– Согласен.
– Дайте слово, полковник, что вы не станете протестовать, какие бы я ни давал приказы, и не помешаете мне доводить задуманное до конца.
– Мне не терпится посмотреть, как вы будете действовать, и я охотно даю вам слово, генерал.
– И вы сдержите его, что бы ни происходило у вас на глазах?
– Что бы ни происходило у меня на глазах! Я уже не буду действующим лицом и ограничусь ролью зрителя. Мне хочется доложить первому консулу: «Я сам это видел».
Кадудаль улыбнулся.
– Ну, так вы увидите, – сказал он.
Тут двери распахнулись и двое крестьян внесли накрытый стол, на котором дымился суп с капустой и соблазнительно белел большой кусок сала, а в огромном кувшине, стоящем между двумя стаканами, пенился, переливаясь через край, только что нацеженный из бочки сидр. [432] Лепешки из гречневой муки составляли десерт этого скромного ужина.
На столе было два прибора.
– Вы видите, господин де Монтревель, – проговорил Кадудаль, – мои молодцы надеются, что вы окажете мне честь отужинать со мною.
– Готов исполнить их желание! Честное слово, я сам попросил бы у вас поесть, если бы вы мне не предложили, а если бы вы отказали, то я попытался бы силой вырвать у вас свою долю!
– Ну, так прошу к столу!
Молодой полковник уселся с довольным видом.
– Прошу прощения за такой ужин, – улыбнулся Кадудаль, – я ведь не получаю полевых денег, как ваши генералы, и меня кормят мои бойцы. Что ты еще нам дашь, Бей-Синих?
– Фрикасе [433] из цыпленка, генерал.
– Вот меню вашего ужина, господин де Монтревель.
– Да это настоящий пир! Теперь я опасаюсь только одного, генерал…
– Чего именно?
– Пока мы будем есть, все будет хорошо, но вот когда мы станем пить…
– Вы не любите сидр? Ах, черт возьми, мне прямо неловко перед вами. Сидр и вода – единственные мои напитки.
– Не в этом дело: за чье здоровье мы будем пить?
– Только и всего, сударь? – с достоинством сказал Кадудаль. – Мы выпьем за здоровье нашей общей матери, Франции. Мы оба служим ей верой и правдой, хотя и ставим себе разные цели. За Францию, сударь! – провозгласил он, наполняя стаканы.
– За Францию, генерал! – отвечал Ролан, чокаясь с Жоржем.
Веселые, со спокойной совестью, они придвинули к себе тарелки и с буйным аппетитом молодости – старшему из них не было и тридцати лет – набросились на суп.
Глава 33
«ОКО ЗА ОКО, ЗУБ ЗА ЗУБ»
По окончании ужина Кадудаль и Ролан, облокотившись на стол и протянув ноги к огню, пылавшему в очаге, испытали приятное чувство удовлетворения – обычное следствие трапезы, приправами к которой служат аппетит и молодость.
– Генерал, – проговорил Ролан, – вы обещали показать мне кое-что интересное, о чем я смогу доложить первому консулу.
– А вы мне обещали, что не будете противиться ничему.
– Да, но я хочу оговориться: если то, что я увижу, вызовет мое возмущение, я буду вправе удалиться.
– В таком случае, полковник, останется только оседлать вашего коня или моего, если ваш выбьется из сил, и вы свободны!
– Прекрасно.
– Вам повезло, – продолжал Кадудаль, – дело в том, что я здесь не только генерал, но и вершитель правосудия и мне давно уже предстоит учинить расправу над одним человеком. Вы сказали мне, полковник, что генерал Брюн прибыл в Нант, я это знал. Вы сообщили мне, что его авангард находится в четырех льё отсюда в Ла-Рош-Бернаре, и опять-таки я об этом знал; но вам, вероятно, неизвестно, что авангардом командует не военный, такой же, как мы с вами, а гражданин Тома Мильер, правительственный комиссар. Должно быть, вы не знаете и того, что гражданин Тома Мильер в сражении не пользуется, как мы, пушками, ружьями, штыками, пистолетами и саблями, но пускает в ход машину, которая изобретена одним из ваших республиканских филантропов и называется гильотиной.
