Выслушав нас, он сказал:
— Пойдемте к командующему.
— Что скажете? Зачем прибыли? — сразу спросил генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский. [115]
— Товарищ командующий, воевать хотим. Все солдаты и офицеры 159-го укрепленного района просят вас — разрешите воевать!
— Это хорошо. Молодцы! Воевать будете, а как и где — укажет командующий армией генерал Жадов.
Командарм без лишних слов поставил перед нами боевую задачу.
Это было 5 декабря 1942 года.
Окончилась страда в прифронтовом тылу, началась боевая жизнь.
* * *
66-я армия Донского фронта в операции по уничтожению окруженных фашистских войск в районе Сталинграда должна была во взаимодействии и совместно с войсками других армий разрезать оборону восточной группировки противника, отсечь часть ее, находившуюся в районе Городище — Орловка.
Стрелковые дивизии первого эшелона армии с начала декабря вели наступательные бои с частными целями, улучшая свои позиции. В результате этих частных боев личный состав в частях значительно поредел. Поэтому командование армии, получив в свое распоряжение наш укрепленный район, временно передало несколько пулеметно-артиллерийских батальонов в подчинение командиров стрелковых дивизий первого эшелона.
Но батальоны укрепрайона имели много тяжелого вооружения, артиллерии и пулеметов. В силу этого они не могли быстро продвигаться. Ни стрелков, ни автоматчиков, без которых вести наступательные операции невозможно, у нас не имелось. К сожалению, поначалу в войсках этого не учли. Поэтому некоторые батальоны на первых порах действовали неудачно.
Командование армии, учитывая не оправдавший себя опыт использования таких войск в составе стрелковых частей, вновь объединило их в укрепрайон. Нам дали полосу обороны от высоты 147,6 северо-западнее Орловки до Спартановки.
Наученные горьким опытом, мы с начальником штаба Дмитриевым и начальником политического отдела [116] Калининым решили немного реорганизовать подразделения, приспособив их к новым задачам. Из противотанковых батарей сформировали несколько артиллерийских дивизионов, роту разведки, «легкий» батальон в составе двух стрелковых, автоматной и пулеметной рот.
В организации разведки переднего края противника хорошо проявил себя спортсмен боец Зайцев, обладавший большой физической силой, отличный лыжник. К сожалению, он совершил серьезный проступок и был осужден ревтрибуналом. Многие в подразделении знали его давно. Под Москвой Зайцев успешно командовал пулеметным взводом.
Зайцева надо было отправлять в штрафной батальон. Но я надеялся дать ему возможность реабилитировать себя у нас, в укрепленном районе. И вот случай представился. Поговорил с прокурором, попросил его разрешения послать Зайцева достать «языка». Прокурор вначале колебался, потом махнул рукой: делайте, мол, как считаете лучше.
В ночной поиск с Зайцевым пошли такие же, как он, смелые, сильные, ловкие солдаты.
Поиск удался. Бойцы притащили пленного. Но Зайцев малость перестарался. Он так «жиманул», по его выражению, вражеского пулеметчика, приготовившегося стрелять в разведчиков, что тот потерял сознание. Подоспевшие на передний край офицеры штаба не сумели получить от пленного ничего ценного, тот вскоре умер.
О снятии наказания с Зайцева не могло быть и речи. Военный трибунал признавал факт отваги, проявленный им, и в то же время вполне резонно указывал на ее безрезультатность.
Через несколько дней Зайцев повторил поиск. На этот раз он «бережно» доставил в штаб унтер-офицера.
Зайцев сделал большое дело. С него сняли судимость, восстановили в звании.
