Морган остановился в нескольких шагах от дверей; он в свою очередь, с любопытством разглядывал Бонапарта и уже не сомневался, что именно его видел за табльдотом в тот вечер, когда с опасностью для жизни возвратил Жану Пико двести луидоров, похищенных у него по ошибке.
– Подойдите, – сказал первый консул.
Морган поклонился и приблизился еще на три шага.
Бонапарт ответил на его поклон легким кивком.
– Вы сказали моему адъютанту полковнику Ролану, что хотите что-то мне сообщить.
– Да, гражданин первый консул.
– Для этого мы должны остаться с вами с глазу на глаз?
– Нет, гражданин первый консул, но это такое важное сообщение…
– …что вы предпочли бы говорить наедине со мной.
– Разумеется, но осторожность…
– Во Франции, гражданин Морган, быть осторожным – значит быть мужественным.
– Мой приход к вам, генерал, доказывает, что я вполне разделяю ваше мнение.
Бонапарт повернулся к молодому полковнику.
– Оставь нас одних, Ролан.
– Но, генерал… – возразил было адъютант.
Бонапарт подошел к нему и прошептал:
– Я вижу тебя насквозь: тебе любопытно узнать, что изречет сей таинственный рыцарь с большой дороги, но успокойся, ты это узнаешь…
– Дело не в этом. А вдруг он, как вы сами только что говорили, окажется убийцей?..
– Ты же сам сказал, что это исключено. Хватит тебе ребячиться! Оставь нас одних.
Ролан удалился.
– Вот мы и одни, сударь, – сказал первый консул. – Говорите.
Морган молча вынул из кармана письмо и протянул его генералу.
Бонапарт внимательно рассмотрел конверт: письмо было адресовано ему и на печати вытеснены три французские Лилии.
– О! – вырвалось у него. – Что это такое, сударь?
– Прочтите, гражданин первый консул.
Бонапарт вскрыл конверт и сразу же взглянул на подпись.
– «Людовик», – проговорил он.
– Людовик, – повторил Морган.
– Что за Людовик?
– Я полагаю, Людовик Бурбон.
– Граф Прованский, брат Людовика Шестнадцатого?
– И следовательно, Людовик Восемнадцатый, поскольку его племянник, дофин, умер.
Бонапарт снова посмотрел на незнакомца. Ему было ясно, что имя Морган лишь кличка, под которой скрывается его настоящее имя.
Затем он прочитал следующее:
3 января 1800 года.
Такой человек, как Вы, сударь, что бы он ни совершал на политической арене, не внушает мне опасений. Вы заняли высокий пост, и я Вас вполне одобряю: Вы лучше всех знаете, какой силой и могуществом надобно обладать, дабы сделать счастливым великий народ. Спасите Францию, охваченную яростным безумием, и Вы исполните желание сердца моего! Верните ей короля, и потомство будет Вас благословлять! Если Вы хотите убедиться в моей признательности, то назовите какой Вам угодно пост, назначайте Ваших друзей на любую должность! Что до моих убеждений, то я француз. От природы я великодушен и впредь буду проявлять великодушие, подчиняясь велениям разума.
Нет, победитель в битвах при Лоди, Кастильоне, Арколе, завоеватель Италии и Египта не способен предпочесть дешевую популярность истинной славе! Не теряйте драгоценного времени! Мы сможем воскресить славу Франции. Я говорю «мы», ибо для этого мне надобен Бонапарт, но и он не может обойтись без меня. Генерал, Европа смотрит на Вас, Вас ожидает слава, и я с нетерпением жду минуты, когда смогу вернуть счастье моему народу!
Людовик.
Бонапарт повернулся к молодому человеку, который стоял в ожидании его ответа, неподвижный и немой, как статуя.
– Вам известно содержание этого письма?
Молодой человек наклонил голову.
– Да, гражданин первый консул.
– Но ведь письмо было запечатано.