– Не может быть, сударь, – воскликнул Ролан, – чтобы в правление первого консула вели войну столь гнусным способом!
– Поймите же меня, полковник: я не говорю, что первый консул так ведет войну, я утверждаю, что так поступают от его имени.
– Кто же этот изверг, который на войне злоупотребляет вверенной ему властью и чей штаб состоит из палачей?
– Я уже сказал вам, что его зовут гражданин Тома Мильер. Наведите о нем справки, полковник, и ручаюсь, во всей Вандее и во всей Бретани вы услышите только одно. Начиная с первого восстания вандейцев и бретонцев, уже добрых шесть лет, этот Мильер неистово проводит политику террора; для него террор не кончился с падением Робеспьера. Донося своему начальству или сам пользуясь услугами доносчиков, он без всякого суда расстреливает или гильотинирует бретонских или вандейских солдат, их родителей, их друзей, их братьев, их сестер, их жен, их дочерей, вплоть до раненых и умирающих. Взять хотя бы Домре, – он оставил там несмываемое кровавое пятно: у него на глазах было казнено больше восьмидесяти человек; сыновей убивали в объятиях их матерей, и несчастные женщины до сих пор простирают к небу окровавленные руки, моля о мщении! Он свирепствовал всякий раз, как усмиряли Вандею или Бретань, но так и не утолил жажду крови, что сжигает его нутро: в тысяча восьмисотом он все тот же, что и в тысяча семьсот девяносто третьем. Так вот, этого человека…
Ролан взглянул на генерала.
– Этого человека, – продолжал Жорж с невозмутимым спокойствием, – которого общество до сих пор оставляет безнаказанным, я приговорил сам: этот человек умрет.
– Как! Он умрет в Ла-Рош-Бернаре, среди республиканцев, несмотря на охраняющих его убийц и палачей?
– Его час пробил: он умрет!
Это было сказано весьма торжественно, и Ролан уже более не сомневался, что приговор не только вынесен, но и будет приведен в исполнение.
На минуту он задумался.
– И вы считаете, что вправе судить и приговаривать к смерти этого человека, как бы виновен он ни был?
– Да. Потому что он судил и приговаривал к смерти не преступников, а ни в чем не повинных людей.
– А что, если я вам скажу: вернувшись в Париж, я добьюсь, чтобы этого палача привлекли к суду и покарали по заслугам, – поверите ли вы моему слову?
– Поверю, но вот что вам отвечу: взбесившийся зверь вырывается из клетки, – закоренелый убийца сбежит из тюрьмы! К тому же, кто из людей не ошибается? Мы знаем случаи, когда осуждали безвинных и оправдывали виновных. Мое правосудие надежнее вашего, полковник, потому что это суд Божий! Человек этот умрет!
– Но какое вы имеете право утверждать, что через вас совершается Божий суд? Ведь вы, как и все люди, можете ошибаться!
– Да потому, что мой суд вдохновлен судом Божьим. О! Мильер не вчера был осужден!
– Отчего же так?