По отваге, смелости, находчивости и сметке под стать ему был разведчик солдат Манзюк. Он погиб смертью храбрых. Произошло это так. Мы захватили на нейтральной полосе закопанный немецкий танк. Оборудовали в нем наблюдательный пункт. Оставалось наладить лишь проводную связь. Противник, обстреливая танк и подход к нему с нашей стороны, не подпускал сюда [117] связистов. Несколько человек были уже ранены. Доставить средства связи вызвался Манзюк, но был сражен немецким снайпером. Узнав об этом, бойцы укрепленного района открыли по противнику такой шквальный пулеметный, минометный и артиллерийский огонь, что даже в штабе армии забеспокоились.
— Что у вас там за шум? — спрашивал меня по телефону начальник штаба.
— Все в порядке.
— Как так... в порядке. А шум?
— Это товарищи решили отомстить фашистам за гибель лучшего разведчика.
Генерал помолчал, потом сказал:
— Ты прав. Это хороший порядок мстить врагу за друга...
Моральный дух гитлеровцев падал вместе с сокращением их дневного рациона. Мало теперь у них и горючего: танками пользовались лишь при контратаках.
А наши войска готовились к решительному штурму. Для этого требовались резервы. Часть стрелковых дивизий вскоре перебросили туда, где предполагалось нанести главный удар. Полоса обороны нашего укрепрайона стала значительно шире.
Обороняя свою полосу, мы в то же время активно участвовали в подготовке предстоящей армейской операции: тренировали штурмовые группы, тщательно маскировали позиции. С целью дезинформации противника проводилась ложная перегруппировка боевых порядков. Для этого сделали немало макетов танков, орудий, машин, которые ночью, а иногда и днем тянули к переднему краю.
В ночь с 23 на 24 января три наших пулеметно-артиллерийских батальона атаковали противника и захватили железнодорожное полотно, где взяли несколько паровозов и вагонов. К рассвету 25 января мы овладели всей северной и северо-восточной частью высоты, а на другой день ликвидировали на ней узел сопротивления противника. Под натиском наших батальонов немцы стали отступать к тракторному заводу.
На заключительном этапе сражения под Сталинградом части укрепленного района выполняли очень трудную задачу: совместно с другими соединениями 66-й армии они освобождали тракторный завод. [118]
С наблюдательного пункта мне было хорошо видно, как наши бойцы, карабкаясь по крутому правому берегу речки Мокрая Мечетка, попали под перекрестный пулеметный огонь. Однако правофланговая рота 331-го батальона, которым командовал майор П. Г. Филиппов, сумела выскочить на правый берег. Командир роты переползал от одной группы бойцов к другой, подбадривал их, подсказывал, как действовать дальше. И вот солдаты поднялись и пошли вперед, достигли здания, которое стояло на возвышенности. Противник опять открыл огонь, но безрезультатно. Вскоре майор Филиппов донес, что его рота выбила немцев из трех зданий.
Кровопролитные атаки, часто переходившие в рукопашные схватки, продолжались здесь почти всю ночь. Подразделения 331-го батальона понесли большие потери. Майору Филиппову, лично руководившему боем на правом берегу речки, удалось удержать только один дом. Солдаты, занявшие кирпичный завод, вели бой до последнего патрона. Все они во главе с командиром взвода погибли в рукопашной схватке с врагом, но не отступили.
В ночь на 31 января мы проделали проходы в минных полях. Широко пользовались при этом «кошками», подрывными снарядами и ручными гранатами. Теперь нам предстояло овладеть Дворцом культуры и соединиться с войсками 62-й армии, наступавшей с юга на север вдоль Волги.
Немцы, зажатые в цехах завода, потеряли связь с остальными частями. Роты укрепленного района, вместе с соседями проникли в заводской двор, окружили механический цех, в подвале которого расположился штаб 11-го армейского немецкого корпуса во главе с генералом Штрекером. Белые флаги, выброшенные из подвалов, говорили о том, что противник капитулирует.
Капитан В. В. Железнов, заместитель командира 311-го батальона, направился к Штрекеру. Но чванливый фашист категорически отказался разговаривать с ним. Он заявил, что переговоры о капитуляции намерен вести только с генералом или в крайнем случае с полковником Советской Армии.