– Оно было отправлено незапечатанным, и прежде чем доверить мне письмо, человек, его вручивший, дал мне его прочитать, чтобы я имел представление о его значительности.
– А нельзя ли узнать, кто вам его передал?
– Жорж Кадудаль.
Бонапарт едва заметно вздрогнул.
– Вы знакомы с Жоржем Кадудалем?
– Это мой друг.
– Но почему он доверил письмо именно вам, а никому другому?
– Он знал, что я исполню его желание, и оно будет передано в собственные руки.
– И в самом деле, сударь, вы сдержали свое обещание.
– Еще не совсем, гражданин первый консул.
– Как же так? Ведь вы мне его вручили?
– Да, но я обещал принести ответ.
– А если я вам скажу, что ответа не будет?
– В таком случае, вы ответите не так, как мне хотелось бы, но все же это будет ответ.
С минуту Бонапарт помолчал, размышляя. Потом, как бы очнувшись, он пожал плечами.
– Да они совсем обезумели! – воскликнул он.
– Кто, гражданин? – спросил Морган.
– Те, кто пишут мне подобные послания! Это безумцы, сущие безумцы! Неужели они полагают, что я из тех, кто подражает великим мужам прошлого, берет за образец других людей? Что же, мне сыграть роль Монка? Но зачем? Чтобы создать нового Карла Второго? [347] Клянусь, игра не стоит свеч! Когда у человека в прошлом Тулон, тринадцатое вандемьера, Лоди, Кастильоне, Арколь, Риволи, пирамиды, он не имеет ничего общего с Монком и никогда не удовлетворится такой безделицей, как герцогство Эльбмерлское и командование сухопутными и морскими силами его величества Людовика Восемнадцатого!
– Потому-то вам и предлагают диктовать свои условия, гражданин первый консул.
Бонапарт вздрогнул, услышав голос Моргана, будто позабыл о его присутствии.
– Не говоря уже о том, что это обреченный род, сухая ветвь на гнилом стволе! Бурбоны столько раз женились между собой, что это привело их к полному вырождению! Людовик Четырнадцатый впитал в себя все жизненные соки этой династии, и она истощилась. Вы знаете историю, сударь? – спросил Бонапарт, поворачиваясь к молодому человеку.
– Да, генерал, – отвечал Морган. – Во всяком случае, насколько ее может знать человек из «бывших».
– Так вот, вы, наверное, обратили внимание, что в истории, прежде всего в истории Франции, всякий род переживает свой рассвет, зенит и закат. Посмотрите на основную ветвь Капетингов, [348] им дает начало Гуго,[349] они достигают своего апогея в лице Филиппа Августа и Людовика Девятого и переживают свой упадок в лице Филиппа Пятого и Карла Четвертого. [350] Посмотрите на Валуа: им дает начало Филипп Шестой, их апогей при Франциске Первом и упадок при Карле Девятом [351] и Генрихе Третьем. Теперь взгляните на Бурбонов: им дает начало Генрих Четвертый, [352] они переживают свой апогей в лице Людовика Четырнадцатого и падение при Людовике Пятнадцатом и Людовике Шестнадцатом. Однако они падают ниже других, превзойдя всех в разврате, как Людовик Пятнадцатый, и в несчастьях, как Людовик Шестнадцатый. Я говорил вам о Стюартах [353] и упоминал о Монке. Кто воцарился после Карла Второго? Яков Второй. [354] А кто после Якова Второго? Вильгельм Оранский, [355] узурпатор! Не лучше ли было бы самому Монку взойти на трон? Значит, если бы я имел глупость вернуть престол Людовику Восемнадцатому, у которого, как и у Карла Второго, не было детей, ему наследовал бы его брат Карл Десятый, а его, как Якова Второго, сверг бы какой-нибудь новый Вильгельм Оранский. О нет! Бог вверил мне судьбу великой и прекрасной страны, именуемой Францией, не для того, чтобы я отдал ее тем, кто ставил ее на карту и проиграл!