– Как-то раз, во время страшной грозы, когда непрерывно грохотал гром и поминутно вспыхивали молнии, я поднял руку к небу и сказал Господу: «Боже мой! Ты, чей взор мечет молнии и чей голос гремит как гром, если этот человек должен умереть, – пусть на десять минут угаснут твои молнии и смолкнет твой гром! Тишина и темнота в небесах да будут твоим ответом!» И, взяв в руку часы, я стал отсчитывать минуты. И что же? В течение одиннадцати минут не вспыхнула ни одна молния и не прогремел гром… Однажды в ужасную бурю я увидел, как на скалистый мыс несется лодка, а в ней сидит человек. Казалось, вот-вот она опрокинется. Вдруг волна подхватила ее, как дыхание ребенка подхватывает перышко, и швырнула на утес. Лодка разлетелась в щепки, человек уцепился руками за утес. Все закричали: «Он погиб!» Тут стояли его отец и двое братьев, но ни один из них не отважился его спасать. Я поднял руки к небу и сказал: «Боже мой! Если ты, так же как и я, осудил Мильера, то я спасу этого человека и с твоей помощью спасусь сам!» Я разделся, обвязал себе руку веревкой и поплыл к утесу. Его отец и братья держали другой конец веревки. Казалось, море затихло подо мной. Я добрался до утеса и схватил утопающего. Он благополучно доплыл до берега. Я мог бы добраться так же, как и он, привязав веревку к утесу. Но я отшвырнул ее прочь и доверился Богу и волнам; и волны донесли меня до берега так плавно и бережно, как воды Нила принесли колыбель Моисея к ногам дочери фараона… [434]
И еще. Я скрывался в лесу Гран-Шана и со мной было пятьдесят человек. У селения Сен-Нольф стоял вражеский часовой. Я вышел из лесу в одиночку и вверил свою жизнь Богу с такими словами: «Господи, если ты осудил Мильера на смерть, то пускай этот часовой выстрелит в меня и промахнется, а я вернусь к своим, не причинив вреда часовому, потому что в этот миг ты будешь с ним!» Я пошел прямо на республиканца. В двадцати шагах он выстрелил в меня и промахнулся. Видите дыру в моей шляпе, она в каком-нибудь дюйме от моей головы. Десница Божья направила пулю. Это произошло вчера. Я думал, что Мильер в Нанте. Сегодня вечером мне сообщили, что он со своей гильотиной находится в Ла-Рош-Бернаре. Тогда я сказал: «Господь привел его сюда, здесь он умрет!»
Ролан не без уважения выслушал рассказ суеверного предводителя бретонцев. Его не удивляла наивная поэтическая вера этого человека, который вырос на берегу бурного моря и расхаживал среди дольменов Карнака. [435] Ему стало ясно, что Мильер действительно обречен на смерть и что его может спасти только Бог, который, казалось, трижды подтвердил приговор, вынесенный Кадудалем.
Полковнику оставалось задать последний вопрос:
– Как же вы его убьете?
– О! Это пустяки! – отвечал Кадудаль. – Ему не миновать смертельного удара!
В этот миг вошел один из крестьян, приносивших ужин.
– Бей-Синих! – обратился к нему Жорж. – Позови Сердце Короля, мне надобно сказать ему два слова.
Через две минуты бретонец предстал перед своим генералом.
– Сердце Короля, – спросил Кадудаль, – ведь это ты мне недавно говорил, что изверг Тома Мильер сейчас в Ла-Рош-Бернаре?
– Я видел, как он въехал туда вместе с республиканским полковником, а тому, сдается мне, его соседство было не очень-то по нутру.
– И ты прибавил, что вслед за ним катилась гильотина?
– Я вам сказал, что гильотина ехала между двух пушек, и мне кажется, если бы пушки могли с ней разлучиться, они бросили бы ее одну.
– Какие меры предосторожности принимает Мильер, когда живет в каком-нибудь городе?
– При нем всегда телохранители, он приказывает баррикадировать улицы, что ведут к его дому, у него всегда под рукой пара пистолетов.
– Несмотря на эту охрану, на эти баррикады, на эти пистолеты, сможешь ты до него добраться?
– Смогу, генерал.
– Я приговорил этого человека за его преступления: он должен умереть!
– А! – воскликнул Сердце Короля. – Наконец-то пробил час расплаты!
– Берешься ты привести в исполнение мой приговор?
– Берусь, генерал!
– Ступай, Сердце Короля, возьми с собой сколько тебе нужно молодцов… Придумай какую хочешь хитрость… только доберись до него и убей!
– А если я погибну, генерал…
– Будь спокоен, кюре из Ле-Герно отслужит по тебе сколько положено месс, чтобы твоя бедная душа не мучилась! Но ты не умрешь, Сердце Короля!