Пленение командира и штаба немецкого корпуса оформил прибывший вскоре заместитель командующего 66-й армией генерал-лейтенант М. И. Козлов. Однако, несмотря на капитуляцию штаба и объявленный по радио [119] приказ командира корпуса о безоговорочной сдаче в плен, немцы продолжали оказывать упорное сопротивление. Тогда четыре батальона укрепленного района предприняли новую решительную атаку, и фашисты беспорядочно побежали.
— Победа! Победа! — радостно кричали солдаты, обнимая друг друга.
«Вперед, на Берлин!» — резал морозный воздух многоголосый призыв Родины.
Окрыленные великой победой, мы шли на Запад. [120]
Г. И. Мартьянов. Мои товарищи
Инженер-полковник запаса Георгий Иванович Мартьянов родился в 1904 г. В 1918 г. добровольцем вступил в Красную Армию, чтобы с оружием в руках защищать молодую республику Советов. После окончания гражданской войны несколько лет работал кочегаром на волжских судах.
Член КПСС с 1931 г.
В Советской Армии прослужил свыше 25 лет. Участник Великой Отечественной войны. Награжден шестью орденами и несколькими медалями. [121]
Наблюдательный пункт
Летом 1944 года наши войска вышли к берегам реки Вислы. Штаб 69-й армии, в которой я служил, разместился в одном из живописнейших уголков Польши — в старинном городе Казимеж.
Река здесь течет плавно. Зеленые острова, заросшие ивняком и лозой, изумрудными пятнами темнеют на прозрачных голубых водах. Не зря любят поляки свою Вислу, не зря поют о ней песни. Хороша река Висла! Полюбилась она и нам, воинам Советской Армии: чувствовали мы себя здесь все равно как где-нибудь на Волге или Днепре.
Городок Казимеж поразил нас своим своеобразием. Когда-то здесь находилась резиденция короля Казимира. До сих пор на высоком правом берегу сохранились руины королевского замка. А на другом, пологом, стоят каменные стены замка «Яновец». По преданию, король построил его для своей любовницы Янины, дочери простого крестьянина. Оба берега, по преданию, соединялись подземным ходом.
Я пробираюсь к разведчикам-артиллеристам. Они расположились как раз на сторожевой башне королевского замка. Теперь оттуда, с верхушки башни, наши наблюдатели следят за гитлеровцами, наносят на карту огневые точки. Немцы иногда стреляют по башне, но [122] толстые стены не пробивает даже снаряд крупного калибра.
Казимеж, каким застали его наши войска, представлял собой дачный поселок, место отдыха интеллигенции, чиновников, представителей богемы и различных слоев буржуазии. Как сказал бы сатирик Салтыков-Щедрин, тут бывали «окуни, плотва, пескари и щуки». Большое количество ресторанов, гостиниц дешевого типа, дач и дачек служили основным источником дохода коренного населения города. Имелись и богатые, со вкусом выстроенные особняки. Особенно выделялся дом на холме неподалеку от башни замка. Советские бойцы, осматривая замечательную постройку, быстро определили ее будущее назначение: «Хорош дом отдыха будет для трудящихся Польши».
На одном из холмов как символ католической религии возвышаются над местностью три огромных деревянных креста. Их видно издалека. По преданию, на этом месте похоронены три разбойника. А может быть, это могилы хороших людей? Ведь в старину борцы за свободу и справедливость в Польше назывались разбойниками.
На этом холме, над крутым обрывом, падающим к реке, мы построили другой наблюдательный пункт. Несколько блиндажей соединялись глубоким, в рост человека, ходом сообщения. Рельсовое перекрытие, два ряда бревен и толстый слой земли надежно прикрывали разведчиков от немецких снарядов. До обеда яркое солнце ослепляло немецких наблюдателей, а к вечеру косые солнечные лучи падали прямо в наши смотровые щели.