– Заметьте, генерал, что я не спрашивал вас об этом!
– Но я-то вас спрашиваю…
– Мне кажется, вы оказываете мне высокую честь, принимая меня за грядущее поколение.
Бонапарт вздрогнул, поглядел на своего собеседника и замолк.
– Мне надобно было, – продолжал Морган с достоинством, удивившем генерала, – получить от вас только «да» или «нет».
– А почему это вам надобно?
– Чтобы знать, будем ли мы продолжать с вами войну или же упадем перед вами на колени как перед своим спасителем.
– Война! – воскликнул Бонапарт. – Война! Безумцы те, которые воюют со мной! Разве они не видят, что я избранник Божий?
– Аттила [356] говорил то же самое, – заметил Морган.
– Да, но он был избран для разрушения, а я избран положить начало новой эре! Трава засыхала там, где он проходил. Нивы будут созревать всюду, где я пройдусь с плугом! Война! Скажите мне, что стало с теми, кто со мной воевал. Они сложили свои кости на равнинах Пьемонта, Ломбардии или Каира!
– Вы забываете про Вандею! Вандея еще не сломлена!
– Пусть так! Но где ее вожди? Где Кателино, Лескюр и Ларошжаклен? Где д'Эльбе, Боншан, Стофле, Шарет?
– Вы говорите о людях, люди были уничтожены, но идея жива, и во имя ее сегодня сражаются д'Отишан, Сюзанет, Гриньон, Фротте, Шатийон, [357] Кадудаль! Быть может, младшие не стоят старших, но и от них можно потребовать только одного, чтобы они, в свою очередь, погибли!
– Берегитесь! Если я найду нужным предпринять поход на Вандею, я не пошлю туда ни сантеров, ни россиньолей! [358]
– В свое время Конвент направил туда Клебера, а Директория – Гоша!
– Я никого не буду посылать, я пойду сам!
– В худшем случае наши вожди будут убиты, как Лескюр, или расстреляны, как Шарет.
– Но, возможно, я их помилую.
– Катон показал нам, как избегают прощения Цезаря! [359]
– Имейте в виду, что вы приводите в пример республиканца!
– Катон из тех людей, примеру которых можно следовать независимо от того, к какой партии принадлежишь.
– А если я вам скажу, что Вандея в моих руках?
– В ваших руках?!
– И если я захочу, она будет усмирена за три месяца!
Молодой человек покачал головой.
– Вы мне не верите?
– Мне трудно поверить.
– А если я утверждаю, что дело обстоит именно так? Если я вам это докажу, сказав, к каким мерам прибегну или, вернее, каких людей привлеку?
– Если такой человек, как генерал Бонапарт, утверждает нечто, я готов ему поверить. Но если он утверждает, что может усмирить Вандею, я в свою очередь скажу ему: «Берегитесь! Лучше для вас иметь дело со сражающейся Вандеей, чем с Вандеей-заговорщицей! Сражающаяся Вандея – это шпага, Вандея-заговорщица – кинжал!»
– О! Я знаком с вашим кинжалом, – заявил Бонапарт. – Вот он!
Подойдя к бюро, он вынул из ящика кинжал, полученный им от Ролана, и положил на стол с таким расчетом, чтобы Морган мог дотянуться до него рукой.
– Но, – прибавил он, – кинжал убийцы не коснется труди Бонапарта! Хотите попробовать?
И он приблизился к молодому человеку, устремив на него свой пылающий взор.
– Я пришел сюда не для того, чтобы убивать вас, – холодно возразил Морган. – Впоследствии, если я найду, что ваша смерть необходима для торжества нашего дела, я приложу к этому все усилия, и если мне это не удастся, то не потому, что вы уподобитесь Марию, а я – кимвру… Вам больше нечего мне сказать, гражданин первый консул? – спросил он, отвешивая поклон.