– Хорошо, хорошо, генерал! Главное, что отслужат мессы, – мне только этого и надобно. Я уже кое-что придумал.
– Когда ты поедешь?
– Сегодня в ночь.
– Когда он умрет?
– Завтра.
– Ступай, и пусть через полчаса триста человек будут готовы следовать за мной.
Сердце Короля вышел все с тем же невозмутимым видом.
– Видите, – сказал Кадудаль, – каковы люди, которыми я командую? Скажите, господин де Монтревель, первому консулу так же преданно служат, как и мне?
– Да, некоторые ему очень преданы.
– Ну а мне не то что некоторые, а все до одного.
Тут вошел Благословенный и вопросительно посмотрел на Жоржа.
– Да, – кивнул Жорж. Благословенный вышел.
– Вы никого не видели на дороге, когда ехали сюда? – сказал Жорж.
– Ни души.
– Я потребовал триста человек, и через полчаса они будут здесь. Если бы я потребовал пятьсот, тысячу, две тысячи, они явились бы через те же полчаса.
– Но на сколько человек можете вы рассчитывать? – поинтересовался Ролан.
– Вы хотите знать численный состав моего войска? Это проще простого. Я не скажу сам: вы мне не поверите. Сейчас вам скажет другой.
Он отворил дверь и позвал:
– Золотая Ветвь!
Золотая Ветвь мигом появился.
– Это мой начальник штаба, – с улыбкой отрекомендовал его Кадудаль. – Он исполняет при мне те же обязанности, что генерал Бертье при первом консуле. Золотая Ветвь!
– Мой генерал?
– Сколько человек расставлено между Ла-Рош-Бернаром и Мюзийаком, вдоль дороги, по которой ехал к нам этот господин?
– Шестьсот в арзальских ландах, [436] шестьсот в марзанской вересковой поросли, триста в Пеоле, триста в Билье.
– Всего тысяча восемьсот. Сколько между Нуайалем и Мюзийаком?
– Четыреста.
– Две тысячи двести. А между Мюзийаком и Ваном?
– Пятьдесят в Те, триста в Ла-Тринитё, шестьсот между Ла-Тринитё и Мюзийаком.
– Три тысячи двести. А между Амбоном и Ле-Герно?
– Тысяча двести.
– Четыре тысячи четыреста. А в нашем поселке, вокруг меня, в домах, в садах, в погребах?
– Около шестисот, генерал.
– Спасибо, Золотая Ветвь.
Жорж кивнул головой, Золотая Ветвь вышел.
– Вы видите, – спокойно сказал Кадудаль, – примерно пять тысяч. Так вот, с этими пятью тысячами местных жителей, что знают каждое дерево, каждый камень, каждый куст, я могу вести войну со ста тысячами, которые первый консул грозится бросить против меня.
Ролан улыбнулся.
– Ну как, полковник?! А?
– Боюсь, что вы немного прихвастнули, генерал, вы так расхваливаете своих бойцов!
– Нисколько. Ведь меня поддерживает все население. Стоит вашим генералам сделать шаг, как я сейчас же узнаю об этом, стоит им послать ординарца, как его перехватят. Куда бы они ни спрятались, я их разыщу. У нас здесь сама земля – роялистка и христианка. Если некому будет сказать, она мне сообщит: «Синие вот здесь прошли, убийцы спрятались вон там!» Ну да, впрочем, вы сами увидите.
– Как увижу?
– Мы отправляемся в экспедицию за шесть льё. Который час?
Собеседники одновременно взглянули на свои часы.
– Без четверти двенадцать, – произнесли они в один голос.
– Хорошо, – заметил Жорж, – на наших часах одно и то же время. Это добрый знак: быть может, в один прекрасный день мы с вами будем в таком же согласии, как наши часы.
– Вы хотели мне что-то сказать, генерал?