Я любил бывать здесь, особенно у сержанта Глобова. Когда смотришь в окуляры стереотрубы, то уже не видишь красот пейзажа и даже не вспоминаешь о них, а стараешься разыскать врага. Где он? Где его пушки, танки? И испытываешь удовлетворение, когда сам, без помощи наблюдателя, обнаружишь огневую точку противника. Надо сказать, что удается это редко. Как наши, так и немецкие огневые точки хорошо замаскированы, и только еле уловимые признаки выдают их.
Сержант Глобов — человек аккуратный, деловой. Рядом с окулярами стереотрубы, на тесовой обшивке он кнопками приколол длинный узкий лист ватмана. На белой бумаге нанесены основные ориентиры. Их легко разыскать на местности с помощью стереотрубы. На правом [123] фланге виднеется высокая ажурная мачта с гирляндами изоляторов. Оборванные электрические провода свисают до земли. Это ориентир № 1. Вращая рукоятку поворота трубы, сержант видит на фоне ясного голубого неба силуэт часовни. Иногда в окнах ее поблескивают оптические стекла немецкого наблюдателя. Это ориентир № 2. Дальше по фронту, прямо против нас, среди зеленеющего поля стоит огромный раскидистый дуб. Это ориентир № 3. Правее находится ориентир № 4 — одинокий домик, чудом уцелевший от огня. Из трубы домика иногда идет дым. Значит, там живут. Но кто? Солдаты? Офицеры?
Этого сержант еще не узнал. Я пытался обнаружить признаки жизни в этом доме, но так ничего и не увидел. Дом казался мертвым, серым пятном на фоне яркого акварельного рисунка. Крайнее дерево на опушке леса на левом фланге служило ориентиром № 5.
Сержант много времени проводил у окуляров стереотрубы, его опытный глаз улавливал все мелочи. Вот на поле вдруг появились рыжие пятна: выброшенный песок. Видимо, там что-то строится. В одном месте внезапно выросли кусты. Выросли за одну ночь. Вскоре рыжие пятна покрылись дерном. Глобов установил, что там разместился немецкий шестиствольный миномет. А в кустах — зенитная батарея. Так сержант постепенно наносил на карту схему обороны противника.
Когда нам хотелось отдохнуть, вылезали на открытый воздух и располагались прямо на мягком ковре душистых трав. Нашим излюбленным местом была полянка в тени векового дуба, который рос почти на самом краю обрыва. Окруженный деревянным полусгнившим частоколом, «старик» был внушительным и строгим. Пышная шапка его жестких суковатых веток говорила о том, что он не собирается умирать.
Однажды, сидя под дубом вместе с сержантом Глобовым и офицером из штаба фронта, мы с интересом разглядывали Вислу. Солнечные зайчики играли на голубом зеркале реки, лохматая зелень островов ласкала глаз мягкими тонами.
— Хорошее здание погибло... Это мы его развалили или немцы? — спросил офицер, показывая на «Яновец». [124]
— Этот замок разрушили шведы, еще в шестнадцатом веке, — ответил сержант.
— Вы шутник, — офицер иронически посмотрел на Глобова.
Пришлось подтвердить слова разведчика. А потом, когда сержант ушел в блиндаж, рассказал подполковнику, что перед войной Глобов был студентом исторического факультета. В Польше он собирает легенды, предания, записывает все, что услышит интересного.
Слушая Глобова, я молча любовался широкой рекой. Со стороны противника послышался знакомый посвист пролетающего мимо снаряда. Высоко над головой раздался взрыв, небольшое черное облачко повисло в воздухе. Мы поднялись и пошли в траншею. Немцы открыли методический огонь. Снаряды рвались через равные промежутки времени преимущественно во фруктовом саду. Еще недозрелые яблоки и груши осыпались. Я поднял одно такое яблоко, с шумом прилетевшее в траншею. Оно было румяное, но еще твердое, на зубах хрустнуло с брызгами. Очередной взрыв снаряда оглушил нас, земля и осколки полетели над головой, и мы поспешили убраться в блиндаж. Взрывы сотрясали наше прочное сооружение до самого основания. Так длилось целый час. Сержант Глобов не отрывался от окуляров стереотрубы и наносил на карту новые данные о немецких артиллерийских позициях.