– Есть. Скажите Кадудалю, что, если он захочет сражаться с врагом, вместо того чтобы драться с французами, то в моем бюро лежит его уже подписанный диплом на звание полковника.
– Кадудаль командует не полком, а целой армией. Вы не захотели уронить себя, превратившись из Бонапарта в Монка, так почему же вы требуете, чтобы он стал из генерала полковником?.. Вам больше нечего мне сказать, гражданин первый консул?
– Есть. Можете ли вы переслать мой ответ графу Прованскому?
– Вы хотите сказать: королю Людовику Восемнадцатому?
– Не будем придираться к словам: тому, кто мне написал.
– Его посланец находится в лагере Обье.
– Ну, так я изменил свое решение: я ему отвечу. Эти Бурбоны до того слепы, что он способен превратно истолковать мое молчание.
Бонапарт сел за письменный стол и написал следующее послание, старательно выводя буквы, чтобы его можно было прочитать:
Я получил, сударь, Ваше письмо. Благодарю Вас за лестное мнение обо мне. Вам не следует желать возвращения во Францию, ибо Вам пришлось бы попирать ногами сто тысяч трупов. Пожертвуйте своими интересами ради спокойствия и счастья Франции, и история поставит Вам это в заслугу! Я не могу оставаться равнодушным к несчастьям Вашей семьи, и мне будет приятно узнать, что Вам обеспечен покой в Вашем уединении.
Бонапарт.
Сложив письмо и запечатав в конверт, он надписал адрес: «Господину графу Прованскому» и передал Моргану. Потом он позвал Ролана, предполагая, что тот где-то рядом.
– Генерал? – спросил мгновенно появившийся Ролан.
– Проводите этого господина до самой улицы, – сказал Бонапарт, – вы отвечаете за него, пока он не уйдет.
Ролан склонился в знак повиновения, пропустил вперед молодого человека, который вышел, ни слова не говоря, и последовал за ним. Но прежде чем удалиться, Морган в последний раз взглянул на Бонапарта.
Тот стоял неподвижный и безмолвный, скрестив руки на груди и устремив взгляд на кинжал, который его смутно тревожил, хотя он и не хотел в этом себе признаться.
Войдя в кабинет Ролана, глава Соратников Иегу взял свой плащ и пистолеты и заложил их за пояс.
– Кажется, гражданин первый консул показывал вам клинок, который я ему передал, – сказал полковник.
– Да, сударь, – ответил Морган.
– И вы его узнали?
– Не могу сказать, что именно его – все наши кинжалы одинаковы.
– Ну, так я вам скажу, откуда он взялся, – проговорил Ролан.
– А!.. Откуда же он?
– Из груди моего друга: его вонзили ваши сообщники, а может быть, и вы сами.
– Возможно, – с беспечным видом ответил молодой человек. – Вашего друга, я вижу, постигла справедливая кара.
– Мой друг решил посмотреть, что происходит по ночам в Сейонском монастыре.
– Напрасно он так поступил.
– Но ведь я точно так же поступил накануне, – почему же со мной ничего не случилось?
– Вероятно, вас оберегал какой-нибудь талисман.
– Вот что я вам скажу, сударь: я люблю прямые пути и яркий дневной свет, из этого следует, что мне ненавистно все таинственное.
– Счастлив тот, кто может ходить при свете дня по большой дороге, господин де Монтревель!
– Поэтому я скажу вам, господин Морган, про клятву, которую я дал. Извлекая этот кинжал из груди моего друга, со всеми предосторожностями, чтобы при этом не извлечь его душу, я поклялся, что буду вести войну с его убийцами не на жизнь, а на смерть! И мне хотелось лично сообщить вам об этом, когда я давал слово обеспечить вам безопасность.
– Надеюсь, вы позабудете об этой клятве, господин де Монтревель.