– Я хотел сказать, полковник, что сейчас без четверти двенадцать, а в шесть часов утра, еще до рассвета, мы должны быть за семь льё отсюда. Вы нуждаетесь в отдыхе?
– Я?!
– Да, вы можете поспать часок.
– Благодарю, в этом нет надобности.
– Тогда мы отправимся, когда вам будет угодно.
– А ваши бойцы?
– О! Мои бойцы уже готовы.
– Где же они?
– Да повсюду.
– Мне хотелось бы их увидеть.
– Вы их увидите.
– Когда?
– Когда пожелаете. О! Мои бойцы – народ скромный, они появляются только по моему знаку.
– Значит, когда я захочу их увидеть…
– Вы мне скажете, я подам знак, и они появятся.
– Едем, генерал.
– Едем.
Молодые люди запахнулись в плащи и вышли. У самых дверей Ролан столкнулся с пятью солдатами. Они были в республиканской форме; у одного из них на рукавах виднелись нашивки сержанта.
– Что это такое? – спросил Ролан.
– Да ничего, – засмеялся Кадудаль.
– Но что это за люди?
– Сердце Короля и его подручные; они отправляются в поход, вы знаете зачем.
– Так они рассчитывают в этом мундире…
– О! Вы все узнаете, полковник: у меня нет от вас секретов.
Кадудаль повернулся к группе солдат.
– Сердце Короля! – крикнул он.
К Кадудалю подошел человек с нашивками на рукавах.
– Вы меня звали, генерал? – спросил мнимый сержант.
– Да. Мне хочется знать, что за план ты придумал.
– Он очень простой, генерал.
– А ну, посмотрим!
– Я обертываю вот эту бумагу вокруг шомпола.
Сердце Короля показал большой конверт с красной печатью, без сомнения содержавший какой-то приказ республиканского начальства, перехваченный шуанами.
– Затем предъявляю конверт часовым и говорю: «Приказ дивизионного генерала!» Прохожу через первый пост, спрашиваю, где дом гражданина комиссара, мне показывают, я говорю: «Спасибо» – ведь надобно всегда быть вежливым. Подхожу к дому, там стоит второй часовой. Повторяю ему все ту же басню, подымаюсь либо спускаюсь к гражданину Мильеру, смотря по тому, где он живет – на чердаке или в погребе. Вхожу к нему, и меня никто не останавливает, ведь вы сами понимаете: «Приказ дивизионного генерала!» Нахожу его в кабинете или где-нибудь еще, передаю ему конверт, а пока он его распечатывает, закалываю его кинжалом, который у меня в рукаве.
– Так. Но что станет с тобой и твоими ребятами?
– Это уж как Бог даст! Мы защищаем Божье дело, ему и позаботиться о нас!
– Вот видите, – обратился Кадудаль к Ролану, – ничего не может быть проще! По коням, полковник! Счастливого тебе пути, Сердце Короля!
– На какого из этих двух коней мне сесть? – спросил Ролан.
– Берите любого: они друг друга стоят, и у каждого в седельной кобуре пара превосходных пистолетов английской работы.
– Они все заряжены?
– И заряжены на славу, полковник! Я никому не доверяю их заряжать.
– Итак, вперед!
Молодые люди вскочили в седла и поскакали по дороге в сторону Вана. Кадудаль указывал путь Ролану, а Золотая Ветвь, начальник штаба армии шуанов, как отрекомендовал его Жорж, скакал позади, шагах в двадцати от них.
Проехав селение, Ролан бросил взгляд на дорогу, которая вела из Мюзийака в Ла-Трините.
Прямая как стрела дорога казалась совершенно безлюдной.
Когда они проскакали с пол-льё, Ролан спросил:
– Где же, черт возьми, ваши солдаты?
– Справа и слева, перед нами и позади нас.
– Вы шутите! – вырвалось у Ролана.
– Какие там шутки, полковник? Неужели, по-вашему, я так безрассуден, что пускаюсь в путь без разведчиков?
– Вы, кажется, сказали, что, если я захочу посмотреть на ваших бойцов, мне останется только вас попросить.