После обстрела я снова пошел к дубу и не узнал его. Точно дряхлый старик, дерево простирало вперед к Висле свои костлявые безжизненные ветви. Зеленую крону будто ветром сдуло. В результате прямого попадания снаряда ствол дерева был расколот. Обнажилось огромное дупло, кем-то заботливо залитое цементом.
Вечером мы с сержантом опять сидели под дубом на поломанном суку. Висла казалась застывшей и неподвижной. Блекли тона в лучах заходящего солнца, мягче становилась зелень холмов, прозрачнее воздух. Прохлада оживляла уставшее за день тело. В такие минуты особенно велика жажда жизни: так бы вот встал во весь рост и запел песню! О дубе мы не говорили, как не принято говорить об убитых в бою друзьях.
Незамеченным подошел генерал-майор А. В. Щелаковский. Он постоял молча около нас и грустно сказал:
— Эка как его раскорячило... А ведь еще живой! [125]
Летчики
Неподалеку от наблюдательного пункта, среди колючих кустов шиповника, была построена легкая земляночка. На НП ее называли «избушкой на курьих ножках». Во время стрельбы наших пушек, стоявших под горой, землянка вздрагивала, с потолка сыпался песок. «Избушка на курьих ножках» защищала от яркого солнца и дождя, но никак не могла защитить от бомб и снарядов. Это было пристанище представителя авиации.
Когда наблюдаешь за воздушным боем с земли, часто кажется, что самолеты, точно стайка ручных голубей, кружатся в высоте, обгоняют друг друга, кувыркаются. Только тупые звуки их пушек да струйки трассирующих пуль крупнокалиберных пулеметов говорят о смертной схватке. Тут же забываешь о лирическом пейзаже и невольно становишься как бы участником воздушного боя. По радио слышен голос летчиков, отрывистые команды и короткие фразы, которыми они обмениваются между собой. И тогда понимаешь все, что делается в небе. Иногда наблюдатель с земли предупреждает своих товарищей об опасности. В ответ слышно: «Вижу! Благодарю!»
В часы, когда воздух бывал чистым от «мессеров» и «хейнкелей», летчик сидел на крыше своей землянки и загорал. Июльское солнце припекало нещадно, но кожа летчика привыкла к солнцу и приобрела бронзовый цвет. Иногда и я присоединялся к нему. Мы лениво посматривали на безграничный воздушный простор и мирно беседовали. Летчик доказывал мне превосходство авиации над пехотой. Он был немного самолюбив и вспыхивал при малейшем возражении. Я не спорил, а он доказывал, считая мое молчание за несогласие. Таков был характер лейтенанта, влюбленного в авиацию.
— Вам хорошо смотреть на эту воздушную карусель, — говорил он. — Для вас это просто поединок, вроде боя быков на арене Мадридского цирка. Вы кричите «ура», аплодируете пилоту, если он вгонит фашистский самолет в землю или когда клубы дыма и огня вырываются из-под крыльев вражеской машины... Но во всем этом у вас много спортивного азарта. Вы не знаете человека, который бьется насмерть с врагом. Кто он? Петя или Ваня? Петров или Сидоров? Вам все равно, лишь бы падали [126] на землю сбитые самолеты. Вы мне ответьте, прав я или нет? Иначе я на вас обижусь.
— Отчасти правы, но только отчасти, — ответил я.
Лейтенанта это, по-видимому, удовлетворило, и мы начали дружески говорить о женах, семье, детях, любимых. Как произошел такой переход, уж не помню. Может быть, этому помогли чистое небо, необозримая даль, которые настроили нас на лирический лад. Впрочем, на фронте часто случалось так: час побудешь с человеком вместе, поговоришь и становишься другом.