– В любом случае я исполню свою клятву, господин Морган, и вы будете так любезны как можно скорей предоставить мне такой случай.
– Каким же образом, сударь?
– Ну хотя бы согласившись встретиться со мной в Булонском или Венсенском лесу. Разумеется, мы никому не скажем, что дрались из-за кинжального удара, нанесенного вами или вашими друзьями лорду Тенли. Нет, мы скажем все, что угодно… – Ролан задумался на секунду-другую. – Например, из-за лунного затмения, которое произойдет двенадцатого числа ближайшего месяца. Вам подходит такой предлог?
– Он подошел бы мне, сударь, – ответил Морган неожиданным для него печальным тоном, – если бы дуэль была мне доступна. Вы говорите, что дали клятву и намерены ее сдержать? Так вот, когда кого-нибудь принимают в ряды Соратников Иегу, он тоже должен поклясться, что ни с кем не будет затевать ссоры, подвергая опасности жизнь, принадлежащую уже не ему, а общему делу.
– Да? И поэтому вы убиваете, но не сражаетесь?
– Вы ошибаетесь: иной раз мы сражаемся.
– Будьте добры, господин Морган, познакомьте меня с таким феноменом!
– Охотно. Если вам, господин де Монтревель, случится ехать с пятью-шестью такими же, как вы, смельчаками в дилижансе, который везет казенные деньги, – попробуйте их защищать, когда мы нападем! Вот вам и случай! Но поверьте мне, лучше вам не попадаться на нашем пути!
– Что это, сударь, угроза? – спросил Ролан, вскидывая голову.
– Нет, сударь, это просьба, – отвечал Морган, и в его словах прозвучала нежность, почти мольба.
– Вы обращаетесь с этой просьбой лично ко мне или остерегли бы всякого другого?
– Я прошу лично вас, – сделал ударение на последнем слове глава Соратников Иегу.
– Вот как! – удивился молодой полковник. – Значит, я имею счастье вас интересовать?
– Как брат, – ответил Морган все тем же нежным, ласковым голосом.
– Полно! – воскликнул Ролан. – Это же немыслимо!
В этот момент вошел Бурьенн!
– Ролан, – сказал он, – вас спрашивает первый консул.
– Я доведу этого господина до улицы – и мигом к нему!
– Торопитесь, вы же знаете, что он не любит ждать.
– Не угодно ли вам, сударь, последовать за мной? – обратился Ролан к своему таинственному спутнику.
– Я уже давно в вашем распоряжении, сударь.
И Ролан повел Моргана тем же путем, но не до двери, выходившей в сад, ворота которого были заперты, а до двери, открывавшейся на улицу.
– Сударь, – заявил он Моргану, – я дал вам слово и честно его сдержал, но во избежание недоразумений согласитесь со мной, что я дал его только на один раз, что оно имело силу только на нынешний день.
– Да, именно так я вас и понял, сударь.
– Значит, я могу взять свое слово назад?
– Мне бы этого не хотелось, сударь, но, конечно, вы вольны взять его обратно.
– Мне только это и было надобно. До свидания, господин Морган.
– С вашего разрешения, я воздержусь от такого пожелания, господин де Монтревель.
Молодые люди раскланялись с отменной учтивостью. Ролан вернулся в Люксембургский дворец, а Морган, держась в тени, отбрасываемой стеною дворца, свернул на небольшую улицу, ведущую к площади Сен-Сюльпис.
Мы последуем за ним.
Глава 26
БАЛ ЖЕРТВ
Не пройдя и сотни шагов, Морган снял маску: на улицах Парижа в маске он сразу же привлек бы к себе внимание, хотя и без нее был достаточно приметен.
Добравшись до улицы Таран, он постучал в дверь маленькой гостиницы, находившейся на углу улицы Дракона, вошел в прихожую, взял со стола подсвечник, снял с гвоздя ключ от двенадцатого номера и поднялся по лестнице, не возбудив никаких подозрений: на него смотрели как на своего жильца, вернувшегося после небольшой отлучки.