– Сказал.
– Ну, так я хочу их видеть.
– Весь отряд сразу или только часть?
– Сколько вы берете их с собой?
– Триста.
– Тогда я хочу видеть сто пятьдесят.
– Стой! – бросил Кадудаль.
Он приложил обе руки к губам, и послышалось уханье филина, а затем крик совы, причем уханье полетело направо, а крик совы – налево.
Через миг с правой и с левой стороны дороги из зарослей появились фигуры людей; перепрыгнув через канаву, идущую вдоль дороги, они выстроились двумя шеренгами.
– Кто командует справа? – спросил Кадудаль.
– Я, Усач. (И шуан шагнул к генералу.)
– А кто слева?
– Я, Поющий Зимой. (И к нему шагнул другой шуан.)
– Сколько у тебя людей, Поющий Зимой?
– Сто.
– А у тебя, Усач?
– Пятьдесят.
– Значит, всего сто пятьдесят?
– Так точно, – в один голос отвечали начальники бретонцев.
– Ну что, полковник, вы столько и хотели видеть? – засмеялся Кадудаль.
– Вы волшебник, генерал!
– Э-э, нет! Я всего лишь бедный крестьянин, как и все мы, но я командую войском, и у нас каждый знает, что он делает, и всем сердцем предан Богу и королю!
Тут он повернулся к своим бойцам:
– Кто командует авангардом?
– Лети-Стрелой, – ответили оба шуана.
– А арьергардом?
– Патронташ.
Второй ответ прозвучал так же в один голос, как и первый.
– Значит, мы можем спокойно продолжать свой путь?
– Да, генерал, как если бы вы шли к мессе в свою сельскую церковь.
– Так едем дальше, полковник! – обратился Кадудаль к Ролану.
Он снова повернулся к шуанам:
– Ступайте, ребята!
В тот же миг все разом перескочили через канаву и скрылись в чаще.
В течение нескольких секунд слышался шорох ветвей и шаги бойцов, пробиравшихся в кустах.
Потом все стихло.
– Ну что, – спросил Кадудаль, – теперь вы убедились, что с такими молодцами мне нечего бояться ваших синих, будь они даже самыми отчаянными храбрецами?
Ролан молча вздохнул: он был того же мнения, что и Кадудаль.
Они двинулись дальше.
Не доезжая примерно льё до Ла-Трините, они увидели на дороге движущуюся точку, которая быстро увеличивалась.
Превратившись в темное пятно, она остановилась.
– Что это такое? – поинтересовался Ролан.
– Разве вы не видите? Человек, – ответил Кадудаль.
– Вижу. Но кто он?
– Неужели вы не догадались по быстроте движения, что это гонец?
– А почему он остановился?
– Да потому, что заметил нас и не знает, идти ему вперед или повернуть назад.
– Что же он будет делать?
– Сейчас он колеблется, он ждет.
– Чего?
– Сигнала.
– И он ответит на сигнал?
– Прежде всего он послушается. Чего вы хотите? Чтобы он пошел вперед? Или двинулся вспять? Или в сторону?
– Я хочу, чтобы он пошел вперед, тогда мы скорее услышим от него новости.
Кадудаль так искусно стал подражать кукушке, что Ролан невольно стал оглядываться по сторонам.
– Это я, – сказал Кадудаль, – не озирайтесь.
– Значит, гонец, направится к нам?
– Не направится, а уже подходит.
И в самом деле, гонец ускорил шаги и через минуту-другую очутился перед своим генералом.
– А! – воскликнул Жорж. – Это ты, Идущий-на-Штурм!
Генерал наклонился к гонцу, и тот шепнул ему на ухо несколько слов.
– Меня уже предупредил об этом Благословенный, – отвечал Кадудаль.
И он повернулся к Ролану.
– Он говорит, что через четверть часа в селении Ла-Трините произойдет важное событие. Вы должны при нем присутствовать. Поспешим!
И Кадудаль пустил галопом своего коня.
