, отрицательно отнесся к его предложению и Федоров. Мне же очень импонировала идея выпустить сорок‑пятьдесят фильмов, в которых было бы рассказано о природе и экономике нашей страны, о ее красоте и богатстве. Ваня тоже нашел эту идею привлекательной, и я, вооруженная его аргументацией, с жаром убеждала Федорова в необходимости создания этой серии. Наконец в план 1948 года впервые были включены несколько названий будущего «Киноатласа СССР». Впоследствии эти фильмы, которые стали ежегодно выпускаться нами, легли в основу «Клуба кинопутешествий», организованного на телевидении В. А. Шнейдеровым
Дочь
А пока вернусь в 1947 год, когда все явственнее для окружающих обрисовывался мой растущий живот. По форме он мало отличался от того, каким был в 1945 году, поэтому «знатоки» находили, что у меня вновь родится сын. Ваня сокрушался:
― Так хочется дочку!
― Раз мечтаешь, значит, сбудется, ― отвечала я. ― Когда ходила Володей, дышать хотела только выхлопными газами, а сейчас меня от них тошнит.
Летом жили на даче ЦК, на 42‑м километре Казанской железной дороги. С нами были Ванины родители. Было тесно, всего две комнаты да маленькая терраса, но удобство заключалось в том, что на всю семью выдавались из общей кухни обеды, да и плата за дачу мизерная ― из расчета 32 копейки за метр помещения. Декретный отпуск мне дали рано: по расчетам врачей, я должна была родить примерно 10 августа. Уезжать с дачи не хотелось, а срок подошел. Стояла сильная жара, я задыхалась, да и сосновый лес, видно, вызывал одышку. И хотя предстояли пятые в моей жизни роды, я очень боялась. А тут услышала, что беременная женщина, проживавшая по соседству ― я часто встречала ее во время прогулок по лесу, ― умерла при родах в кремлевской больнице. Имела глупость поделиться своими тревогами с Ваней. Боже! Какой переполох я вызвала! Едва успокоила обещанием поехать к А. М. Гельфанду. Пришла к старому испытанному другу, поделилась с ним нашими страхами, а он меня высмеял, да еще обидно так:
― У нас, ― сказал, ― недавно аптекарь умер, так и мне прикажете готовиться?
Посмотрел мои анализы, послушал сердце и дал единственный совет: побольше двигаться и поменьше забивать голову всякими страхами.
Возмущенная, рассказала об «остроумии» Гельфанда, а Ваня засмеялся:
― Единственное, чего я боюсь теперь, что не успеем с дачи доехать до родильного дома. Давай останемся в Москве.
Но мне было жаль уезжать с дачи ― он же так недавно ушел в отпуск! Его родители, на что‑то рассердившись, без объяснения причин перебрались в город, а я уговорила Ваню задержаться на даче. Лишь 25 августа предложила переехать, и он, бросив диссертацию, которой мог уделять только отпускное время, поехал со мной в Москву. Детей оставили на няню. 27 августа, заметив, что я кое‑как перемогаюсь, Ваня отвез меня в филиал кремлевской больницы ― в Бауманский роддом.
Меня положили в предродовую палату, где я думала не столько о предстоящих родах, сколько о том, что и следующий наш ребенок окажется оформленным только на меня, «мать‑одиночку».
Но Ваня, как оказалось, был озабочен тем же самым не меньше моего и уже давно начал действовать. О разводе надо было объявлять в газете «Вечерняя Москва». Справиться с потоком объявлений газета не могла, хотя и печатала их ежедневно. Люди ждали своей очереди годами. Лена согласилась дать объявление поздно, когда увидела, как Ваня страдает от того, что и второй его ребенок будет «незаконнорожденным». Меня они в это дело не посвящали. К счастью, нашелся «великий блат», и дело с публикацией в газете продвинулось быстро. Но бракоразводный процесс затянулся, и к тому времени, когда я лежала в палате в ожидании появления на свет нового человечка, его судьба еще не была решена. Настроение у Вани было прескверное, и, хотя он скрывал это, наполняя свои письма нежными словами, я чувствовала, что происходит что‑то нехорошее. Уже потом я узнала, что объявление о разводе, несмотря на то, что оно было от Лены, вызвало бурную реакцию у Суворова и Федосеева: мол, негоже работнику аппарата ЦК разводиться. В ответ Иван Васильевич напомнил Сергею Георгиевичу, что пришел в аппарат вопреки желанию и готов уйти.
Ваня давно тяготился работой в аппарате, где меньше всего ценилась инициатива, а требовалась лишь точная, слепая исполнительность. Раньше двух ночи он дома не появлялся, а в 9‑30 утра его уже ожидала машина ― на сон оставалось не больше пяти часов в сутки. Отдавая семье кремлевский обед в виде сухого пайка, он фактически жил на чае с бутербродами, которые я ему давала с собой, и ужинал со мной по ночам. До его возвращения я никогда не ложилась спать, не снимала хороших платьев, старалась быть подтянутой и причесанной. Ему это явно нравилось. И мы, тихо разговаривая, иной раз так долго подводили итоги прошедшего дня, что вроде и спать было некогда. Незаметно для себя мы сильно растолстели. Я это объясняла своими беременностями ― с пятидесяти восьми килограммов в год встречи с Ваней к 1947 году я добралась до восьмидесяти пяти. Но Ваня! Не помню его веса, но из сорок восьмого размера одежды, которую начали покупать уже совместно, он «перелез» в пятьдесят четвертый, стал полным, солидным, ничуть не напоминая того худенького мальчика, каким впервые предстал передо мной.
Но главное, что его угнетало, ― невозможность отдаться целиком и полностью науке! Диссертация, обдуманная еще в окопах, к концу лета 1947 года насчитывала лишь около тридцати страниц. Писать ее на работе он не мог: был по горло занят и, будучи человеком исключительно добросовестным, даже подумать не мог, чтоб