Когда он затворял за собой дверь своей комнаты, часы начали бить.
Он внимательно прислушивался к бою часов, ибо свеча не освещала камина, над которым они висели, и насчитал десять ударов.
«Хорошо, – подумалось ему, – я не опоздаю».
Но все же он, как видно, решил не терять времени. В камине все уже было приготовлено, и как только он поднес к дровам лист горящей бумаги, они запылали. Затем Морган зажег четыре свечи, то есть все имевшиеся в комнате; две свечи он поставил на камин, а две другие – на стоящий напротив комод; выдвинув ящик, он вынул оттуда и стал раскладывать на постели полный костюм «невероятного», сшитый по последней моде.
Это были: сюртук нежного бледно-зеленого цвета, переходящего в жемчужно-серый, с прямоугольным вырезом спереди и очень длинный сзади; светло-желтый жилет из панбархата, застегивающийся на восемнадцать перламутровых пуговиц; огромный галстук из тончайшего батиста; панталоны в обтяжку из белого казимира, [360] перехваченные пышными лентами над самыми икрами; жемчужно-серые шелковые чулки с косыми бледно-зелеными полосками под цвет сюртука и изящные туфли с бриллиантовыми пряжками.
Тут же красовался неизбежный лорнет.
Шляпа была из тех, какие водружает на голову щеголей времен Директории Карл Верне. [361]
Когда все предметы туалета были разложены, Морган стал кого-то поджидать, проявляя нетерпение.
Минут через пять он позвонил; вошел коридорный.
– Что, цирюльник не приходил? – спросил Морган.
В ту эпоху парикмахеров еще называли цирюльниками.
– Приходил, – отвечал коридорный, – да вас еще не было, и он обещал вернуться. Но как раз, когда вы позвонили, кто-то постучал в дверь, наверное, это он.
– Вот и я! Вот и я! – послышался голос на лестнице.
– Браво! – воскликнул Морган. – Входите, метр Каднет! [362] Вы должны сделать из меня некое подобие Адониса. [363]
– Это будет нетрудно, господин барон, – ответил цирюльник.
– Вы, я вижу, хотите непременно меня подвести, гражданин Каднет!
– Господин барон, умоляют вас, зовите меня попросту Каднет, этим вы окажете мне честь, и я буду чувствовать себя с вами непринужденно. Только не зовите меня гражданином! Фи! Ведь это революционное обращение, а я даже во время террора всегда называл свою супругу госпожой Каднет. Прошу прощения, что я не дождался вас, но ведь нынче вечером состоится большой бал на Паромной улице, бал жертв (цирюльник сделал ударение на последнем слове). Я полагаю, господин барон тоже будет там.
– О! – Морган засмеялся. – Вы, я вижу, по-прежнему роялист, господин Каднет!
Цирюльник с трагическим видом прижал руку к сердцу.
– Господин барон, – отвечал он, – теперь это не только дело совести, но и дело сословия.
– Я понимаю, дело совести, метр Каднет, – но почему сословия? Черт возьми, какое отношение к политике имеет почтенная корпорация цирюльников?
– Как, господин барон? – удивился Каднет, уже собравшийся приступить к своим обязанностям. – И вы еще спрашиваете, меня, вы, аристократ!
– Тише, Каднет!
– Господин барон, мы, «бывшие», можем друг с другом говорить откровенно!
– Так вы тоже из «бывших»?
– Самый настоящий «бывший»! Какую прическу угодно господину барону?
– «Собачьи уши» и высоко зачесанные назад волосы.
– А немножко пудры?
– Сколько угодно, Каднет.
– Ах, сударь, подумать только, уже добрых пять лет у меня одного достают пудру «а ля марешаль»! Господин барон, а ведь еще недавно за коробку пудры гильотинировали!