Лейтенант вынул из полевой сумки фотокарточки, разложил их у себя на коленях и долго разглядывал.
— Вот эта с косичками снималась, когда была еще девчонкой. Мы с ней бегали на Волгу купаться, на пески, — говорил он. — Летом жарко — целыми днями пропадали на берегу, прихватив с собой удочки... Девчонки в песке нежились, а мы, парнишки, рыбачили. Вода быстрая, леска дрожит. Как начнет клевать, успевай поворачиваться. Правда, ловилась рыбешка паршивенькая — тарань да красноперка. А удовольствия было много. Взрослые ловили и судака, и жереха на живца. Но нам и мелочи было довольно... А вот на этой карточке она в белом платье. На выпускном вечере снималась, после десятилетки. Косички срезала, завилась под студентку. Да не пришлось поступить в институт... Когда мы прощались, она сказала: «Ты, Гриша, не беспокойся, я никого, кроме тебя, не любила и любить не буду».
Лейтенант замолчал и долго смотрел на одну из фотографий. Потом сказал:
— А эту карточку на фронт прислала совсем недавно. В белом халате: медсестрой в госпитале работает.
Я ждал, когда он назовет имя своей любимой. Но лейтенант убрал в полевую сумку фотографии и задумчиво стал наблюдать, как два наших истребителя, появившиеся в небе, неторопливо вычерчивали огромные восьмерки прямо над линией фронта.
— В летном училище был отличником, друзья завидовали... Приехал на фронт — и на тебе: как посадка, так поломка, как посадка, так поломка, — жаловался на свою судьбу Григорий.
Голубая пустота небесных далей не может утомить зрение наблюдателя, но она и не может удовлетворить его [127] надолго. Человек по своей природе существо не спокойное, ему чуждо однообразие, оно тяготит. Два самолета в воздухе — это уже жизнь. Но самолеты, полетав несколько минут, повернули в тыл.
— Полетели обедать, — вздохнул летчик.
— Пора и нам.
— Хорошо бы сейчас на аэродром! К обеду... Тарелочку жирного борща, жареную котлетку или просто кусок свежей говядины. Там повар готовит отлично, не то, что ваш: что ни сварит, все на один манер.
— Это не правда, — заступился я за нашего повара. — Если ему дать свежей говядины, а не свиную тушенку, да добавить овощей, луку, перцу, лаврового листа, то он такой обед сварит, пальчики оближешь!
В те дни наши части понемногу освобождали польскую землю, на западном берегу Вислы создавали плацдарм. И в этом активное участие принимала авиация. Но день 15 августа 1944 года был настоящим «днем авиации».
Летчики еще накануне приезжали на наш наблюдательный пункт. Они внимательно изучали район плацдарма. Особенно их интересовали места расположения зенитных батарей. Сержант Глобов познакомил авиаторов со своей картой, на которой нанесена вся немецкая оборона. Летчики заносили в свои записные книжки все, что им хотелось знать, и подолгу не отрывались от перископа. Многие рассматривали местность в бинокли. Потом пошли в передние траншеи и вернулись только к вечеру, усталые, запыленные, еле волоча ноги.
Когда стемнело, сержант Глобов принес летчикам полный котелок пшенной каши. Они мигом очистили котелок и направились в «избушку на курьих ножках», чтобы подробно обсудить план своей будущей работы над полем боя.
А утром 15 августа на наблюдательный пункт съехались генералы — представители всех родов войск. В глубоких ущельях скопилось много легковых машин и штабных автобусов.