Ролан помчался вслед за ним.
Въехав в селение, они различили вдалеке толпу, бурлящую на площади в свете смолистых факелов.
Грозный гул и волнение толпы доказывали, что и действительно там происходило что-то необычное.
– Пришпорим коней! – воскликнул Кадудаль.
Ролан вонзил шпоры в бока своего скакуна. Заслышав лошадиный топот, крестьяне расступились: их было человек пятьсот или шестьсот, все до одного вооруженные.
Кадудаль и Ролан въехали в освещенное пространство. Их окружали метавшиеся и кричавшие люди.
Суматоха усиливалась; тесня друг друга, эти люди устремлялись на дорогу, что вела к селению Тридон.
По этой улице медленно ехал дилижанс, сопровождаемый двенадцатью игуанами: двое шагали справа и слева от кучера, десять других наблюдали за дверцами.
На середине площади дилижанс остановился.
Крестьян так занимал дилижанс, что мало кто обратил внимание на Кадудаля.
– Эй! – крикнул Жорж. – Что у вас тут происходит?
Услышав знакомый голос, все обернулись и обнажили головы.
– Круглоголовый! – разом выдохнула толпа.
– Он самый, – отозвался Кадудаль.
Один из крестьян подошел к Жоржу.
– Разве вас не оповестили Благословенный и Идущий-на-Штурм? – спросил он.
– Да.
– Так вы захватили этот дилижанс на пути из Плоэрмеля в Ван?
– Да, мой генерал, его остановили между Трефлеаном и Сен-Нольфом.
– Он там?
– Надо думать.
– Поступайте, как вам подскажет совесть; если это грех перед Богом, то берите его на себя: мое дело судить за грехи перед людьми. Я останусь здесь, но не намерен ни во что вмешиваться. Не будет вам от меня ни запрета, на помощи!
– Ну, что он сказал, Рубака? – раздались со всех сторон голоса.
– Он сказал: «Поступайте, как вам подскажет совесть, а я умываю руки». [437]
– Да здравствует Круглоголовый! – закричали крестьяне и ринулись к дилижансу.
Кадудаль оставался неподвижным среди бурного людского потока.
Ролан замер на месте рядом с ним. Его разбирало любопытство: он не понимал, что здесь происходит.
Человек, говоривший с Жоржем, тот, кого называли Рубакой, отворил дверцу.
Можно было разглядеть дрожавших от страха пассажиров, которые сбились в кучку в глубине дилижанса.
– Если вы ни в чем не провинились ни перед королем, ни перед Богом, – загремел голос Рубаки, – то выходите спокойно. Мы никакие не разбойники, а христиане и роялисты.
Как видно, это заявление успокоило путешественников: из дилижанса вышел мужчина, вслед за ним две женщины, потом третья с младенцем на руках и еще один мужчина. Каждого пассажира шуаны внимательно разглядывали и, убедившись, что это не тот, кто им нужен, пропускали:
– Идите!
В карете оставался только один человек. В дверцу сунули пылающий факел, и стало видно, что это священник.
– Служитель Божий, – обратился к нему Рубака, – что ж ты не выходишь вместе с другими? Ведь я сказал, что мы роялисты и христиане. Или ты не слышал?
Священник не шевельнулся, зубы у него так и стучали.
– Чего ты так испугался? – продолжал Рубака. – Или твое одеяние тебе не защита?
Человек в сутане не может согрешить ни против короля, ни против Церкви.
Прелат съежился и глухо пробормотал:
– Смилуйтесь, смилуйтесь!
– Помиловать тебя? – удивился Рубака. – Выходит, ты сознаешь за собой вину, негодяй ты этакий!
– О! – вырвалось у Ролана. – Господа роялисты и христиане, так-то вы обходитесь со служителем Божьим?
– Это не служитель Божий, – возразил Кадудаль, – а слуга Сатаны.
– Кто же он?
– Безбожник и цареубийца! Он отрекся от Бога и подал голос за казнь короля – это член Конвента Одрен!