– Я знал людей, которые были гильотинированы еще не за такую безделицу, Каднет! Но объясните мне, каким образом вы оказываетесь «бывшим»? Я люблю доискиваться до причины любого явления.
– Очень просто, господин барон! Не правда ли, вы допускаете, что существуют своего рода аристократические корпорации?
– Я полагаю, это те, что имеют дело с высшими классами общества.
– Вот именно, господин барон. Так вот, мы держали за волосы эти высшие классы. Я, тот самый человек, который стоит перед вами, однажды вечером причесывал госпожу де Полиньяк: [364] мой отец причесывал госпожу Дюбарри, а мой дед – госпожу де Помпадур. [365] Мы пользовались особыми привилегиями, сударь, мы носили шпагу. Правда, во избежание кровавых столкновений, – цирюльники горячие головы! – мы обыкновенно ходили с деревянной шпагой, но если это и не была настоящая шпага, то все же она выглядела внушительно. Да, господин барон, – продолжал, вздыхая, Каднет, – чудесное было времечко, и не только для нас, цирюльников, но и для всей Франции! Мы были осведомлены обо всех секретах, обо всех интригах, от нас ничего не скрывали, и не было случая, господин барон, чтобы цирюльник разболтал секрет. Возьмите, например, нашу бедную королеву: кому она доверила свои бриллианты? Великому, прославленному Леонару, королю цирюльников! [366] И подумать только, господин барон, нашлись два человека, которые ухитрились опрокинуть здание власти, державшейся на париках Людовика Четырнадцатого, на «пуфах» Регентства, [367] на «крепах» Людовика Пятнадцатого [368] и на «башнях» Марии Антуанетты. [369]
– А кто же эти два человека? Должно быть, это революционеры, проповедники равенства? Назовите мне их, Каднет, и я постараюсь вызвать к ним всеобщую ненависть!
– Это господин Руссо [370] и гражданин Тальма! Руссо изрек такую глупость: «Возвращайтесь к природе!», а гражданин Тальма изобрел прическу «под Тита».
– Правда, Каднет, правда!
– Наконец-то при Директории нам блеснул луч надежды. Господин Баррас никогда не обходился без пудры, а гражданин Мулен даже сохранил косичку. Но вы понимаете, восемнадцатое брюмера все разрушило! Попробуйте-ка завить волосы господину Бонапарту!.. О! Взгляните только! Великолепно! – приговаривал Каднет, взбивая «собачьи уши». – Вот настоящие волосы аристократа, мягкие, тонкие, как шелк! Они замечательно поддаются завивке, можно подумать, что вы носите парик. Взгляните-ка на себя, господин барон. Вы хотели быть красивым, как Адонис… О, если бы вас увидела Венера, то Марс [371] приревновал бы ее не к Адонису, а к вам!
Закончив свой труд, гордясь своим произведением, Каднет протянул ручное зеркало Моргану, и тот посмотрел на себя не без удовольствия.
– Что и говорить, – обратился он к цирюльнику, – вы, друг мой, настоящий артист! Запомните эту прическу. Если когда-нибудь мне будут отсекать голову, то ради женщин, что будут смотреть на мою казнь, я выберу именно эту прическу.
– Вы хотите, господин барон, чтобы о вас пожалели, – серьезным тоном сказал цирюльник.
– Да, а пока что, милый Каднет, вот вам экю за труды. Будьте добры, скажите, когда спуститесь вниз, чтобы вызвали для меня экипаж.
Каднет вздохнул.
– Господин барон, – сказал он, – в былые времена я ответил бы вам: «Покажитесь при дворе в этой прическе, и мои труды будут оплачены!» Но, увы! Больше нет двора, господин барон, а ведь нужно как-то жить… У вас будет экипаж.