Летчик-наблюдатель перебрался на свою радиостанцию, а «избушку на курьих ножках» уступил старшим начальникам. Там разместились генерал-майор авиации И. В. Крупский, командир авиационного корпуса; полковник Смирнов — от штурмовиков; полковник Г. У. Грищенко — от истребителей. [128]
Генералу Крупскому не понравилось жилье наблюдателя, и он приказал отрыть открытую щель, куда и перебрался вместе с радистом и телефонным аппаратом. Рядом с ним, прямо на открытом месте поставили свои радиостанции полковники Смирнов и Грищенко.
Командующий 69-й армией генерал-полковник В. Я. Колпакчи долго совещался со всеми представителями. Решили обрушить на врага всю силу огня в обеденное время, когда тот меньше всего этого ждет.
Пушки ухали так, что звенело в ушах. Тысячи снарядов летели на позиции неприятеля. Но вот грохот оборвался так же внезапно, как и возник. В небе появились штурмовики Ил-2. Немцы называли их «летающая смерть», а наши бойцы дали им меткую кличку — «горбатые». По своей форме Ил-2 действительно напоминал дальневосточную рыбу горбушу. Самолеты шли точно на параде — звеньями, строго соблюдая интервалы. Навстречу им полетели зенитные снаряды. Белые облачка разрывов образовали заградительную цепочку над линией фронта. Но самолеты продолжали свой путь. Они, как неуязвимые, прошли сквозь завесу зенитного огня. Не зря говорили, что летчики на Ил-2 защищены броней из стали и мужества.
Трудно забыть картину победного шествия нашей авиации в тот день. Выбыли из строя зенитные батареи противника, нет в воздухе немецких истребителей. Только краснозвездные «яки» кружатся в сторонке, сторожа своих штурмовиков.
К 18 часам наши части на западном берегу реки освободили тридцать квадратных километров территории. Плацдарм значительно расширился, туда можно теперь дополнительно перебросить целый пехотный корпус. Ночью он и будет там, так решил командующий армией.
Авиационные начальники уехали, и постепенно на наблюдательном пункте опять установилась «мирная жизнь».
Мы с летчиком-наблюдателем сидели за котелком хорошего флотского борща, который приготовил наш повар по случаю активных боевых действий.
В воздухе кружилась патрульная пара истребителей. Они не чертили стандартные восьмерки, а кружились над левым флангом, то пролетая на бреющем полете, то снова взмывая ввысь. [129]
Мы подошли к радиостанции и стали слушать переговоры летчиков. Они говорили мало, доносились лишь отрывистые команды ведущего:
— Пойдем правее пятой точки триста метров... Смотри! Там что-то вроде пушки.
Голос был немного хрипловатый. Другой отвечал коротко: «Вижу».
— Пройдем еще раз, — командовал ведущий.
Самолеты сделали разворот и снова устремились к земле в том месте, где был ориентир № 5 — крайнее дерево.
Но вот самолеты пошли в нашу сторону, сделали несколько кругов над кустами шиповника, и один из них бросил белый вымпел. Лейтенант связался с ним по радио.
— Гриша!.. Земляк! — ответил хриплый голос. — Получи подарочек.
— Спасибо, Ваня! Передай привет товарищам!
Лейтенант побежал искать белый вымпел, хотя в этот момент из-за Вислы один за другим полетели снаряды. Бугор с кустами шиповника покрылся взрывами. Пыль заволокла все кругом.
Летчик прибежал после обстрела бледный, но смеющийся.
— Здорово выкрутился! Забрался в ямку и сижу, как кролик. Осколки над головой жужжат. Один паршивец все же задел, гимнастерку порвал.
Мы осмотрели радиостанцию. Повреждений не оказалось. Лишь разбито одно оконное стекло автомобиля, да небольшая дырка в кузове. Радист щелкал переключателями, крутил металлические рукоятки, но видно было, что натерпелся парень страху порядочно. Он не покидал машины во время обстрела и теперь, увидев лейтенанта, ворчал:
— Придется ночью перебраться на новую «квартиру»... Здесь житья не будет, заметили нас. А место-то какое, красота!