Ролан содрогнулся.
– Как же с ним поступят? – спросил он.
– Он убил и будет убит! – отрезал Кадудаль.
Тем временем шуаны вытащили Одрена из дилижанса.
– Это и впрямь ты, ванский епископ! – продолжал Рубака.
– Смилуйтесь! – взмолился Одрен.
– Тебя-то мы и ждали! Нас оповестили, что ты едешь в этом дилижансе.
– Смилуйтесь! – в третий раз возопил епископ.
– У тебя есть с собой епископское облачение?
– Есть, друзья мои.
– Ну, так наряжайся, – давненько мы не видывали вашего брата.
Из дилижанса выбросили дорожный сундук, принадлежавший Одрену, сорвав замок, вынули из него полное епископское облачение и передали прелату.
Когда Одрен облачился, крестьяне стали в круг с ружьями в руках.
Отражая пламя факелов, ружейные стволы отбрасывали зловещие молнии. Двое крестьян взяли епископа под руки и поставили в центре круга. Он был бледен как смерть.
На минуту воцарилось гробовое молчание.
Но вот послышался голос Рубаки.
– Сейчас мы будем тебя судить! – заявил шуан. – Служитель Божий, ты изменил Церкви! Сын Франции, ты осудил на смерть своего короля!
– Увы! Увы! – пролепетал Одрен.
– Это правда?
– Не смею отрицать…
– Потому что отрицать это невозможно. Ну, что скажешь в свое оправдание?
– Граждане…
– Мы тебе не граждане! – громовым голосом прервал его Рубака, – мы роялисты!
– Господа…
– Никакие мы тебе не господа – мы шуаны!
– Друзья мои…
– Какие мы тебе друзья? Мы твои судьи! Тебя спрашивают судьи – отвечай!
– Я раскаиваюсь во всем содеянном мною и прошу прощения у Бога и у людей!
– Люди никогда тебя не простят! – раздался все тот же неумолимый голос. – Если мы сегодня тебя простим, то завтра ты примешься за старое. Кожу ты переменил, но сердце у тебя все такое же. От людей тебе нечего ждать, кроме смерти. А Бога можешь молить о милосердии.
Цареубийца поник головой, у него подкашивались ноги. Но внезапно он выпрямился.
– Да, я голосовал за смерть короля, – произнес он, – но с одной оговоркой.
– Что еще за оговорка?
– Я заявил, что его казнь надо отсрочить.
– Отсроченная либо неотсроченная, казнь остается казнью. А ведь король-то ни в чем не был повинен!
– Все так, все так, – согласился епископ, – но мне было страшно…
– Ну, тогда ты не только цареубийца, не только отступник, но вдобавок еще и трус! Хоть мы и не священники, но будем справедливее тебя: ты обрек на смерть безвинного, а мы обрекаем на смерть виновного. Даем тебе десять минут, чтобы ты приготовился предстать перед Богом.
У епископа вырвался крик ужаса, и он упал на колени. Колокола сельской церкви вдруг зазвонили как бы сами собой, и двое шуанов, знавших толк в церковной службе, принялись читать вслух отходную.
Некоторое время у епископа язык не поворачивался произносить слова этой молитвы.
Он бросал на своих судей растерянные, умоляющие взгляды, переводя взор с одного на другого, но ни одно лицо не выражало жалости.
Пламя факелов металось на ветру, и в его скользящих отблесках все лица, напротив, казались грозными и свирепыми. Тогда Одрен решился присоединить свой голос к голосам людей, молившихся за него.
Судьи выслушали отходную до конца.
Тем временем крестьяне разжигали костер.
– О! – воскликнул епископ, со все возрастающим ужасом наблюдавший за этими приготовлениями, – неужели у вас достанет жестокости обречь меня на такую смерть?
– Нет, – отвечал непреклонный обвинитель, – огонь – это удел мучеников, а ты не заслужил такой смерти. Знай, отступник, твой час пробил!