Тут Каднет снова вздохнул, положил в карман полученный им от Моргана экю, подобострастно склонился перед ним, по обычаю цирюльников и учителей танцев, и удалился, предоставив молодому человеку довершить свой туалет.
Теперь, когда он был причесан, с остальным можно было быстро покончить, только вот с замысловатым узлами галстука пришлось немного повозиться; но опытный в этом деле Морган блестяще справился с трудной задачей, и, когда пробило одиннадцать, он был готов ехать на бал.
Каднет не забыл его поручения: у крыльца уже стоял фиакр. [372]
Морган вскочил в него и крикнул:
– Паромная улица, дом тридцать пять!
Фиакр поехал по улице Гренель, поднялся на Паромную улицу и остановился перед домом №35.
– Я даю вам двойную плату, любезный, – сказал Морган, – но только с условием, что вы не будете стоять у подъезда.
Возница получил три франка и скрылся за углом улицы Варенн.
Морган взглянул на фасад дома. Можно было бы подумать, что он ошибся номером: в окнах было темно и не слышно ни звука. Но Морган без колебаний постучался особенным образом.
Ворота отворились.
В глубине двора виднелось большое ярко освещенное здание.
Молодой человек направился к этому дому; по мере того как он приближался, все громче слышалась музыка.
Он поднялся на второй этаж и очутился в гардеробной.
Там он протянул свой плащ служителю, охранявшему верхнее платье.
– Вот вам номерок, – сказал гардеробщик. – А оружие положите в галерее так, чтобы вы потом могли его узнать.
Морган сунул номерок в карман панталон и вошел в длинную галерею, превращенную в арсенал.
То была настоящая коллекция оружия: там были представлены всевозможные его виды – пистолеты, мушкетоны, [373] карабины, шпаги, кинжалы. Налет полиции мог внезапно прервать бал, и тогда каждому танцору предстояло мгновенно превратиться в бойца.
Сняв с себя оружие, Морган вошел в танцевальный зал. Возможно ли передать словами впечатление, какое производил этот бал?!
В большинстве случаев на бал допускались лица, имевшие на то особое право, а именно те, чьи родные были посланы на эшафот Конвентом или Парижской Коммуной, расстреляны Колло д'Эрбуа или потоплены Каррье. [374] Но поскольку за только что пережитые три года террора чаще всего гильотинировали, большинство присутствующих носили такие же костюмы, как у жертв гильотины.
Многие девушки, у которых матери или сестры пали от руки палача, явились в таком самом наряде, какой осужденные женщины надевали для последней мрачной церемонии; на них было белое платье, красная шаль, а волосы были коротко подстрижены на затылке.
Иные из них к этому и без того выразительному туалету добавили еще одну знаменательную деталь: они обвязали себе шею тонкой красной нитью, уподобившись призраку Маргариты на шабаше: [375] эта нить отмечала разрез, проделанный ножом гильотины между сосцевидным отростком височной кости и ключицами.
Мужчины, родственники погибших, надели сюртуки с отогнутым назад воротником, причем ворот рубашки был распахнут, шея открыта и волосы на затылке коротко подстрижены.
Но у многих, помимо жертв в семье, было иное право явиться на бал: они и сами были палачами, у каждого имелись свои жертвы. У этих было двойное право.
Некоторые из них, лет сорока-сорока пяти, воспитанные в будуарах красавиц-куртизанок XVIII века, в свое время встречались с г-жой Дюбарри в мансардах Версаля, с Софи Арну – у г-на де Лораге, [376] с Дюте – у графа д'Артуа; [377] насквозь пропитанные порочной учтивостью, они прятали свою неимоверную жестокость под покровом светского лоска. Они были еще молоды и хороши собой. Входя в гостиную, они встряхивали надушенной шевелюрой и обмахивались благоухающими носовыми платками; то была отнюдь не излишняя предосторожность, ибо, если бы не аромат амбры или вербены, от них разило бы кровью.