Бугорок действительно был подходящий. По-домашнему уютный уголок с тенью от кустов и обзор для наблюдателя хороший. На новом месте надо рыть котлован для машины, землянку для жилья — работы на целый день, а то и больше, смотря какой грунт попадет. [130]
Летчик старался быть безразличным и не отвечал ни воркотню радиста. Я выручил его из затруднения, спросив:
— Вымпел нашел?
Агапов молча вынул из кармана длинное белое полотнище с привязанным на конце специальным патроном. Не торопясь, открыл патрон, извлек оттуда лист бумаги и несколько кусков шоколада. Так же молча сунул в руки мне и радисту по куску шоколада, маленький кусочек положил в рот себе и стал рассматривать лист бумаги.
Это была схема обнаруженных немецких батарей, складов горючего, боеприпасов, стоянок машин. В общем, все, что видели летчики с воздуха, и нанесли на бумагу.
Отправив вымпел артиллеристам, мы пошли к землянке посмотреть, что делается там.
«Избушка на курьих ножках» завалилась. Снаряд, угодил в крышу, доски разметало в стороны. Один из осколков продырявил полевую сумку лейтенанта.
Летчик вынул из нее свои бумаги, письма. Кусок стали задел фотографии, на которых изображена девушка. Но лицо все же не пострадало. По-прежнему от него веяло миром и любовью. По-прежнему улыбалась девушка в шелковом платье и грустила медсестра в белом халатике. Лейтенант осторожно расправлял рваные куски плотного картона. И было такое чувство, что ранена девушка, а не изображение на фотографии. Мне хотелось отвлечь своего товарища, переключить его внимание на живой образ его возлюбленной.
— Как ее зовут?
— Не знаю, — усмехнулся он, и лицо его стало еще более грустным.
Я с удивлением смотрел на лейтенанта.
— Эти карточки не мои. Был у меня друг, летчик, Гриша... Он сделал шесть боевых вылетов, сбил шесть фашистских самолетов, а на седьмом вылете сам погиб. В его сумке лежали эти фотографии. Я взял их себе на память о нем... А то, что рассказывал о ней, это — слова Олега... Радовался вместе с ним... Мечтал... Хорошая была у него жизнь. Как думаешь, доживем до победы? — неожиданно спросил наблюдатель.
— Ты что похоронную запел? Порвал рукав у гимнастерки и помирать собрался. [131]
— Умирать? Умереть в воздухе, в бою, не страшно, это подвиг. А вот так, по-глупому, даже рану получить страшно... И совестно.
Баян
В траншее, любуясь багрянцем заката, двое солдат вели мирную беседу. У входа в генеральский блиндаж стоял часовой с автоматом и прислушивался к разговору. Ординарец генерала В. С. Аскалепова рассказывал своему приятелю сержанту Глобову про родную деревню, про колхозных девчат. Это была обычная солдатская беседа без начала и конца.
Из землянки доносились приглушенные, переливчатые звуки баяна. Звуки рождались под землей и уносились куда-то за Вислу, к облакам, ярко окрашенным лучами заходящего солнца. Я знал, что, когда генерал играет на баяне, лучше к нему не входить: рассердится. Помешать ему в это время — все равно что разбудить человека, не спавшего несколько суток, и спросить, как здоровье.
Мое первое знакомство с ним так и началось. Это было еще на нашей земле. Я прибыл к комдиву с поручением из штаба. Ординарец проводил меня в дом, а сам немедленно вышел. Генерал сидел в полумраке, при тускло коптящей свече. Он играл на баяне. Чуть пригнув голову к груди, полузакрыв веки, неторопливо перебирал клавиши баяна. Звучало что-то похожее на старинную русскую песню «Эх ты степь...» Я устал стоять и слушать, подошел к столу, раскрыл свою карту. Баян вдруг умолк. Генерал прищурился, как бы прицеливаясь, встал и грубо спросил: